Самбук Ростислав Феодосьевич. Жаркий июль

   Дробаха сел у кровати, я остановился немного поодаль, но так, чтобы не пропустить ни одного слова Галины Микитовны. Если, конечно, она захочет разговаривать с нами.
   Дробаха в своих роговых очках и белом халате напоминал солидного профессора. Может быть, женщина и приняла его за такового, потому что пошевелилась в кровати и сказала:
   — Голова… голова болит, и душно мне.
   Дробаха сочувственно нагнулся над её койкой.
   — Врачи делают все, чтобы облегчить ваши страдания, уважаемая, — мягко сказал он. — Они разрешили нам поговорить с вами несколько минут, если вы не возражаете. Мы из следственных органов и хотим кое-что выяснить.
   Женщина не ответила, закрыла глаза, и это можно было счесть и согласием, и отказом.
   Дробаха решил сразу взять быка за рога. Вероятно, это было не очень правильно с медицинской точки зрения, вероятно, я повёл бы разговор несколько иначе, постепенно подводя больную к сознанию того, что случилось, но, в конце концов, Иван Яковлевич был уверен, что небольшое потрясение не повредит Галине Микитовне.
   — Я хотел бы, чтобы вы сразу узнали: вас отравили, и отравил человек, которому вы писали рекомендацию в Киев. Что это за человек и как он попал к вам?
   Все же он был прав, этот опытный прокурорский волк: Коцко открыла глаза и ответила более-менее спокойно:
   — Я об этом догадывалась. Знаете, тут, в больнице, всякое говорят, и няня успела сообщить, что мы отравились вдвоём, я и Григорий. Вот я и подумала: если я и Григорий, то это сделал он… Но как это можно? Олег… Мы собирались пожениться.
   Теперь она по-настоящему заволновалась, и Дробаха успокаивающе погладил её по руке.
   — Случилось непоправимое, уважаемая, — сказал он, — и надо благодарить судьбу, что все так кончилось. Но этот Олег должен быть наказан, он сбежал, и мы обязаны найти его. Назовите фамилию Олега.
   — Пашкевич. Но ведь он клялся… У него трудная жизнь, все как-то не сложилось, отбывал наказание.
   — Отбывал наказание? — Я почувствовал, как Иван Яковлевич весь напрягся. — Пашкевич Олег? Как отчество?
   — Владимирович.
   — Где вы познакомились с ним?
   — Так он же наш, криворожский. В автобусе ехали вместе, разговорились. Потом ещё встретились.
   — Когда познакомились?
   — В начале мая.
   — И сразу начали встречаться?
   — Он такой симпатичный: весёлый и внимательный.
   — Вы сами предложили ему переехать к вам?
   Мне этот вопрос показался бестактным, должно быть, и Галина Микитовна отнеслась к нему так же, потому что немного помолчала и неохотно ответила:
   — Так уж случилось.
   — Вы видели документы Пашкевича?
   — Да?
   — Как узнали, что он освободился из колонии?
   — Олег не скрывал от меня. Сказал, что ошибся, что так ошибаться можно только однажды, и у нас все ладилось…
   Это слово «ладилось» вырвалось у неё, наверное, случайно, но оно лучше всего определяло характер отношений между Галиной Микитовной и Пашкевичем.
   В управлении мы успели ознакомиться с протоколом опроса соседей Коцко и знали, что жизнь у неё не сложилась: прожила с первым мужем лишь несколько месяцев, и вот уже под сорок наконец улыбнулось счастье. Этот нахал задурил ей голову, а много ли надо женщине, когда кажется, уже ничего ей не светит?
   — А как попал к вам Григорий Жук? — спросил Дробаха.
   — Друг Олега. Он приехал на несколько дней, потом отправились в Киев. Олег должен был помочь ему в каком-то деле. Когда вернулись, я поехала в командировку в Днепропетровск. Олег попросил, чтобы Григорий пожил до моего возвращения, а позавчера устроили прощальный ужин. Все было так хорошо. Григорий, правда, несколько перебрал… — Коцко нервно скомкала одеяло, и я понял, что ей стало плохо.
