Страница:
— Почему же сюда не привезли? — вполне резонно возразил Горлов. — Кого-кого, а врачей тут… Целый институт рядом.
— Правду говорите, но ведь и везти не разрешили. Ему, озорнику, только шесть исполнилось, худой, в чем только душа держится, а… морозы, с нашего хутора только автобусом. Маричка работу бросила, ко мне переехала, мы вдвоём и выходили.
Горлов оглянулся на меня: тут тоже все было понятно, но я спросил:
— И ваша дочь никуда не ездила зимой?
— Я же говорю: работу бросила. Как-то выкрутились, борова закололи и на мясо продали. Два месяца без работы, откуда денег взять? И все же, когда ребёнок болен…
— И совсем не болен! — послышался тоненький голосок из соседней комнаты. — Я гулять хочу!
— Мама что сказала: лежи.
— Вы из какого села? — спросил Горлов.
— Подлески, может, слышали? Если ехать на Дрогобыч, направо от шоссе.
— Слышал, — подтвердил Горлов. Вопросительно посмотрел на меня, я кивнул, и он встал. — У нас мало времени. Скажите Марии Сидоровне: участковый инспектор приходил. Дело у нас такое, что терпит. Сигнал пришёл, что комнату сдавать собираетесь, так прошу не забывать о прописке.
— Врут! — категорично возразила старушка. — Ей-богу, врут, это я хату собираюсь продавать и — в город. Трудно мне, и мы с Маричкой так решили.
— Правильно решили, — одобрил Горлов.
Из-за спины бабушки выглянул действительно худенький — одни глаза — светловолосый мальчик.
— А вы, дядя, правда милиционер? — спросил он.
— Кыш отсюда! — рассердилась старушка. — С ума сойти можно с этим ребёнком. Сейчас ремня дам!..
— Вот и не дашь! — Он зашлёпал босиком обратно. — Дядя милиционер тебе не позволит.
— Умный, — улыбнулась старушка, и в этой улыбке светилось столько доброты, что даже мрачному человеку было бы понятно: тут живут только ребёнком.
— А отец? — уже на балконе не очень тактично поинтересовался Горлов у старушки.
— Шкуродёр он, а не отец, — с горечью ответила она. — Где-то на Севере обретается, чтобы этих алиментов не платить. Но Маричка сама себе хозяйка, да и хату продадим. Как-нибудь наладится.
— Ничего, найдёт ещё себе мужа.
— Я и говорю ей, дурёхе, — оживилась старушка. — Да обожглась, ни на кого и не смотрит. Не хочу, говорит, сыну отчима — и все.
Старушка перегнулась через перила балкона и смотрела нам вслед, пока мы спускались по лестнице, даже махнула рукой.
— Душевная старуха, — сказал Горлов. — На таких бабушках мир держится. В Подлески звонить?
— Подождём.
— И я так считаю.
Непейвода все понял по выражению наших лиц и предложил:
— Давайте сперва к Луговой. Все же точно знаем, что ездила в Днепропетровск. А оттуда до Кривого Рога рукой подать.
Луговая жила в конце Пекарской, и по нашему плану мы должны были заглянуть к ней напоследок. Если, конечно, раньше не выйдем на след Пашкевича.
— Не горячись, — возразил Горлов.
— Уже дважды — пустой номер.
— Пустые номера вытаскивают дураки, а мы ходили к хорошим людям, и хорошо, что не нашли у них бандита.
— Будто он не может обдурить порядочных!
— Ты прав, но ведь ты не ходил с нами…
Я поддержал Горлова:
— Планы менять не будем.
Мы знали, что Мария Константиновна Товкач занимает комнату в коммунальной квартире, в трех других жила семья учителя Дичковского. Поэтому не удивились, когда нам открыл дверь пожилой седой человек в домашней куртке.
— Марийку? — спросил он. — А её нет дома.
— Скоро будет? — спросил Непейвода,
— Вряд ли. Поехала купаться на Комсомольское озеро.
Я взял Непейводу за локоть, давая понять, что беру инициативу на себя. Мы были в штатском, и Дичковский не мог знать, с кем разговаривает.
— Жаль, — сказал я совершенно искренне, — так хотелось повидаться. Мы познакомились в Немирове, и она приглашала…
— Так вы вместе отдыхали! — почему-то обрадовался учитель. — Зайдите вечером, Марийка обещала вернуться в шесть. Вы не Андрий?
Выходит, Мария Товкач познакомилась в Немирове с каким-то Андрием, и Дичковский знает об этом. А если девушка доверяет ему сердечные тайны, то учитель должен быть в курсе всех её дел. По крайней мере, знать, где она была во второй половине января.
— Нет, меня зовут Сергеем, — ответил я. — А вы не знаете, Мария ездила после Немирова в Кривой Рог?
— Какой Кривой Рог? Зачем?
— Так они же договаривались встретиться в Кривом Роге, — беспардонно плёл я. — Разве не говорила?
— Впервые слышу.
— Значит, не ездила. Точно знаете? — Моему нахальству позавидовал бы самый последний пройдоха. — Может, поехала, не сказав вам?
— Но мы же встречались каждый день!
— В январе? После Немирова?
— Да, Марийка никуда не уезжала из Львова.
Вот об этом-то мне и надо было узнать. Теперь я должен потихоньку отступить.
