Сабатини Рафаэль. Одураченный Фортуной

   Снова взявшись за перо, он нацарапал несколько строк внизу последнего листа.
   «Передо мной перчатка, которую Вы дали мне много лет назад. Я носил ее, как рыцарь носит дар своей дамы, гордый Вашей благосклонностью. Долгие годы этот амулет сохранял мою честь незапятнанной, несмотря на все испытания и искушения. Теперь, когда перчатка не смогла выполнить свое предназначение из-за моей низости и трусости, Вы не можете желать, чтобы я хранил ее далее».
   Эта рукопись — ее едва ли можно назвать письмом — дожила до наших дней. Потускневшие строки занимают тридцать страниц бумаги, ставшей желтой от прошедших веков. Как вы можете догадаться, рукопись побывала у меня, послужив основой этой истории, которая без нее никогда бы не была написана.
   Холлс не стал перечитывать письмо — у него не было на это времени. Он оставил его таким, каким оно вылилось из самого сердца. Присоединив к листам перчатку, полковник перевязал их шелковой лентой, на узле которой он оставил кружок воска, припечатав его большим пальцем. Написав на пакете «Для мисс Нэнси Силвестер», Холлс оставил его на столе у канделябра, где пакет мог заметить каждый, вошедший в комнату.
   Полковник взял свой все еще наполненный кошелек и высыпал его содержимое на стол. Половину он вернул назад, а другую разделил на две части, уложив их в два пакетика, один из которых адресовал доктору Бимишу, а другой — миссис Дэллоуз.
   После этого Холлс отодвинул стул и поднялся. Подойдя на цыпочках к окну, он посмотрел вниз — туда, где стражник примостился в углу все еще запертой на висячий замок двери. Звук храпа свидетельствовал, что парень спит. Зачем ему утруждать себя бдительным дежурством? Какой безумец может рискнуть навлечь на себя суровое наказание за побег из дома, который должны открыть через три дня?
   Отойдя от окна, Холлс взял шляпу и плащ. Затем, осененный внезапной мыслью, он нашел свою перевязь и вложил в пустые ножны рапиру, оставленную Бэкингемом. Клинок свободно болтался в ножнах, но ему удалось закрепить его при помощи рукоятки.
   Надев перевязь через голову и укрепив ее на плече, полковник задул свечи и спустя две секунды снова очутился у окна.
   Без единого звука вскарабкавшись на подоконник, Холлс повис на нем с наружной стороны; пальцы его ног находились на высоте не более трех футов от каменной мостовой темной и пустой улицы. Собравшись с духом, он разжал руки и опустился на камни почти бесшумно, так как не носил шпор. После этого он сразу же зашагал в сторону Сермон-Лейн.
   Стражник проснулся от звука удаляющихся шагов, но даже нс подумал связать их с кем-нибудь из обитателей охраняемого им дома. Устроившись поудобнее, он вновь погрузился в дремоту.
   Тем не менее побег Холлса не остался незамеченным, как он рассчитывал. Хотя ему удалось обойтись почти без всякого шума, все же звуки достигли окна этажом выше, у которого сидела Нэнси, так как она не могла заснуть из-за обуревавших ее мыслей.
   Выглянув из окна, девушка устремила взгляд в темноту. Она слышала приглушенный звук, донесшийся до нее, когда Холлс опустился на мостовую, а затем топот его удаляющихся шагов. На улице она заметила удаляющуюся фигуру, казавшуюся тенью во мраке. Однако гораздо больше ей удалось увидеть при помощи воображения. Нэнси уже собиралась крикнуть, но сдержалась, боясь разбудить часового и направить по следам Холлса погоню, которая в случае успеха могла бы иметь для него ужасные последствия. Тот же страх удержал ее от инстинктивного желания окликнуть полковника.
   Нэнси успокаивала себя тем, что, возможно, она ошиблась, став жертвой собственного воображения, что ее перенапряженные чувства сыграли с ней шутку. Но сомнение было невыносимо. Она должна сразу же в этом убедиться. Дрожащими непослушными пальцами девушка зажгла свечу. Затем, завернувшись в плед, она начала спускаться. Нэнси впервые шла вниз по этой лестнице, горько упрекая себя за то, что не сделала этого раньше и не разыскала сама того, кто так упрямо отказывался ее видеть.
