Не к ней ли ездила Мария с Пашкевичем в пятницу? А если к ней, то живёт она где-то в пригородной зоне: билет давал право проезда в радиусе тридцати километров вокруг города.
Но попробуй прочесать всю пригородную зону! Десятки населённых пунктов, больших и маленьких, одни райцентры чего стоят!..
А если ездили просто за машиной к знакомому шофёру? Автоинспекция уже занимается «рафиками» зеленого цвета, надо, чтобы обратили внимание на пригородную зону.
Я был уверен: если Пашкевич со Щепанской осели под Львовом, мы найдём их быстро. Мы найдём их, даже если забились в глубокую нору где-нибудь в Туркмении, все равно не гулять преступникам на свободе, но время… Мы не имеем права дать им ни одного лишнего дня, часа…
А они проходили — часы, и ничего утешительного нам не приносили.
Ещё с воскресенья мы блокировали вокзалы, мобилизовали дружинников, весь наш многочисленный актив. Во всех поездах были наши люди, во всех сёлах и городках пригородной зоны присматривались к каждому новому лицу.
В четверг вечером мы с Олей Верещакой пошли к кинотеатру «Орбита».
В июле в девять ещё светло. Оля остановилась в нескольких шагах от входа, чтобы Щепанская увидела её издали, я занял удобный пост в кассовом помещении, откуда просматривались все подступы к кинотеатру.
Сеанс должен был начаться через девять минут. Люди толпились у касс, шёл популярный фильм, и продавались последние билеты.
Оля стояла, небрежно помахивая сумочкой. Я знал, что девушка нервничает, но внешне она ничем не выдавала этого. Делала вид, что проявляет нетерпение, и время от времени поглядывала на часы.
Вот повернула направо, перестала размахивать сумочкой. Я тоже посмотрел в эту сторону: по противоположному тротуару приближалась девушка в ярком шёлковом платье, брюнетка, красивая, какая-то вызывающая.
Неужели Щепанская?
Но Оля отвела взгляд, и девушка свернула за угол.
До начала сеанса осталось четыре минуты, и последние зрители торопились занять места.
Из-за угла, где только что исчезла девушка в ярком платье, вышла женщина в белой кофточке, — я почему-то мысленно представлял себе Щепанскую именно в белой кофточке, наверное, потому, что все обманутые ею покупательницы говорили об этом, — с высокой причёской и брюнетка. Направляется через улицу к кинотеатру, но Оля почему-то повернулась к ней спиной.
Оглянись, посмотри!
Девушка, будто услышав меня, оглянулась, скользнула равнодушным взглядом по женщине…
Опять не Щепанская.
А до начала сеанса остаётся только минута.
Мы условились с Олей, что она подождёт ещё пять-шесть минут и войдёт в зал после журнала вместе с другими опоздавшими зрителями. Планируя операцию, мы предвидели, что Щепанская может прийти и после сеанса: на всякий случай за углом стояла машина, а в зале сидел Проц.
Но все наши надежды оказались напрасными.
На следующий день в Львов прилетел Дробаха. Он вызвал Верещаку, и мы быстро договорились, что Оля немедленно известит нас, если ей позвонит Щепанская. Не теряя ни одной минуты. И, как оказалось, не зря. Щепанская позвонила Верещаке на следующий день.
Оля связалась со мной сразу после окончания разговора, рассказывала, торопясь и волнуясь. Я слушал её, изредка переспрашивая.
Итак, у Верещаки со Щепанской состоялся примерно такой разговор:
Щ е п а н с к а я. Это ты, Олюня? Привет, красавица, это — Мария.
В е р е щ а к а. Здравствуй, Маричка. А я тебя вчера ждала, заждалась. Хотела после кино зайти, но ведь твой кадр…
Щ е п а н с к а я. Съехали мы…
В е р е щ а к а. Ого, с вами не соскучишься! Куда?
Щ е п а н с к а я. Борису там не понравилось. На дачу.
В е р е щ а к а. В Брюховичах?
Щ е п а н с к а я. Когда-нибудь побываешь… Ну, как там на работе?
В е р е щ а к а. Нормально: работаем, вареники делаем.
Щ е п а н с к а я. И никто вас не тревожил?
В е р е щ а к а. А кто должен был?
Щ е п а н с к а я. Обэхаэсовцы, ревизоры…
Я улыбнулся: это больше всего интересовало Щепанскую.
В е р е щ а к а. Стоячее болото! Что нам ревизия! Пускай обэхаэсовцев Варвара Всеволодовна боится, на то она и заведующая.
Щ е п а н с к а я. Ну, хорошо, красавица. Значит, порядок?
В е р е щ а к а. Ты откуда?
Щ е п а н с к а я. У оперного.
В е р е щ а к а. Может, встретимся? Я скоро кончаю.
Щ е п а н с к а я. Не могу, красавица. У меня поезд через тридцать пять минут.
В е р е щ а к а. Куда ты?
Щ е п а н с к а я. Домой.
В е р е щ а к а. Хорошая дача?
Щ е п а н с к а я. Жить можно. Ну, бывай, я тебе позвоню.
