Не сразу согласилась на лжесвидетельство добрая девушка, но князь убедил новую приятельницу, что она не усугубит положения Девьера, что дело его пропащее.
Суд над Девьером и его сообщниками произвел то действие, которое было нужно для Меншикова.
Волнение по поводу обручения и будущего бракосочетания его дочери с великим князем сразу улеглось, и все стихло и присмирело сразу.
– Поджали хвосты! – говорил, смеясь, князь Меншиков. – Как мало нужно, чтобы заставить всех вас замолчать и попрятаться каждому на свой шесток!
Между тем, пока судились виновные, государыня вдруг снова почувствовала себя гораздо хуже – снова была при смерти.
На этот раз доктора уже совершенно отчаивались. Та же болезнь с сильнейшими приступами повторялась и видимо уносила последние силы.
Наступило 6 мая, и по странной случайности в один день произошли два события, изменившие совершенно положение властного князя Ижорского.
Днем состоялся указ: «Девьера с сообщниками лишить чинов, чести и деревень данных и сослать: Девьера в Якутск, а других в разные окраины империи». В конце приказа было прибавлено: «Девьеру перед ссылкой учинить наказание, бить кнутом».
А в девятом часу вечера не приходившая за несколько дней в сознание государыня – скончалась.
Один вопрос, одна забота, одна мысль тревожила всех: кто будет наследником, кто вступит на престол, так как воли своей покойная государыня не выражала.
Но в ту же ночь ближайшие сановники, ближе всех стоявшие к кормилу правления, узнали, что завещание есть.
Наутро 7 мая при всеобщем сборе во дворце, где присутствовала вся царская фамилия, все члены Верховного тайного совета, все члены сената и синода и весь генералитет, было прочитано завещание покойной императрицы, по которому ее преемником назначался великий князь Петр Алексеевич.
Князь Меншиков стал наконец нареченным тестем царствующего государя, дочь его поминалась во всех храмах как обрученная невеста царствующего государя… А приказом Верховного тайного совета были сосланы и разъехались по разным дальним трущобам все его главные враги. Единственное, чем утешались тайные враги, оставшиеся невредимыми, было то обстоятельство, что императору лишь одиннадцать лет.
До той минуты, когда он может сделаться супругом Меншиковой, а она императрицей, должно пройти, по крайней мере, лет шесть. А за это время еще много воды утечет.
Может умереть и сам Меншиков, а брак расстроится.
В тот же день 7 мая после торжественного чтения завещания было назначено генеральное поздравление новому императору со вступлением на престол. А затем вельможи и сановники поголовно сделали визит, которого от них никто не требовал, никакой закон и никакой этикет. Требовали этого их личная безопасность и нежелание со дня на день разделить судьбу Девьера и многих других лиц, еще недавно бывших среди них.
Все отправились поздравлять «ея высочество», невесту молодого государя императора.
XVII
XVIII
XIX
Суд над Девьером и его сообщниками произвел то действие, которое было нужно для Меншикова.
Волнение по поводу обручения и будущего бракосочетания его дочери с великим князем сразу улеглось, и все стихло и присмирело сразу.
– Поджали хвосты! – говорил, смеясь, князь Меншиков. – Как мало нужно, чтобы заставить всех вас замолчать и попрятаться каждому на свой шесток!
Между тем, пока судились виновные, государыня вдруг снова почувствовала себя гораздо хуже – снова была при смерти.
На этот раз доктора уже совершенно отчаивались. Та же болезнь с сильнейшими приступами повторялась и видимо уносила последние силы.
Наступило 6 мая, и по странной случайности в один день произошли два события, изменившие совершенно положение властного князя Ижорского.
Днем состоялся указ: «Девьера с сообщниками лишить чинов, чести и деревень данных и сослать: Девьера в Якутск, а других в разные окраины империи». В конце приказа было прибавлено: «Девьеру перед ссылкой учинить наказание, бить кнутом».
А в девятом часу вечера не приходившая за несколько дней в сознание государыня – скончалась.
Один вопрос, одна забота, одна мысль тревожила всех: кто будет наследником, кто вступит на престол, так как воли своей покойная государыня не выражала.
Но в ту же ночь ближайшие сановники, ближе всех стоявшие к кормилу правления, узнали, что завещание есть.
Наутро 7 мая при всеобщем сборе во дворце, где присутствовала вся царская фамилия, все члены Верховного тайного совета, все члены сената и синода и весь генералитет, было прочитано завещание покойной императрицы, по которому ее преемником назначался великий князь Петр Алексеевич.
Князь Меншиков стал наконец нареченным тестем царствующего государя, дочь его поминалась во всех храмах как обрученная невеста царствующего государя… А приказом Верховного тайного совета были сосланы и разъехались по разным дальним трущобам все его главные враги. Единственное, чем утешались тайные враги, оставшиеся невредимыми, было то обстоятельство, что императору лишь одиннадцать лет.
До той минуты, когда он может сделаться супругом Меншиковой, а она императрицей, должно пройти, по крайней мере, лет шесть. А за это время еще много воды утечет.
Может умереть и сам Меншиков, а брак расстроится.
В тот же день 7 мая после торжественного чтения завещания было назначено генеральное поздравление новому императору со вступлением на престол. А затем вельможи и сановники поголовно сделали визит, которого от них никто не требовал, никакой закон и никакой этикет. Требовали этого их личная безопасность и нежелание со дня на день разделить судьбу Девьера и многих других лиц, еще недавно бывших среди них.
Все отправились поздравлять «ея высочество», невесту молодого государя императора.
XVII
Изо всех важных домов Петербурга был один дом, где кончина императрицы произвела наибольшее впечатление. Это был, конечно, Крюйсов дом.
Все три семьи – Скавронских, Ефимовских и Генриховых, взрослые и дети, равно притихли, потерялись, оробели, даже порядок в доме пошел другой.
Граф Карл Самойлович был убежден, что им всем грозит горькая участь. Он передал свои мысли всей семье.
– Слава Богу, – говорил он, – если нас возьмут и отошлют обратно в Ригу, а затем велят водворить на прежние места… А то и хуже: лишат всего и сошлют куда-нибудь к Белому морю, в Соловки или заточат в крепость.
Разумеется, изо всех членов семьи всего более потерялась, была в полном отчаянии Анна Ефимовская.
– Шутишь ты, – говорила она брату. – Что с нами будет, если вернут нас к старостихе Ростовской, после того что я с ней сделала!
– Да, – признавался Карл Самойлович, – твое дело самое пропащее, тебе уж лучше проситься в ссылку.
– Проситься… Хорошо, если послушают. Разумеется, нам лучше в крепости быть или в монастыри постричься всем, нежели возвращаться к старостихе.