— Жаль, — сокрушённо вздохнул я, — жаль, что так случилось. Передайте Марийке привет. Скажите, от Сергея.
— Но ведь в шесть…
— Мы проездом, и в пять вылетаем. Извините, приятно было познакомиться.
Я пожал руку учителю и сбежал вслед за Непейводой по лестнице.
Теперь оставалась последняя Мария.
Мария Петровна Луговая! И она была в Днепропетровске в январе и, должно быть, в Кривом Роге.
Правда, работала Луговая на автобусном заводе и к продовольственным товарам не имела никакого отношения, однако сестра Пашкевича могла и ошибиться.
Ещё вчера мы условились с Непейводой, что к Луговой пойдём под видом представителей жэка, интересующихся сохранением жилого фонда. Старший лейтенант взял даже соответствующее удостоверение, но оно не понадобилось — Мария Петровна открыла нам сразу, будто ждала гостей, и сразу же пригласила заходить. Жила она в старом доме, в просторной квартире, — даже прихожая не уступала современной малогабаритной комнате, а в кухне вообще можно было устраивать танцы.
Непейвода объяснил причину нашего посещения, и Мария Петровна забеспокоилась и несколько встревожилась.
— Собираемся делать ремонт, — сказала она, — а мастеров нет. Квартира большая, высота, видите, четыре метра, придут, посмотрят и убегают. Говорят, удобнее ремонтировать квартиры в новых домах, там с табуретки потолок достанешь, а тут, пока побелишь, семь потов сойдёт… — Выпалив всю эту тираду, Луговая почему-то застеснялась и покраснела. Отступила, давая нам возможность осмотреться.
Выглядела Мария Петровна несколько старше своих двадцати девяти, а может, это только показалось мне, потому что женщина была довольно солидная и вполне вписывалась в свою просторную квартиру. Брюнетка, с большим бюстом и полоской пушка над губой, она, казалось, должна была быть женщиной боевой и настойчивой, но вместо этого краснела и стеснялась, как старшеклассница.
Непейвода обошёл прихожую, зачем-то колупнул грязноватую стену и констатировал:
— Да, ремонт нужен. Профилактический…
— Говорили, в жэке есть мастера… — осмелилась вставить Луговая.
— Да… Да… — не обратил внимание на её просительные интонации Непейвода. Заглянул на кухню. — Недавно белили? — спросил он.
— Вместе с матерью. В прошлом году, — ответила она, как бы извиняясь за такую самодеятельность.
— Неплохо, — похвалил участковый. Заглянул в ванную и туалет. — В среднем состоянии.
Он направился в комнаты, за ним я, завершала этот полуторжественный обход Мария Петровна.
Первая комната — большая, с лепным потолком и узорчатым паркетом с прожилками чёрного дерева — была несколько запущена. Обои, красивые набивные обои жёлтого цвета, потемнели, должно быть, потому, что в доме сохранилось печное отопление и дым все же попадал в комнату.
— И тут — профилактический! — сурово произнёс Непейвода. — С вами, гражданочка, ещё кто-то живёт? Кажется мать?
Он спросил это так, будто обвинял Луговую в разбазаривании жилой площади: мол, вдвоём могли бы приютиться и в меньшей квартире.
Мария Петровна сразу уловила этот подтекст и возразила:
— Нет, ещё муж.
— Какой муж? — резко повернулся к ней старший лейтенант. — Согласно домовой книге…
— А мы только позавчера поженились, — заметила она.
— Позавчера? — Непейвода метнул на меня быстрый взгляд: значит, Пашкевич тут, и сейчас будем брать его.
Я спросил:
— Почему не прописали мужа?
Она ответила со счастливой улыбкой:
— Я же говорю: только позавчера поженились. Не успели.
— Непорядок… — пробормотал Непейвода. Он занял удобную позицию у двери, ведущей в соседнюю комнату. — Муж дома?
— Конечно. — Заглянула в дверь, позвала: — Иди сюда, котик, тут пришли из жэка, ремонтом интересуются.
За дверью послышалось басовитое покашливанье: я быстро обошёл Луговую, став слева от дверей.
Мария Петровна удивлённо посмотрела на меня и отступила. Отступил и я, отступил невольно, потому что надеялся увидеть лысого Пашкевича, знал его как свои пять пальцев, а в дверях появился высокий патлатый молодой человек в майке, коренастый, как кузнец, с волосатой грудью.
— Добрый день, — прогудел он басом и протянул мне огромную ладонь. Пожал крепко и отрекомендовался: — Володя. Владимир Козлов, значит.
Я пробормотал в ответ нечто невнятное: никак не мог опомниться. Ведь уже держал в руках Пашкевича, уже почти поймал его, проклятого бандюгу, а тут… Володя.
Володя обменялся рукопожатием и с Непейводой, извинился:
— Я с ночной смены, вот и позволил себе немножко покимарить.
— Тоже на автобусном? — поинтересовался Непейвода.
— Угу, мы с Машей вместе.
Володя нежно посмотрел на жену. Ещё не привык к роли мужа, провёл рукой по своей груди и застеснялся.
— Извините, я без рубашки… А вы относительно ремонта?
— Осматриваем жилой фонд, — уклончиво ответил Непейвода.
— Ремонт сделаем, — заверил Володя. — В ближайшее время.