В е р е щ а к а. Подожди, я завтра выходная, на Брюховичское озеро хочу. Может, к вам забегу.
Щ е п а н с к а я. А мы не в Брюховичах.
В е р е щ а к а. Так где же?
Щ е п а н с к а я. Я на той неделе позвоню тебе, приедешь — увидишь. Чао.
И положила трубку.
Крушельницкий, слушавший разговор по параллельному телефону, взглянул на часы. Встал.
— Скорее на вокзал! Через двадцать минут поезд.
— Могла и соврать.
— А если нет?
Перепрыгивая через ступеньки, мы сбежали к машине. Правда, через двадцать минут отходила электричка до Мостиски, и мы успели сесть на неё.
Прошли последний вагон, внимательно разглядывая всех молодых и красивых женщин. Даже похожей на Щепанскую тут не было: несколько совсем молодых девушек, две или три старушки, и все.
Перешли в следующий вагон. Впереди Крушельницкий в светлом костюме и невероятно пижонистом галстуке. По-моему, если бы перенести краски и узоры с Толиного галстука на полотно, получилась бы абстрактная картина высокого класса.
Мы шли медленно, лениво переговариваясь: двое друзей, ищущих хорошие места. Казалось, даже не смотрели на пассажиров, но не было ни одной женщины, на которую мы бы не обратили внимание.
В предпоследнем вагоне сидело удивительно много молодых женщин: в углу у окна заняла место красавица с копной чёрных волос и ярко подкрашенными губами, напротив неё — блондинка в цветастом шёлковом платочке.
Увидев брюнетку, Толя замедлил шаг. Я легонько толкнул его, давая понять, что тоже вижу её. Мы вышли в тамбур, и Крушельницкий тихонько выругался.
— К чертям собачьим все эти устные портреты! Родинки на щеке нет, а так — вылитая Щепанская. Красивая и губки бантиком…
— У половины женщин — губы бантиком, — пробурчал я.
Поезд остановился, пассажиров вышло мало, и мы поспешили в последний вагон. Нам все-таки не везло, наверное, Щепанская солгала Оле или задержалась в городе.
Пассажиры шли вдоль поезда. Я смотрел в окно, как они спешат к лестнице с перрона. Возле самого окна прошла блондинка в цветном шёлковом платочке, красивая бабёнка. Ещё в поезде я обратил на неё внимание: сидела напротив красавицы брюнетки в предыдущем вагоне.
Правда, красивая женщина, и теперь я точно вижу: у неё родинка на левой щеке…
Боже мой, крашеная блондинка, а вчера могла быть даже рыжей, какой-нибудь час — и ты яркая блондинка; да, сейчас мимо нашего вагона, который уже двигается, должно быть, идёт Щепанская.
Мария Панасовна Щепанская собственной персоной: родинка и пухлые губы красным бантиком.
Я схватил Толю за плечо.
— В окно, смотри в окно! — крикнул я ему в ухо, но он уже не мог увидеть блондинку — электричка набрала скорость.
Я рванулся в тамбур: первым побуждением было остановить поезд стоп-краном, но я сразу понял бессмысленность этого намерения. Электричка проедет ещё несколько сот метров, потом, пока откроют двери, пока добежишь до перрона — Щепанской и след простынет.
— Раззявы! — повернулся я к Крушельницкому. — Раззявы мы с тобой бездарные. Упустили Щепанскую.
— Ты что, белены объелся?
Я потащил Толю в тамбур.
— Помнишь блондинку в платочке, сидела напротив красавицы брюнетки? В предыдущем вагоне?
— Ну?
— Так у неё родинка на левой щеке. И сошла сейчас — в Городке.
— Неужели?
— Сидела левой щекой к окну, мы и проворонили. Век себе не прощу.
— Увлеклись брюнеткой, — вздохнул Толя. — Чисто психологический просчёт. И все же не терзайся так: женщин с родинками много…
— Но ведь платье и платочек! Платье с жёлтыми цветами на чёрном фоне и такой же платочек. Сейчас мы выйдем и позвоним Оле.
— Должна знать платья Щепанской, — согласился Толя. Потёр руки и с энтузиазмом сказал: — Если Щепанская в Городке, никуда не денется. Завтра же возьмём.
Со следующей станции мы позвонили во Львов. На наше счастье Верещака задержалась на работе или просто наврала Щепанской, что заканчивает, впрочем, какое это имело значение? Главное — она подтвердила: у Щепанской действительно есть такое платье — жёлтые хризантемы на чёрном фоне.
Первым же поездом мы вернулись в Городок. Позвонили Дробахе. Следователь разволновался. Я представил, как он дышит на кончики пальцев с безукоризненными ногтями. Сказал, что немедленно выезжает, и приказал, не теряя времени попусту, поднять по тревоге весь состав местной милиции и дружинников.
Дробаха приехал действительно очень быстро, попросил ещё раз рассказать о блондинке с родинкой и одобрительно покачал головой.
— У вас хороший глаз, Хаблак.
— Ничего не поделаешь, профессия.
— Да, — согласился он, — профессия обязывает, но у вас было всего две-три секунды…
— Электронный глаз, — захохотал Крушельницкий. — Но учтите, даже электронные машины требуют питания… Я могу повести вас в такую чайную!