   Когда на следующее утро обеспокоенная миссис Дэллоуз вошла в столовую в поисках своей подопечной, она нашла ее там к своему облегчению и огорчению. Нэнси сидела на кушетке у открытого окна в ночной рубашке, плед свалился с ее обнаженных плеч. Глаза ее были сухими, но на бледном лице застыло такое выражение боли, что вид слез казался бы более утешительным. Рядом с ней стоял канделябр, в котором горела одна свеча; на полу валялись листы письма Холлса, выпавшие из ее ослабевших пальцев.
   Письмо сделало то, на что рассчитывал Холлс. Оно окончательно погасило еще тлеющие угольки презрения Нэнси, пробудив в ней прежнюю любовь, сострадание и наконец отчаяние. Ибо теперь он был вновь потерян для нее. В письме Холлс сообщал, что уходит навсегда, и самим способом своего ухода он делал себя человеком вне закона.

Глава двадцать пятая. ДОМА

   Беспокоясь за свою подопечную, миссис Дэллоуз сразу же послала, стражника за доктором Бимишем, и, когда тот прибыл, сообщила ему о побеге полковника и о вызванном им удрученном состоянии мисс Силвестер.
   Добрый доктор, питавший искреннюю привязанность к полковнику и девушке, коренившуюся, по-видимому, в жалости, которую вызывали у него их таинственные и, несомненно, несчастливые отношения, сразу же отправился к мисс Силвестер, уже вернувшейся к себе. Ее состояние встревожило его своей неестественной сдержанностью.
   — Это ужасно, дорогая, — сказал он, взяв ее руки в свои. — Что могло побудить этого несчастного действовать столь… столь опрометчиво?
   — Его нужно найти! — воскликнула Нэнси. — Вы распорядитесь, чтобы начали поиски?
   Доктор вздохнул и печально покачал головой.
   — Мне незачем распоряжаться на этот счет. Мой долг вынуждает меня сообщить о побеге полковника. Поиски начнутся, но если его найдут, это может повлечь для него тяжелые последствия: за побег из зараженного дома полагается суровое наказание.
   Таким образом, доктор Бимиш всего лишь добавил новую ношу на ее и без того отягощенное сердце. Это довело Нэнси до состояния, близкого к отчаянию. Девушка не знала, чего желать. Если Холлса не найдут, то она, по-видимому, никогда не увидит его снова, а если найдут, то сурово покарают, и, возможно, им также больше не удастся встретиться.
   Желая помочь девушке, доктор Бимиш добивался ее доверия. Он понимал, что речь идет о глупой и упрямой гордости, грозящей разбить два Сердца. Побуждаемый искренней привязанностью к Холлсу и Нэнси, доктор сделал бы все, что в его силах, чтобы помочь им, если бы только ему указали на то, что именно нужно делать. Мисс Силвестер была бы счастлива во всем довериться Бимишу, но она не могла этого сделать, не разоблачив содеянного Холлсом низкого поступка, приведшего ее в этот дом. Чувство преданности делало невозможным разоблачение его позора.
   Поэтому, не воспользовавшись шансом облегчить тяготившее ее бремя, Нэнси несла его оставшиеся два дня заключения. Доктор явился только на утро третьего дня вместе с чиновником, который принес ей и сиделке удостоверения о здоровье, дозволяющие свободу передвижения. Бимиш сообщил, что Холлса еще не нашли, но она не знала, радоваться этому или печалиться.
   Портшез, в котором девушку принесли в дом, должен был доставить ее по указанному ею адресу. Роль одного из носильщиков вызвался исполнять стражник.
   — Куда вы собираетесь? — с тревогой спросил ее доктор.
   Они стояли в дверном проеме. Девушка была в своем белом платье и легкой накидке из голубой тафты. Освещенный солнцем портшез ожидал ее.
   — Домой, — просто ответила Нэнси.
   — Домой? — удивлённо переспросил Бимиш. — Но, значит, этот дом…
   Девушка посмотрела на него, как бы озадаченная его изумлением. Затем она слабо улыбнулась.
   — Этот дом мне не принадлежит. Я оказалась здесь… случайно, когда заболела.
   Запоздалое открытие этого неожиданного обстоятельства наполнило доктора новым беспокойством на ее счет. Зная об изменениях, происшедших в многострадальном городе за последний месяц, о том, сколько покинутых жилищ стоит без всякой охраны, он с полным основанием опасался, что дом мисс Силвестер мог оказаться в их числе, и что она найдет его далеко не в том виде, в каком оставила.