Бывшая фрейлина покойной императрицы в день смерти своей покровительницы переехала в Крюйсов дом. Она горько и искренно плакала по своей благодетельнице.
Вместе с тем она обнадеживала отца и родню, что, по ее мнению, худого ничего с ними не будет. Но сама она не была вполне убеждена в том, что говорила.
Будет ли относиться к ней по-прежнему, как бывало, всемогущий властелин князь Александр Данилович? Или же теперь, когда мечты и желания его осуществились, он не захочет и поглядеть на нее.
Только раз встретила Софья князя Меншикова во дворце, на другой день после кончины царицы. Он странно взглянул на нее, сурово, гневно. Или это ей так показалось, или, может быть, озабоченный чем-то, он и не узнал ее?
Но дело в том, что князь Меншиков, глянув на девушку свысока, прошел мимо и даже не кивнул головою на ее поклон.
Праздные люди, любящие мешаться не в свои дела, любящие выдумывать и разносить всякий вздор, появлялись и в Крюйсовом доме. Все они одинаково уверяли графа Карла Самойловича, что его положение, а равно положение всех его родственников крайне печальное.
Для нового царя, по их словам, недавно привезенные в Петербург члены «оной фамилии», конечно, ничего не значат. От них постараются как можно скорее отделаться. Очень дурного с ними ничего не сделают, но уж из Петербурга вышлют непременно, и, по всей вероятности, на старые места.
Все советовали графу Скавронскому, а равно и его дочери идти искать заступничества и покровительства у цесаревны Елизаветы. Но и на это была плохая надежда: цесаревна к членам семьи относилась сдержанно, а зачастую, как говорили, называла их часто «мужиками и мужичками».
С Софьей цесаревна обращалась во дворце ласково, но хотя они были почти одних лет, тем не менее дружба между ними не возникла.
Так прошла неделя. Однажды в полдень к подъезду Крюйсова дома подкатил великолепный раззолоченный экипаж. Обитатели, жившие все последнее время, как сказывает народ, начеку, бросились к окнам и, увидя, кто выходит из колымаги, сиявшей позолотой, оторопели и не знали – радоваться или ужасаться… Появился и вошел в дом могущественный Меншиков, тот самый человек, по слову которого в эти же дни отправились в ссылку лишенные чинов, чести, дворянства и имущества многие столбовые дворяне: Толстые, Нарышкины, Бутурлины и другие.
Князь Ижорский опросил людей и, не дожидаясь, конечно, внизу, стал подниматься в верхний этаж.
Все население дома встретило вельможу с низкими поклонами, робея и трепеща. Князь холодно оглядел их всех, улыбнулся, но не ласково, а скорее насмешливо.
– Ну, вы, графы и князья светлейшие, как поживаете? – выговорил он и, не дождавшись ответа, спросил у Карла Самойловича, где его дочь.
Все бросились было за Софьей Карловной в ее горницу, но князь остановил их одним словом:
– Не надо. Я сам пойду к ней. Мне ее нужно.
Князь прошел несколько горниц. В той самой, угловой зеленой комнате, где когда-то Ефимовская жестоко распорядилась со старостихой Ростовской, жила теперь бывшая фрейлина. Она смутилась при виде князя, но, пристально глянув ему в лицо, не испугалась, а, напротив, хорошее чувство проникло ей в душу.
Князь запер за собой дверь и подошел к девушке. Протянув руку, он погладил ее по гладко причесанным волосам, улыбнулся и произнес:
– Ну, сядем, потолкуем, я рад с тобой побеседовать. Видишь – не забыл. Хоть много у меня забот государских, а вот не прошло недели, как я к тебе приехал о твоем деле беседовать. Я ведь тебя очень полюбил… Знаешь ли ты это?
– Благодарствую, – отозвалась Софья. – А то я теперь потеряла все.
– Ничего ты не потеряла, – отозвался Меншиков.
– У меня была только одна покровительница – государыня. А теперь я совсем одна.
– Ну, это ты, голубушка, не так сказываешь и не так думаешь. Есть у тебя покровитель, пожалуй, сильнейший, чем была царица. Она была все-таки женщина с прихотями и с причудами… Знаешь ли ты, за что я тебя люблю?
– Нет, – солгала Софья, потому что отлично понимала, чем услужила Меншикову.
Князь поглядел на нее и угадал ее мысль.
– Ты думаешь, глупая, что я за то тебя люблю, что ты отняла у дочери графа Сапегу и помогла мне у царицы выпросить другого жениха, получше… Нет, моя милая, не оттого. Ты, правда, помогла мне, и немало, но все-таки я бы и без тебя добился того же… Я тебя люблю за то, что ты единственный человек на весь Петербург, кроме жены моей да дочери, единственный чужой мне человек на всю столицу, который не желает мне всякого зла и погибели. Все, кого я знаю, меня ненавидят. Я это вижу по глазам их… Ты одна вот сейчас встретила меня с таким лицом, что я вот дам тебе в руки нож, засну тут и буду спать спокойно, зная, что ты меня не зарежешь. Такового же я ни с кем во всей столице да, поди, даже во всей империи учинить не могу, смелости не хватит… И вот за это я тебя и полюбил… Ну, давай теперь говорить о деле. Ты все-таки невестой Петра Сапеги почитаешься?
– Да. Но, кажется, они оба, и отец и сын, на попятный двор собираются! – улыбнулась Софья.
– Верно! Графы мои боятся, что государь тебе не даст того приданого, что царица дать хотела. Когда вы виделись?
– Да после кончины государыни только всего один раз, да и то мельком, с великим спехом.
– Виду не подаешь ему, что мы с тобою лиходействуем и обманываем его?
– Нет.
– Ну, то-то же. Так и продолжай. Пускай он сам отказывается…
– Фельдмаршал хотел просить сам государя разъяснить дело о приданом за мною.
– Пускай просит! Нам какое дело, – усмехнулся князь. – Послезавтра я пошлю ему сказать, что твое приданое под сомнением. Ты должна ведь получить несколько вотчин, из коих есть конфискованные у сосланных. Следовательно, надо еще многое упорядочить, перевести законно все на твое имя. Вот дела и затянутся на все лето. А пока мы пошлем человека два-три достать, добыть и привезти сюда твоего возлюбленного. Здесь мы переменим ему кличку. А та очень уж мудрена, да и, кажись, помнится, смешная какая-то. Мы выдумаем ему другое прозвище, в графы, конечно, не произведем, но в полк его напишем и сделаем офицером и дворянином. Довольна ли ты будешь?
Софья в порыве восторга бросилась к князю, схватила его руку и поцеловала.