В Толиной чайной готовили какую-то особенную картошку, мы имели возможность, пока собираются дружинники, после картошки попить вкусного крепко заваренного чая. Не пива, не водки или вина, чем торгуют в большинстве чайных, а настоящего чая — нам принесли заварку в чайничке и небольшой настоящий самовар.
Я выпил два стакана без сахара, все же сахар убивает вкус чая. Дробаха не согласился со мной и размешал четыре ложечки; я поморщился, однако это не испортило Дробахе аппетита: допил и с наслаждением почмокал губами.
Дружинники собрались в репетиционном зале дома культуры, было их около трех десятков, всех, конечно, созвать не удалось, — значит, приплюсовав штат местного отделения милиции, мы насчитали около пятидесяти человек. Не так уж и мало, и Дробаха, ставя, так сказать, задачу, выразил уверенность, что мы завтра же сможем найти и обезвредить опасных преступников.
Все получили фотографии Пашкевича, все должны искать блондинку с родинкой на левой щеке, каждый получил квартал или часть квартала для поисков — в основном, в районе своего местожительства.
Эта процедура затянулась до полуночи, и мы уже не поехали ночевать во Львов, а остались в маленькой районной гостинице. Встали рано, как встают местные жители, которые торопятся на работу. Знали: наши люди уже на постах, и с нетерпением ждали донесений.
Первое пришло около восьми утра. Прибежал, запыхавшись, слесарь местного автотранспортного предприятия, ворвался в нашу комнату, начал ещё с порога:
— Там блондинка! Рядом с нами!.. Раньше не было, а теперь блондинка, и точно она, потому что красивая!
Парень от нетерпения переступал с ноги на ногу. Дробаха придвинул ему стул, потёр ладони и принялся расспрашивать. Выяснилось, что к соседям парня приехали дачники, мужчина с женщиной. Мужчина не выходит в сад; почему — парень не хотел расспрашивать соседей, чтобы не насторожить их, а женщина, хорошенькая блондинка, с утра собирала чёрную смородину. Вот только родинку на щеке парень не видел — далеко, но все же, кажется, есть и родинка…
Сигнал был важный, и мы, захватив старшего лейтенанта из райотдела милиции, поехали на окраину Городка, где жил дружинник.
Домик стоял последним в переулке, дальше тянулось поле, засеянное пшеницей, за ним — лес. Дом обнесён высоким забором, чудесное безлюдное место, и, если бы дружинник, узнав о дачниках, не заглянул за забор, могли бы жить незамеченными хоть сто лет.
Дробаха приказал:
— Хаблак с Крушельницким остаются возле усадьбы, дружинник поможет вам, а я со старшим лейтенантом войду в дом.
— Нет, — возразил Крушельницкий, — мы возьмём их сами, вам ещё следствие вести, а тут — оперативная работа.
Они со старшим лейтенантом исчезли за калиткой, а мы с дружинниками стали так, чтобы в случае чего отрезать преступникам отступление к лесу. Видел, с каким нетерпением парень поглядывает на забор, понимал его, потому что и сам нервничал, но ничем не проявлял этого. В конце концов, это не первые и не последние преступники. Всегда приятно ставить точку, но ведь не знаешь, что тебя ожидает завтра, потому что, к сожалению, не один Пашкевич топчет нашу землю.
Однако этому лысому бандиту — каюк, и сейчас…
Хлопнула калитка, из усадьбы вышли Крушельницкий со старшим лейтенантом. Толя помахал дружиннику рукой, подзывая.
— Ложная тревога, — сказал он. — Тут все в порядке. Нормальные дачники, и документы у них в порядке. Муж и жена Нестеровы. Он — работник строительного треста, она — помощник режиссёра на телестудии.
Паренёк покраснел так, что, казалось, кровь брызнет из щёк.
— Похожа… — пробормотал он. — И блондинка…
Крушельницкий похлопал его по плечу.
— А ты — молодец, и спасибо за сигнал. Смотри ещё, а мы поехали.
В милиции нас ждал высокий, представительный парень в кожаной кепке. Носить такую кепку в жару несколько обременительно, но кепка была и правда красивой и модной, а чего не вытерпишь ради моды?
Старший лейтенант знал парня, так как спросил:
— Что-нибудь нашёл, Петро?
— Так, — махнул тот рукой, — может, пустое, но вы говорили обращать внимание на все…
— Рассказывай же.
— Дело такое… У нас там рядом шофёр дом имеет. Фамилия Фоняков. Он с женой живёт, она женщина толстая. А на дворе бельё повесили, рубашки и трусики, значит. Ну, так совсем, значит, маленькие и красивые, не для Фоняковой.
— Постой, парень, — вдруг осенила меня догадка, — Фоняков случайно не на «рафике» ездит?
— Нет, на автобусе.
— И давно тут Фоняковы живут?
— Давно, я и не помню.
— Может, слышал: они не из Кривого Рога?
— Не знаю, я ещё маленьким был, когда строились.
Крушельницкий уже дышал мне в затылок.
— Давай, давай.. — шептал он.