   — Где вы живете? — спросил он.
   Нэнси ответила, добавив, что вернувшись домой, обдумает свое дальнейшее местопребывание. Ей бы хотелось, закончила она, обрести покой в сельской жизни. Возможно, она вернется в Лондон, когда эпидемия кончится. Впрочем, истинные намерения девушки не вполне совпадали с ее словами.
   Услышанное лишь увеличило беспокойство доктора. В эти дни было крайне сложно уехать в деревню, не имея положения и состояния, а обладавшие тем и другим уже давно покинули город. Поток беженцев из Лондона сейчас был остановлен двумя факторами. На многие мили вокруг не было ни одного городка и ни одной деревни, которые приняли бы этих беженцев, могущих принести с собой инфекцию. Чтобы не впускать приезжих, сельские жители даже брались за оружие. Отчасти для того, чтобы избежать беспорядков и кровопролития, а отчасти в качестве отчаянной меры против распространения чумы по всей Англии, лорд-мэр был вынужден приостановить выдачу удостоверений о здоровье, без которых ни один человек не мог уехать из Лондона. Находившимся в зараженном городе, где чума еженедельно уносила более тысячи жизней, приходилось оставить надежды покинуть его до окончания эпидемии.
   Думая о положении мисс Силвестер и о том, что ей сказать, доктор Бимиш понимал, что девушка все еще нуждается в нем: Ей вскоре понадобится помощь друга, как недавно была нужна помощь врача.
   — Если позволите, — предложил он, — я пойду к вам в дом вместе с вами и прослежу, чтобы вы благополучно устроились.
   — Позволю? О, друг мой! — Нэнси протянула ему руку. — За эту последнюю услугу я вам буду не менее признательна, чем за все остальное.
   Доктор улыбнулся и похлопал по маленькой ручке девушки, намереваясь затем проводить ее к портшезу.
   Но у нее оставался еще один долг. В тени холла Нэнси заметила миссис Дэллоуз, еле сдерживающую слезы при расставании с подопечной, к которой она так привязалась. Мисс Силвестер повернулась и подбежала к ней.
   — Возьмите это на память о той, кто никогда не забудет, чем вам обязана, и никогда не перестанет думать о вас с любовью.
   Девушка сунула в руку сиделке бриллиантовую застежку, снятую ею с корсажа, которая значительно превосходила по стоимости деньги, оставленные Холлсом в уплату за услуги. Когда миссис Дэллоуз начала одновременно благодарить и протестовать против столь чрезмерной щедрости, Нэнси обняла и поцеловала добрую женщину. Обе плакали, когда девушка повернулась и побежала к ожидавшему ее портшезу.
   Носильщики — стражник и парень, которого он привел себе на помощь — подняли портшез и понесли его в сторону Полс-Чейнс. Маленькая черная фигурка доктора семенила рядом, размахивая длинным красным жезлом, которым доктор пользовался как тростью, в то время как миссис Дэллоуз, стоя у двери дома на Найт-Райдер-Стрит, сквозь слезы смотрела им вслед.
   Внутри портшеза мисс Силвестер тоже наконец дала волю слезам. Эти слезы были первыми с тех пор, как она получила письмо полковника — единственную вещь, взятую ею из этого злосчастного дома. Не обращая внимания на окружающее, Нэнси не замечала пустых и тихих улиц, где лишь изредка попадались прохожие.
   Наконец они добрались до Солсбери-Корта и дома, где проживала Нэнси. Доктор Бимиш сразу же увидел, что оправдались его худшие ожидания.
   Дверь была распахнута настежь, на оконных стеклах толстым слоем лежала пыль, два из них были разбиты. Мисс Силвестер, выйдя из портшеза, в ужасе застыла при виде этого зрелища. Оглядевшись вокруг, она заметила, что вся площадь, ставшая полностью необитаемой, выглядит точно так же. Из-за пыльного окна дома напротив, чья дверь была помечена красным крестом, заперта и охраняема, за ней наблюдало желтое старческое лицо с парой злобно сверкающих глаз. Больше нигде не было видно никаких признаков жизни.
   — Что это значит? — спросила девушка доктора.
   Тот печально покачал головой.
   — Вы не догадываетесь? За время вашего отсутствия здесь, как и повсюду, поселились чума и страх перед ней. — Вздохнув, он добавил:
   — Давайте войдем.
