Садкович Микола. Мадам Любовь

   В одном из таких отрядов разведчиком был лесник Игнат Цыркун, брат Катерины Борисовны, оставшейся в родных местах - "по лесам ходить, за нарушителями зорко следить". Отрядом командовал преподаватель физики Михаил Васильевич Будкин. К нему-то и должна была переправить немецкую походную рацию Варвара Романовна, или, как ее теперь называли, товарищ Люба.
   Товарищ Люба:
   Достала я эту рацию... Уж не буду хвалиться, какой ценой. Не для того рассказываю. У чешского офицера достала. Трудней было донести ее до отряда... Тут я хлебнула страху. Хотя, в конце концов, приехала в отряд навеселе. Честное слово... Ну, просто пьяная. Никогда не забуду. И смех и грех...
   Меня последнее время всегда встречали в условном месте пешие или подвода.
   Дядя Иван за пять верст двух слов не сказал. Самосад свой курит, шапкой дым разгоняет - не дай бог, мне, некурящей, в нос попадет. Тихий такой мужичок, словно пыльным мешком пришибленный. Ну, думаю, выслали боевого товарища. Случись что - помощи не жди, еще о нем придется беспокоиться. И... как нагадала. Только к Дубкам подъезжаем, навстречу немцы. Пятеро, на самокатах по дороге вензеля вяжут. Они даже зимой на своих самокатах катались. Песни поют, один на губной гармошке играет.
   Вижу, пьяные. Сижу ни жива ни мертва... Остановят или проедут? В санях, в соломе, шрифт, в лукошке радио. Поверх яички, колбаса и самогон. Был бы немец или двое, наверняка бы откупились, а тут пятеро, да еще пьяные... Остановили нас. Я рта раскрыть не могу, а дядька Иван, будто его подменили. Повеселел, на дорогу соскочил.
   - Паночки мои дорогенькие! Мы вас чекали, трасца вам в бок, к вам поспешали... Якое веселье, коли нема того зелья!
   И хвать из лукошка бутылку.
   - Прошу, коли ласка... Головка болить, як нема чего налить!
   Немцы смеются, требуют:
   - Сначала сам хлебни, не отравлена ли?
   Один длинный фриц на полупольском, полурусском заговорил:
   - Куда Иван еде?
   Они всех русских Иванами звали.
   - А и верно ж, я - Иван, - удивился дядька, - признал, холера... Едем мы до Дубков, на крестины, к пану главному полицаю... Погулять, значит. А пан не адтуль?
   - Так, так! - замотал головой длинный фриц. - За матку пили, за цурку пили... Ты за цурку выпей!
   Иван рад стараться. И не поморщился.
   - За цурку-дочурку... Будем себе здоровы!
   Фриц у него бутылку отнял, мне протягивает. Тот, другой, с фляжки стаканчик свинтил, подает, шаркнув ножкой, как кавалер:
   - Биттэ, майн пуппе... Руссише баба, карашо! Тринкен, тринкен.
   Я хлебнула первача этого - в глазах потемнело. А им забава. Запели песню какую-то и мне приказывают:
   - Пой вместе!
   Где тут петь, когда в груди все огнем горит. Дядька Иван кричит:
   - Пой! Тудыт-растудыт!
   Я слезы вытерла, запела тихонько. А он опять.
   - Громче давай!
   Немец на гармошке наигрывает, ждет... Думаю: "Ладно, податься нам некуда. Слушайте нашу, комсомольскую..." И во все горло:
   - Сергей поп! Сергей поп!..
   Ей-богу... Они ж смысла не понимают, а похоже, что-то церковное. На гармошке быстро мотив поймал, все подтягивают, веселятся. Не знаю, чем бы кончился наш концерт самодеятельности, если бы дядька Иван не догадался.
   - Паночки, - говорит, - я вам таких певиц привезу, краше этой.
   - Добже! - согласился длинный фриц и заставил Ивана выпить с ним: дескать, будем друзьями.
   Иван объясняет:
   - Каждому по бабе, - показывает пятерню, - и еще шнапс. Вы зицен, зицен, почекайте, а мы зараз... - Сунул им в руки бутылку, яички.