— И прописаться, — заметил участковый. — Паспорт есть?
— Сейчас… — Володя исчез в комнате и тут же вернулся с паспортом. — Вот прошу: штамп и все как полагается.
Непейвода полистал странички, вернул Володе документ. Мне показалось, что он сейчас вытянется и козырнёт, как и требуется от участкового. От этой мысли почему-то стало весело, я сразу почувствовал облегчение: черт с ним, с Пашкевичем, тут — хорошая новая семья, два счастливых человека! А лысого все равно поймаем…
Непейвода и Горлов не разделяли моего оптимизма; мы стояли возле дома Луговой, и лица участковых были растерянные.
— Что будем делать? — полюбопытствовал наконец Горлов.
Я вспомнил уверенность, с которой сестра Пашкевича говорила о Марии-львовяночке. Она держала в руках конверт с обратным адресом.
Значит, Мария есть. А может, была?
— Надо проверить всех Марий, выписавшихся с Пекарской после января, — приказал я. — И вообще порасспросить: а вдруг живёт без прописки?
— Сегодня суббота, а домовые книги в жэках, — возразил Непейвода.
— Сегодня и завтра отдыхать.
— А вы?
— А я что?
— В чужом городе? — засомневался Горлов. — Пообедали бы у меня?
— Почему у тебя? — не согласился Непейвода. — Ко мне ближе — два квартала, и Катря знаешь какие борщи варит!
Мне не хотелось обременять их: жены и так соскучились, а тут приведут незнакомого капитана…
Решительно отказался:
— У меня свои планы, ребята, увидимся в понедельник. В управлении.
Планов, собственно, не было, но я все же поехал в управление. Позвонил домой. Марина сразу, после первого сигнала, схватила трубку, я молча подышал на мембрану, Марина тут же поняла, кто это дышит, потому что тихо засмеялась и спросила:
— Ну, что там у тебя? Скоро домой?
Я подумал: были бы у меня лишние деньги, слетал бы в Киев и вернулся утренним рейсом в понедельник, но денег было в обрез, и никто бы не утвердил такие расходы.
Ответил честно:
— Не знаю.
— А я соскучилась по тебе.
Если бы она знала, как соскучился я! Однако мужчины почему-то не любят распространяться о своих чувствах. Ответил:
— Потерпи немного.
— Любимая…. — добавила она.
— Конечно, любимая.
— А ты все в бегах?
У нас не принято разговаривать о служебных делах, тем более по телефону.
— В бегах, — подтверждаю я, и это равнозначно признанию, что топчусь на месте, и неизвестно, когда наступит прояснение.
— Звонил Сашко, завтра в театр пойдём, — сообщает Марина.
Я полюбопытствовал, на какой спектакль. Мы немного поговорили о театре, о Сашке Левчуке с Соней, я мог ещё говорить и говорить, только бы слышать Маринин голос, но разговаривал за счёт управления, и надо совесть иметь, с сожалением положил трубку, не зная, что делать дальше.
Сидел, вспоминая Маринин голос, пока не зазвонил телефон. Трубку брать не хотелось, конечно же вызывают не меня, но телефон упрямо не сдавался, звонил и звонил, и я наконец отозвался. Услышал голос Крушельницкого и обрадовался: скучно одному в чужом городе.
— Непейвода звонил, — пояснил Толя, — говорит: пустой номер…
— Да, фортуна отвернулась.
— Фортуна — женщина хорошая, ещё смилостивится.
— Хорошие женщины требуют внимания.
— Это верно, и в связи с этим я веду Веру в цирк. Кстати, есть лишний билет.
— Сто лет не был в цирке, — признался я.
— Выступают воздушные акробатки. Говорят, невероятные красавицы.
— Для меня сейчас лучшая красавица — дрессированная обезьяна, — решительно положил я конец его легкомыслию.
— А завтра поедем в Карпаты, — сказал Крушельницкий так, словно это уже было давно решено. — Шашлыки маринуются, и компания собирается весёлая. Изысканное общество, даже один заслуженный артист.
— Певец?
— Драматический, но кто же не поёт на лоне природы? У него репертуар — заслушаешься. Возьмём гитару… Я за тобой через час заеду.
Это меня устраивало, мы условились встретиться в гостинице: у меня было время принять душ и выстирать носки. Жара, и носков не наберёшься… Я вообще привык в командировках сам стирать сорочки и носки; утюг в гостинице всегда найдётся, а что может быть приятнее чистой и выглаженной сорочки? Идёшь в рубашке с грязноватым воротничком, и кажется, все смотрят на тебя иронически и осуждающе…
В цирке, кроме воздушных акробаток, выступала группа дрессированных медведей, и одна из медведиц называлась Машкой…
Мне только в цирке не хватало Марий, к тому же ещё звериной ипостаси, и это стало предметом Толиных шуточек. У другого могло бы испортиться настроение, однако я стоически выдержал все его насмешки, мы запили их в буфете шампанским, и вечер получился лёгким и приятным.
Потом мы пешком добрались до гостиницы и расстались в том счастливом настроении, когда все кажется лучшим, чем на самом деле, даже пасмурная погода не пугала нас, — Толя сказал, что утром в связи с запланированными шашлыками обязательно распогодится.
