Страница:
«Дорогая подруга, – сказала я Омфале, поблагодарив за полезные советы, – ты привыкла иметь дело с маленькими девочками, у которых недоставало силы духа, чтобы сдержать данное слово. Готова ли ты заключить это взаимное соглашение со мной? Клянусь всем, что у меня есть самого святого на свете, что только смерть может помешать мне разоблачить эти мерзости. Обещаешь ли ты мне то же самое?»
«Конечно, – сказала Омфала, – но уверяю тебя в полной бесполезности этих клятв: были девушки постарше тебя и порешительней, из влиятельных и известных в провинции семей и тем самым имеющие большие возможности быть выслушанными; были среди них девушки, готовые отдать за меня жизнь, но и они не сдержали своих клятв. Это дает мне основание думать, что и наши с тобой планы возмездия не выполнимы».
Затем мы обсудили особенности нрава монахов и наших товарок.
«Во всей Европе не найдется более опасных людей, чем Рафаэль и Антонин, – начала Омфала, – коварное лицемерие, жажда истязать и подавлять, дикая злоба и закоренелое безбожие – их самые характерные черты, и в глазах их лишь тогда загорается радость, когда они предаются одному из этих пороков. Клемент на вид самый грубый, однако он предпочтительнее других: его следует остерегаться, только когда он пьян, ибо тогда рискуешь попасть ему под горячую руку. Что касается Жерома, то и он не скупится на пощечины и пинки, но, когда его страсти угасают, он становится нежным, как ягненок. В этом главное различие между ними и первыми двумя, которые издевательствами и зверствами лишь оживляют свою похоть. В отношении девушек, – продолжала наша милая начальница, – мало что можно сказать. Флоретта – почти ребенок, к тому же не очень разумный, и ее используют как хотят. Корнелия же, душа нежная и чувствительная, глубоко страдает от своей участи, и ничто не в силах ее утешить».
Выслушав эти полезные сведения, я поинтересовалась, возможно ли точно узнать, есть ли другая башня, где томятся такие же несчастные, как и мы.
«Я почти уверена в ее существовании, – ответила моя новая подруга, – но точно убедиться в этом невозможно. Рассчитывать можно лишь на болтливость монахов или на немого брата, который, прислуживая нам, наверняка ухаживает и за теми, другими. Не следует забывать и о том, что подобного рода выяснения весьма небезопасны. Да и какой прок нам от этих поисков, ведь они не помогут спастись? Если тебя так интересуют достоверные факты – могу сослаться на многие случайно оброненные словечки монахов. Порой в своих разговорах они прямо касаются этого предмета. Как-то утром я выходила из спальни Рафаэля, где провела ночь. Он сам провожал меня по коридору. И тут я незаметно для него разглядела немого брата, который вводил к Антонину очень красивую девушку семнадцати-восемнадцати лет – явно не из наших. Увидев, что их обнаружили, брат поспешил в келью Антонина, но девушку я все же успела заметить. С моей стороны не последовало никаких суждений, и все осталось в тайне. Если бы об этом стало известно, я могла бы сильно пострадать. Таким образом, нет никаких сомнений, что, кроме нас, в монастыре содержатся и другие женщины. Мы ужинаем с монахами раз в два дня, а в другой день они ужинают с обитательницами той башенки; число затворниц, вероятнее всего, равно нашему».
Едва Омфала закончила свой рассказ, вошла Флоретта. Она вернулась от Рафаэля, у кого провела всю ночь, и, поскольку девушкам было запрещено делиться друг с другом впечатлениями о происходившем там, Флоретта просто поздоровалась и, уставшая и измученная, упала на свою кровать, где пролежала до девяти часов – до общего подъема. Добрая Корнелия подошла ко мне, она плакала, глядя на меня, и сказала:
«Милая барышня, какие же мы все несчастные!»
Принесли завтрак, мои товарки уговорили меня немного поесть; я согласилась, чтобы доставить им удовольствие. День прошел достаточно спокойно. В пять часов, как предупреждала Омфала, появился управитель дня. Сегодня это был Антонин, который, усмехнувшись, поинтересовался, как я себя чувствую после вчерашнего. Я молчала, опустив глаза, полные слез.
«Она привыкнет, еще как привыкнет, – сказал он с кривой ухмылкой, – во Франции не найдется обители, где обрабатывали бы девочек лучше, чем здесь». Антонин совершил свой обход, взял список провинностей из рук Омфалы, которая, будучи слишком доброй, не сильно его перегружала, часто заявляя, что ей не на что пожаловаться, и, прежде чем покинуть нашу комнату, подошел ко мне. Я вздрогнула, почувствовав, что сейчас снова стану жертвой этого чудовища, но, если это может случиться каждую минуту, какая разница – сейчас или завтра? На этот раз мне удалось отделаться несколькими его грубыми ласками, после чего Антонин набросился на Корнелию, приказывая всем остальным во время развратных действий быть рядом и подогревать его страсти. Утолив досыта свое сладострастие, не отказывая себе ни в каких мерзостях, негодяй завершил операцию с несчастной девушкой так же, как накануне со мной: с продуманной жестокостью и извращенностью. Такого рода группы составлялись очень часто. Почти всегда, если кто-то из монахов играл с одной из нас, трое остальных со всех сторон дополнительно его возбуждали, дабы наслаждение захватывало все органы его тела. Я здесь останавливаюсь на этих грязных подробностях, чтобы больше к ним не возвращаться и не отягчать свое повествование повторением непристойных описаний. Нарисовать одну такую сцену – значит набросать эскиз всех остальных, пережитых мною за время долгого пребывания в этом узилище. Моя же задача – излагать главные события, не мучая вас утомительными подробностями.
В этот день мы не ужинали с монахами и потому вечер прошел относительно спокойно; подруги старались меня утешить как могли, но усилия их были напрасны. У натур, подобных моей, душевная рана долго не перестает кровоточить, и чем больше они трудились, тем еще более мучительным казался мне пережитый позор.
На следующий день в девять часов сам настоятель пришел навестить меня. Он спросил Омфалу, начала ли я обживаться, и, не дожидаясь ответа, открыл один из сундуков, что стояли у нас в туалетной комнате, достав оттуда кипу женских вещей.