Автобус мы увидели ещё издали. Он примостился у самых ворот усадьбы, двумя колёсами на тротуаре, и Фоняков что-то выгружал из него.
Наша машина миновала усадьбу Фоняковых и остановилась за углом. Мы выскочили вместе с Крушельницким и повернули назад. Шли не спеша, чтобы не привлекать внимания, и Толя, размахивая руками, что-то горячо доказывал мне. Кажется, он рассказывал содержание недавно виденного фильма, но я не слышал его, слова как-то обтекали меня, не касаясь, будто они существовали отдельно от Крушельницкого и вовсе не он произносил их.
Теперь можно было разобрать, что Фоняков выгружает из автобуса железную кровать. Спинки уже вытащил и прислонил к ограде, сетка, должно быть, была тяжёлой или плохо проходила в дверцу, открыл калитку и позвал:
— Иди сюда, Борис, помоги!
Я отчётливо слышал каждое его слово, хотя до автобуса оставалось метров пятьдесят. Он точно сказал: «Борис», и мне захотелось ускорить шаги, но сразу подавил это желание, только стиснул локоть Крушельницкому, и тот кивнул мне в ответ.
Фоняков перегородил сеткой тротуар, мы могли бы обойти автобус по мостовой, однако Толя остановился в нескольких шагах, наблюдая, как Фоняков дёргает сетку.
— Помочь, дед? — спросил Крушельницкий.
Тот неприязненно оглянулся. И в это время из калитки на улицу вышел Пашкевич. Лысый бандит в лёгких парусиновых брюках и полосатой рубашке. Коротким взглядом он скользнул по нас и принялся помогать Фонякову.
— Поднимай, папаша, — скомандовал.
Я шагнул вперёд, словно хотел обойти Пашкевича схватил его за руку и выкрутил за спину.
Пашкевич понял все сразу — обладал молниеносной реакцией, — вывернулся и едва не вырвался. Ударил меня ногой в живот, грязно выругался, рванулся в усадьбу, но Толя успел схватить его за другую руку.
Клацнули наручники, и лысый осел на тротуар.
— Спокойно, Пашкевич, — властно сказал Крушельницкий, — хватит тебе куражиться!
Лысый сидел на тротуаре и с ненавистью смотрел на нас. Конечно, я не ожидал благодарности в его взгляде, но глаза излучали столько ярости, что её хватило бы не только на нас с Толей, а и на весь уголовный розыск.
— У-у, гады! — прошипел он.
Меня не трогали его эмоции, я проскользнул в калитку, чуть не наскочив на полную женщину в грязной кофте.
— Вам кого? — остановилась она, загораживая дорогу.
Я обошёл её, отстранив не очень вежливо, и взбежал на высокое крыльцо. Отсюда дверь вела на открытую веранду, а там стояла, испуганно глядя на меня, вчерашняя светловолосая красотка.
— Мария Щепанская? — спросил я.
— Мария… — попятилась женщина. — Откуда вы и что вам нужно?
— Милиция! — сказал я, наверное, слишком громко. Но что я мог поделать, не удержался. — Милиция, и вы задержаны, Мария Щепанская!
Стояла — красивая, грудастая, молодая и самоуверенная, а отшатнулась — сгорбилась, посерела, и кожа на её лице покрылась морщинами. Однако я ни на мгновение не пожалел её, и не потому, что огрубел на милицейской работе: ведь знала, что делает, сознательно шла на преступление. Думала — обойдётся. Но не обошлось, не могло обойтись, и пусть это знают все: никому не обойдётся!
В тот же день Дробаха провёл первый допрос.
Пашкевич не признавался ни в чем, все отрицал, выкручивался как мог. Но его ждали очные ставки, вещественные улики, к тому же при обыске в его комнате нашли около тридцати тысяч рублей: деньги за проданную «Волгу» и полученные от доверчивых покупателей ковров.
Щепанская, наоборот, не отрицала ничего. Плакала, рассказала все, надеясь, что чистосердечное раскаяние хоть немного смягчит её участь. Оказалось, она переехала во Львов, узнав, что мать живёт неподалёку. Фонякова, бросившая когда-то дочь на произвол судьбы, теперь поняла, что может извлекать из неё выгоду. Никто не знал, что Щепанская часто ездит к матери: товары и деньги, которые она украла, работая продавщицей, хранились у Фоняковых.
Задумав афёру с коврами, Пашкевич договорился с Фоняковым, и тот за сотню достал «рафик» в соседнем районе. Официально, согласно путёвке, машина в эти дни находилась в командировке.
Я решил вылететь в Киев первым же завтрашним рейсом. Сделал бы это ещё и сегодня, но последний самолёт уже поднялся в воздух.
Мы с Дробахой и Крушельницким стояли возле управления и советовались, как быть. Толя настаивал, что конец нашего нелёгкого дела следует обязательно отметить скромным ужином, хотя в такую жару даже сама мысль о ресторане казалась неуместной. Наконец решили поехать в кафе, что в Стрыйском парке.
Крушельницкий ушёл организовывать машину, а мы с Дробахой перешли на противоположную сторону улицы, в тень от большого каштана. Наступил вечер, но было душно, вероятно, собиралась гроза.