– Ну, так вот все, что я хотел тебе сказать. Веди себя с Сапегами, и с сыном, и со стариком, осторожно, показывай вид, что ничего против брака сего не имеешь, что оттягивается он не по твоей воле… Пойми, Софья Карлусовна, что это нужно для тебя самой, да к тому же нужно и для меня. У графа Сапеги-старика есть за пазухой такой камешек, который он может достать и швырнуть в меня. А я боюсь этого камешка. Поняла ты?
– Нет, – отозвалась Софья.
– Граф Сапега знает одно такое дело, которое он пока держит про себя. Если он огласит сие, то мне великий причинит ущерб… Хоть силен я, а это вредительство Сапеги мне страшно. Пока он будет молчать, ожидая, что я, твой сват, выхлопочу у государя для тебя, будущей его невестки, большущее приданое… А знай он, что мы с тобой лицедействуем, скоморошествуем и их надуваем, – беда! Как раз слазает он за пазуху и пустит сим булыжником в меня… Так вот будь же с ними обоими осторожна. Со стариком ласкова, а с молодым, делать нечего, прикидывайся его любовью.
Меншиков встал, и только тут Софья вспомнила о том, что надлежало узнать у властного князя. На вопрос ее, опасаться ли всем им, родичам царицы, «дурного с ними поступления», Меншиков рассмеялся:
– Ничего вам не будет… За что? Вы сидели и сидите смирно. Отец твой и дядя не мешались ни во что, ни в какие переплеты не попадали, друзей не приобрели себе, да и зато врагов не нажили. Вас никто не тронет. Может быть, все вы получите меньше вотчин и иждивения, чем предполагала покойная царица, правда!.. Но худого вам ничего учинено не будет. А разве они все опасаются?
– Да, – отвечала Софья. – Они боятся, что всех возьмут и водворят на старые места в крепость к прежним помещикам: Лауренцкому, Вульфеншильду и Ростовской. А то, говорят, засадят всех в острог или сошлют в Соловки.
– Пустое! Пойдем, я им скажу сейчас, чтобы они не тревожились.
Князь вышел из горницы в сопровождении Софьи. Вся семья была в сборе в большой столовой и снова с поклонами встретила князя, менее робея и трепеща, чем прежде, так как долгая беседа его с Софьей предсказывала нечто хорошее. Но ласковое лицо Меншикова снова сделалось серьезнее и холоднее.
Он оглядел всю толпу взрослых, подростков и детей и произнес сухо, преимущественно обращаясь к Карлу Самойловичу:
– Вы бросьте тревожиться. Опасаться вам нечего: никакой беды вам не приключится. Будет с вами поступлено по совести и по закону. Что обещала вам покойная государыня – то и будет. Получите вы разные подмосковные и замосковные вотчины и поедете в них хозяйничать и управляться со своими рабами. А вот Яункундзе выйдет замуж за графа Сапегу.
И Меншиков, поглядев в лицо Софьи, остался доволен ею. Она не смутилась при этой лжи князя, смело смотрела на всех, как бы подтверждая слова его.
Князь Меншиков уехал, а в Крюйсовом доме снова стало весело. Анна Ефимовская, приходившая в отчаяние все эти дни и только не плакавшая потому, что не умела делать этого, теперь снова начала воевать с сестрой, с мужем и детьми. Но более всего доставалось, конечно, прислуге.
Все три семьи – Скавронских, Ефимовских и Генриховых, взрослые и дети, равно притихли, потерялись, оробели, даже порядок в доме пошел другой.
Граф Карл Самойлович был убежден, что им всем грозит горькая участь. Он передал свои мысли всей семье.
– Слава Богу, – говорил он, – если нас возьмут и отошлют обратно в Ригу, а затем велят водворить на прежние места… А то и хуже: лишат всего и сошлют куда-нибудь к Белому морю, в Соловки или заточат в крепость.
Разумеется, изо всех членов семьи всего более потерялась, была в полном отчаянии Анна Ефимовская.
– Шутишь ты, – говорила она брату. – Что с нами будет, если вернут нас к старостихе Ростовской, после того что я с ней сделала!
– Да, – признавался Карл Самойлович, – твое дело самое пропащее, тебе уж лучше проситься в ссылку.
– Проситься… Хорошо, если послушают. Разумеется, нам лучше в крепости быть или в монастыри постричься всем, нежели возвращаться к старостихе.
Бывшая фрейлина покойной императрицы в день смерти своей покровительницы переехала в Крюйсов дом. Она горько и искренно плакала по своей благодетельнице.
Вместе с тем она обнадеживала отца и родню, что, по ее мнению, худого ничего с ними не будет. Но сама она не была вполне убеждена в том, что говорила.
Будет ли относиться к ней по-прежнему, как бывало, всемогущий властелин князь Александр Данилович? Или же теперь, когда мечты и желания его осуществились, он не захочет и поглядеть на нее.
Только раз встретила Софья князя Меншикова во дворце, на другой день после кончины царицы. Он странно взглянул на нее, сурово, гневно. Или это ей так показалось, или, может быть, озабоченный чем-то, он и не узнал ее?
Но дело в том, что князь Меншиков, глянув на девушку свысока, прошел мимо и даже не кивнул головою на ее поклон.
Праздные люди, любящие мешаться не в свои дела, любящие выдумывать и разносить всякий вздор, появлялись и в Крюйсовом доме. Все они одинаково уверяли графа Карла Самойловича, что его положение, а равно положение всех его родственников крайне печальное.
Для нового царя, по их словам, недавно привезенные в Петербург члены «оной фамилии», конечно, ничего не значат. От них постараются как можно скорее отделаться. Очень дурного с ними ничего не сделают, но уж из Петербурга вышлют непременно, и, по всей вероятности, на старые места.
Все советовали графу Скавронскому, а равно и его дочери идти искать заступничества и покровительства у цесаревны Елизаветы. Но и на это была плохая надежда: цесаревна к членам семьи относилась сдержанно, а зачастую, как говорили, называла их часто «мужиками и мужичками».
С Софьей цесаревна обращалась во дворце ласково, но хотя они были почти одних лет, тем не менее дружба между ними не возникла.
Так прошла неделя. Однажды в полдень к подъезду Крюйсова дома подкатил великолепный раззолоченный экипаж. Обитатели, жившие все последнее время, как сказывает народ, начеку, бросились к окнам и, увидя, кто выходит из колымаги, сиявшей позолотой, оторопели и не знали – радоваться или ужасаться… Появился и вошел в дом могущественный Меншиков, тот самый человек, по слову которого в эти же дни отправились в ссылку лишенные чинов, чести, дворянства и имущества многие столбовые дворяне: Толстые, Нарышкины, Бутурлины и другие.