Он оказался провидцем, этот майор Крушельницкий. Уже в семь утра на небе не было ни тучки, а в восемь, когда мы тронулись в дорогу, на городском асфальте лишь кое-где остались лужи, шоссе же было совсем сухое, и двое наших «Жигулей» легко набрали дозволенные девяносто километров.
Добрались в горы за два часа. Тут у знакомого лесника были заготовлены берёзовые дрова. Пока Толя с товарищами жгли костёр, я обежал окрестный лес, и не безрезультатно: принёс полкорзины сыроежек — внёс свой скромный вклад в шашлычное пиршество, и, как оказалось, неплохой вклад, потому что грибы исчезли со сковородки через несколько минут, а шашлыки на шампурах, казалось, вечно будут шипеть над углями.
Я никогда не думал, что компания из девяти человек может съесть столько мяса, но осилили — к вечеру подмели все и ехали назад разморённые воздухом и сытой едой: я даже на минутку задремал, приткнувшись щекой к спинке заднего сиденья; по-моему, Толя, рассказывавший какую-то длинную уголовную историю, не заметил этой моей невоспитанности или сделал вид, что не заметил, — не обиделся, и мы ещё засветло в чудесном настроении вернулись в город.
Мы с Толей договорились встретиться в понедельник в девять, но в назначенное время я не застал Крушельницкого в кабинете. Ждать пришлось с полчаса. Толя был аккуратным человеком, и я понял, что случилось какое-то происшествие.
Действительно, Крушельницкий пришёл взволнованный, даже не просто взволнованный, а возбуждённый, похлопал меня по плечу вместо приветствия и сказал:
— Кажется, капитан Хаблак, наши пути пересеклись, и нам вместе придётся ловить Пашкевича.
Я пожал плечами: будто задержание бандита и убийцы не наше общее, а моё личное дело…
— Этот негодяй объявился у нас, — объяснил Крушельницкий, — по-моему, объявился и успел уже напакостить. Сейчас придут потерпевшие, мы покажем им фотографию нахала — так ты окрестил его?
— Можешь объяснить, наконец, что случилось?
— Могу.
Толя сел прямо на стол и рассказал, что случилось вчера в городе, когда мы мчались в Карпаты.
Возле центрального универмага ещё задолго до открытия собралась толпа. У каждого свои планы, и каждому хочется попасть в магазин как можно раньше, чтобы не прозевать какой-нибудь дефицитный товар. Люди с нетерпением ждали десяти часов, и ходили разные слухи о том, что «выбросят» и что «будут давать».
Примерно за час до открытия, возле универмага остановился темно-зелёный «рафик», из которого выгрузили столик, стул и кассу.
Шофёр, лысый мужчина лет тридцати пяти — сорока, поставил кассу на стол и развесил на машине два ковра. Красивая женщина в белой кофточке села за кассу, и мужчина объявил, что желающие приобрести ковры, образцы которых вывешены, могут сейчас выбить чеки и получить товар в десять, после открытия магазина. Мол, администрация универмага внедряет новые методы торговли, и чеки будут выбиваться заблаговременно, чтобы не устраивать в магазине давку и ажиотаж.
Ковры — вещь дефицитная. У кассы сразу образовалась очередь, хотя и стоили они недёшево: триста пять и триста пятьдесят шесть рублей.
Кассирша быстро выбивала чеки, считать деньги ей помогал лысый мужчина; она бросала купюры в брезентовый мешок, напоминавший инкассаторский, а очередь становилась все больше; люди начали волноваться, лысый успокаивал, мол, пока ковры ещё есть, возможно, всем не достанутся, но будут продавать ещё и после обеденного перерыва. Призывал придерживаться очереди. Кто-то лез вперёд, возникали ссоры, споры, толкотня, но кассирша работала быстро, молниеносно считая деньги.
Незадолго до открытия универмага лысый объявил, что ковры кончились.
Счастливые обладатели чеков столпились у входных дверей, лысый погрузил кассу и стол, внёс в машину ковры. В это время универмаг открыли, покупатели побежали на четвёртый этаж, пытаясь быть первыми в очереди, лысый с кассиршей сели в машину, и она исчезла в направлении Городецкой улицы.
А «счастливчики» оказались отнюдь не любимчиками судьбы, потому что уже через несколько минут выяснилось, что никаких ковров в магазине нет и они стали жертвой ловких жуликов.
Толя достал из шкафа фотографии, разложил на столе. Среди них был и снимок Пашкевича,
— Вчера наши ребята начали расследование, — объяснил он. — У одной тётеньки оказалась хорошая зрительная память: описала лысого, как нарисовала. И у меня большое подозрение, что это Пашкевич.
Теперь наступила моя очередь волноваться. Значит, лысый бандит ходит тут, рядом, по львовским улицам, вчера, во всяком случае, ещё точно ходил, а я в это время лакомился шашлыками.
— И сколько же ковров они продали? — полюбопытствовал я.
— Тридцать два. Одиннадцать тысяч без малого. Представляешь, за час.
— Представляю, — мрачно ответил я, — ещё как представляю! Странно только: вроде должен бы был затаиться, убийство — не шутка, знает, что Коцко из Кривого Рога осталась жива и мы охотимся за ним.
— Э-э… — засмеялся Крушельницкий. — Знаешь, как говорят, сначала хочется конфетку с ликёром, а потом уж и ликёр с конфеткой. А тут касса подвернулась. Понимаешь, кассу они где-то достали. Такого шанса может больше не быть.