   Немцы согласны. Дядька Иван вскочил на сани, встал во весь рост и хлестнул вожжами кобыленку. Она с места в карьер.
   Вижу, немцы на самокаты повскакали, крутят за нами. Иван им шапкой махнул.
   - Не догонишь, трасца вам в бок! Кишка тонка! Гутен морген!
   Уж как мы в эти Дубки влетели, не помню. Сани на ухабах взлетают, задок по воздуху носит... Что от нашей рации останется? Я лукошко на руки подхватила, как дитя дорогое. Только за старой мельницей, въехав в лес, натянул Иван вожжи. Кобыленка вся в пене, у меня в глазах разноцветные круги плывут, а Иван по-прежнему ноги под себя подогнул, сидит. Снова тот же печально-тихий, белорусский мужичок, цигарку скрутил, шапкой дым разгоняет и виновато так говорит:
   - Пробачте, што я вас матюком шуганул... спужался малость.
   Я смотрю ему в спину и не могу понять: откуда же тут два Ивана? Один вправо отваливается, другой - влево. Который же из них настоящий? Тот, что "спужался малость", или тот, который фрицев вокруг пальца обвел?.. Мне становится как-то весело оттого, что не могу догадаться, и тепло-тепло...
   В отряд меня привели совсем сонную, как маку наелась...
   VII
   - Садитесь полдневать. - Командир подвинулся к углу стола, освобождая место на широкой отполированной временем лавке. - Достань, Степа, ложку.
   Степа шагнул к шкафчику с посудой, но Игнат остановил его:
   - Спасибо за приглашение, можно сказать, только с этим управился.
   Он повесил на деревянный колок у двери шапку, расстегнул полушубок и, присев в сторонке, достал кисет.
   В хате пахло теплым хлебом и капустой. Командир с сыном дружно черпали щи из большой глиняной миски. Игнат догадывался, зачем его вызвали, но заговаривать о деле не торопился. Пусть старик спокойно пообедает. Последнее время это не часто ему удавалось.
   - Дело, браток, - весело сказал командир, вытирая ладонью короткие белые усы. - На нашей улице праздник!
   - Знаю, рацию получили, - улыбнулся Игнат, разгоняя рукой серое облако махорочного дыма. - А где ж зараз эта... Как ее?
   - Рация?
   - Не... та, что доставила. Молодец баба! Смотри, как проскочила навеселе. Отсыпается небось?
   - Да, смелая женщина, - согласился Михаил Васильевич, - только не баба, а товарищ Люба и не отсыпается, а проводит беседу... Годовщина смерти Александра Сергеевича.
   - Ну да? Это которого?
   - Пушкина. А ты и не знал?
   - Ну, как же... - смутившись, словно школьник, ответил Игнат. - Да ведь смертей у нас зараз много...
   Михаил Васильевич строго посмотрел на него.
   - Зараз?.. Тому сто пять лет, а зараз другое...
   Отвернувшись, поднял глаза к потолку, словно прислушиваясь, словно пытаясь услышать, как в соседней хате, где помещалась новенькая школа, в кругу затихших партизан, связная Люба Семенова читает пушкинские строки...
   Товарищ Люба:
   Нет, не я читала стихи. Эта затея мне казалась ненужной. Честно говоря, я даже забыла, что тогда был день смерти Пушкина. Да и кому тогда было до стихов?
   Но командир думал иначе.
   - Вы, - говорит, - если не ошибаюсь, литературу преподаете? - Так и сказал: "преподаете", словно я к нему из роно прибыла. - Хорошо бы, говорит, - с бойцами о Пушкине побеседовать. Особенно с молодыми...
   Интересный он был человек, этот командир. Преподавал физику и увлекался поэзией. Похоже, и сам втихую стишки пописывал. Любопытный пример для сегодняшней молодежи... Ученики выделяли его среди других преподавателей. Тянулись к нему. Когда Михаил Васильевич решил в лес уйти, за ним пошел девятый класс.
   Организовали отряд "Буревестник". Никто и не догадывался, что под таким гордым именем действует школьная команда, не больше. Однако скоро "Буревестник" оказался на хорошем счету в нашем центре. Командира хвалили. Говорили о нем: "Вот, дескать, как обстановка человека меняет. Раньше директором школы боялся идти, а теперь хоть дивизию подавай".