   Дробаха тоже заметил это, нагнулся над койкой и сочувственно сказал:
   — Извините нас, пожалуйста.
   Лицо Галины Микитовны сразу как-то посерело, она вымученно улыбнулась.
   — Он был таким весёлым и милым, а сам… — Она не договорила и только слабо махнула рукой.
   Врач, сидевший с противоположной стороны койки, сделал знак, что разговор надо кончать, и мы вышли из палаты. Кольцов нетерпеливо шагнул нам навстречу, и Дробаха не стал испытывать его терпения.
   — Пашкевич? — лаконично спросил он. — Олег Владимирович Пашкевич?
   Саша задумался лишь на несколько секунд.
   — Аферист, — уверенно ответил он. — Жулик и аферист с размахом. Отсидел десять лет. Наш, местный, криворожский…
   Меня все же не оставляли сомнения.
   — Жулики редко идут на мокрое дело. Что-то я не припомню…
   — Не забывайте о Жуке, — вставил Дробаха, — который в Киеве назвался Василем. Но как он стакнулся с Пашкевичем?
   Ответ на этот вопрос мы получили буквально через несколько часов. Оказалось, что Пашкевич с Медведем отбывали наказание в одной колонии. И ещё выяснилось, что в Кривом Роге живёт двоюродная сестра Пашкевича: они вместе жили до его заключения.
   После обеда мы собрались на небольшое совещание. Дробаха, Кольцов и я, — Иван Яковлевич решил, что Доценко мало поможет нам. В конце концов, он был прав, и начальник управления согласился с ним.
   У сытого Дробахи был умиротворённый вид, он реже дышал на кончики пальцев, скрестил руки на груди, откинувшись на спинку стула. Начал, подмигнув нам:
   — Чем мы располагаем на нынешний день? Многим, и вместе с тем у нас нет самого главного: убийцы. Этого нахала Пашкевича, как выражается Хаблак. Я считаю вот что: Пашкевич снюхался с Жуком ещё в колонии. Вышел на волю несколько раньше, точнее, на пять месяцев, и они договорились встретиться в Кривом Роге. Пашкевич жил сначала у двоюродной сестры, с ней мы сейчас побеседуем, устроился на работу художником в дом культуры. Когда-то учился в художественном техникуме, обладает способностями, в колонии даже оформлял стенгазету и вообще прославился как художник. Для него подделать печать или подпись — раз плюнуть. Ожидая Медведя из колонии, детально разработал план операции по продаже автомобиля. Один не мог осуществить её, правильно сказал Хаблак, жулики редко решаются на мокрые дела, да и вообще у него кишка тонка. За это время познакомился с Коцко, она его вполне устраивала: одинокая женщина, имеет отдельную квартиру, ну, а язык у него хорошо подвешен — вскружить ей голову не представляло больших трудностей.
   — Мерзавец! — вставил Кольцов. — Взял все, что хотел, и отравил газом.
   — Очень мягко сказано, — покачал головой Дробаха. — Подонок рода человеческого! И вот Пашкевич дождался наконец возвращения Медведя. Вместе планируют бандитскую операцию…
   — И тут возникает первый вопрос, на который мы пока не можем ответить, — вмешался я. — Где они взяли милицейскую форму?
   — Резонно. — Дробаха сжал и выпрямил пальцы. — Достали форму где-то тут, в Кривом Роге, и это нам предстоит выяснить. Однако продолжим. На трассе Москва — Симферополь преступники останавливают машину Бабаевского, убивают его, продают «Волгу» в Киеве и возвращаются обратно в Кривой Рог. Тут Пашкевич узнает, что Коцко уезжает в командировку в Днепропетровск. Это, вероятно. несколько путает ему карты, мне кажется, что он сразу хотел избавиться от свидетелей, но теперь должен ждать, пока Галина Микитовна вернётся домой. Через неделю он осуществляет свой план, присваивает долю Медведя и, так сказать, заметает следы. Вероятно, так бы и случилось, если бы Хаблак не вышел на киевскую подругу Коцко и если бы Галина Микитовна умерла. Но случилось то, чего Пашкевич не мог предусмотреть. У Коцко хватило сил доползти до двери. Утром соседи почувствовали запах газа, вызвали милицию, «скорую помощь». А Пашкевич, очевидно, следил за домом и узнал, что женщина не умерла. Что ему остаётся делать?