Дробаха прислонился к стволу каштана, подышал на кончики пальцев и как-то неожиданно сказал:
— Жаркий месяц июль…
Но попробуй прочесать всю пригородную зону! Десятки населённых пунктов, больших и маленьких, одни райцентры чего стоят!..
А если ездили просто за машиной к знакомому шофёру? Автоинспекция уже занимается «рафиками» зеленого цвета, надо, чтобы обратили внимание на пригородную зону.
Я был уверен: если Пашкевич со Щепанской осели под Львовом, мы найдём их быстро. Мы найдём их, даже если забились в глубокую нору где-нибудь в Туркмении, все равно не гулять преступникам на свободе, но время… Мы не имеем права дать им ни одного лишнего дня, часа…
А они проходили — часы, и ничего утешительного нам не приносили.
Ещё с воскресенья мы блокировали вокзалы, мобилизовали дружинников, весь наш многочисленный актив. Во всех поездах были наши люди, во всех сёлах и городках пригородной зоны присматривались к каждому новому лицу.
В четверг вечером мы с Олей Верещакой пошли к кинотеатру «Орбита».
В июле в девять ещё светло. Оля остановилась в нескольких шагах от входа, чтобы Щепанская увидела её издали, я занял удобный пост в кассовом помещении, откуда просматривались все подступы к кинотеатру.
Сеанс должен был начаться через девять минут. Люди толпились у касс, шёл популярный фильм, и продавались последние билеты.
Оля стояла, небрежно помахивая сумочкой. Я знал, что девушка нервничает, но внешне она ничем не выдавала этого. Делала вид, что проявляет нетерпение, и время от времени поглядывала на часы.
Вот повернула направо, перестала размахивать сумочкой. Я тоже посмотрел в эту сторону: по противоположному тротуару приближалась девушка в ярком шёлковом платье, брюнетка, красивая, какая-то вызывающая.
Неужели Щепанская?
Но Оля отвела взгляд, и девушка свернула за угол.
До начала сеанса осталось четыре минуты, и последние зрители торопились занять места.
Из-за угла, где только что исчезла девушка в ярком платье, вышла женщина в белой кофточке, — я почему-то мысленно представлял себе Щепанскую именно в белой кофточке, наверное, потому, что все обманутые ею покупательницы говорили об этом, — с высокой причёской и брюнетка. Направляется через улицу к кинотеатру, но Оля почему-то повернулась к ней спиной.
Оглянись, посмотри!
Девушка, будто услышав меня, оглянулась, скользнула равнодушным взглядом по женщине…
Опять не Щепанская.
А до начала сеанса остаётся только минута.
Мы условились с Олей, что она подождёт ещё пять-шесть минут и войдёт в зал после журнала вместе с другими опоздавшими зрителями. Планируя операцию, мы предвидели, что Щепанская может прийти и после сеанса: на всякий случай за углом стояла машина, а в зале сидел Проц.
Но все наши надежды оказались напрасными.
На следующий день в Львов прилетел Дробаха. Он вызвал Верещаку, и мы быстро договорились, что Оля немедленно известит нас, если ей позвонит Щепанская. Не теряя ни одной минуты. И, как оказалось, не зря. Щепанская позвонила Верещаке на следующий день.
Оля связалась со мной сразу после окончания разговора, рассказывала, торопясь и волнуясь. Я слушал её, изредка переспрашивая.
Итак, у Верещаки со Щепанской состоялся примерно такой разговор:
Щ е п а н с к а я. Это ты, Олюня? Привет, красавица, это — Мария.
В е р е щ а к а. Здравствуй, Маричка. А я тебя вчера ждала, заждалась. Хотела после кино зайти, но ведь твой кадр…
Щ е п а н с к а я. Съехали мы…
В е р е щ а к а. Ого, с вами не соскучишься! Куда?
Щ е п а н с к а я. Борису там не понравилось. На дачу.
В е р е щ а к а. В Брюховичах?
Щ е п а н с к а я. Когда-нибудь побываешь… Ну, как там на работе?
В е р е щ а к а. Нормально: работаем, вареники делаем.
Щ е п а н с к а я. И никто вас не тревожил?
В е р е щ а к а. А кто должен был?
Щ е п а н с к а я. Обэхаэсовцы, ревизоры…
Я улыбнулся: это больше всего интересовало Щепанскую.
В е р е щ а к а. Стоячее болото! Что нам ревизия! Пускай обэхаэсовцев Варвара Всеволодовна боится, на то она и заведующая.
Щ е п а н с к а я. Ну, хорошо, красавица. Значит, порядок?
В е р е щ а к а. Ты откуда?
Щ е п а н с к а я. У оперного.
В е р е щ а к а. Может, встретимся? Я скоро кончаю.
Щ е п а н с к а я. Не могу, красавица. У меня поезд через тридцать пять минут.
В е р е щ а к а. Куда ты?
Щ е п а н с к а я. Домой.
В е р е щ а к а. Хорошая дача?
Щ е п а н с к а я. Жить можно. Ну, бывай, я тебе позвоню.
В е р е щ а к а. Подожди, я завтра выходная, на Брюховичское озеро хочу. Может, к вам забегу.
Щ е п а н с к а я. А мы не в Брюховичах.