   А он и не менялся. Был хорошим человеком - стало быть, и хорошим учителем, и хорошим командиром. Таким он был и тогда, когда отряд состоял из одних учеников и когда пришли к нему взрослые, появились и взводные и штабные...
   Учитель - командир, это не просто. Ему не только надо задание выполнить. Еще надо подумать о том, какими придут его ученики к победе?
   - Черствеют ребята, - сказал учитель. Сказал с горечью. Потому и послал меня к ним.
   Вот уж не ожидала... Да и ученики, то есть бойцы, эти очерствевшие мальчики, не ждали урока или какого-то экзамена по литературе.
   - Что им были стихи? К ним уже дошли слухи о наших подпольщиках, и, как часто бывает, когда рассказывают о чем-то тайном, слухи дополнились воображением рассказчиков. С этим нельзя не считаться. Молодые партизаны хотели видеть во мне бесстрашную, не знающую слабости разведчицу, а я была обыкновенной связной, не лишенной ни страха, ни бабьей слезы...
   В просторной хате, заставленной низкими партами для младших классов, собрались здоровые, рослые парни в полушубках, подпоясанных военными ремнями или пустыми пулеметными лентами. С автоматами и ножами у поясов.
   Они курили махорку, о чем-то громко спорили, не очень стесняясь в выражениях. Попробуй скажи им привычное: "Здравствуйте, дети!"
   Все же, когда я вошла, затихли. Кто на парте сидел - встал. А один белобрысый курильщик цигарку в рукав спрятал и покраснел. Словно его на переменке застукали.
   Что ж, так и должны встречать учительницу.
   Но, как я уже говорила, ждали они не учительницу. Никогда ученики не смотрели на меня с таким, я сказала бы, жадным любопытством. Мне даже неловко стало. Едва я поздоровалась, высокий, тонкогубый паренек, оглядывая меня с головы до ног, быстро спросил:
   - Можно вопрос?
   - Сначала давайте познакомимся, - ответила я. - Меня зовут Любовь Николаевна...
   - Знаем, товарищ Люба, - улыбнулся парень, - разрешите представиться, он лихо подбросил ладонь к шапке, - боец отряда "Буревестник" Васькович Аркадий!
   - У вас вопрос, товарищ Васькович?
   - Так точно. - Васькович шагнул вперед. - Спор у нас, как вы того офицера кончили?
   - Какого офицера? - не поняла я.
   - Ну, у которого рацию взяли...
   - Из пистолета или ножом пришлось? - опережая Васьковича, спросил белобрысый; кажется, его звали Клим.
   - Ясно, ножом, - с раздражением отмахнулся Васькович, - все ж было без шума...
   - А я говорю - пистолетом! - раздался чей-то уже начавший басить голос.
   Ребята зашумели, заспорили. Я подняла руку.
   - Тише, товарищи!.. Никакого пистолета, ни ножа у меня не было...
   Не могла я им рассказать, как все получилось. Не имела права. Не могла назвать имя Миши Павловича, чешского поручика, он тогда еще оставался у немцев. Я только сказала:
   - Мне товарищи помогли.
   - Я же говорил! - обрадовался Васькович. - На такое дело в одиночку не ходят!
   Тут со всех сторон посыпались вопросы:
   - Сколько человек участвовало в операции? Как часовых сняли? Была ли перестрелка и есть ли потери?
   Я пыталась остановить их, объяснить, что никто ни разу не выстрелил, даже кулаком не замахнулся, что все было просто... Куда там, они уже не верили. Чувствовали: я что-то скрываю. Васькович так и сказал:
   - Тут темнить нечего, тут все свои... Знаем мы, как оно просто - рацию добыть, да еще фронтовую...
   - Вон у соседей, - перебил его Клим, - в отряде Буденного, чуть всех своих не положили, когда рацию брали... И сейчас в бинтах ходят, двое ноги поотморозили...
   - Не двое, а только Сазон застудился, - поправил Васькович, - он и раньше хрипел, оттого, что валенок не признает.