Князь Ижорский опросил людей и, не дожидаясь, конечно, внизу, стал подниматься в верхний этаж.
Все население дома встретило вельможу с низкими поклонами, робея и трепеща. Князь холодно оглядел их всех, улыбнулся, но не ласково, а скорее насмешливо.
– Ну, вы, графы и князья светлейшие, как поживаете? – выговорил он и, не дождавшись ответа, спросил у Карла Самойловича, где его дочь.
Все бросились было за Софьей Карловной в ее горницу, но князь остановил их одним словом:
– Не надо. Я сам пойду к ней. Мне ее нужно.
Князь прошел несколько горниц. В той самой, угловой зеленой комнате, где когда-то Ефимовская жестоко распорядилась со старостихой Ростовской, жила теперь бывшая фрейлина. Она смутилась при виде князя, но, пристально глянув ему в лицо, не испугалась, а, напротив, хорошее чувство проникло ей в душу.
Князь запер за собой дверь и подошел к девушке. Протянув руку, он погладил ее по гладко причесанным волосам, улыбнулся и произнес:
– Ну, сядем, потолкуем, я рад с тобой побеседовать. Видишь – не забыл. Хоть много у меня забот государских, а вот не прошло недели, как я к тебе приехал о твоем деле беседовать. Я ведь тебя очень полюбил… Знаешь ли ты это?
– Благодарствую, – отозвалась Софья. – А то я теперь потеряла все.
– Ничего ты не потеряла, – отозвался Меншиков.
– У меня была только одна покровительница – государыня. А теперь я совсем одна.
– Ну, это ты, голубушка, не так сказываешь и не так думаешь. Есть у тебя покровитель, пожалуй, сильнейший, чем была царица. Она была все-таки женщина с прихотями и с причудами… Знаешь ли ты, за что я тебя люблю?
– Нет, – солгала Софья, потому что отлично понимала, чем услужила Меншикову.
Князь поглядел на нее и угадал ее мысль.
– Ты думаешь, глупая, что я за то тебя люблю, что ты отняла у дочери графа Сапегу и помогла мне у царицы выпросить другого жениха, получше… Нет, моя милая, не оттого. Ты, правда, помогла мне, и немало, но все-таки я бы и без тебя добился того же… Я тебя люблю за то, что ты единственный человек на весь Петербург, кроме жены моей да дочери, единственный чужой мне человек на всю столицу, который не желает мне всякого зла и погибели. Все, кого я знаю, меня ненавидят. Я это вижу по глазам их… Ты одна вот сейчас встретила меня с таким лицом, что я вот дам тебе в руки нож, засну тут и буду спать спокойно, зная, что ты меня не зарежешь. Такового же я ни с кем во всей столице да, поди, даже во всей империи учинить не могу, смелости не хватит… И вот за это я тебя и полюбил… Ну, давай теперь говорить о деле. Ты все-таки невестой Петра Сапеги почитаешься?
– Да. Но, кажется, они оба, и отец и сын, на попятный двор собираются! – улыбнулась Софья.
– Верно! Графы мои боятся, что государь тебе не даст того приданого, что царица дать хотела. Когда вы виделись?
– Да после кончины государыни только всего один раз, да и то мельком, с великим спехом.
– Виду не подаешь ему, что мы с тобою лиходействуем и обманываем его?
– Нет.
– Ну, то-то же. Так и продолжай. Пускай он сам отказывается…
– Фельдмаршал хотел просить сам государя разъяснить дело о приданом за мною.
– Пускай просит! Нам какое дело, – усмехнулся князь. – Послезавтра я пошлю ему сказать, что твое приданое под сомнением. Ты должна ведь получить несколько вотчин, из коих есть конфискованные у сосланных. Следовательно, надо еще многое упорядочить, перевести законно все на твое имя. Вот дела и затянутся на все лето. А пока мы пошлем человека два-три достать, добыть и привезти сюда твоего возлюбленного. Здесь мы переменим ему кличку. А та очень уж мудрена, да и, кажись, помнится, смешная какая-то. Мы выдумаем ему другое прозвище, в графы, конечно, не произведем, но в полк его напишем и сделаем офицером и дворянином. Довольна ли ты будешь?
Софья в порыве восторга бросилась к князю, схватила его руку и поцеловала.
– Ну, так вот все, что я хотел тебе сказать. Веди себя с Сапегами, и с сыном, и со стариком, осторожно, показывай вид, что ничего против брака сего не имеешь, что оттягивается он не по твоей воле… Пойми, Софья Карлусовна, что это нужно для тебя самой, да к тому же нужно и для меня. У графа Сапеги-старика есть за пазухой такой камешек, который он может достать и швырнуть в меня. А я боюсь этого камешка. Поняла ты?
– Нет, – отозвалась Софья.
– Граф Сапега знает одно такое дело, которое он пока держит про себя. Если он огласит сие, то мне великий причинит ущерб… Хоть силен я, а это вредительство Сапеги мне страшно. Пока он будет молчать, ожидая, что я, твой сват, выхлопочу у государя для тебя, будущей его невестки, большущее приданое… А знай он, что мы с тобой лицедействуем, скоморошествуем и их надуваем, – беда! Как раз слазает он за пазуху и пустит сим булыжником в меня… Так вот будь же с ними обоими осторожна. Со стариком ласкова, а с молодым, делать нечего, прикидывайся его любовью.
Меншиков встал, и только тут Софья вспомнила о том, что надлежало узнать у властного князя. На вопрос ее, опасаться ли всем им, родичам царицы, «дурного с ними поступления», Меншиков рассмеялся:
– Ничего вам не будет… За что? Вы сидели и сидите смирно. Отец твой и дядя не мешались ни во что, ни в какие переплеты не попадали, друзей не приобрели себе, да и зато врагов не нажили. Вас никто не тронет. Может быть, все вы получите меньше вотчин и иждивения, чем предполагала покойная царица, правда!.. Но худого вам ничего учинено не будет. А разве они все опасаются?
– Да, – отвечала Софья. – Они боятся, что всех возьмут и водворят на старые места в крепость к прежним помещикам: Лауренцкому, Вульфеншильду и Ростовской. А то, говорят, засадят всех в острог или сошлют в Соловки.
– Пустое! Пойдем, я им скажу сейчас, чтобы они не тревожились.
Князь вышел из горницы в сопровождении Софьи. Вся семья была в сборе в большой столовой и снова с поклонами встретила князя, менее робея и трепеща, чем прежде, так как долгая беседа его с Софьей предсказывала нечто хорошее. Но ласковое лицо Меншикова снова сделалось серьезнее и холоднее.