«Поскольку у вас своего ничего нет, – сказал он мне, – придется нам позаботиться о вашей одежде; мы это делаем скорее для себя, чем для вас, поэтому можете не благодарить. Лично я нахожу все эти тряпки ненужными и предпочитаю, чтобы девушки приходили нас обслуживать голыми, как животные, и не вижу в этом ничего предосудительного. Но наши святые отцы – люди из общества и любят изысканность. Ну, что ж, надо удовлетворить их прихоть».
И он бросил на кровать ворох пеньюаров, полдюжины сорочек, чепчики, чулки и туфли, приказав тут же все примерить.
Наблюдая за моим туалетом, он не отказался ни от одного из неприличных прикосновений, которые могла ему предоставить данная ситуация. Затем он отобрал три предмета из тафты, один из индийского полотна и позволил мне их оставить, потом, подумав, разрешил пользоваться всем остальным, напоминая, что все принадлежит монастырю, и, если я покину обитель раньше, чем успею все износить, это нужно будет вернуть. Сцены моего переодевания распалили его, и он приказал мне самой встать в позу, которая, как мне уже было известно, подходила ему наилучшим образом. Я хотела было попросить пощады, но, заметив искру гнева в его глазах, подумала, что разумнее всего подчиниться, и я опустилась на четвереньки. Развратник при содействии трех других девушек удовлетворил свое желание как всегда, вопреки обычаям, религии и самой природе. Я пришлась ему по вкусу, он весьма горячо чествовал меня за ужином, после чего я была назначена провести с ним ночь. Мои подруги разошлись, и я оказалась в его комнате. Больше не стану говорить о моем омерзении и моих переживаниях, сударыня, для этого потребуется слишком много черной краски.
Келья Рафаэля была обставлена с роскошью и хорошим вкусом, каждая мелочь продумана и подчинена одной цели – доставлять хозяину кельи как можно больше удовольствий. Только мы оказались одни, Рафаэль принялся различными способами возбуждать себя, приказав мне имитировать эти непристойные упражнения. За этот вечер я прошла полный курс разврата, не менее сложный и изощренный, чем тот, что проходят самые вышколенные блудницы. Из любовницы я вскоре превратилась в ученицу, которая по сравнению с учителем была слишком снисходительной, хотя ее об этом никто и не просил, и она вскоре в слезах стала молить требовательного учителя о пощаде, но над ее просьбами посмеялись, против ее возражений предприняли самые действенные меры и, окончательно утвердив свое господство, полных два часа с ней обходились с беспримерной суровостью. Причем объектом воспитания оказались не предназначенные для этого природой части тела, а скорее – прямо противоположные места, самые деликатные выпуклости и впадины, самые укромные уголки – ничто не ускользнуло от неистовой ярости моего палача, который не желал отказывать себе в удовольствии пощекотать свое сладострастие зрелищем новых мучений жертвы.
«Давай ляжем, – сказал он наконец, – это, пожалуй, чересчур много для тебя и определенно недостаточно для меня. Этим священным занятием невозможно пресытиться. То, что уже произошло, кажется лишь приготовлением к самому главному».
Мы очутились в постели, и Рафаэль на всю ночь сделал меня рабой своих преступных радостей. Я улучила минуту передышки и спросила, могу ли я надеяться когда-нибудь покинуть это заведение.
«Безусловно, – ответил Рафаэль, – когда мы все четверо договоримся об этом, ты незамедлительно будешь отпущена».
«Но, – начала я издалека, пытаясь подвести к интересующему меня вопросу, – не опасаетесь ли вы, что девушки, более юные и менее сдержанные, незакаленные жизненным опытом, как я например, смогут когда-нибудь разоблачить перед светом то, что делается у вас?»
«Это невозможно», – сказал настоятель.
«Невозможно?»
«Разумеется, невозможно».
«Не могли бы вы пояснить...»
«Нет, это наша тайна. Все, что я могу сказать, – болтлива ли ты или нет – ты будешь навсегда лишена возможности вынести за пределы этих стен сведения о происходящем здесь».
Произнеся эти непонятные слова, он грубо оборвал меня, приказав сменить тему разговора, и я не осмелилась возражать.
В семь утра он велел немому брату отвести меня обратно. По дороге я размышляла, пытаясь свести воедино то, что узнала от него и от Омфалы. Вывод напрашивался малоутешительный: скорее всего против отпущенных девушек применялись самые насильственные меры, и они могли хранить вечное молчание лишь потому, что их лишали возможности заговорить, укладывая в гроб. От этой страшной мысли я почувствовала озноб, но, как и мои подруги по несчастью, отгоняла ее, пытаясь найти спасение в надежде на лучший исход.
За неделю я успела пройти через все руки, и после этого омерзительного первого круга, испытав все виды извращений, присущих каждому из монахов, пришла к выводу, что, несмотря на разницу в методах и пристрастиях, у них было одно общее свойство: огонь их страстей разгорался лишь от избытка кровожадной жестокости, можно сказать, что именно эта порочная склонность и являлась их самым главным стимулом разврата. Удовлетворяя эту склонность, они были на верху блаженства.
Больше всего страданий доставлял мне Антонин. Трудно вообразить, до какой грубости доходил этот негодяй в своих исступленных восторгах. Его не знающая жалости душа была всецело подчинена темным порочным инстинктам: они настраивали его на наслаждение, поддерживали в течение всего совокупления и сопровождали удачное его завершение. Принимая во внимание его варварские методы и излюбленные пристрастия, я как-то поинтересовалась у Омфалы, как Антонину удавалось предохранять свои жертвы от нежелательной беременности.
«Он тотчас же сам уничтожает плоды собственной невоздержанности, – ответила она, – как только замечает, что не все в порядке, заставляет пострадавшую три дня подряд выпивать по шесть больших стаканов какого-то специального снадобья, которое на четвертый день полностью ликвидирует все неприятные последствия. Недавно это случилось с Корнелией, три раза происходило со мной, но это никак не влияет на наше здоровье. Напротив, кажется, что после отвара чувствуешь себя гораздо лучше. Впрочем, как ты сама видишь, Антонин – единственный, от кого исходит подобного рода опасность. Неестественные увлечения остальных исключают всякую угрозу».
Омфала спросила, согласна ли я с ее мнением, что из четверых негодяев Клемент все же доставлял меньше всего неудобств.
«Увы, – отвечала я, – среди ужасного нагромождения грязи, вызывающей отвращение и возмущение, трудно сделать выбор. Все негодяи равно мне ненавистны – как можно предпочесть кого-то из них? Все они одинаково меня измучили, я устала и доведена до такого отчаяния, что хотела бы получить отставку, какой бы ни была цена этой свободы».