   - Ясно, не признает, - подхватил бас, - он в бутсах ходит, в валенках ему никак невозможно...
   - Отчего невозможно?
   - Футболист! - с мальчишеской радостью выкрикнул Клим. - Центрфорвард!
   Васькович строго взглянул на него:
   - Тебе все игрушки. - И почему-то понизив голос, разъяснил: - Он, если, скажем, тихо надо, к часовому подползет и вскочит вдруг. Немец с испугу на момент обалдеет, а Сазон ногой со всего маху...
   - Пенальти! В самую точку! - захохотал Клим.
   - Фрица в три погибели скрутит, - продолжил Васькович, - тут уж Сазон сверху на нем...
   - А от валенка не согнется, - весело подсказали ребята, - валенок мягок... Не тот удар...
   Васькович неожиданно ткнул рукой в мои ноги, даже чуть присел при этом.
   - И вы, - тихо сказал он, - вроде бы в бутсах... При таком морозе...
   Все замолчали, глядя на мои чеботы. Невольно и я посмотрела.
   На мне были старые солдатские ботинки, оставленные кем-то в нашей больнице. Мне приходилось наворачивать по две портянки, чтобы они не падали с ног. Но что ж из этого?
   - Может, и вы, - с какой-то скрытой надеждой, что ли, спросил Васькович, - может, и вы "футболист"?
   Клим хихикнул. Васькович погрозил ему пальцем. Я не поняла, готовилась парнем шутка или в самом деле он думает... Мне сделалось как-то неловко и обидно... Знали бы молодые партизаны, как я радовалась, найдя эти чеботы, как была "холодна роса, а я боса". До слез пятки мерзли, а все стеснялась попросить в отряде сапоги или валенки. Видела: ни у кого лишнего не было... Но Васьковича не интересовало, мерзну я или нет. Он о другом спрашивал.
   - Довольно! - приказала я, прекращая ставший неприятным для меня разговор. - Садитесь!
   Васькович, все еще улыбаясь, поджал тонкие губы и отвернулся. Хлопцы не торопясь, как бы нехотя, разошлись по партам, давно уже тесным для них. Усаживались с трудом, гремя крышками и оружием.
   - Сегодня мы будем говорить о великом русском поэте Александре Сергеевиче Пушкине.
   Надо было видеть, какие у ребят стали постные лица. Сразу заскучали... Ну да, они ждали беседу с разведчицей, рассказы о романтических похождениях, а тут вот тебе на... Обыкновенный урок, "повторение пройденного". Я чуть не рассмеялась, видя, как они приняли позы внимательных учеников, на минутку почувствовав себя школьниками. Некоторые перемигнулись, даже попытались, как когда-то в классе, незаметно ущипнуть сидящих впереди...
   Я поняла их игру и приняла вызов.
   С чего начать? Что сказать этим парням?
   - Кто помнит стихотворение Лермонтова "Смерть поэта"?
   Поднялось несколько рук. А ушастый хлопец в папахе с красной ленточкой, не ожидая разрешения, вскочил, голосом затвердившего урок школьника выпалил:
   - Погибпоэтневольникчестипалоклеветанный...
   Я остановила его:
   - Сними автомат и выйди к столу, как положено.
   Он запнулся, затем тут же переключившись на другой лад, чеканя шаг, вышел на середину хаты. Щелкнув каблуками, застыл передо мной в позе "смирно".
   - Приказано выйти, как положено!
   Я молча смотрела на его лицо, чуть опаленное студеными ветрами, но еще не потерявшее юношеской, мягкой округлости. Смотрела в его лукавые глаза, пока они, дрогнув, не спрятались, под детски нахмуренными бровями.
   - Сто пять лет назад, - тихо сказала я, все еще держа парня в плену, в этот день убили Пушкина... Пожалуйста, прочитай нам стихотворение.
   И... парень прочитал. Прочитал так, как никогда не читали на школьных уроках... Сколько раз я слыхала это стихотворение, и, честное слово, впервые оно открылось мне в такой прямой связи с судьбами моего поколения...
   Сверкая глазами, взмахивая сжатым кулаком, молодой партизан проклинал Дантеса, проклинал всех, кто "...дерзко презирал земли чужой язык и нравы...".