Он оглядел всю толпу взрослых, подростков и детей и произнес сухо, преимущественно обращаясь к Карлу Самойловичу:
– Вы бросьте тревожиться. Опасаться вам нечего: никакой беды вам не приключится. Будет с вами поступлено по совести и по закону. Что обещала вам покойная государыня – то и будет. Получите вы разные подмосковные и замосковные вотчины и поедете в них хозяйничать и управляться со своими рабами. А вот Яункундзе выйдет замуж за графа Сапегу.
И Меншиков, поглядев в лицо Софьи, остался доволен ею. Она не смутилась при этой лжи князя, смело смотрела на всех, как бы подтверждая слова его.
Князь Меншиков уехал, а в Крюйсовом доме снова стало весело. Анна Ефимовская, приходившая в отчаяние все эти дни и только не плакавшая потому, что не умела делать этого, теперь снова начала воевать с сестрой, с мужем и детьми. Но более всего доставалось, конечно, прислуге.
XVIII
Вскоре после этого дня в семье Скавронских случилось событие немалой важности: появился в доме привезенный из польской Лифляндии беглец Дирих.
Офицер, доставивший графа Федора Самойловича Скавронского, передал его с рук на руки графу Карлусу Самойловичу. Вся родня едва узнала привезенного беглеца: он, казалось, постарел лет на десять.
На расспросы всех, даже на просьбы брата Карлуса, даже на ласки Марьи Скавронской Дирих отзывался только односложно, но ничего не говорил о себе, ничего не рассказал. Где он был? Что делал? Нашел ли свою Трину и виделся ли с ней? Он ни словом не обмолвился.
Родня, не добившись ничего, махнула рукой. Беглеца снова свели в отдельную комнату и стали уже теперь сторожить. Был отдан строжайший приказ даже всей прислуге не спускать графа Федора Самойловича с глаз. Всем детям было тоже поручено следить за дядей Дирихом, и если будет замечено, что собирается со двора, то сейчас же дать знать или Карлу Самойловичу, или, за его отсутствием, старшему сыну его Антону.
С этого дня граф Федор Самойлович жил как бы под крепчайшим караулом. Но как в первый день, так и в последующие никто от него ничего не добился. Даже Марья Скавронская, которую он наиболее любил, напрасно приставала к нему, расспрашивая ласково и сердечно и стараясь вызвать его на откровенную беседу, – Федор Самойлович только тихо тряс головою и ничего не говорил.
Чрез неделю после его возвращения явился к нему Карлус, сел подле него и выговорил:
– Ну, брат, я к тебе по важному делу. Приказание тебе вышло, коего ослушаться ты не можешь. Я знаю, ты опять не будешь отвечать мне, будешь только мычать по-коровьи да головой трясти!.. Но это твое дело. А то, что тебе приказано, мы должны всячески стараться тебя заставить исполнить… И заставим! Тебе строжайше вышел приказ – жениться.
Дирих, сидевший, как всегда, немножко сгорбившись и опустив белые глаза в пол, вдруг встрепенулся и с ужасом глянул брату в лицо.
– Жениться!.. – проговорил он.
– Ага, заговорил!.. – усмехнулся Карлус. – Ну вот и слава Богу!.. Да, братец ты мой, приказ тебе жениться… Мало того, великая княжна цесаревна Елизавета Петровна тебе уже и невесту выискала. Не очень она молода, да и не очень собой хороша – да тебе это и не нужно. Зато она старинная российская дворянка. Девица золотого сердца и прекрасная хозяйка. Имя ей Екатерина, стало быть, тоже Трина, по отчеству Родионовна, а по прозванию Сабурова.
– Не хочу, – отозвался Дирих глухо.
– Хочешь ты, не хочешь, об этом речи не будет. Приказано тебе жениться, невесту нашли, и будем мы тебя венчать не ныне-завтра.
– Я ее зарежу, – так же глухо отозвался Дирих.
– Тогда тебя отстегают плетьми! – строго произнес Карл Самойлович.
– И пущай!
– Да еще отрубят голову чрез палача.
– И пущай! – снова отозвался Дирих.
Карл Самойлович начал уговаривать брата, убеждать, даже начал ласкать его, гладить по плечу и по колену, как малого ребенка. Он стал уверять его в том, как вся родня его любит, как цесаревна заботится о его счастии. Затем граф Скавронский начал яркими красками описывать Дириху, как он будет счастлив, когда будет женат на российской дворянке из старинного рода.
– У невесты Сабуровой, – говорил Карлус, – родня большая. И братья, и сестры, и всякие родичи. Все они будут уважать тебя, якобы старшего. Пойдут у тебя дети, будут такие же вот сыновья, как у меня. Будешь ты российский дворянин – и по видимости, а не так вот. Граф Скавронский настоящий, с многочисленным семейством… Может, у тебя будет двенадцать сыновей и двенадцать дочерей, – расписывал Карл Самойлович.
– Черт с ними!.. – отозвался Дирих.
– С кем?
– А с этими твоими сыновьями и дочерьми.
– Да не с моими… Глупый! у тебя их будет столько.
– Не хочу… Не нужно… Я их всех передушу как котят.
Карлус невольно усмехнулся:
– Ишь ты какой!.. Они еще и не родились, а он их душить хочет.
– Все равно, что не родились! – бессмысленно проговорил Дирих.
– Так как же с тобой быть? – спросил, наконец, Карлус. – Что же я скажу цесаревне?.. Стало быть, силком мы тебя будем венчать, свяжем да и повезем в церковь… Ведь это негоже. Ведь это срам будет.
– Я утоплюсь! – отрезал Дирих.
– Ну, вот! Утоплюсь… То всех резать собирался, а теперь топиться. А ты подумай-ка. Подумай-ка обо всем, что я тебе говорил. Может, Бог даст, раздумаешь да и согласишься. И отчего бы тебе не жениться на невесте, которую разыскала сама цесаревна?.. Какие причины?
– А Трина?.. – выговорил вдруг громко и отчаянным голосом Дирих.
– Трина… Заладил про свою Трину. Ты должен о ней забыть, как если бы она никогда и на свете не жила. Да ведь и эта Сабурова – Катерина, стало быть, Трина. Вот в утешение себе и зови ее Триной. Оно будто все то же и будет.
– Нет, не то же. То одна Трина, а это другая Трина.
– Все одно. Зато энта мужичка, а эта дворянка. Ты вот подумай и мне ответ дай, а я доложу цесаревне.
С этого дня в продолжение целой недели Карлус, а в особенности Софья и ее брат Антон, ежедневно уговаривали дядю, стараясь то лаской, то угрозой выманить у него согласие.
Женитьбу эту придумала вся родня, чтобы сбыть с рук своего арестанта на руки в семью Сабуровых и браком этим пресечь возможность новых попыток к бегству.