— Вот-вот, — подхватил я. — Этот Пашкевич — голова. Все рассчитал. Пройдёт афёра — хорошо, ещё десяток тысяч, не пройдёт — тоже рыдать не надо. Сколько там лет за это полагается? Ну, упекут его в тюрьму, ведь ему не привыкать, а следы удастся замести: кто его в тюрьме искать будет?
— А он не без фантазии.
— »Рафик»!.. Где он мог достать машину? И неужели никто не запомнил номера?
— Запомнили. Но…
— Фальшивый?
— Снят с частных «Жигулей». Машина разбита и стояла во дворе. Точный расчёт: никто на ней не поедет, значит, не поднимет шума по поводу исчезновения номеров.
— Где же они взяли кассу?
— Слишком многого хочешь от меня!
Наш разговор прервал парень в светлом кримпленовом костюме.
Крушельницкий познакомил нас. Обладателем умопомрачительного костюма оказался лейтенант Игорь Проц — вчера он начал расследование афёры с коврами и успел опросить всех потерпевших.
— Начнём? — лаконично спросил он.
Крушельницкий только кивнул.
Проц впустил в комнату понятых и высокую сухощавую женщину в очках на длинном, совсем не женском носу. Такие красные носы бывают, главным образом, у мужчин, любящих прикладываться к определённого вида посуде, но у этой категории человеческого рода глаза, как правило, мутные и невыразительные, а у женщины, которую Проц подвёл к столу, они блестели за стёклышками очков остро и пронизывающе, и я подумал, что действительно от этих глаз ничто не укроется.
Женщина, не раздумывая, ткнула пальцем с обломанным ногтем в фотографию Пашкевича и почти торжественно воскликнула:
— Он! Вот это он, ей-богу, он, и я утверждаю это вполне категорически!
Занеся в протокол её показания, Крушельницкий отпустил понятых и попросил женщину присесть. Она по-хозяйски расположилась у стола, положила на колени большую сумку и сразу же перешла в наступление:
— Куда вы смотрите! Простой народ обманывают, последние деньги отбирают, а милиция где? Где, я вас спрашиваю, и можно ли такое допускать?
— Удивляюсь я вам, Галина Григорьевна, — засмеялся Крушельницкий, — такая умная женщина, а обвели вас вокруг пальца, как ребёнка.
У него был незаурядный опыт, у этого Толи, и ему сразу удалось сбить наступательный пафос женщины. Галина Григорьевна как-то жалобно посмотрела на него и объяснила:
— Но ведь такие красивые ковры! И я давно хотела именно красный с цветами.
— За триста пятьдесят шесть?
— Узор… — вздохнула она. — И цвет… Как раз к нашей мебели.
— Ковры продают в магазине, а не на улице. Это вам не пирожки.
— Не пирожки, — согласилась она. — Черт попутал.
— Вот мы и выяснили, что и без вашей вины не обошлось.
— Очередь же была, и вроде все официально.
— »Вроде»! — ухватился за слово Толя. — Только вроде… И никто не догадался попросить у них документы, администратора позвать из магазина.
— Думали, что этот лысый…
— Ну, хорошо… А кассирша?.. Опишите её внешность. — Достал из папки лист бумаги. — Вот тут записано: брюнетка, брови густые, высокая причёска… Все говорят: красивая. А точнее? Красивые, они тоже разные.
— Конечно, — согласилась Галина Григорьевна. — А эта как кукла. Знаете, магазинная кукла. Ресницы длинные, наклеенные, и губки бантиком. По Академической такие по вечерам ходят.
— Лицо удлинённое или круглое?
— Скорее круглое. Нос вздёрнутый, и почему это таких красивыми называют?
Очевидно, Галина Григорьевна измеряла женскую красоту длиной собственного носа, и тут с ней трудно было согласиться. Но ведь и возражение могло вызвать её негативную реакцию — вероятно, поэтому Толя и не ответил на её вопрос. Вместо этого уточнил:
— Глаза чёрные?
— Не до глаз было: очередь и толкотня.
— Может, какие-нибудь особые приметы: родинка, бородавка, шрамик?
— Есть маленькая родинка. — Она коснулась левой щеки. — Вот тут. И губки бантиком. А больше вроде бы и ничего. Девка как девка.
— Вы говорите — брюнетка. Но ведь в комиссионных знаете сколько париков! У вас глаз женский, зоркий, случайно не обратили внимание?
Галина Григорьевна немного подумала.
— Сомнительно. Вы спросили, и теперь кажется, что была в парике, однако тогда я не подумала, смотрела и не подумала. Может, и не в парике.
— Благодарю! — Толя встал из-за стола, давая понять, что разговор окончен. Но Галина Григорьевна придерживалась другого мнения.
— А деньги? — спросила она. — Как быть с деньгами? Триста пятьдесят шесть рублей. Кто мне их вернёт?
— Поймаем преступников, и суд решит.
— Мне деньги сейчас нужны.
— Могу только посочувствовать.
— А если вы их полгода будете ловить? Или даже год?
— Постараемся раньше.
— Постарайтесь, пожалуйста. Такое жульничество! Весь город говорит.
Я подумал, что не без помощи самой Галины Григорьевны, которая успела уже рассказать о своём несчастье не одной кумушке.