   Они вошли в мрачный вестибюль, где под ногами хрустели сухие листья, занесенные ветром, и начали подниматься по узкой лестнице, перила которой покрывала пыль. Мисс Силвестер дважды пробовала позвать кого-нибудь, но никто не откликнулся, если не считать эха, гулко прозвучавшего в нежилом доме.
   Три комнаты, составлявшие жилище Нэнси, располагались на втором этаже, и, поднявшись на лестничную площадку, они увидели, что все три двери открыты. В. двух комнатах царил мрак из-за закрытых ставней, но гостиная, выходившая прямо на лестницу, была залита солнечным светом, и еще до того, как они вошли туда, их глазам предстала картина опустошения. Мебель была опрокинута и частично поломана, а некоторые ее предметы исчезли. Ящики, остались выдвинутыми, а часть их содержимого, показавшаяся ворам недостойной внимания, валялась на полу. Застекленная горка, стоявшая в углу, разлетелась на куски. Секретер был открыт, его замок сломан, на нем и рядом с ним лежали разбросанные бумаги. Сорванные занавесы исчезли, как и восточный ковер, покрывавший часть пола.
   Некоторое время доктор Бимиш и девушка молча стояли в дверях, наблюдая этот ужасающий разгром. Затем мисс Силвестер двинулась к секретеру, во внутреннем ящике которого хранилась значительная сумма денег — большая часть состояния, которым она в то время располагала. Ящик был взломан, а деньги исчезли.
   Девушка повернулась и посмотрела на доктора Бимиша, ее бледное испуганное лицо вызывало острую жалость. Она пыталась заговорить, но ее губы задрожали, а глаза наполнились слезами. Столько вынести и застать дома подобную сцену!
   Доктор шагнул вперед в ответ на мольбу в ее взгляде. Придвинув чудом оставшийся целым стул, он упросил Нэнси сесть и отдохнуть, словно она нуждалась в физическом отдыхе. Девушка повиновалась и, сложив руки на коленях, беспомощно обозревала картину разгрома.
   — Что мне делать? Куда идти? — спросила она и тут же ответила сама себе:
   — Лучше мне сразу же покинуть этот дом. У меня есть старая тетя в Чармуте. Я вернусь к ней.
   Нэнси добавила, что у банкира неподалеку от Черинг-Кросса, хранятся кое-какие ее деньги. Когда она заберет их, ничто не будет удерживать ее в Лондоне. Девушка встала, собираясь немедленно осуществить свое намерение. Но доктор удержал ее и, стараясь говорить помягче, объяснил, что ее положение более безнадежно, чем она думает.
   Вне всякого сомнения упомянутый банкир временно прекратил дела и удалился из города, где паника и беспорядок положили конец всякой коммерции. Но даже если он находится у себя в конторе и сможет удовлетворить ее требование, то задуманное ею путешествие в деревню так или иначе неосуществимо. Правда, перенесенная чума снабдила мисс Силвестер свидетельством о здоровье, и теперь никто не может воспрепятствовать ее отъезду. Но учитывая то, откуда она едет, едва ли кто-нибудь предоставит ей кров за пределами Лондона, и скорее всего спустя день ее заставит вернуться если не сила, то нужда.
   Сознание того, что она обречена на заточение в ужасном городе, покинутом Богом и людьми, населенном только нищими и ворами или же больными и умирающими, повергло Нэнси в крайнюю степень отчаяния.
   Несколько секунд девушка оставалась неподвижной и молчащей. Затем она заговорила быстро и взволнованно:
   — Что же мне тоща делать? Как жить? Лучше бы я умерла от чумы! Теперь я понимаю, что Рэндал Холлс нанес мне самый страшный вред тем, что спас мою жалкую жизнь!
   — Тише, тише! Что вы говорите, дитя мое? — Доктор успокаивающе обнял ее за плечи. — Вы не совсем одиноки, — заверил он. — Я, ваш друг, все еще здесь и готов служить вам.
   — Простите меня, — пролепетала девушка.
   Он потрепал ее по плечу.
   — Я все понимаю. Это очень тяжело для вас. Но вы должны быть мужественной. Покуда мы здоровы и сильны, никакие жизненные невзгоды не являются непреодолимыми. Я стар, дорогая, и хорошо это знаю. Давайте подумаем о вашем положении.
   — О чем же тут думать, доктор? Кто может мне помочь?
   — Например, я.
   — Но каким образом?
   — Несколькими, если понадобится. Но сначала я хочу объяснить, как вы сами можете себе помочь.