   Кто презирал нас, меня, этих вот мальчиков, ушедших в лес со своим учителем. Я смотрела на ребят и видела, как шевелились их обветренные губы, беззвучно повторяя за парнем слова:
   Не мог щадить он нашей славы;
   Не мог понять в сей миг кровавый,
   На что он руку поднимал!
   Потом мы читали стихи о любви, о бессмертии. Ребята окружили меня и не хотели отпускать. За окном светило яркое солнце. Искрился взлохмаченный ветром снег на сугробах у тына. Вдали за деревней прозрачно чернел лес и... И мне делалось так хорошо, так спокойно среди этих добрых, чистых парней, что казалось, я снова в школе, что нет и не было моей несчастной судьбы, а были лишь:
   ...Мороз и солнце; день чудесный...
   Я выиграла эту игру.
   А над нами уже проносились невидимые волны приказа, и Степа, сын командира, ловил их привезенным мною аппаратом.
   В хате командира Степа поднялся от аппарата, доложил:
   - Движение санной колонны опережает намеченные сроки. Приказано уточнить данные участка "Теплых криниц" и на гребле.
   - Слыхал? - весело спросил Михаил Васильевич.
   Давно уже Игнат не видел командира в таком настроении.
   - О-пере-жают сро-ки! - повторил учитель, как диктант. - Значит, наши вот-вот здесь будут... Ты, разведка, их первый встретишь и проведешь по дорожке... Это, брат, главное дело...
   Привычка командира всякое дело называть главным была хорошо известна партизанам. Однако сейчас Игнат не сомневался, что дело действительно не пустяковое. Немцы еще осенью возвели на гребле "замок", закрыв единственный путь через непроходимые "криницы". Правда, зима внесла свои поправки: партизанские разведчики обходили коварное болото по тонкому льду, но то пешеходы-лыжники, а тут кони с санями.
   И на гребле дот, с немалой огневой силой.
   - Один не справлюсь, - задумчиво ответил Игнат, имея в виду не себя одного, а всю его молодую команду. - Дот надо блокировать.
   - Ну что там за дот для таких орлов? Два наката для Игната да три жерди и на них черти... - подражая обычному тону легкого на поговорки разведчика, пошутил Михаил Васильевич. - Вам же это как семечки.
   Игнат покрутил головой.
   - Дот, да не тот. Всем отрядом дай бог одолеть.
   - Точно знаешь? - теряя веселость, спросил командир.
   - По всему видать, не на сквозняке гады сидят. Да ты не печалься, Михаил Васильевич, дай нам с хлопцами по чарке первача, в порядке толкача, и...
   - Это еще к чему?
   - Так праздник же, - улыбнулся Игнат, - сам говорил...
   - Тут не до шуток, коли не по зубам орешек, - оборвал его командир. Задача у нас серьезная...
   Он зашагал из угла в угол, поскрипывая половицами, опустив голову и с хрустом сжимая пальцы рук.
   Михаил Васильевич не боялся предстоящей операции. Даже был уверен в удаче. Отряд недавно пополнили новыми бойцами, снабдили в большом количестве дорогой для партизан взрывчаткой. Вот и радио из Минска прислали, строго наказав поддерживать регулярную связь с подпольным обкомом. Хватало и оружия. Не это беспокоило. Чем больше сживался учитель со своими учениками-партизанами, тем чаще думал о возможных потерях. Горечь потерь уже изранила душу этого доброго человека. Один за другим погибли два его старших сына, умерла жена. От всей семьи остался он да Степа-радист, с которым теперь Михаил Васильевич не расставался ни на отдыхе, ни в походах. Всегда их видели вместе. Высокого сутулого учителя и худого, ростом догонявшего батьку паренька. Михаил Васильевич оглянулся на сына. Степа снова сидел в углу, на корточках, над драгоценным ящиком. Одной рукой он прижимал наушники, другой помечал цифры в блокноте.
   - Что там? - спросил Михаил Васильевич.
   Не переставая слушать, глядя снизу вверх на отца, Степа шепотом сообщил:
   - Новый приказ... "Во что бы то ни стало очистить дорогу на гребле. Результаты сообщить".