В е р е щ а к а. Так где же?
Щ е п а н с к а я. Я на той неделе позвоню тебе, приедешь — увидишь. Чао.
И положила трубку.
Крушельницкий, слушавший разговор по параллельному телефону, взглянул на часы. Встал.
— Скорее на вокзал! Через двадцать минут поезд.
— Могла и соврать.
— А если нет?
Перепрыгивая через ступеньки, мы сбежали к машине. Правда, через двадцать минут отходила электричка до Мостиски, и мы успели сесть на неё.
Прошли последний вагон, внимательно разглядывая всех молодых и красивых женщин. Даже похожей на Щепанскую тут не было: несколько совсем молодых девушек, две или три старушки, и все.
Перешли в следующий вагон. Впереди Крушельницкий в светлом костюме и невероятно пижонистом галстуке. По-моему, если бы перенести краски и узоры с Толиного галстука на полотно, получилась бы абстрактная картина высокого класса.
Мы шли медленно, лениво переговариваясь: двое друзей, ищущих хорошие места. Казалось, даже не смотрели на пассажиров, но не было ни одной женщины, на которую мы бы не обратили внимание.
В предпоследнем вагоне сидело удивительно много молодых женщин: в углу у окна заняла место красавица с копной чёрных волос и ярко подкрашенными губами, напротив неё — блондинка в цветастом шёлковом платочке.
Увидев брюнетку, Толя замедлил шаг. Я легонько толкнул его, давая понять, что тоже вижу её. Мы вышли в тамбур, и Крушельницкий тихонько выругался.
— К чертям собачьим все эти устные портреты! Родинки на щеке нет, а так — вылитая Щепанская. Красивая и губки бантиком…
— У половины женщин — губы бантиком, — пробурчал я.
Поезд остановился, пассажиров вышло мало, и мы поспешили в последний вагон. Нам все-таки не везло, наверное, Щепанская солгала Оле или задержалась в городе.
Пассажиры шли вдоль поезда. Я смотрел в окно, как они спешат к лестнице с перрона. Возле самого окна прошла блондинка в цветном шёлковом платочке, красивая бабёнка. Ещё в поезде я обратил на неё внимание: сидела напротив красавицы брюнетки в предыдущем вагоне.
Правда, красивая женщина, и теперь я точно вижу: у неё родинка на левой щеке…
Боже мой, крашеная блондинка, а вчера могла быть даже рыжей, какой-нибудь час — и ты яркая блондинка; да, сейчас мимо нашего вагона, который уже двигается, должно быть, идёт Щепанская.
Мария Панасовна Щепанская собственной персоной: родинка и пухлые губы красным бантиком.
Я схватил Толю за плечо.
— В окно, смотри в окно! — крикнул я ему в ухо, но он уже не мог увидеть блондинку — электричка набрала скорость.
Я рванулся в тамбур: первым побуждением было остановить поезд стоп-краном, но я сразу понял бессмысленность этого намерения. Электричка проедет ещё несколько сот метров, потом, пока откроют двери, пока добежишь до перрона — Щепанской и след простынет.
— Раззявы! — повернулся я к Крушельницкому. — Раззявы мы с тобой бездарные. Упустили Щепанскую.
— Ты что, белены объелся?
Я потащил Толю в тамбур.
— Помнишь блондинку в платочке, сидела напротив красавицы брюнетки? В предыдущем вагоне?
— Ну?
— Так у неё родинка на левой щеке. И сошла сейчас — в Городке.
— Неужели?
— Сидела левой щекой к окну, мы и проворонили. Век себе не прощу.
— Увлеклись брюнеткой, — вздохнул Толя. — Чисто психологический просчёт. И все же не терзайся так: женщин с родинками много…
— Но ведь платье и платочек! Платье с жёлтыми цветами на чёрном фоне и такой же платочек. Сейчас мы выйдем и позвоним Оле.
— Должна знать платья Щепанской, — согласился Толя. Потёр руки и с энтузиазмом сказал: — Если Щепанская в Городке, никуда не денется. Завтра же возьмём.
Со следующей станции мы позвонили во Львов. На наше счастье Верещака задержалась на работе или просто наврала Щепанской, что заканчивает, впрочем, какое это имело значение? Главное — она подтвердила: у Щепанской действительно есть такое платье — жёлтые хризантемы на чёрном фоне.
Первым же поездом мы вернулись в Городок. Позвонили Дробахе. Следователь разволновался. Я представил, как он дышит на кончики пальцев с безукоризненными ногтями. Сказал, что немедленно выезжает, и приказал, не теряя времени попусту, поднять по тревоге весь состав местной милиции и дружинников.
Дробаха приехал действительно очень быстро, попросил ещё раз рассказать о блондинке с родинкой и одобрительно покачал головой.
— У вас хороший глаз, Хаблак.
— Ничего не поделаешь, профессия.
— Да, — согласился он, — профессия обязывает, но у вас было всего две-три секунды…
— Электронный глаз, — захохотал Крушельницкий. — Но учтите, даже электронные машины требуют питания… Я могу повести вас в такую чайную!