   — Деру дать, — уверенно ответил Кольцов, — но ему некуда деться: у нас есть фотография, отпечатки пальцев…
   — У него знаешь сколько денег! — сказал я. — И документами, должно быть, успел запастись. Ищи ветра в поле.
   — Будем искать, — констатировал Дробаха. — И найдём.
   Я тоже был уверен: найдём. В то же время я знал, какая тяжёлая и неблагодарная работа — розыск опытного преступника. А этот Пашкевич к тому же умен и теперь уже не остановится ни перед чем, — снисхождения от суда ему ждать не приходится.
   — Надо ещё раз поговорить с Коцко, — предложил Кольцов. — К завтрашнему утру она совсем оклемается и, может, вспомнит что-нибудь важное.
   Саша был прав: в нашем положении нельзя было пренебрегать любой информацией. По своему опыту я знал, что иногда совсем, казалось бы, второстепенный факт становится решающим в розыске.
   — А сейчас, — встал Дробаха, — к гражданке Сибиряк, как её?.. — Он заглянул в записную книжку. — Василине Васильевне, двоюродной сестре Пашкевича.
   Гражданка Сибиряк жила довольно далеко, на берегу Ингульца в собственном домике. От улицы усадьбу отделял низкий забор, перед ним росло тутовое дерево, ягоды только начали чернеть, но я не удержался от искушения сорвать несколько. Они горчили, однако все равно вкус был приятный, мне захотелось ещё, но тут я увидел такое, что забыл и о туте, и о её удивительно больших ягодах: на крыльцо вышел в рубашке с погонами сержант милиции. И он явно жил тут — рубашка расстёгнута, без фуражки и в домашних тапочках без задников.
   Мы с Дробахой переглянулись. Следователь вошёл во двор, вынул удостоверение и показал сержанту.
   — Здесь живёт гражданка Сибиряк? — спросил он.
   Сержант, увидев прокурорское удостоверение, совсем по-военному вытянулся и вместо ответа отрапортовал:
   — Инспектор дорожного надзора сержант Гапочка! — смущённо улыбнулся и добавил: — А жена в гастрономе, сейчас вернётся.
   — Ну и ну… — покрутил головой Дробаха. — Инспектор дорожного надзора, говорите?
   — Что-нибудь случилось?
   — Пройдёмте в дом, сержант. Имеем к вам серьёзное дело. Знакомьтесь — два капитана милиции: киевский Хаблак и ваш криворожский Кольцов, из уголовного розыска.
   Сержант крепко пожал нам руки и ничем не выразил тревоги, но сразу как-то помрачнел и внутренне подтянулся. Открыл дверь.
   — Прошу, — отступил он, давая дорогу.
   Домик оказался совсем маленьким: две комнаты и кухня. Ещё, правда, застеклённая веранда под огромным грецким орехом. Окна на веранде распахнуты, из сада пахло какими-то цветами — горьковато-терпкий запах, — и это, должно быть, понравилось Дробахе, потому что он сел у окна, показав сержанту на стул напротив. Мы с Кольцовым устроились рядом на старом, продавленном диване.
   Сержант сидел на стуле, вытянувшись и положив ладони на колени, так, как надлежало сидеть перед начальством, точнее, перед начальством привык стоять, но если уж приглашают…
   Дробаха с любопытством разглядывал Гапочку, наконец дунул на кончики пальцев и спросил:
   — Василина Васильевна Сибиряк, говорите, ваша супруга?
   — Да.
   — И давно вы женаты?
   — Два года.
   Дробаха одобрительно кивнул, будто этот факт имел какое-то существенное значение.
   — Двоюродного брата жены знаете?