   Игнат подполз к траншее и осторожно оглянулся.
   В нескольких шагах от него на неровном снегу лежали партизаны в маскировочных халатах, сшитых из трофейной бязи. Слева едва различимая группа подрывников с командиром заползала в тыл дота. Игнат следил за ними, пока не скрылся ползущий впереди Михаил Васильевич, и снова повернулся к траншее.
   Траншея пуста. Видно, охрана убралась за толстые стены, в которых слабо просвечивались щели пулеметных бойниц. Из отведенной в сторону согнутой железной трубы струился дымок, донося тающий запах тепла.
   Игнат уже собирался бесшумно скользнуть в траншею, когда в полосе света скрипнувшей двери дота показался немецкий солдат в тулупе с поднятым воротником, за ним другой. Затоптав окурки сигарет и вглядываясь в темноту, они молча разошлись в разные стороны. Куда вела прокопанная в снегу траншея? Была она ходом сообщения, связывающим дот с другими огневыми точками, или только служила для обхода дозорных? Солдат, свернувший влево, растаял в темноте, а другой остановился близко от Игната, так близко, что его можно было, потянувшись, схватить за высокий воротник тулупа. Рука, державшая нож, дрогнула и вдавилась в снег... Тулуп толстый, дубленный, да еще что под ним? Сразу и не пробьешь... Затаив дыхание, Игнат ждал, пока солдат отойдет шага на два, затем быстро взял нож в зубы... Лезвие обожгло губы, язык... Сильно оттолкнувшись, Игнат прыгнул...
   Падая на дно траншеи, немец успел повернуться и увидел над собой страшное лицо с ножом в зубах и горящими глазами. А за ним привидения на широких белых крыльях, летящие над траншеей. В ужасе он хотел закричать, но край воротника с длинной холодной шерстью полез ему в рот, в глотку.
   Вспыхнули короткие взрывы, заметались тени. Непривычно долго стучал автомат... Больше солдат ничего не слышал, не видел...
   Люба:
   Я стояла у стены лесной сторожки вместе с Семеном, оставленным в резерве за старшего. А Степа-радист сидел на крыше. Он первый и крикнул:
   - Две зеленые!
   - Давай к аппарату! - приказал Семен.
   Степа прыгнул в сугроб и побежал вслед за Семеном, а я еще постояла, глядя на зеленые звездочки. Описав дугу, они растаяли в черном небе.
   Со стороны дота больше не доносились звуки стрельбы. Бой окончился. Я немного сожалела о том, что командир не разрешил мне идти с ним, оставил в резерве.
   Слушая перестрелку, мы ждали сигнала. Нам могли послать красную ракету, и тогда мы бы поспешили на помощь. Я была готова каждую минуту. Даже пистолет вынула из кобуры. Правда, с пистолетом я не очень-то умела обращаться. Спрашивать постеснялась. Решила - сама научусь, так сказать, на практике. А вообще вид у меня был боевой. Одели меня, как настоящего партизана, - брюки, ватник, шапка и пистолет на поясе.
   Теперь все оказалось зря. Бой кончился без нас, без резерва. Зеленые ракеты, - значит, дот взят, дорога на гребле свободна, можно посылать сообщение.
   Когда я вошла в сторожку, возле Степы, присевшего у ящика рации, толпился почти весь резерв. Все были в веселом возбуждении, поторапливали:
   - Давай, без задержки!.. Передавай привет! Добро пожаловать!
   Им хотелось слышать, как из укрепленного вражеского тыла, через поля и леса полетят слова победы навстречу своим, ждущим их сигнала, санным колоннам.
   Налаживая аппарат, Степа нервничал:
   - Не мешайте, товарищи!..
   И вдруг заговорил цифрами:
   - Девяносто семь... шесть сорок пять... молоко скисло... девяносто семь... Буря сломала клюв... зеленый... шесть сорок пять... зеленый.
   Нетрудно было догадаться, о чем он передавал. Зеленый свет на гребле, дорога свободна!
   - Шесть сорок пять... как поняли? Перехожу на прием... Прием.