«Вероятно, твое желание может быть скоро удовлетворено, – заметила Омфала, – ты забрела сюда случайно, на тебя никто не рассчитывал. За неделю до твоего появления они дали очередную отставку, а надо заметить, что монахи никогда не идут на такой шаг, если не уверены в скорой замене. Они не всегда вербуют девушек сами, у них есть хорошо оплачиваемые агенты, которые преданно им служат. Я почти уверена, что в ближайшие дни здесь появится новенькая; таким образом, твои надежды могут оказаться не напрасными. К тому же приближается время праздника, и монахи редко упускают такой удобный случай добыть новую жертву, соблазняя какую-нибудь девушку в исповедальне или инсценируя ее исчезновение. В любом случае это событие, как правило, приносит им новый лакомый кусочек».
Наконец он наступил, этот знаменитый праздник. Трудно поверить, сударыня, до какого чудовищного безбожия дошли тогда монахи! Они сообразили, что зримое всеми чудо приумножит добрую славу монастыря, и бесстыдно нарядили Флоретту, самую маленькую и юную из нас, в одеяния Святой Девы. Привязали ее к стене малозаметными веревками, приказав возносить с сокрушенным видом руки, когда ее начнут поднимать кверху. Несчастному созданию пригрозили самым жестоким наказанием, если она испортит представление, обронив хотя бы одно слово, но Флоретта великолепно справилась со своей ролью. Обман удался как нельзя лучше, так что успех превзошел все ожидания. При совершении чуда народ издавал ликующие крики, а позже, уходя, убежденный как никогда в действительном покровительстве Богоматери, оставил щедрые дары перед ее статуей.
Наши развратники в своей нечестивости дошли до того, что заставили Флоретту участвовать в вечерних оргиях в том же убранстве, в каком недавно она привлекала к себе благочестивое поклонение, и каждый из них, распалив свои гнусные страсти, подверг ее в этих священных одеждах своему излюбленному виду распутства. Вдохновленные первым святотатством, чудовища не остановились на этом. Они раскладывают голую Флоретту на столе лицом вниз, зажигают свечи, ставят статуэтку нашего Спасителя у ее изголовья и справляют на бедрах несчастной одну из самых отвратительных мистерий. Я не смогла выдержать столь страшного зрелища и упала в обморок. Видя это, Рафаэль сказал, что, дабы получше приручить меня, необходимо, чтобы и я, в свою очередь, послужила алтарем. Меня хватают и помещают на место Флоретты, где бесчестный итальянец еще более кощунственно и жестоко исполнил на мне тот же кошмарный обряд, что и на моей подруге. Я потеряла сознание, и меня подхватили и унесли в комнату. Три дня я проливала горькие слезы о свершившемся. Воспоминания об ужасном преступлении, в котором мне пришлось участвовать против воли, разрывали мою душу. До сих пор не могу думать о том страшном дне без содрогания. Христианская вера настолько мне дорога, что любое ее оскорбление заставляет мое сердце истекать кровью.
Тем временем наши ожидания относительно появления новой товарки после праздника не оправдывались. Может быть, новенькая появилась в другом серале, но у нас пока было затишье. Все продолжалось по-прежнему. Прошло уже полтора месяца с моего появления в этом ненавистном монастыре. И вот как-то утром к девяти часам в нашу башенку зашел Рафаэль. Он казался особенно разгоряченным; в глазах его читалась какая-то растерянность. Он внимательно нас осмотрел, поставил всех по очереди в свою излюбленную позу и остановился рядом с Омфалой. Несколько минут он держал ее в таком положении, предаваясь одной из самых изощренных своих фантазий, но ничего не завершил. Затем он заставил ее подняться, окинул строгим оценивающим взглядом, после чего холодно произнес:
«Вы достаточно послужили, и теперь наше сообщество вас отпускает. Я пришел объявить о вашей отставке, собирайтесь – вечером я сам за вами зайду».
Он еще раз окинул ее ледяным взглядом и быстро вышел из комнаты.
Не успел Рафаэль покинуть нас, как Омфала бросилась ко мне в объятия.
«Вот и настала минута, которой я так ждала и боялась, – сказала она, вся в слезах, – что теперь меня ждет, великий Боже!»
Я, как могла, старалась успокоить свою бедную подругу, но напрасно. Омфала клятвенно обещала сделать все, что в ее силах, ради нашего освобождения, заверяла, что подаст жалобу на этих негодяев, если они оставят ей для этого хоть малейшую возможность. Она горячо и искренне обещала мне это, и я от всей души ей поверила.
День прошел как обычно. В шесть часов появился Рафаэль.
«Пойдем, – резко сказал он Омфале. – Вы готовы?»
«Да, отец мой».
«Выходим, да поживей».
«Позвольте мне на прощание обнять своих подруг».
«К чему это? – спросил монах и потащил ее за руку. – Вас уже ждут, следуйте за мной».
Тогда Омфала попросила разрешения захватить с собой свои вещи.
«Нет, – сказал настоятель, – вы разве забыли, что они принадлежат монастырю? К тому же они вам больше не понадобятся».
Затем, спохватившись, что он сболтнул лишнее, Рафаэль поправился:
«Зачем вам это тряпье, вы сошьете себе одежду по вашей мерке, которая подойдет вам гораздо лучше».
Я попыталась спросить, можно ли мне проводить Омфалу хотя бы до ворот монастыря, но Рафаэль вместо ответа бросил в мою сторону такой дикий и бешеный взгляд, что я в ужасе отступила, не делая повторных попыток. Наша несчастная подруга вышла, обратив ко мне взор, полный тревоги и отчаяния. Как только дверь за ней закрылась, мы втроем осознали всю горечь этой разлуки.
Через полчаса пришел Антонин и проводил нас на ужин. Рафаэль появился лишь час спустя. Он был очень возбужден, часто перешептывался с остальными, однако все происходило как обычно. Все же я заметила, что, как и предупреждала Омфала, нас отпустили намного раньше, а монахи сильнее, чем всегда, разжигали свои страсти, избегая окончательного их удовлетворения. Какие выводы я могла сделать из этих наблюдений? Я старалась их сделать, чтобы впредь в подобных случаях быть настороже, но у меня не хватало фантазии догадаться обо всех прихотях безжалостных негодяев. И, хотя я старалась унять свою тревогу и надеяться на лучшее, все же меня одолевали сомнения.