   — Пашкевича?
   — Да, Пашкевича.
   — Вот оно что!.. К сожалению, знаю.
   — Давно виделись?
   — Освободился из колонии в январе и сперва жил у нас. Половина домика принадлежала ему. Мать Пашкевича, — объяснил он, — сестра моей покойной тёщи. Они вместе строились. Потом мы с Василиной эту половину откупили, и он ушёл.
   — Куда?
   — Говорил, где-то снял комнату. Как съехал в январе, так больше не виделись.
   — Послушай, сержант, — вмешался я, — вы не обратили внимание: может, Пашкевич прихватил с собой какие-нибудь ваши вещи?
   Гапочка покачал головой.
   — Хотя он и жулик, но у своих… Василина сначала даже пожалела его: костюм купила и пятьдесят рублей дала.
   — В счёт дома?
   — Просто так. И напрасно: он с нас все, что имели, содрал.
   — Сколько?
   — Четыре тысячи. За эти деньги можно построить трехкомнатную квартиру в кооперативе.
   — А форма? Ничего из вашей форменной одежды не исчезло?
   Сержант немного подумал. Потом нерешительно ответил:
   — Фуражка… Старая фуражка куда-то девалась, но я думал, что жена…
   — А рубашка, брюки?
   Гапочка пожал плечами.
   — Вроде на месте… Кому нужна рубашка?
   — Эта рубашка, — вставил Дробаха, — была использована бандитами, убившими человека.
   Сержант порывисто повернулся к следователю.
   — Вы сказали: убили? — Постепенно смысл сказанного начал доходить до него, он побледнел и переспросил: — Убили?
   — Угу… — как-то уж слишком буднично кивнул Дробаха. — Надели вашу форму, остановили машину и убили водителя.
   — Пашкевич?
   — Да. Кстати, ваша форма могла подойти ему?
   — Мы одного роста, он, правда, чуточку худее. И вы говорите, что Олег убил человека?
   — С напарником. Таким же рецидивистом. И поэтому прошу посмотреть, чего не хватает из вашей форменной одежды.
   — Жена… — ответил сержант. — Сейчас придёт жена, и она… Но ведь! — воскликнул он вдруг. — Какой же мерзавец! А я ещё его на работу устроил!
   — Кто мерзавец? — послышалось со двора. — Чего орёшь?
   — Василина! — Сержант повернулся к открытому окну. — Иди сюда, Василина!
   Василина Васильевна, в отличие от мужа, оказалась полной. Узнав, кто мы такие и по какому поводу пришли, обошла всех по очереди и пожала руки. Жала не по-женски крепко, что свидетельствовало о твёрдом характере.
   Принесла из другой комнаты стул, уселась на нем, удобно опершись на спинку, и солидно произнесла:
   — Слушаю вас.
   Беседовать с такой женщиной для следователя — одно удовольствие: ответы, как правило, исчерпывающие и деловые, без фантазий.
   Дробаха повторил вопрос: не заметила ли она в последнее время исчезновения чего-нибудь из форменной одежды мужа.
   — Брюки, — ответила, не задумываясь.
   — Ваш брат мог взять их?
   — Только он. Я ещё подумала: зачем? Попросил — сама бы дала. Богдан, — кивнула она на мужа, — как раз новую форму получил.
   — А рубашки?
   — Я же их не считаю. Выстираю, выглажу, а чтоб считать…
   — И все же придётся.
   Василина Васильевна, совсем по-детски пошевелив губами, ответила:
   — По-моему, семь. Да, семь. — Быстро, невзирая на солидность, вскочила, вышла из комнаты. Вернулась чуть ли не сразу. — Там, пять, — сообщила она, — шестая на Богдане.
   Дробаха потёр руки.
   — Следовательно, одной не хватает, — констатировал он.
   — Да, — согласилась та. — А что?
   — Ваш брат совершил тяжкое преступление, и мы разыскиваем его. Не виделись в последнее время?
   — Век бы не видеть! Снова за своё взялся…
   — Где он может быть?
   — Если бы знать!