В Толиной чайной готовили какую-то особенную картошку, мы имели возможность, пока собираются дружинники, после картошки попить вкусного крепко заваренного чая. Не пива, не водки или вина, чем торгуют в большинстве чайных, а настоящего чая — нам принесли заварку в чайничке и небольшой настоящий самовар.
Я выпил два стакана без сахара, все же сахар убивает вкус чая. Дробаха не согласился со мной и размешал четыре ложечки; я поморщился, однако это не испортило Дробахе аппетита: допил и с наслаждением почмокал губами.
Дружинники собрались в репетиционном зале дома культуры, было их около трех десятков, всех, конечно, созвать не удалось, — значит, приплюсовав штат местного отделения милиции, мы насчитали около пятидесяти человек. Не так уж и мало, и Дробаха, ставя, так сказать, задачу, выразил уверенность, что мы завтра же сможем найти и обезвредить опасных преступников.
Все получили фотографии Пашкевича, все должны искать блондинку с родинкой на левой щеке, каждый получил квартал или часть квартала для поисков — в основном, в районе своего местожительства.
Эта процедура затянулась до полуночи, и мы уже не поехали ночевать во Львов, а остались в маленькой районной гостинице. Встали рано, как встают местные жители, которые торопятся на работу. Знали: наши люди уже на постах, и с нетерпением ждали донесений.
Первое пришло около восьми утра. Прибежал, запыхавшись, слесарь местного автотранспортного предприятия, ворвался в нашу комнату, начал ещё с порога:
— Там блондинка! Рядом с нами!.. Раньше не было, а теперь блондинка, и точно она, потому что красивая!
Парень от нетерпения переступал с ноги на ногу. Дробаха придвинул ему стул, потёр ладони и принялся расспрашивать. Выяснилось, что к соседям парня приехали дачники, мужчина с женщиной. Мужчина не выходит в сад; почему — парень не хотел расспрашивать соседей, чтобы не насторожить их, а женщина, хорошенькая блондинка, с утра собирала чёрную смородину. Вот только родинку на щеке парень не видел — далеко, но все же, кажется, есть и родинка…
Сигнал был важный, и мы, захватив старшего лейтенанта из райотдела милиции, поехали на окраину Городка, где жил дружинник.
Домик стоял последним в переулке, дальше тянулось поле, засеянное пшеницей, за ним — лес. Дом обнесён высоким забором, чудесное безлюдное место, и, если бы дружинник, узнав о дачниках, не заглянул за забор, могли бы жить незамеченными хоть сто лет.
Дробаха приказал:
— Хаблак с Крушельницким остаются возле усадьбы, дружинник поможет вам, а я со старшим лейтенантом войду в дом.
— Нет, — возразил Крушельницкий, — мы возьмём их сами, вам ещё следствие вести, а тут — оперативная работа.
Они со старшим лейтенантом исчезли за калиткой, а мы с дружинниками стали так, чтобы в случае чего отрезать преступникам отступление к лесу. Видел, с каким нетерпением парень поглядывает на забор, понимал его, потому что и сам нервничал, но ничем не проявлял этого. В конце концов, это не первые и не последние преступники. Всегда приятно ставить точку, но ведь не знаешь, что тебя ожидает завтра, потому что, к сожалению, не один Пашкевич топчет нашу землю.
Однако этому лысому бандиту — каюк, и сейчас…
Хлопнула калитка, из усадьбы вышли Крушельницкий со старшим лейтенантом. Толя помахал дружиннику рукой, подзывая.
— Ложная тревога, — сказал он. — Тут все в порядке. Нормальные дачники, и документы у них в порядке. Муж и жена Нестеровы. Он — работник строительного треста, она — помощник режиссёра на телестудии.
Паренёк покраснел так, что, казалось, кровь брызнет из щёк.
— Похожа… — пробормотал он. — И блондинка…
Крушельницкий похлопал его по плечу.
— А ты — молодец, и спасибо за сигнал. Смотри ещё, а мы поехали.
В милиции нас ждал высокий, представительный парень в кожаной кепке. Носить такую кепку в жару несколько обременительно, но кепка была и правда красивой и модной, а чего не вытерпишь ради моды?
Старший лейтенант знал парня, так как спросил:
— Что-нибудь нашёл, Петро?
— Так, — махнул тот рукой, — может, пустое, но вы говорили обращать внимание на все…
— Рассказывай же.
— Дело такое… У нас там рядом шофёр дом имеет. Фамилия Фоняков. Он с женой живёт, она женщина толстая. А на дворе бельё повесили, рубашки и трусики, значит. Ну, так совсем, значит, маленькие и красивые, не для Фоняковой.
— Постой, парень, — вдруг осенила меня догадка, — Фоняков случайно не на «рафике» ездит?
— Нет, на автобусе.
— И давно тут Фоняковы живут?
— Давно, я и не помню.
— Может, слышал: они не из Кривого Рога?
— Не знаю, я ещё маленьким был, когда строились.
Крушельницкий уже дышал мне в затылок.
— Давай, давай.. — шептал он.
Автобус мы увидели ещё издали. Он примостился у самых ворот усадьбы, двумя колёсами на тротуаре, и Фоняков что-то выгружал из него.