Прошло четыре дня, но никаких новостей от Омфалы не было. Сначала мы находились в приятном убеждении, что она сдержит свою клятву; потом подумали, что суровые средства, употребленные против нашей подруги, лишили ее любой возможности оказать нам услугу, что только усилило наше беспокойство.
На четвертый день после отставки Омфалы нас, по обыкновению, вызвали для участия в ужине, и тут мы с удивлением заметили, как из наружной двери в зал вошла новенькая.
«Вот девушка, которую сообщество предназначило на место недавно ушедшей Омфалы, – сказал Рафаэль. – Барышни, будьте к ней добры, живите с ней как с сестрой и постарайтесь облегчить ее судьбу во всем, что будет от вас зависеть».
«Софи, – обратился настоятель ко мне, – теперь вы самая старшая в комнате, и я назначаю вас начальницей. Вы в курсе всех обязанностей, позаботьтесь о том, чтобы аккуратно их исполнять».
Мне очень хотелось отказаться, но я так привыкла подчинять свою волю прихотям этих мерзавцев, что не нашла в себе сил сопротивляться и согласилась, пообещав все выполнить так, как он просил.
После этого Рафаэль срывает украшенную кружевами накидку, в которую была облачена новая сестра. Нашим взорам предстала юная пятнадцатилетняя девочка, необычайно нежная и привлекательная. Ее глаза, полные слез, были восхитительны; она обвела взглядом каждую из нас – могу сказать, что я никогда не встречала столь трогательной красоты. Ее пышные пепельные волосы струились по плечам, укладываясь естественными локонами, что в сочетании со свежими алыми губами и благородной осанкой являло зрелище столь обворожительное, что на такое совершенство нельзя было глядеть без восхищения. Мы вскоре узнали, что ее звали Октавия (я останавливаюсь на этом только с целью сказать о ней доброе слово), что она родом из семьи крупного лионского купца, только что окончила обучение в Париже и возвращалась к родителям в сопровождении гувернантки, когда ночью между Осером и Вермантоном на их карету напали. Октавия была похищена и доставлена в монастырь, причем она не знала, что случилось с каретой и сопровождавшей ее женщиной. Целый час она была заперта в темной комнате и уже совсем отчаялась, когда за ней пришли и, не сказав ни слова, привели в зал.
Четверо развратников на мгновение застыли в немом восхищении; созерцание такого чуда привело их в экстаз. Непреодолимая власть красоты захватывает даже самые испорченные души, вызывая в них угрызения совести, и заставляет воздать ее величеству надлежащие почести. Но чудовищ, с которыми мы имели дело, ничто не могло остановить.
«Смелее, барышня, – сказал ей настоятель, – дайте на вас взглянуть. Прошу вас, не стесняйтесь, докажите, что остальные ваши прелести не уступают тем, которыми природа столь щедро одарила ваше лицо».
И поскольку юная красавица краснела и смущалась, не понимая, что он имел в виду, Антонин грубо схватил ее за руку и, вкрапляя в свою речь столь непристойные ругательства, что их невозможно повторить, сказал Октавии:
«Вы что, не понимаете, маленькая кривляка, что вам велели раздеться догола».
Девушка рыдает и пытается сопротивляться, но подбегает Клемент и в одну минуту срывает все покровы, прячущие целомудрие этого очаровательного создания. Совершенство частей, обычно скрытых от глаз, ничем не уступало совершенству того, что принято демонстрировать открыто. Невозможно было представить более белой кожи, более гармоничных форм, большей свежести и утонченности. Неужели природа расточила столько милостей лишь для того, чтобы они оказались столь варварски осквернены? Около Октавии образуется круг, и она, как и я в свое время, должна во всех смыслах по нему пройти. Разгоряченный Антонин, не в силах больше сдерживаться, совершил первую атаку на эти открывшиеся прелести, воскурив фимиам лишь у подножия алтаря. Рафаэль решает, что пора переходить к более серьезным действиям, и, сгорая от нетерпения, хватает жертву и ставит в свою любимую позу, но, увидев, что не справляется своими силами, просит Клемента помочь ему. Октавия рыдает, на ее слезы никто не обращает внимания, глаза мерзкого итальянца горят от страсти. Никакими приготовлениями не стараясь облегчить себе путь, он яростно бросается на приступ крепости. Какой бы огромной ни была разница в силах атакующего и осажденной, это не уменьшает для него сладость победы. Пронзительный крик жертвы оповещает о ее полном поражении. Но ничто не может разжалобить гордого победителя: чем сильнее мольбы о пощаде, тем более кровожадным он становится, и несчастная красавица, по моему примеру, гнусно обесчещена, оставаясь при этом девственницей.
«Никогда еще лавры не доставались мне с таким трудом, – сказал Рафаэль, поднимаясь, – я впервые в жизни подумал, было, что не удастся справиться».
«Не могу удержаться, чтобы не пробить в этом бастионе еще одну брешь», – воскликнул Антонин, и с воодушевлением ринулся в бой. Через минуту он уже был хозяином положения. К небу возносятся новые стоны...
«Хвала Всевышнему, – сказал этот злодей, – не будь криков и жалоб, я засомневался бы в успехе, я ценю свой триумф лишь тогда, когда он омыт слезами».
«Пожалуй, – сказал Жером, приближаясь с пучком прутьев в руке, – я не хочу менять сладостной позы, столь благоприятствующей моим намерениям».
Он разглядывает, щупает, и вдруг воздух оглашается пронзительным свистом розог. Прекрасное тело меняет цвет, оттенки ярко-алого смешиваются с белоснежностью лилий. Приемы, которые при умеренном их употреблении могли бы послужить разнообразию в любви, из-за безжалостности негодяя превращаются в преступление. Ничто не останавливает гнусного монаха. Чем больше ученица просит о помиловании, тем строже обходится с ней наставник. Вскоре не остается ни одной части этого божественного тела, которая не несла бы на себе отпечатка его варварства, и наконец на кровавых следах своих отвратительных забав негодяй успокаивает огонь своей страсти.
«Я буду снисходительней остальных, – сказал Клемент, сжимая красавицу в объятьях и запечатлевая грязный поцелуй на коралловых губах. – Вот то святилище, где я желаю совершить жертвоприношение».