   — У вас есть ещё родственники?
   — Тётка на Кировоградщине. Тут недалеко, в Долинском районе. Но Олег вряд ли отправится туда, никогда в жизни и не виделись.
   — А товарищи? Знаете его товарищей?
   — Какие товарищи! Его же столько лет не было…
   — Может женщины?
   — Погодите! — Приподнялась она на стуле. — У него же Маруська… Тут где-то познакомился, а она из Львова, он ещё письмо от неё получил.
   — Почему думаете, что именно от неё?
   — Я же из ящика вынимала. Смотрю: из Львова. А он перед этим хвалился: какую-то львовяночку встретил, кажется, продавщицу. Или официантку… Я ещё порадовалась: женится, может, хоть это ума прибавит.
   Дробаха пошевелил пальцами и спросил как-то вяло, хотя глаза за стёклами очков даже потемнели от нетерпения:
   — Адрес?.. Не запомнили ли случайно обратного адреса на конверте?
   Василина Васильевна покачала головой:
   — Зачем же он мне?
   — И все же? Вы же видели:письмо из Львова… А дальше? Улица?
   — Улица… Что-то там было написано… — Она потёрла лоб тыльной стороной ладони. — Вертится вот перед глазами, а не вспомню.
   — А вы закройте глаза, — посоветовал Дробаха, — иногда это помогает.
   Женщина улыбнулась и правда закрыла глаза.
   Дробаха снял очки и начал протирать стекла носовым платком. Кольцов заёрзал на диване, и старые пружины уныло заскрипели. Дробаха недовольно посмотрел в нашу сторону, будто этот скрип мог помешать напряжённой умственной работе женщины.
   Василина Васильевна открыла глаза и сказала с сожалением:
   — Не припомню… Но ведь… Вот что: название какое-то чудное, точнее, не чудное, а что-то от профессии. То ли Сапожная, то ли Портняжная… Гончарная… То ли… Погодите… Погодите… Я ещё подумала. О чем же я подумала? — Снова задумалась. — Хлебная. Нет, кажется, Пекарская… Точно, хлеб люди пекут… Пекарская!
   Дробаха надел очки, похвалил:
   — Ну и память у вас, Василина Васильевна. Ассоциативная…
   — Какая уж есть.
   — Очень хорошая память, говорю. А номер дома, квартиры не припоминаете?
   — Не обратила внимания.
   — Маленькие цифры или большие?
   — Нет, врать не хочу.
   — И вы передали письмо брату?
   — Положила на стол в его комнате.
   — Не сказал, что пишет эта Маруся?
   — Хвалился: приглашает.
   — Она молодая или средних лет? Красивая?
   — А кто её знает… Но я думаю, зачем молодой и красивой Олег? Ему уже за тридцать пять и лысый.
   — Все бывает… — глубокомысленно ответил Дробаха. Добавил после паузы: — Вот вы сказали: брат похвалился, что встретил львовяночку. Сказал бы так, если бы познакомился с женщиной средних лет и некрасивой? Львовяночка! Само слово какое-то красивое…
   — Может быть, — согласилась Василина Васильевна. — Олег — все может! Чего-чего, а голову женщине задурить может!
   — Почему вы думаете, что эта Маруся — продавщица?
   — Так Олег же говорил. Она к продуктам какое-то отношение имеет. Может, продавщица или кассирша.
   — Не спросили у него?
   — А не все ли мне равно!
   — Писем от неё больше не было?
   — Так ведь Олег же через неделю съехал.
   — Куда?
   — Комнату где-то снял. Я ещё спросила — где, но он не сказал. Мол, если захочет, сам зайдёт. А мне бы век его не видеть!