Наконец, однажды Марья Скавронская уговорила Федора Самойловича. Целый вечер проплакал он, как малый ребенок, затем заявил желание видеться с ксендзом. За неимением такового в городе позвали в дом пастора, человека уже пожилого и почтенного.
Федор Самойлович исповедался и причастился, готовясь к женитьбе как якобы к смерти. Ему не перечили.
Вернувшись из церкви, Федор Самойлович заговорил совсем другим голосом, тихим и грустным. Он объявил, не то шутя, не то серьезно, причем губы его улыбались, а на глазах стояли слезы:
– Дирих Сковоротский помер! Нет его на свете… А граф Федор Самойлович женится и зовет вас к себе на свадьбу.
Вся родня не знала, смеяться ли словам этим или тревожиться. Балуется ли Федор Самойлович, или разум у него стал мешаться. В действительности не было ни того, ни другого. Разум его просветлел… И Федор Самойлович не шутил, говоря, что Дирих умер. Он похоронил в себе чувства к любимой женщине, которая изменила ему, и решил поэтому, что Дирих уже не существует якобы на свете, а теперь надо быть графом Скавронским, мужем госпожи Сабуровой.
Скоро была справлена свадьба, на которой присутствовала многочисленная родня невесты. Все прошло порядливо и богато. На свадьбе обещала быть сама цесаревна Елизавета, но не явилась по нездоровью. Зато было много сановников и богатых дворян.
В толпе народа, затеснившей со всех сторон паперть и наполнявшей соседние улицы, чтобы поглазеть на золотые кареты и чудных коней свадебного поезда, бежала молвь одна и та же по всем устам:
– Ну, уж не позавидуешь невесте!.. Этакого белоглазого да белобрысого в мужья получить! – говорили одни.
– Ну, уж не позавидуешь жениху… Этакую дурную да старую жену получить! – говорили другие.
– Ну, уж и сам-то хорош! – прибавлялось к этому.
– Да и сама-то тоже хороша! – прибавлялось еще.
Разумеется, молодые супруги поселились в отдельном доме со своим штатом дворовых. Но в доме этом через несколько дней уже стало очень людно: была целая куча господ, распоряжавшихся всем имуществом. Все это была родня молодой супруги.
Цесаревна, выбирая невесту для графа Федора Скавронского, которому предполагалось дать большие средства вотчинами и деньгами, одновременно пристроила целое семейство обедневших дворян, которому она покровительствовала.
Разумеется, при таком хозяине, каким стал граф Федор Самойлович, мог легко забрать власть в руки и в доме, и в вотчинах всякий, кто бы ни пожелал. Впрочем, с главным членом семьи, графом, все Сабуровы и их прихлебатели обращались вежливо и ласково, величая его и дядюшкой, и дедушкой, и сиятельством… И понемножку прежний ямщик Дирих, прежний страстный обожатель Трины, почувствовал себя более или менее счастливым.
Эта обстановка тяготила его менее, нежели жизнь в Крюйсовом доме. Имя Трины стало для него теперь символом чего-то давнишнего, но безвозвратно потерянного, как молодость…
«Видно, так Бог судил! – думалось графу Федору Скавронскому. – Но на том свете Трина ответ даст за меня!»
Офицер, доставивший графа Федора Самойловича Скавронского, передал его с рук на руки графу Карлусу Самойловичу. Вся родня едва узнала привезенного беглеца: он, казалось, постарел лет на десять.
На расспросы всех, даже на просьбы брата Карлуса, даже на ласки Марьи Скавронской Дирих отзывался только односложно, но ничего не говорил о себе, ничего не рассказал. Где он был? Что делал? Нашел ли свою Трину и виделся ли с ней? Он ни словом не обмолвился.
Родня, не добившись ничего, махнула рукой. Беглеца снова свели в отдельную комнату и стали уже теперь сторожить. Был отдан строжайший приказ даже всей прислуге не спускать графа Федора Самойловича с глаз. Всем детям было тоже поручено следить за дядей Дирихом, и если будет замечено, что собирается со двора, то сейчас же дать знать или Карлу Самойловичу, или, за его отсутствием, старшему сыну его Антону.
С этого дня граф Федор Самойлович жил как бы под крепчайшим караулом. Но как в первый день, так и в последующие никто от него ничего не добился. Даже Марья Скавронская, которую он наиболее любил, напрасно приставала к нему, расспрашивая ласково и сердечно и стараясь вызвать его на откровенную беседу, – Федор Самойлович только тихо тряс головою и ничего не говорил.
Чрез неделю после его возвращения явился к нему Карлус, сел подле него и выговорил:
– Ну, брат, я к тебе по важному делу. Приказание тебе вышло, коего ослушаться ты не можешь. Я знаю, ты опять не будешь отвечать мне, будешь только мычать по-коровьи да головой трясти!.. Но это твое дело. А то, что тебе приказано, мы должны всячески стараться тебя заставить исполнить… И заставим! Тебе строжайше вышел приказ – жениться.
Дирих, сидевший, как всегда, немножко сгорбившись и опустив белые глаза в пол, вдруг встрепенулся и с ужасом глянул брату в лицо.
– Жениться!.. – проговорил он.
– Ага, заговорил!.. – усмехнулся Карлус. – Ну вот и слава Богу!.. Да, братец ты мой, приказ тебе жениться… Мало того, великая княжна цесаревна Елизавета Петровна тебе уже и невесту выискала. Не очень она молода, да и не очень собой хороша – да тебе это и не нужно. Зато она старинная российская дворянка. Девица золотого сердца и прекрасная хозяйка. Имя ей Екатерина, стало быть, тоже Трина, по отчеству Родионовна, а по прозванию Сабурова.
– Не хочу, – отозвался Дирих глухо.
– Хочешь ты, не хочешь, об этом речи не будет. Приказано тебе жениться, невесту нашли, и будем мы тебя венчать не ныне-завтра.
– Я ее зарежу, – так же глухо отозвался Дирих.
– Тогда тебя отстегают плетьми! – строго произнес Карл Самойлович.
– И пущай!
– Да еще отрубят голову чрез палача.
– И пущай! – снова отозвался Дирих.
Карл Самойлович начал уговаривать брата, убеждать, даже начал ласкать его, гладить по плечу и по колену, как малого ребенка. Он стал уверять его в том, как вся родня его любит, как цесаревна заботится о его счастии. Затем граф Скавронский начал яркими красками описывать Дириху, как он будет счастлив, когда будет женат на российской дворянке из старинного рода.