Новые поцелуи еще больше воспламенили его, и мерзавец принудил несчастную девушку вытерпеть гнусности, которые являют для него особую усладу, и восхитительные уста, сотворенные, казалось, самой Венерой, этот самый нежный приют любви был осквернен самым ужасным образом.
«Конечно, – сказала Омфала, – но уверяю тебя в полной бесполезности этих клятв: были девушки постарше тебя и порешительней, из влиятельных и известных в провинции семей и тем самым имеющие большие возможности быть выслушанными; были среди них девушки, готовые отдать за меня жизнь, но и они не сдержали своих клятв. Это дает мне основание думать, что и наши с тобой планы возмездия не выполнимы».
Затем мы обсудили особенности нрава монахов и наших товарок.
«Во всей Европе не найдется более опасных людей, чем Рафаэль и Антонин, – начала Омфала, – коварное лицемерие, жажда истязать и подавлять, дикая злоба и закоренелое безбожие – их самые характерные черты, и в глазах их лишь тогда загорается радость, когда они предаются одному из этих пороков. Клемент на вид самый грубый, однако он предпочтительнее других: его следует остерегаться, только когда он пьян, ибо тогда рискуешь попасть ему под горячую руку. Что касается Жерома, то и он не скупится на пощечины и пинки, но, когда его страсти угасают, он становится нежным, как ягненок. В этом главное различие между ними и первыми двумя, которые издевательствами и зверствами лишь оживляют свою похоть. В отношении девушек, – продолжала наша милая начальница, – мало что можно сказать. Флоретта – почти ребенок, к тому же не очень разумный, и ее используют как хотят. Корнелия же, душа нежная и чувствительная, глубоко страдает от своей участи, и ничто не в силах ее утешить».
Выслушав эти полезные сведения, я поинтересовалась, возможно ли точно узнать, есть ли другая башня, где томятся такие же несчастные, как и мы.
«Я почти уверена в ее существовании, – ответила моя новая подруга, – но точно убедиться в этом невозможно. Рассчитывать можно лишь на болтливость монахов или на немого брата, который, прислуживая нам, наверняка ухаживает и за теми, другими. Не следует забывать и о том, что подобного рода выяснения весьма небезопасны. Да и какой прок нам от этих поисков, ведь они не помогут спастись? Если тебя так интересуют достоверные факты – могу сослаться на многие случайно оброненные словечки монахов. Порой в своих разговорах они прямо касаются этого предмета. Как-то утром я выходила из спальни Рафаэля, где провела ночь. Он сам провожал меня по коридору. И тут я незаметно для него разглядела немого брата, который вводил к Антонину очень красивую девушку семнадцати-восемнадцати лет – явно не из наших. Увидев, что их обнаружили, брат поспешил в келью Антонина, но девушку я все же успела заметить. С моей стороны не последовало никаких суждений, и все осталось в тайне. Если бы об этом стало известно, я могла бы сильно пострадать. Таким образом, нет никаких сомнений, что, кроме нас, в монастыре содержатся и другие женщины. Мы ужинаем с монахами раз в два дня, а в другой день они ужинают с обитательницами той башенки; число затворниц, вероятнее всего, равно нашему».
Едва Омфала закончила свой рассказ, вошла Флоретта. Она вернулась от Рафаэля, у кого провела всю ночь, и, поскольку девушкам было запрещено делиться друг с другом впечатлениями о происходившем там, Флоретта просто поздоровалась и, уставшая и измученная, упала на свою кровать, где пролежала до девяти часов – до общего подъема. Добрая Корнелия подошла ко мне, она плакала, глядя на меня, и сказала:
«Милая барышня, какие же мы все несчастные!»
Принесли завтрак, мои товарки уговорили меня немного поесть; я согласилась, чтобы доставить им удовольствие. День прошел достаточно спокойно. В пять часов, как предупреждала Омфала, появился управитель дня. Сегодня это был Антонин, который, усмехнувшись, поинтересовался, как я себя чувствую после вчерашнего. Я молчала, опустив глаза, полные слез.
«Она привыкнет, еще как привыкнет, – сказал он с кривой ухмылкой, – во Франции не найдется обители, где обрабатывали бы девочек лучше, чем здесь». Антонин совершил свой обход, взял список провинностей из рук Омфалы, которая, будучи слишком доброй, не сильно его перегружала, часто заявляя, что ей не на что пожаловаться, и, прежде чем покинуть нашу комнату, подошел ко мне. Я вздрогнула, почувствовав, что сейчас снова стану жертвой этого чудовища, но, если это может случиться каждую минуту, какая разница – сейчас или завтра? На этот раз мне удалось отделаться несколькими его грубыми ласками, после чего Антонин набросился на Корнелию, приказывая всем остальным во время развратных действий быть рядом и подогревать его страсти. Утолив досыта свое сладострастие, не отказывая себе ни в каких мерзостях, негодяй завершил операцию с несчастной девушкой так же, как накануне со мной: с продуманной жестокостью и извращенностью. Такого рода группы составлялись очень часто. Почти всегда, если кто-то из монахов играл с одной из нас, трое остальных со всех сторон дополнительно его возбуждали, дабы наслаждение захватывало все органы его тела. Я здесь останавливаюсь на этих грязных подробностях, чтобы больше к ним не возвращаться и не отягчать свое повествование повторением непристойных описаний. Нарисовать одну такую сцену – значит набросать эскиз всех остальных, пережитых мною за время долгого пребывания в этом узилище. Моя же задача – излагать главные события, не мучая вас утомительными подробностями.
В этот день мы не ужинали с монахами и потому вечер прошел относительно спокойно; подруги старались меня утешить как могли, но усилия их были напрасны. У натур, подобных моей, душевная рана долго не перестает кровоточить, и чем больше они трудились, тем еще более мучительным казался мне пережитый позор.
На следующий день в девять часов сам настоятель пришел навестить меня. Он спросил Омфалу, начала ли я обживаться, и, не дожидаясь ответа, открыл один из сундуков, что стояли у нас в туалетной комнате, достав оттуда кипу женских вещей.
«Поскольку у вас своего ничего нет, – сказал он мне, – придется нам позаботиться о вашей одежде; мы это делаем скорее для себя, чем для вас, поэтому можете не благодарить. Лично я нахожу все эти тряпки ненужными и предпочитаю, чтобы девушки приходили нас обслуживать голыми, как животные, и не вижу в этом ничего предосудительного. Но наши святые отцы – люди из общества и любят изысканность. Ну, что ж, надо удовлетворить их прихоть».