Она ушла. Крушельницкий собрал со стола фотографии, оставив только Пашкевичеву.
— Какие впечатления? — спросил он. — И что будем делать?
Делиться с ним впечатлениями о Галине Григорьевне не было смысла, да и спросил он, кажется, так, ради приличия. Мне было ясно: надо начинать с поисков кассы. Это было понятно не только мне, потому что Толя сказал:
— Список магазинов, где установлены кассы, составляется. Разделим город на квадраты, подключим участковых. Как с «рафиком»? — обратился он к Процу.
— Правду говорите, но ведь и везти не разрешили. Ему, озорнику, только шесть исполнилось, худой, в чем только душа держится, а… морозы, с нашего хутора только автобусом. Маричка работу бросила, ко мне переехала, мы вдвоём и выходили.
Горлов оглянулся на меня: тут тоже все было понятно, но я спросил:
— И ваша дочь никуда не ездила зимой?
— Я же говорю: работу бросила. Как-то выкрутились, борова закололи и на мясо продали. Два месяца без работы, откуда денег взять? И все же, когда ребёнок болен…
— И совсем не болен! — послышался тоненький голосок из соседней комнаты. — Я гулять хочу!
— Мама что сказала: лежи.
— Вы из какого села? — спросил Горлов.
— Подлески, может, слышали? Если ехать на Дрогобыч, направо от шоссе.
— Слышал, — подтвердил Горлов. Вопросительно посмотрел на меня, я кивнул, и он встал. — У нас мало времени. Скажите Марии Сидоровне: участковый инспектор приходил. Дело у нас такое, что терпит. Сигнал пришёл, что комнату сдавать собираетесь, так прошу не забывать о прописке.
— Врут! — категорично возразила старушка. — Ей-богу, врут, это я хату собираюсь продавать и — в город. Трудно мне, и мы с Маричкой так решили.
— Правильно решили, — одобрил Горлов.
Из-за спины бабушки выглянул действительно худенький — одни глаза — светловолосый мальчик.
— А вы, дядя, правда милиционер? — спросил он.
— Кыш отсюда! — рассердилась старушка. — С ума сойти можно с этим ребёнком. Сейчас ремня дам!..
— Вот и не дашь! — Он зашлёпал босиком обратно. — Дядя милиционер тебе не позволит.
— Умный, — улыбнулась старушка, и в этой улыбке светилось столько доброты, что даже мрачному человеку было бы понятно: тут живут только ребёнком.
— А отец? — уже на балконе не очень тактично поинтересовался Горлов у старушки.
— Шкуродёр он, а не отец, — с горечью ответила она. — Где-то на Севере обретается, чтобы этих алиментов не платить. Но Маричка сама себе хозяйка, да и хату продадим. Как-нибудь наладится.
— Ничего, найдёт ещё себе мужа.
— Я и говорю ей, дурёхе, — оживилась старушка. — Да обожглась, ни на кого и не смотрит. Не хочу, говорит, сыну отчима — и все.
Старушка перегнулась через перила балкона и смотрела нам вслед, пока мы спускались по лестнице, даже махнула рукой.
— Душевная старуха, — сказал Горлов. — На таких бабушках мир держится. В Подлески звонить?
— Подождём.
— И я так считаю.
Непейвода все понял по выражению наших лиц и предложил:
— Давайте сперва к Луговой. Все же точно знаем, что ездила в Днепропетровск. А оттуда до Кривого Рога рукой подать.
Луговая жила в конце Пекарской, и по нашему плану мы должны были заглянуть к ней напоследок. Если, конечно, раньше не выйдем на след Пашкевича.
— Не горячись, — возразил Горлов.
— Уже дважды — пустой номер.
— Пустые номера вытаскивают дураки, а мы ходили к хорошим людям, и хорошо, что не нашли у них бандита.
— Будто он не может обдурить порядочных!
— Ты прав, но ведь ты не ходил с нами…
Я поддержал Горлова:
— Планы менять не будем.
Мы знали, что Мария Константиновна Товкач занимает комнату в коммунальной квартире, в трех других жила семья учителя Дичковского. Поэтому не удивились, когда нам открыл дверь пожилой седой человек в домашней куртке.
— Марийку? — спросил он. — А её нет дома.
— Скоро будет? — спросил Непейвода,
— Вряд ли. Поехала купаться на Комсомольское озеро.
Я взял Непейводу за локоть, давая понять, что беру инициативу на себя. Мы были в штатском, и Дичковский не мог знать, с кем разговаривает.
— Жаль, — сказал я совершенно искренне, — так хотелось повидаться. Мы познакомились в Немирове, и она приглашала…
— Так вы вместе отдыхали! — почему-то обрадовался учитель. — Зайдите вечером, Марийка обещала вернуться в шесть. Вы не Андрий?
Выходит, Мария Товкач познакомилась в Немирове с каким-то Андрием, и Дичковский знает об этом. А если девушка доверяет ему сердечные тайны, то учитель должен быть в курсе всех её дел. По крайней мере, знать, где она была во второй половине января.
— Нет, меня зовут Сергеем, — ответил я. — А вы не знаете, Мария ездила после Немирова в Кривой Рог?
— Какой Кривой Рог? Зачем?
— Так они же договаривались встретиться в Кривом Роге, — беспардонно плёл я. — Разве не говорила?