   — Сама? — Она посмотрела на него, недоуменно нахмурившись.
   — Помогая другим, мы часто помогаем себе, — объяснил доктор. — Тот, кто живет только для себя, ведет жалкую жизнь, подобно лукавому рабу с его талантом ^{note 83}. Счастья можно достичь, лишь помогая ближнему. Это двойное счастье, ибо оно приносит радость выполнения долга и отвлекает наши мысли от собственных бед на несчастья других.
   — Да-да. Но как я могу это сделать?
   — Несколькими путями, дорогая. Укажу вам один из них. Благодаря милосердию Бога и героической преданности того, кто вас любит, вы исцелились от чумы и стали человеком, невосприимчивым к инфекции, который может без опаски находиться среди страдающих той же болезнью. Сиделок найти все труднее, ежедневно их количество уменьшается, в то время как работы для них все прибавляется. Многие из них — благородные, самоотверженные женщины, которые, не обладая вашим иммунитетом, бесстрашно ухаживают за больными и, увы, то и дело заражаются.
   Он умолк, глядя на нее близорукими глазами из-под очков.
   Нэнси с изумлением посмотрела на него.
   — И вы предлагаете, чтобы я… — Она оборвала фразу, испуганная открывающейся перед ней перспективой.
   — Вы можете сделать это, воздавая тем самым долг Богу и людям за ваше выздоровление, или же потому, что исцеляя недуги других, сбросите с себя груз собственных бед. Но, как бы то ни было, это благородное деяние, которое, безусловно, не останется без награды.
   — А если я не сделаю этого, то что мне делать тогда?
   — Нет-нет, — поспешно возразил доктор. — Я не желаю принуждать вас к чему бы то ни было. Если эта задача отвратительна для вас — а я хорошо понимаю, что такое вполне возможно, — то не думайте, что я покину вас, если вы от нее откажетесь. Не сомневайтесь, что я не оставлю вас, одинокую и беспомощную.
   Нэнси снова взглянула на него и улыбнулась.
   — Конечно, это вызывает у меня отвращение, — честно призналась она. — Иначе и не могло быть — ведь я привыкла с детства, что моим желаниям потакали. Поэтому, если я соглашусь, то, возможно, моя жертва будет еще более угодна небесам. К тому же, как вы сказали, это мой долг. — Девушка взяла доктора за руку. — Я готова, друг мой, приступить к его уплате.

Глава двадцать шестая. ПОВОЗКА ДЛЯ МЕРТВЕЦОВ

   Если бы вы спросили полковника Холлса о том, как он провел неделю после побега из дома на Найт-Райдер-Стрит, он бы мог предоставить вам только весьма неполный и неопределенный отчет. Память сохранила лишь отдельные факты об этом периоде. Как приходится признать, причина состояла в том, что за всю неделю полковник едва ли хоть какое-нибудь время был полностью трезв. Пить он начал прямо в ночь, вернее в утро своего бегства.
   Холлс быстро шел вперед без определенной цели, стараясь лишь оставить как можно большее расстояние между собой и Найт-Райдер-Стрит. Через Картер-Лейн он добрался до Полс-Ярда. Помедлив немного, ибо человек может колебаться, когда перед ним открыты все пути, полковник зашагал на восток, по Уотлинг-Стрит, углубившись затем в лабиринт узких переулков. Там он скитался бы до наступления дневного света, если бы не был привлечен звуками пирушки за дверью, из-под которой на мостовую падал луч света.
   Эти странные для охваченного эпидемией Лондона звуки, словно доносившиеся из могилы, заставили его остановиться на грязном пороге. Увидев знак в форме графина, Холлс укрепился во мнении, что стоит перед таверной. Зная, что согласно распоряжению лорд-мэра, подобные заведения должны закрываться с девяти часов, он понял, что здесь происходит вопиющее нарушение закона.
   Привлекаемый с одной стороны возможностью обрести забвение в вине, но отталкиваемый с другой явно сомнительным обликом таверны и мыслью о том, что Нэнси стала бы презирать его еще сильнее, если бы видела, как легко он поддается столь недостойному искушению, Холлс решил пройти мимо. Но когда он повернулся, дверь внезапно открылась, и на улицу хлынул поток желтоватого света. Из таверны вышли двое гуляк, которые застыли на мгновение при виде Холлса. С пьяной непоследовательностью они подошли к нему, взяли его под руки и потащили, слабо сопротивлявшегося, в этот грязный притон под приветственные крики находящихся в нем.