И он бросил на кровать ворох пеньюаров, полдюжины сорочек, чепчики, чулки и туфли, приказав тут же все примерить.
Наблюдая за моим туалетом, он не отказался ни от одного из неприличных прикосновений, которые могла ему предоставить данная ситуация. Затем он отобрал три предмета из тафты, один из индийского полотна и позволил мне их оставить, потом, подумав, разрешил пользоваться всем остальным, напоминая, что все принадлежит монастырю, и, если я покину обитель раньше, чем успею все износить, это нужно будет вернуть. Сцены моего переодевания распалили его, и он приказал мне самой встать в позу, которая, как мне уже было известно, подходила ему наилучшим образом. Я хотела было попросить пощады, но, заметив искру гнева в его глазах, подумала, что разумнее всего подчиниться, и я опустилась на четвереньки. Развратник при содействии трех других девушек удовлетворил свое желание как всегда, вопреки обычаям, религии и самой природе. Я пришлась ему по вкусу, он весьма горячо чествовал меня за ужином, после чего я была назначена провести с ним ночь. Мои подруги разошлись, и я оказалась в его комнате. Больше не стану говорить о моем омерзении и моих переживаниях, сударыня, для этого потребуется слишком много черной краски.
Келья Рафаэля была обставлена с роскошью и хорошим вкусом, каждая мелочь продумана и подчинена одной цели – доставлять хозяину кельи как можно больше удовольствий. Только мы оказались одни, Рафаэль принялся различными способами возбуждать себя, приказав мне имитировать эти непристойные упражнения. За этот вечер я прошла полный курс разврата, не менее сложный и изощренный, чем тот, что проходят самые вышколенные блудницы. Из любовницы я вскоре превратилась в ученицу, которая по сравнению с учителем была слишком снисходительной, хотя ее об этом никто и не просил, и она вскоре в слезах стала молить требовательного учителя о пощаде, но над ее просьбами посмеялись, против ее возражений предприняли самые действенные меры и, окончательно утвердив свое господство, полных два часа с ней обходились с беспримерной суровостью. Причем объектом воспитания оказались не предназначенные для этого природой части тела, а скорее – прямо противоположные места, самые деликатные выпуклости и впадины, самые укромные уголки – ничто не ускользнуло от неистовой ярости моего палача, который не желал отказывать себе в удовольствии пощекотать свое сладострастие зрелищем новых мучений жертвы.
«Давай ляжем, – сказал он наконец, – это, пожалуй, чересчур много для тебя и определенно недостаточно для меня. Этим священным занятием невозможно пресытиться. То, что уже произошло, кажется лишь приготовлением к самому главному».
Мы очутились в постели, и Рафаэль на всю ночь сделал меня рабой своих преступных радостей. Я улучила минуту передышки и спросила, могу ли я надеяться когда-нибудь покинуть это заведение.
«Безусловно, – ответил Рафаэль, – когда мы все четверо договоримся об этом, ты незамедлительно будешь отпущена».
«Но, – начала я издалека, пытаясь подвести к интересующему меня вопросу, – не опасаетесь ли вы, что девушки, более юные и менее сдержанные, незакаленные жизненным опытом, как я например, смогут когда-нибудь разоблачить перед светом то, что делается у вас?»
«Это невозможно», – сказал настоятель.
«Невозможно?»
«Разумеется, невозможно».
«Не могли бы вы пояснить...»
«Нет, это наша тайна. Все, что я могу сказать, – болтлива ли ты или нет – ты будешь навсегда лишена возможности вынести за пределы этих стен сведения о происходящем здесь».
Произнеся эти непонятные слова, он грубо оборвал меня, приказав сменить тему разговора, и я не осмелилась возражать.
В семь утра он велел немому брату отвести меня обратно. По дороге я размышляла, пытаясь свести воедино то, что узнала от него и от Омфалы. Вывод напрашивался малоутешительный: скорее всего против отпущенных девушек применялись самые насильственные меры, и они могли хранить вечное молчание лишь потому, что их лишали возможности заговорить, укладывая в гроб. От этой страшной мысли я почувствовала озноб, но, как и мои подруги по несчастью, отгоняла ее, пытаясь найти спасение в надежде на лучший исход.
За неделю я успела пройти через все руки, и после этого омерзительного первого круга, испытав все виды извращений, присущих каждому из монахов, пришла к выводу, что, несмотря на разницу в методах и пристрастиях, у них было одно общее свойство: огонь их страстей разгорался лишь от избытка кровожадной жестокости, можно сказать, что именно эта порочная склонность и являлась их самым главным стимулом разврата. Удовлетворяя эту склонность, они были на верху блаженства.
Больше всего страданий доставлял мне Антонин. Трудно вообразить, до какой грубости доходил этот негодяй в своих исступленных восторгах. Его не знающая жалости душа была всецело подчинена темным порочным инстинктам: они настраивали его на наслаждение, поддерживали в течение всего совокупления и сопровождали удачное его завершение. Принимая во внимание его варварские методы и излюбленные пристрастия, я как-то поинтересовалась у Омфалы, как Антонину удавалось предохранять свои жертвы от нежелательной беременности.
«Он тотчас же сам уничтожает плоды собственной невоздержанности, – ответила она, – как только замечает, что не все в порядке, заставляет пострадавшую три дня подряд выпивать по шесть больших стаканов какого-то специального снадобья, которое на четвертый день полностью ликвидирует все неприятные последствия. Недавно это случилось с Корнелией, три раза происходило со мной, но это никак не влияет на наше здоровье. Напротив, кажется, что после отвара чувствуешь себя гораздо лучше. Впрочем, как ты сама видишь, Антонин – единственный, от кого исходит подобного рода опасность. Неестественные увлечения остальных исключают всякую угрозу».
Омфала спросила, согласна ли я с ее мнением, что из четверых негодяев Клемент все же доставлял меньше всего неудобств.
«Увы, – отвечала я, – среди ужасного нагромождения грязи, вызывающей отвращение и возмущение, трудно сделать выбор. Все негодяи равно мне ненавистны – как можно предпочесть кого-то из них? Все они одинаково меня измучили, я устала и доведена до такого отчаяния, что хотела бы получить отставку, какой бы ни была цена этой свободы».