– У невесты Сабуровой, – говорил Карлус, – родня большая. И братья, и сестры, и всякие родичи. Все они будут уважать тебя, якобы старшего. Пойдут у тебя дети, будут такие же вот сыновья, как у меня. Будешь ты российский дворянин – и по видимости, а не так вот. Граф Скавронский настоящий, с многочисленным семейством… Может, у тебя будет двенадцать сыновей и двенадцать дочерей, – расписывал Карл Самойлович.
– Черт с ними!.. – отозвался Дирих.
– С кем?
– А с этими твоими сыновьями и дочерьми.
– Да не с моими… Глупый! у тебя их будет столько.
– Не хочу… Не нужно… Я их всех передушу как котят.
Карлус невольно усмехнулся:
– Ишь ты какой!.. Они еще и не родились, а он их душить хочет.
– Все равно, что не родились! – бессмысленно проговорил Дирих.
– Так как же с тобой быть? – спросил, наконец, Карлус. – Что же я скажу цесаревне?.. Стало быть, силком мы тебя будем венчать, свяжем да и повезем в церковь… Ведь это негоже. Ведь это срам будет.
– Я утоплюсь! – отрезал Дирих.
– Ну, вот! Утоплюсь… То всех резать собирался, а теперь топиться. А ты подумай-ка. Подумай-ка обо всем, что я тебе говорил. Может, Бог даст, раздумаешь да и согласишься. И отчего бы тебе не жениться на невесте, которую разыскала сама цесаревна?.. Какие причины?
– А Трина?.. – выговорил вдруг громко и отчаянным голосом Дирих.
– Трина… Заладил про свою Трину. Ты должен о ней забыть, как если бы она никогда и на свете не жила. Да ведь и эта Сабурова – Катерина, стало быть, Трина. Вот в утешение себе и зови ее Триной. Оно будто все то же и будет.
– Нет, не то же. То одна Трина, а это другая Трина.
– Все одно. Зато энта мужичка, а эта дворянка. Ты вот подумай и мне ответ дай, а я доложу цесаревне.
С этого дня в продолжение целой недели Карлус, а в особенности Софья и ее брат Антон, ежедневно уговаривали дядю, стараясь то лаской, то угрозой выманить у него согласие.
Женитьбу эту придумала вся родня, чтобы сбыть с рук своего арестанта на руки в семью Сабуровых и браком этим пресечь возможность новых попыток к бегству.
Наконец, однажды Марья Скавронская уговорила Федора Самойловича. Целый вечер проплакал он, как малый ребенок, затем заявил желание видеться с ксендзом. За неимением такового в городе позвали в дом пастора, человека уже пожилого и почтенного.
Федор Самойлович исповедался и причастился, готовясь к женитьбе как якобы к смерти. Ему не перечили.
Вернувшись из церкви, Федор Самойлович заговорил совсем другим голосом, тихим и грустным. Он объявил, не то шутя, не то серьезно, причем губы его улыбались, а на глазах стояли слезы:
– Дирих Сковоротский помер! Нет его на свете… А граф Федор Самойлович женится и зовет вас к себе на свадьбу.
Вся родня не знала, смеяться ли словам этим или тревожиться. Балуется ли Федор Самойлович, или разум у него стал мешаться. В действительности не было ни того, ни другого. Разум его просветлел… И Федор Самойлович не шутил, говоря, что Дирих умер. Он похоронил в себе чувства к любимой женщине, которая изменила ему, и решил поэтому, что Дирих уже не существует якобы на свете, а теперь надо быть графом Скавронским, мужем госпожи Сабуровой.
Скоро была справлена свадьба, на которой присутствовала многочисленная родня невесты. Все прошло порядливо и богато. На свадьбе обещала быть сама цесаревна Елизавета, но не явилась по нездоровью. Зато было много сановников и богатых дворян.
В толпе народа, затеснившей со всех сторон паперть и наполнявшей соседние улицы, чтобы поглазеть на золотые кареты и чудных коней свадебного поезда, бежала молвь одна и та же по всем устам:
– Ну, уж не позавидуешь невесте!.. Этакого белоглазого да белобрысого в мужья получить! – говорили одни.
– Ну, уж не позавидуешь жениху… Этакую дурную да старую жену получить! – говорили другие.
– Ну, уж и сам-то хорош! – прибавлялось к этому.
– Да и сама-то тоже хороша! – прибавлялось еще.
Разумеется, молодые супруги поселились в отдельном доме со своим штатом дворовых. Но в доме этом через несколько дней уже стало очень людно: была целая куча господ, распоряжавшихся всем имуществом. Все это была родня молодой супруги.
Цесаревна, выбирая невесту для графа Федора Скавронского, которому предполагалось дать большие средства вотчинами и деньгами, одновременно пристроила целое семейство обедневших дворян, которому она покровительствовала.
Разумеется, при таком хозяине, каким стал граф Федор Самойлович, мог легко забрать власть в руки и в доме, и в вотчинах всякий, кто бы ни пожелал. Впрочем, с главным членом семьи, графом, все Сабуровы и их прихлебатели обращались вежливо и ласково, величая его и дядюшкой, и дедушкой, и сиятельством… И понемножку прежний ямщик Дирих, прежний страстный обожатель Трины, почувствовал себя более или менее счастливым.
Эта обстановка тяготила его менее, нежели жизнь в Крюйсовом доме. Имя Трины стало для него теперь символом чего-то давнишнего, но безвозвратно потерянного, как молодость…
«Видно, так Бог судил! – думалось графу Федору Скавронскому. – Но на том свете Трина ответ даст за меня!»
XIX
Так прошло более месяца со смерти царицы. Был уже конец июня, а в Крюйсовом доме не было ничего нового. Все обитатели жили в ожидании дальнейшей своей судьбы. Более всех, конечно, волновалась Яункундзе.
Наконец, однажды, к ее великой радости, за ней приехала карета от князя Меншикова: он просил ее к себе.
Софья быстро собралась и еще быстрее покатила по зеленеющему берегу широкой Невы. В конце Галерной улицы она оставила экипаж, прошла пешком, пересела в лодку, ее ожидавшую, и быстро переехала Неву.
На берегу Васильевского острова ее ждал другой экипаж, который помчал ее далее, во дворец князя, где с кончины царицы имел пребывание и сам отрок-император.
Князь Меншиков уже давно озаботился, чтобы его царственный птенец был ближе к нему, под его ежечасным неусыпным надзором. Здесь же жил приставленный к нему учителем и опекуном хитроумный немец Остерман. Сюда, во дворец князя Меншикова, должен был являться всякий, желающий представиться молодому государю.
Меншиков принял Софью Карловну так же ласково, как и прежде, но сразу должен был опечалить свою любимицу.
– Плохи твои дела, Софья Карлусовна, – сказал он. – Вернулись мои молодцы из твоей деревушки, из твоих краев, и никакого Цуберки. Так ли сказал я?..