   Холлс стоял, моргая, словно сова, в свете и зловонии полудюжины ламп, заправленных рыбьим жиром, которые свисали с перекладин низкого грязного потолка, в то время как хозяин таверны, от души проклиная дураков, оставивших дверь открытой, поспешно захлопнул ее, дабы свет и звуки не привлекали внимания к нарушению недавно принятых строгих правил.
   Когда глаза полковника вскоре привыкли к свету, он окинул взглядом помещение. Он оказался среди пестрого сборища мужчин и женщин весьма подозрительной внешности. В этом весьма ограниченном пространстве собралось около тридцати человек. Мужчины были ворами и бандитами, женщины — проститутками с нарумяненными щеками и блестящими глазами. Одни из них радостно шумели, другие сидели, мрачно уставившись в стол, третьи лежали неподвижно, как бревна. Все они были пьяными в дым, за исключением четырех-пяти человек, сидевших за столом в стороне с колодой засаленных карт. Это были подонки общества, кого обстоятельства и тот факт, что выдача свидетельств о здоровье была приостановлена, задержали в охваченном эпидемией городе. Живя в этом царстве смерти, они, привыкнув к пьянству и дебошам, коротали время в
   Подобных заведениях. Такие сборища мог бы во множестве обнаружить Асмодей ^{note 84}, если бы ему вздумалось в одну из этих августовских ночей приподнимать крыши лондонских домов.
   Холлс смотрел на собравшихся с холодным отвращением, а они отвечали ему вопросительными взглядами. Все умолкли, кроме одного, кто, сидя в углу, продолжал распевать непристойную песню, которой услаждал компанию, когда вошел полковник.
   — Черт возьми! — воскликнул наконец Холлс. — Если бы я не знал, что двор переехал в Солсбери, то мог бы представить себе, что нахожусь в Уайт-холле!
   Двусмысленная насмешка вызвала взрыв хохота. Посетители шумно приветствовали остроту полковника, приглашая его в свою достойную компанию, в то время как двое пьяниц, притащивших Холлса в таверну, подвели его к столу, где для него уже приготовили место. Подчинившись неизбежному, он потратил одну из нескольких имеющихся у него в кармане монет на канарское вино и просидел в таверне, пока члены компании не разбежались по домам, словно крысы по норам, при бледных лучах рассвета.
   Потребовав у хозяина кровать, Холлс проспал на ней до полудня. Подкрепившись селедкой, он побрел далее по узким грязным переулкам в восточный конец Чипсайда, с ужасом наблюдая за происшедшими там за месяц переменами. В этой некогда самой деловой части Лондона царили ныне пустота и тишина. Там, где ранее кипела жизнь, где сновали взад-вперед кареты и портшезы, всадники и пешеходы, где торговцы и их слуги зазывали прохожих в лавки криками «Чего желаете?», теперь не было никого, кроме полудюжины бродяг, вроде самого Холлса, и человека, катившего тачку, чей мрачный груз был покрыт одеялом.
   Не было видно ни кареты, ни портшеза, ни лошади, не слышалось ни голоса торговца, ни даже нытья нищего. Лавки были открыты, но там, где нет покупателей, никто не стремится что-либо продать. Несколько домов стояло с закрытыми ставнями и запертыми дверями с красным крестом, которые охраняли вооруженные стражники; в других домах двери были открыты — очевидно, обитатели покинули их. Красноречивым свидетельством запустения служила трава, пробивавшаяся сквозь булыжники мостовой. Если бы не мрачные ряды домов по обеим сторонам улицы, Холлс никогда бы не подумал, что находится в городе.
   Полковник свернул к собору Святого Павла; его шаги отзывались гулким эхом на пустой улице в полдень, словно шаги запоздалого прохожего в полночь.
   Было бы бессмысленно сопровождать Холлса в бесцельных странствиях, в которых он провел этот и последующие дни. Однажды он добрался до Уайт-холла, дабы убедиться, что герцог Бэкингем и в самом деле уехал из города, как сообщил ему доктор Бимиш. Его подгоняло желание дать выход чувству обиды, всплывшему на поверхность его отягощенного пьянством ума, как нефть всплывает на поверхности воды. Но полковник нашел ворота Уоллингфорд-Хауса запертыми, а окна наглухо закрытыми ставнями, как и в домах других придворных.