   Она сказала это вполне искренне, и я подумал: действительно, с таким братом не соскучишься. Но желания у нас с Василиной Васильевной в данном случае были совсем противоположные: лично мне хотелось как можно быстрее увидеться с её малопочтенным братом. В конце концов, версия с этой львовяночкой Марусей была перспективна, и я сказал Дробахе, когда мы вышли, что, наверное, мне придётся полететь во Львов. Было бы, конечно, очень хорошо, если бы и он…
   — Однако надо организовать всесоюзный розыск Пашкевича, — возразил Иван Яковлевич, — а он может быть в Ташкенте или где-нибудь под Читой…
   Не согласиться с этой мыслью было трудно, во всяком случае теперь, когда мы ехали в гостиницу и не знали, что готовит нам завтрашнее утро. А приготовило оно нам настоящую неожиданность, которая в несколько раз укрепила мою позицию относительно львовской версии.
   Утром мы с Дробахой поехали в больницу. Галина Микитовна чувствовала себя неплохо, она уже ходила, и главврач пригласил её в свой кабинет.
   Коцко села на кушетку, застланную простыней, блеснула глазами и сказала, не ожидая вопросов:
   — Мне было трудно поверить в то, что он… — Галина Микитовна не сказала: «Олег», она вообще и дальше ни разу не произнесла имя Пашкевича, будто подчёркивая своё нынешнее отношение к нему, — что он оказался таким мерзавцем. Но факт остаётся фактом, и я виню себя.
   Мне стало жаль Коцко, и я сказал как можно мягче:
   — Не обвиняйте себя, Галина Микитовна. Впереди у вас долгая жизнь, и все наладится.
   Она устало махнула рукой.
   — Не будем об этом… Есть какие-то вопросы ко мне? У вас сейчас и так много хлопот, и если уже выбрались ко мне…
   — Да, вопросы есть, — подтвердил Дробаха. Это прозвучало слишком по-деловому, но, в конце концов, Ивана Яковлевича можно было понять: следователь прокуратуры — лицо официальное, и в его обязанности не входит утешение. Тем более что Галина Микитовна сама правильно поняла характер нашего посещения. — Первый вопрос: получал ли Пашкевич какие-нибудь письма?
   — На мой адрес — нет.
   — Приходили ли к нему какие-нибудь люди?
   — Ни разу. Кроме Жука. Но о Григории он меня предупредил.
   — Как узнал о его приезде?
   — Могло прийти письмо на дом культуры или Главпочтамт.
   — Не встречали Пашкевича в городе с кем-нибудь?
   — Нет.
   — Понимаете, Галина Микитовна, нам нужно установить круг людей, с которыми он общался. И ваши показания значат очень много.
   — Понимаю, но вряд ли смогу чем-нибудь помочь. Он уходил на работу в полдень и возвращался поздно. Ужинали — и спать. Людей, с которыми общался, ищите в доме культуры.
   — Резонно, — согласился Дробаха, — мы так и сделаем. Но у вас есть телефон — никто не звонил Пашкевичу?
   — Нет.
   — А он сам?
   — Иногда. Чаще всего на работу. Хотя… В день моего приезда разговаривал по междугородному телефону.
   — Почему так считаете?
   — Мы хотели устроить хороший ужин, попрощаться с Григорием, и я пошла в гастроном. Возвращаюсь, а он разговаривает, не слышал, что я вошла, кричит в трубку: «Девушка, не разъединяйте, дайте договорить…» Но ничего не вышло, бросил трубку и тут увидел меня. Немножко смутился, я и спрашиваю: «С кем разговаривал?» — «А-а, говорит, деловой разговор с районом».
   — С районом? — переспросил Дробаха, искоса поглядывая на меня. — В день вашего приезда? Тридцатого июня?
   — Тридцатого июня, — подтвердила Коцко.
   Я без слов понял Дробаху и вышел в ординаторскую.
   Позвонил Кольцову и попросил срочно выяснить, с кем разговаривал Пашкевич по междугородному телефону из квартиры Коцко. Вернувшись в кабинет, увидел, как улыбается Дробаха, расспрашивая о подробностях её знакомства с Пашкевичем. От его предыдущей сухости не осталось и следа, глаза светились сочувствием, казалось, он сейчас погладит Коцко по головке. И она, растроганная этой прокурорской доброжелательностью, размякла и отвечала, нисколько не таясь.