«Вероятно, твое желание может быть скоро удовлетворено, – заметила Омфала, – ты забрела сюда случайно, на тебя никто не рассчитывал. За неделю до твоего появления они дали очередную отставку, а надо заметить, что монахи никогда не идут на такой шаг, если не уверены в скорой замене. Они не всегда вербуют девушек сами, у них есть хорошо оплачиваемые агенты, которые преданно им служат. Я почти уверена, что в ближайшие дни здесь появится новенькая; таким образом, твои надежды могут оказаться не напрасными. К тому же приближается время праздника, и монахи редко упускают такой удобный случай добыть новую жертву, соблазняя какую-нибудь девушку в исповедальне или инсценируя ее исчезновение. В любом случае это событие, как правило, приносит им новый лакомый кусочек».
Наконец он наступил, этот знаменитый праздник. Трудно поверить, сударыня, до какого чудовищного безбожия дошли тогда монахи! Они сообразили, что зримое всеми чудо приумножит добрую славу монастыря, и бесстыдно нарядили Флоретту, самую маленькую и юную из нас, в одеяния Святой Девы. Привязали ее к стене малозаметными веревками, приказав возносить с сокрушенным видом руки, когда ее начнут поднимать кверху. Несчастному созданию пригрозили самым жестоким наказанием, если она испортит представление, обронив хотя бы одно слово, но Флоретта великолепно справилась со своей ролью. Обман удался как нельзя лучше, так что успех превзошел все ожидания. При совершении чуда народ издавал ликующие крики, а позже, уходя, убежденный как никогда в действительном покровительстве Богоматери, оставил щедрые дары перед ее статуей.
Наши развратники в своей нечестивости дошли до того, что заставили Флоретту участвовать в вечерних оргиях в том же убранстве, в каком недавно она привлекала к себе благочестивое поклонение, и каждый из них, распалив свои гнусные страсти, подверг ее в этих священных одеждах своему излюбленному виду распутства. Вдохновленные первым святотатством, чудовища не остановились на этом. Они раскладывают голую Флоретту на столе лицом вниз, зажигают свечи, ставят статуэтку нашего Спасителя у ее изголовья и справляют на бедрах несчастной одну из самых отвратительных мистерий. Я не смогла выдержать столь страшного зрелища и упала в обморок. Видя это, Рафаэль сказал, что, дабы получше приручить меня, необходимо, чтобы и я, в свою очередь, послужила алтарем. Меня хватают и помещают на место Флоретты, где бесчестный итальянец еще более кощунственно и жестоко исполнил на мне тот же кошмарный обряд, что и на моей подруге. Я потеряла сознание, и меня подхватили и унесли в комнату. Три дня я проливала горькие слезы о свершившемся. Воспоминания об ужасном преступлении, в котором мне пришлось участвовать против воли, разрывали мою душу. До сих пор не могу думать о том страшном дне без содрогания. Христианская вера настолько мне дорога, что любое ее оскорбление заставляет мое сердце истекать кровью.
Тем временем наши ожидания относительно появления новой товарки после праздника не оправдывались. Может быть, новенькая появилась в другом серале, но у нас пока было затишье. Все продолжалось по-прежнему. Прошло уже полтора месяца с моего появления в этом ненавистном монастыре. И вот как-то утром к девяти часам в нашу башенку зашел Рафаэль. Он казался особенно разгоряченным; в глазах его читалась какая-то растерянность. Он внимательно нас осмотрел, поставил всех по очереди в свою излюбленную позу и остановился рядом с Омфалой. Несколько минут он держал ее в таком положении, предаваясь одной из самых изощренных своих фантазий, но ничего не завершил. Затем он заставил ее подняться, окинул строгим оценивающим взглядом, после чего холодно произнес:
«Вы достаточно послужили, и теперь наше сообщество вас отпускает. Я пришел объявить о вашей отставке, собирайтесь – вечером я сам за вами зайду».
Он еще раз окинул ее ледяным взглядом и быстро вышел из комнаты.
Не успел Рафаэль покинуть нас, как Омфала бросилась ко мне в объятия.
«Вот и настала минута, которой я так ждала и боялась, – сказала она, вся в слезах, – что теперь меня ждет, великий Боже!»
Я, как могла, старалась успокоить свою бедную подругу, но напрасно. Омфала клятвенно обещала сделать все, что в ее силах, ради нашего освобождения, заверяла, что подаст жалобу на этих негодяев, если они оставят ей для этого хоть малейшую возможность. Она горячо и искренне обещала мне это, и я от всей души ей поверила.
День прошел как обычно. В шесть часов появился Рафаэль.
«Пойдем, – резко сказал он Омфале. – Вы готовы?»
«Да, отец мой».
«Выходим, да поживей».
«Позвольте мне на прощание обнять своих подруг».
«К чему это? – спросил монах и потащил ее за руку. – Вас уже ждут, следуйте за мной».
Тогда Омфала попросила разрешения захватить с собой свои вещи.
«Нет, – сказал настоятель, – вы разве забыли, что они принадлежат монастырю? К тому же они вам больше не понадобятся».
Затем, спохватившись, что он сболтнул лишнее, Рафаэль поправился:
«Зачем вам это тряпье, вы сошьете себе одежду по вашей мерке, которая подойдет вам гораздо лучше».
Я попыталась спросить, можно ли мне проводить Омфалу хотя бы до ворот монастыря, но Рафаэль вместо ответа бросил в мою сторону такой дикий и бешеный взгляд, что я в ужасе отступила, не делая повторных попыток. Наша несчастная подруга вышла, обратив ко мне взор, полный тревоги и отчаяния. Как только дверь за ней закрылась, мы втроем осознали всю горечь этой разлуки.
Через полчаса пришел Антонин и проводил нас на ужин. Рафаэль появился лишь час спустя. Он был очень возбужден, часто перешептывался с остальными, однако все происходило как обычно. Все же я заметила, что, как и предупреждала Омфала, нас отпустили намного раньше, а монахи сильнее, чем всегда, разжигали свои страсти, избегая окончательного их удовлетворения. Какие выводы я могла сделать из этих наблюдений? Я старалась их сделать, чтобы впредь в подобных случаях быть настороже, но у меня не хватало фантазии догадаться обо всех прихотях безжалостных негодяев. И, хотя я старалась унять свою тревогу и надеяться на лучшее, все же меня одолевали сомнения.