   Щелкнул переключатель. Степа плотно прижал наушники. Мы ждали, затаив дыхание.
   - Ну? - спросил кто-то, не выдержав.
   Степа резко оглянулся на него.
   - Тише ты... ничего же не слышно...
   Снова щелкнул переключатель.
   - Алло! Алло!.. Прием... Как поняли?.. Прием...
   - Прибавь напряжение, - посоветовал Семен.
   - Не в нем дело, - упавшим голосом ответил Степа и, сняв наушники, стал что-то отвинчивать.
   Семен зажег сразу три или четыре спички и поднес к аппарату. Мы все склонились над Степой. Вероятно, желая подбодрить радиста, Семен не то спросил, не то сказал утвердительно:
   - Все, что надо, ты успел передать...
   Однако в голосе его было больше тревоги, чем уверенности. Степа снова взял микрофон.
   - Перехожу на прием... Прием... Слышите меня?
   Спички обожгли пальцы Семена, он бросил их на поля, и, пока доставал другие, в сгустившейся темноте я увидела, как в прорези аппарата стала тускнеть, затем и вовсе погасла красная нить лампочки. Почему-то меня это очень испугало, словно угасла чья-то жизнь.
   - Конечно, я успел передать, - только теперь ответил Степан, как бы оправдываясь, - но слышали они или нет, я не знаю...
   В том-то и беда, что слышали...
   На далекой лесной дороге кони копытами взбивают слежавшийся снег. Бесшумно скользят полозья саней. Прижавшись друг к другу, сидят в санях застороженно притихшие, суровые люди. Ни песен, ни окриков. Поземка заметает следы. Запорошенная снегом, заиндевевшая колонна, словно возникшая из лунного света, проплывает в сонном лесу.
   Что ждет их впереди? Придержав коня, командир пропускает несколько саней. Скачет рядом с розвальнями, огороженными досками.
   - Больше не слыхать? - тихо спрашивает, перегнувшись с седла.
   Из широкого ящика высовывается голова в солдатской ушанке и надетыми поверх наушниками.
   - Немцы густо сыпят. И кодом, и в открытую лопочат, а "Буревестника" больше не слышно... Затихла "Буря".
   - Говоришь, сообщили, что на гребле свободно?
   - Ну да... Захвачен дот, гарнизон уничтожен.
   Пришпорив коня, командир выскакивает вперед колонны.
   - По-го-няй! - командует, подняв над головой плетку.
   - Но-но-о! - прокатывается по лесу.
   "Хорошо, что можно по гребле пройти, - думает командир, - в обход и коней бы подбили и время потратили... Молодец учитель, дал жару..."
   Кто-то быстро полз по снегу, потом скатился в траншею прямо на руки наблюдавших за ним Михаила Васильевича и Игната.
   - Не ранен? - Михаил Васильевич повернул к себе свалившегося и вскрикнул от удивления: - Вы?
   Над траншеей, подбираясь к самому краю, пробежала строчка снежных фонтанчиков, словно шустрая землеройка взбрасывала на каждом своем шагу снег.
   - Давай в укрытие! - Игнат толкнул обоих в дверь дота.
   Навстречу метнулся Васькович.
   - Откуда бьют? В ловушку попали?
   - Погоди, дай разобраться, - поморщился Михаил Васильевич и, наклонившись к прибывшему, спросил тихо, почти шепотом:
   - Почему вы?.. Что там случилось, товарищ Люба?
   Люба:
   Я и по сей день не знаю, что случилось с тем радио... Степа ли не умел обращаться или растрясло его, пока я везла? Сначала-то все было вроде в порядке. Так или иначе, а радио не работало, и, стало быть, я, выполнив задание в том смысле, что доставила его по назначению, не только не помогла партизанам, а как бы подвела их. Они же сейчас рассчитывали на это проклятое радио... Тут уж мне делить вину было не с кем, и ждать сложа руки, починят или нет, я не могла. Пока Степа возился у аппарата, а Семен послал одного из партизан на базу за каким-то инструментом, я тихонько вышла из сторожки и бегом побежала в сторону дота. Надо было немедленно сообщить командиру, пусть на радио не надеется, посылает связного...