   Я чуточку позавидовал этому Дробахиному умению расположить человека к себе, хотя, честно говоря, улавливал в его тоне и фальшивые нотки, но я слушал их разговор, так сказать, со стороны, а Галина Микитовна снова переживала историю своей неудачной любви, и ей было не до психологических наблюдений.
   — На другой день мы встретились в парке и долго сидели на скамейке, — рассказывала она. — У него был транзистор, слушали музыку, разговаривали, он говорил, что чувствует себя как юноша, у которого в жизни все впереди, ну, который делает первые шаги и счастлив, что в начале этой дороги встретил меня…
   «Вот гусь! — не без злости подумал я. — Трепач проклятый, нах-хал! Посмотрим, как ты запоёшь, когда попадёшь в наши руки!»
   Резко зазвонил телефон, я снял трубку и услышал голос Кольцова.
   — Приятная новость, старик! — весело начал Саша. — Ты меня слышишь? Так вот, тридцатого июня по телефону Коцко вёлся разговор со Львовом. Понимаешь, старик, Пашкевич определённо говорил со своей Марусей.
   — Номер телефона львовского абонента? — нетерпеливо спросил я.
   — А тебе хлеб, так сразу с маслом и с мёдом! — В голосе Кольцова прозвучали укоризненные нотки. — Думаешь, я не поинтересовался? Ничего не вышло, разговаривали из почтамта.
   — Жаль, — пробормотал я.
   — И все же в этом разговоре что-то есть. Желаю успеха.
   Кольцов положил трубку.
   Дробаха вопросительно посмотрел на меня.
   — Львов, — объяснил я. — Тридцатого Пашкевич разговаривал со Львовом.
   — Поехали, — решительно встал следователь. — А вам, Галина Микитовна, большое спасибо.
   Мы вышли на улицу, и Дробаха категорическим тоном сказал:
   — Придётся вам, Хаблак, разрабатывать львовскую версию. Вылетайте первым же рейсом. А я ещё попробую поговорить с сотрудниками Пашкевича. Потом — в Киев. Будем держать связь по телефону.
   На улице было жарко, откровенно говоря, ехать на аэродром не очень хотелось, да что поделаешь: приказ есть приказ, и Дробаха в конце концов прав: кому же, как не мне, лететь во Львов.
   Я подумал, что Марий на этой Пекарской улице может быть не один десяток, даже сотня, и возиться с ними придётся долго, — работа эта чёрная, неблагодарная, вообще не исключено, что никаким Пашкевичем там, может, и не пахнет.
   Однако если Пашкевича во Львове нет, должен же где-то обретаться, и мы не успокоимся, пока не задержим его.

5

   Самолёт пробежал по бетонной дорожке, затормозил и начал разворачиваться к зданию аэропорта. И в это время хлынул дождь, чистый и тёплый летний дождь, какие часто бывают в Прикарпатье. Горы загораживают путь тучам, они останавливаются и проливаются обильным дождём. Летом тут всегда яркая зелень, и травы в предгорьях вырастают по пояс.
   Но мне сейчас ни к чему ни травы, ни то, что дождь в начале июля считается золотым: я не взял с собой плаща, а надо было добежать от самолёта до аэропорта.
   Я тянул до последнего, наконец уже и стюардесса просеменила по пустому проходу, бросив вопросительный взгляд в мою сторону, лишь тогда я подхватил свой «дипломат» и выскочил на лётное поле.
   Дождь сразу накрыл меня, и я бежал, перепрыгивая через лужи и пытаясь хоть немного прикрыться «дипломатом». Должно быть, со стороны на меня смешно было смотреть: долговязый мужчина хочет побить рекорд в тройном прыжке, минуя лужи, но в конце концов попадает в одну из них, обрызгивает других пассажиров, и от него шарахаются, как от сумасшедшего.
   Наконец я проскользнул через турникет и метнулся к спасительной лестнице вокзала. И сразу чуть не натолкнулся на Толю Крушельницкого, Анатолия Зеноновича Крушельницкого, старшего инспектора городского уголовного розыска.