Прошло четыре дня, но никаких новостей от Омфалы не было. Сначала мы находились в приятном убеждении, что она сдержит свою клятву; потом подумали, что суровые средства, употребленные против нашей подруги, лишили ее любой возможности оказать нам услугу, что только усилило наше беспокойство.
На четвертый день после отставки Омфалы нас, по обыкновению, вызвали для участия в ужине, и тут мы с удивлением заметили, как из наружной двери в зал вошла новенькая.
«Вот девушка, которую сообщество предназначило на место недавно ушедшей Омфалы, – сказал Рафаэль. – Барышни, будьте к ней добры, живите с ней как с сестрой и постарайтесь облегчить ее судьбу во всем, что будет от вас зависеть».
«Софи, – обратился настоятель ко мне, – теперь вы самая старшая в комнате, и я назначаю вас начальницей. Вы в курсе всех обязанностей, позаботьтесь о том, чтобы аккуратно их исполнять».
Мне очень хотелось отказаться, но я так привыкла подчинять свою волю прихотям этих мерзавцев, что не нашла в себе сил сопротивляться и согласилась, пообещав все выполнить так, как он просил.
После этого Рафаэль срывает украшенную кружевами накидку, в которую была облачена новая сестра. Нашим взорам предстала юная пятнадцатилетняя девочка, необычайно нежная и привлекательная. Ее глаза, полные слез, были восхитительны; она обвела взглядом каждую из нас – могу сказать, что я никогда не встречала столь трогательной красоты. Ее пышные пепельные волосы струились по плечам, укладываясь естественными локонами, что в сочетании со свежими алыми губами и благородной осанкой являло зрелище столь обворожительное, что на такое совершенство нельзя было глядеть без восхищения. Мы вскоре узнали, что ее звали Октавия (я останавливаюсь на этом только с целью сказать о ней доброе слово), что она родом из семьи крупного лионского купца, только что окончила обучение в Париже и возвращалась к родителям в сопровождении гувернантки, когда ночью между Осером и Вермантоном на их карету напали. Октавия была похищена и доставлена в монастырь, причем она не знала, что случилось с каретой и сопровождавшей ее женщиной. Целый час она была заперта в темной комнате и уже совсем отчаялась, когда за ней пришли и, не сказав ни слова, привели в зал.
Четверо развратников на мгновение застыли в немом восхищении; созерцание такого чуда привело их в экстаз. Непреодолимая власть красоты захватывает даже самые испорченные души, вызывая в них угрызения совести, и заставляет воздать ее величеству надлежащие почести. Но чудовищ, с которыми мы имели дело, ничто не могло остановить.
«Смелее, барышня, – сказал ей настоятель, – дайте на вас взглянуть. Прошу вас, не стесняйтесь, докажите, что остальные ваши прелести не уступают тем, которыми природа столь щедро одарила ваше лицо».
И поскольку юная красавица краснела и смущалась, не понимая, что он имел в виду, Антонин грубо схватил ее за руку и, вкрапляя в свою речь столь непристойные ругательства, что их невозможно повторить, сказал Октавии:
«Вы что, не понимаете, маленькая кривляка, что вам велели раздеться догола».
Девушка рыдает и пытается сопротивляться, но подбегает Клемент и в одну минуту срывает все покровы, прячущие целомудрие этого очаровательного создания. Совершенство частей, обычно скрытых от глаз, ничем не уступало совершенству того, что принято демонстрировать открыто. Невозможно было представить более белой кожи, более гармоничных форм, большей свежести и утонченности. Неужели природа расточила столько милостей лишь для того, чтобы они оказались столь варварски осквернены? Около Октавии образуется круг, и она, как и я в свое время, должна во всех смыслах по нему пройти. Разгоряченный Антонин, не в силах больше сдерживаться, совершил первую атаку на эти открывшиеся прелести, воскурив фимиам лишь у подножия алтаря. Рафаэль решает, что пора переходить к более серьезным действиям, и, сгорая от нетерпения, хватает жертву и ставит в свою любимую позу, но, увидев, что не справляется своими силами, просит Клемента помочь ему. Октавия рыдает, на ее слезы никто не обращает внимания, глаза мерзкого итальянца горят от страсти. Никакими приготовлениями не стараясь облегчить себе путь, он яростно бросается на приступ крепости. Какой бы огромной ни была разница в силах атакующего и осажденной, это не уменьшает для него сладость победы. Пронзительный крик жертвы оповещает о ее полном поражении. Но ничто не может разжалобить гордого победителя: чем сильнее мольбы о пощаде, тем более кровожадным он становится, и несчастная красавица, по моему примеру, гнусно обесчещена, оставаясь при этом девственницей.
«Никогда еще лавры не доставались мне с таким трудом, – сказал Рафаэль, поднимаясь, – я впервые в жизни подумал, было, что не удастся справиться».
«Не могу удержаться, чтобы не пробить в этом бастионе еще одну брешь», – воскликнул Антонин, и с воодушевлением ринулся в бой. Через минуту он уже был хозяином положения. К небу возносятся новые стоны...
«Хвала Всевышнему, – сказал этот злодей, – не будь криков и жалоб, я засомневался бы в успехе, я ценю свой триумф лишь тогда, когда он омыт слезами».
«Пожалуй, – сказал Жером, приближаясь с пучком прутьев в руке, – я не хочу менять сладостной позы, столь благоприятствующей моим намерениям».
Он разглядывает, щупает, и вдруг воздух оглашается пронзительным свистом розог. Прекрасное тело меняет цвет, оттенки ярко-алого смешиваются с белоснежностью лилий. Приемы, которые при умеренном их употреблении могли бы послужить разнообразию в любви, из-за безжалостности негодяя превращаются в преступление. Ничто не останавливает гнусного монаха. Чем больше ученица просит о помиловании, тем строже обходится с ней наставник. Вскоре не остается ни одной части этого божественного тела, которая не несла бы на себе отпечатка его варварства, и наконец на кровавых следах своих отвратительных забав негодяй успокаивает огонь своей страсти.
«Я буду снисходительней остальных, – сказал Клемент, сжимая красавицу в объятьях и запечатлевая грязный поцелуй на коралловых губах. – Вот то святилище, где я желаю совершить жертвоприношение».
Новые поцелуи еще больше воспламенили его, и мерзавец принудил несчастную девушку вытерпеть гнусности, которые являют для него особую усладу, и восхитительные уста, сотворенные, казалось, самой Венерой, этот самый нежный приют любви был осквернен самым ужасным образом.