– Так! – воскликнула Софья.
– Ну, никакого Цуберки не нашли. Молодцы эти не глупые, поняли, что поручение мое важное, и, желая получить награду, перешарили весь край. Они разузнавали все, что могли, расспросили всех, кто им ни попадался, и помещиков, и ксендзов. И вот узнали они, что любезный твой после твоего отъезда из Риги в Петербург содержался у Репнина в остроге, потом был выпущен на свободу и вернулся в твою деревушку… Как ты зовешь ее?
– Дохабен.
– Ну, да. Так оно и стоит в донесении. Вернулся он в Дохабен, опять принялся за свое дело, пасть стадо, а затем, с полгода тому назад, а кто говорит – не более как месяца с два распрощался он со всеми и исчез. Одни сказывают, что ушел в Польшу, другие уверяют, что будто в немецкие земли, да кто говорит… Только ты не пугайся!.. Говорят, что будто погрозился он покончить с собою – удавиться альбы утопиться.
Софья изменилась в лице.
– Вот ты и перепугалась, а напрасно. Этому я не верю, не верю. Да и есть у меня и другие вести из иного места, что твой возлюбленный болтается около Риги. Может, надеется тебя там увидеть. Но ты вот теперь о чем посуди. Что. ж нам делать? Надо ведь ждать, надо опять искать… Стало быть, надо по-прежнему тянуть и обманывать старого Сапегу. А уж как будет невтерпеж ему – тогда мы с ним просто покончим, по хохлацкому обычаю: пошлем ему арбуз. Целый воз арбузов.
И Меншиков начал смеяться, но Софья сидела задумчивая и печальная.
– Развеселися, графинюшка. Рано ли, поздно ли обещаю тебе устроить все так же хорошо, как ты помогла мне устроить мои дела… Ну, пока, прощай! На сих днях пошлю я опять с полдюжины гонцов в Литву и Польшу. А как они вернутся, так опять за тобой пришлю. А с Сапегами ты старайся видаться реже.
– Да я и так менее раза в неделю видаю их, – отозвалась Софья.
– Ну, вот… Иной раз, когда приедет кто из них к вам, то скажися хворой, в постели, а когда придется повидаться – то веди себя так: ни шатко ни валко, ни ласково, ни сердито… Мне, мол, все равно, что ни будь. Нечего теперь нам с ними очень опасливо обходиться. Старик мне больше уже не страшен; камешек свой, про который я тебе сказывал, он из-за пазухи уже вынимал, им в меня целился. Да не утерпел, старый, уж выпустил из рук, не попал в голову, как метил, и промахнулся мимо. Я старику простить этого не могу. Поэтому мы с тобою еще некоторое время с ним будем по-старому в женихи и невесты играть, а потом и плюнем на него… Ну, вот и все. Прощай!
Наконец, однажды, к ее великой радости, за ней приехала карета от князя Меншикова: он просил ее к себе.
Софья быстро собралась и еще быстрее покатила по зеленеющему берегу широкой Невы. В конце Галерной улицы она оставила экипаж, прошла пешком, пересела в лодку, ее ожидавшую, и быстро переехала Неву.
На берегу Васильевского острова ее ждал другой экипаж, который помчал ее далее, во дворец князя, где с кончины царицы имел пребывание и сам отрок-император.
Князь Меншиков уже давно озаботился, чтобы его царственный птенец был ближе к нему, под его ежечасным неусыпным надзором. Здесь же жил приставленный к нему учителем и опекуном хитроумный немец Остерман. Сюда, во дворец князя Меншикова, должен был являться всякий, желающий представиться молодому государю.
Меншиков принял Софью Карловну так же ласково, как и прежде, но сразу должен был опечалить свою любимицу.
– Плохи твои дела, Софья Карлусовна, – сказал он. – Вернулись мои молодцы из твоей деревушки, из твоих краев, и никакого Цуберки. Так ли сказал я?..
– Так! – воскликнула Софья.
– Ну, никакого Цуберки не нашли. Молодцы эти не глупые, поняли, что поручение мое важное, и, желая получить награду, перешарили весь край. Они разузнавали все, что могли, расспросили всех, кто им ни попадался, и помещиков, и ксендзов. И вот узнали они, что любезный твой после твоего отъезда из Риги в Петербург содержался у Репнина в остроге, потом был выпущен на свободу и вернулся в твою деревушку… Как ты зовешь ее?
– Дохабен.
– Ну, да. Так оно и стоит в донесении. Вернулся он в Дохабен, опять принялся за свое дело, пасть стадо, а затем, с полгода тому назад, а кто говорит – не более как месяца с два распрощался он со всеми и исчез. Одни сказывают, что ушел в Польшу, другие уверяют, что будто в немецкие земли, да кто говорит… Только ты не пугайся!.. Говорят, что будто погрозился он покончить с собою – удавиться альбы утопиться.
Софья изменилась в лице.
– Вот ты и перепугалась, а напрасно. Этому я не верю, не верю. Да и есть у меня и другие вести из иного места, что твой возлюбленный болтается около Риги. Может, надеется тебя там увидеть. Но ты вот теперь о чем посуди. Что. ж нам делать? Надо ведь ждать, надо опять искать… Стало быть, надо по-прежнему тянуть и обманывать старого Сапегу. А уж как будет невтерпеж ему – тогда мы с ним просто покончим, по хохлацкому обычаю: пошлем ему арбуз. Целый воз арбузов.
И Меншиков начал смеяться, но Софья сидела задумчивая и печальная.
– Развеселися, графинюшка. Рано ли, поздно ли обещаю тебе устроить все так же хорошо, как ты помогла мне устроить мои дела… Ну, пока, прощай! На сих днях пошлю я опять с полдюжины гонцов в Литву и Польшу. А как они вернутся, так опять за тобой пришлю. А с Сапегами ты старайся видаться реже.
– Да я и так менее раза в неделю видаю их, – отозвалась Софья.
– Ну, вот… Иной раз, когда приедет кто из них к вам, то скажися хворой, в постели, а когда придется повидаться – то веди себя так: ни шатко ни валко, ни ласково, ни сердито… Мне, мол, все равно, что ни будь. Нечего теперь нам с ними очень опасливо обходиться. Старик мне больше уже не страшен; камешек свой, про который я тебе сказывал, он из-за пазухи уже вынимал, им в меня целился. Да не утерпел, старый, уж выпустил из рук, не попал в голову, как метил, и промахнулся мимо. Я старику простить этого не могу. Поэтому мы с тобою еще некоторое время с ним будем по-старому в женихи и невесты играть, а потом и плюнем на него… Ну, вот и все. Прощай!