— Впервые слышу.
— Значит, не ездила. Точно знаете? — Моему нахальству позавидовал бы самый последний пройдоха. — Может, поехала, не сказав вам?
— Но мы же встречались каждый день!
— В январе? После Немирова?
— Да, Марийка никуда не уезжала из Львова.
Вот об этом-то мне и надо было узнать. Теперь я должен потихоньку отступить.
— Жаль, — сокрушённо вздохнул я, — жаль, что так случилось. Передайте Марийке привет. Скажите, от Сергея.
— Но ведь в шесть…
— Мы проездом, и в пять вылетаем. Извините, приятно было познакомиться.
Я пожал руку учителю и сбежал вслед за Непейводой по лестнице.
Теперь оставалась последняя Мария.
Мария Петровна Луговая! И она была в Днепропетровске в январе и, должно быть, в Кривом Роге.
Правда, работала Луговая на автобусном заводе и к продовольственным товарам не имела никакого отношения, однако сестра Пашкевича могла и ошибиться.
Ещё вчера мы условились с Непейводой, что к Луговой пойдём под видом представителей жэка, интересующихся сохранением жилого фонда. Старший лейтенант взял даже соответствующее удостоверение, но оно не понадобилось — Мария Петровна открыла нам сразу, будто ждала гостей, и сразу же пригласила заходить. Жила она в старом доме, в просторной квартире, — даже прихожая не уступала современной малогабаритной комнате, а в кухне вообще можно было устраивать танцы.
Непейвода объяснил причину нашего посещения, и Мария Петровна забеспокоилась и несколько встревожилась.
— Собираемся делать ремонт, — сказала она, — а мастеров нет. Квартира большая, высота, видите, четыре метра, придут, посмотрят и убегают. Говорят, удобнее ремонтировать квартиры в новых домах, там с табуретки потолок достанешь, а тут, пока побелишь, семь потов сойдёт… — Выпалив всю эту тираду, Луговая почему-то застеснялась и покраснела. Отступила, давая нам возможность осмотреться.
Выглядела Мария Петровна несколько старше своих двадцати девяти, а может, это только показалось мне, потому что женщина была довольно солидная и вполне вписывалась в свою просторную квартиру. Брюнетка, с большим бюстом и полоской пушка над губой, она, казалось, должна была быть женщиной боевой и настойчивой, но вместо этого краснела и стеснялась, как старшеклассница.
Непейвода обошёл прихожую, зачем-то колупнул грязноватую стену и констатировал:
— Да, ремонт нужен. Профилактический…
— Говорили, в жэке есть мастера… — осмелилась вставить Луговая.
— Да… Да… — не обратил внимание на её просительные интонации Непейвода. Заглянул на кухню. — Недавно белили? — спросил он.
— Вместе с матерью. В прошлом году, — ответила она, как бы извиняясь за такую самодеятельность.
— Неплохо, — похвалил участковый. Заглянул в ванную и туалет. — В среднем состоянии.
Он направился в комнаты, за ним я, завершала этот полуторжественный обход Мария Петровна.
Первая комната — большая, с лепным потолком и узорчатым паркетом с прожилками чёрного дерева — была несколько запущена. Обои, красивые набивные обои жёлтого цвета, потемнели, должно быть, потому, что в доме сохранилось печное отопление и дым все же попадал в комнату.
— И тут — профилактический! — сурово произнёс Непейвода. — С вами, гражданочка, ещё кто-то живёт? Кажется мать?
Он спросил это так, будто обвинял Луговую в разбазаривании жилой площади: мол, вдвоём могли бы приютиться и в меньшей квартире.
Мария Петровна сразу уловила этот подтекст и возразила:
— Нет, ещё муж.
— Какой муж? — резко повернулся к ней старший лейтенант. — Согласно домовой книге…
— А мы только позавчера поженились, — заметила она.
— Позавчера? — Непейвода метнул на меня быстрый взгляд: значит, Пашкевич тут, и сейчас будем брать его.
Я спросил:
— Почему не прописали мужа?
Она ответила со счастливой улыбкой:
— Я же говорю: только позавчера поженились. Не успели.
— Непорядок… — пробормотал Непейвода. Он занял удобную позицию у двери, ведущей в соседнюю комнату. — Муж дома?
— Конечно. — Заглянула в дверь, позвала: — Иди сюда, котик, тут пришли из жэка, ремонтом интересуются.
За дверью послышалось басовитое покашливанье: я быстро обошёл Луговую, став слева от дверей.
Мария Петровна удивлённо посмотрела на меня и отступила. Отступил и я, отступил невольно, потому что надеялся увидеть лысого Пашкевича, знал его как свои пять пальцев, а в дверях появился высокий патлатый молодой человек в майке, коренастый, как кузнец, с волосатой грудью.
— Добрый день, — прогудел он басом и протянул мне огромную ладонь. Пожал крепко и отрекомендовался: — Володя. Владимир Козлов, значит.
Я пробормотал в ответ нечто невнятное: никак не мог опомниться. Ведь уже держал в руках Пашкевича, уже почти поймал его, проклятого бандюгу, а тут… Володя.
Володя обменялся рукопожатием и с Непейводой, извинился:
— Я с ночной смены, вот и позволил себе немножко покимарить.
— Тоже на автобусном? — поинтересовался Непейвода.