Наша машина миновала усадьбу Фоняковых и остановилась за углом. Мы выскочили вместе с Крушельницким и повернули назад. Шли не спеша, чтобы не привлекать внимания, и Толя, размахивая руками, что-то горячо доказывал мне. Кажется, он рассказывал содержание недавно виденного фильма, но я не слышал его, слова как-то обтекали меня, не касаясь, будто они существовали отдельно от Крушельницкого и вовсе не он произносил их.
Теперь можно было разобрать, что Фоняков выгружает из автобуса железную кровать. Спинки уже вытащил и прислонил к ограде, сетка, должно быть, была тяжёлой или плохо проходила в дверцу, открыл калитку и позвал:
— Иди сюда, Борис, помоги!
Я отчётливо слышал каждое его слово, хотя до автобуса оставалось метров пятьдесят. Он точно сказал: «Борис», и мне захотелось ускорить шаги, но сразу подавил это желание, только стиснул локоть Крушельницкому, и тот кивнул мне в ответ.
Фоняков перегородил сеткой тротуар, мы могли бы обойти автобус по мостовой, однако Толя остановился в нескольких шагах, наблюдая, как Фоняков дёргает сетку.
— Помочь, дед? — спросил Крушельницкий.
Тот неприязненно оглянулся. И в это время из калитки на улицу вышел Пашкевич. Лысый бандит в лёгких парусиновых брюках и полосатой рубашке. Коротким взглядом он скользнул по нас и принялся помогать Фонякову.
— Поднимай, папаша, — скомандовал.
Я шагнул вперёд, словно хотел обойти Пашкевича схватил его за руку и выкрутил за спину.
Пашкевич понял все сразу — обладал молниеносной реакцией, — вывернулся и едва не вырвался. Ударил меня ногой в живот, грязно выругался, рванулся в усадьбу, но Толя успел схватить его за другую руку.
Клацнули наручники, и лысый осел на тротуар.
— Спокойно, Пашкевич, — властно сказал Крушельницкий, — хватит тебе куражиться!
Лысый сидел на тротуаре и с ненавистью смотрел на нас. Конечно, я не ожидал благодарности в его взгляде, но глаза излучали столько ярости, что её хватило бы не только на нас с Толей, а и на весь уголовный розыск.
— У-у, гады! — прошипел он.
Меня не трогали его эмоции, я проскользнул в калитку, чуть не наскочив на полную женщину в грязной кофте.
— Вам кого? — остановилась она, загораживая дорогу.
Я обошёл её, отстранив не очень вежливо, и взбежал на высокое крыльцо. Отсюда дверь вела на открытую веранду, а там стояла, испуганно глядя на меня, вчерашняя светловолосая красотка.
— Мария Щепанская? — спросил я.
— Мария… — попятилась женщина. — Откуда вы и что вам нужно?
— Милиция! — сказал я, наверное, слишком громко. Но что я мог поделать, не удержался. — Милиция, и вы задержаны, Мария Щепанская!
Стояла — красивая, грудастая, молодая и самоуверенная, а отшатнулась — сгорбилась, посерела, и кожа на её лице покрылась морщинами. Однако я ни на мгновение не пожалел её, и не потому, что огрубел на милицейской работе: ведь знала, что делает, сознательно шла на преступление. Думала — обойдётся. Но не обошлось, не могло обойтись, и пусть это знают все: никому не обойдётся!
В тот же день Дробаха провёл первый допрос.
Пашкевич не признавался ни в чем, все отрицал, выкручивался как мог. Но его ждали очные ставки, вещественные улики, к тому же при обыске в его комнате нашли около тридцати тысяч рублей: деньги за проданную «Волгу» и полученные от доверчивых покупателей ковров.
Щепанская, наоборот, не отрицала ничего. Плакала, рассказала все, надеясь, что чистосердечное раскаяние хоть немного смягчит её участь. Оказалось, она переехала во Львов, узнав, что мать живёт неподалёку. Фонякова, бросившая когда-то дочь на произвол судьбы, теперь поняла, что может извлекать из неё выгоду. Никто не знал, что Щепанская часто ездит к матери: товары и деньги, которые она украла, работая продавщицей, хранились у Фоняковых.
Задумав афёру с коврами, Пашкевич договорился с Фоняковым, и тот за сотню достал «рафик» в соседнем районе. Официально, согласно путёвке, машина в эти дни находилась в командировке.
Я решил вылететь в Киев первым же завтрашним рейсом. Сделал бы это ещё и сегодня, но последний самолёт уже поднялся в воздух.
Мы с Дробахой и Крушельницким стояли возле управления и советовались, как быть. Толя настаивал, что конец нашего нелёгкого дела следует обязательно отметить скромным ужином, хотя в такую жару даже сама мысль о ресторане казалась неуместной. Наконец решили поехать в кафе, что в Стрыйском парке.
Крушельницкий ушёл организовывать машину, а мы с Дробахой перешли на противоположную сторону улицы, в тень от большого каштана. Наступил вечер, но было душно, вероятно, собиралась гроза.
Дробаха прислонился к стволу каштана, подышал на кончики пальцев и как-то неожиданно сказал:
— Жаркий месяц июль…