— Угу, мы с Машей вместе.
Володя нежно посмотрел на жену. Ещё не привык к роли мужа, провёл рукой по своей груди и застеснялся.
— Извините, я без рубашки… А вы относительно ремонта?
— Осматриваем жилой фонд, — уклончиво ответил Непейвода.
— Ремонт сделаем, — заверил Володя. — В ближайшее время.
— И прописаться, — заметил участковый. — Паспорт есть?
— Сейчас… — Володя исчез в комнате и тут же вернулся с паспортом. — Вот прошу: штамп и все как полагается.
Непейвода полистал странички, вернул Володе документ. Мне показалось, что он сейчас вытянется и козырнёт, как и требуется от участкового. От этой мысли почему-то стало весело, я сразу почувствовал облегчение: черт с ним, с Пашкевичем, тут — хорошая новая семья, два счастливых человека! А лысого все равно поймаем…
Непейвода и Горлов не разделяли моего оптимизма; мы стояли возле дома Луговой, и лица участковых были растерянные.
— Что будем делать? — полюбопытствовал наконец Горлов.
Я вспомнил уверенность, с которой сестра Пашкевича говорила о Марии-львовяночке. Она держала в руках конверт с обратным адресом.
Значит, Мария есть. А может, была?
— Надо проверить всех Марий, выписавшихся с Пекарской после января, — приказал я. — И вообще порасспросить: а вдруг живёт без прописки?
— Сегодня суббота, а домовые книги в жэках, — возразил Непейвода.
— Сегодня и завтра отдыхать.
— А вы?
— А я что?
— В чужом городе? — засомневался Горлов. — Пообедали бы у меня?
— Почему у тебя? — не согласился Непейвода. — Ко мне ближе — два квартала, и Катря знаешь какие борщи варит!
Мне не хотелось обременять их: жены и так соскучились, а тут приведут незнакомого капитана…
Решительно отказался:
— У меня свои планы, ребята, увидимся в понедельник. В управлении.
Планов, собственно, не было, но я все же поехал в управление. Позвонил домой. Марина сразу, после первого сигнала, схватила трубку, я молча подышал на мембрану, Марина тут же поняла, кто это дышит, потому что тихо засмеялась и спросила:
— Ну, что там у тебя? Скоро домой?
Я подумал: были бы у меня лишние деньги, слетал бы в Киев и вернулся утренним рейсом в понедельник, но денег было в обрез, и никто бы не утвердил такие расходы.
Ответил честно:
— Не знаю.
— А я соскучилась по тебе.
Если бы она знала, как соскучился я! Однако мужчины почему-то не любят распространяться о своих чувствах. Ответил:
— Потерпи немного.
— Любимая…. — добавила она.
— Конечно, любимая.
— А ты все в бегах?
У нас не принято разговаривать о служебных делах, тем более по телефону.
— В бегах, — подтверждаю я, и это равнозначно признанию, что топчусь на месте, и неизвестно, когда наступит прояснение.
— Звонил Сашко, завтра в театр пойдём, — сообщает Марина.
Я полюбопытствовал, на какой спектакль. Мы немного поговорили о театре, о Сашке Левчуке с Соней, я мог ещё говорить и говорить, только бы слышать Маринин голос, но разговаривал за счёт управления, и надо совесть иметь, с сожалением положил трубку, не зная, что делать дальше.
Сидел, вспоминая Маринин голос, пока не зазвонил телефон. Трубку брать не хотелось, конечно же вызывают не меня, но телефон упрямо не сдавался, звонил и звонил, и я наконец отозвался. Услышал голос Крушельницкого и обрадовался: скучно одному в чужом городе.
— Непейвода звонил, — пояснил Толя, — говорит: пустой номер…
— Да, фортуна отвернулась.
— Фортуна — женщина хорошая, ещё смилостивится.
— Хорошие женщины требуют внимания.
— Это верно, и в связи с этим я веду Веру в цирк. Кстати, есть лишний билет.
— Сто лет не был в цирке, — признался я.
— Выступают воздушные акробатки. Говорят, невероятные красавицы.
— Для меня сейчас лучшая красавица — дрессированная обезьяна, — решительно положил я конец его легкомыслию.
— А завтра поедем в Карпаты, — сказал Крушельницкий так, словно это уже было давно решено. — Шашлыки маринуются, и компания собирается весёлая. Изысканное общество, даже один заслуженный артист.
— Певец?
— Драматический, но кто же не поёт на лоне природы? У него репертуар — заслушаешься. Возьмём гитару… Я за тобой через час заеду.
Это меня устраивало, мы условились встретиться в гостинице: у меня было время принять душ и выстирать носки. Жара, и носков не наберёшься… Я вообще привык в командировках сам стирать сорочки и носки; утюг в гостинице всегда найдётся, а что может быть приятнее чистой и выглаженной сорочки? Идёшь в рубашке с грязноватым воротничком, и кажется, все смотрят на тебя иронически и осуждающе…
В цирке, кроме воздушных акробаток, выступала группа дрессированных медведей, и одна из медведиц называлась Машкой…
Мне только в цирке не хватало Марий, к тому же ещё звериной ипостаси, и это стало предметом Толиных шуточек. У другого могло бы испортиться настроение, однако я стоически выдержал все его насмешки, мы запили их в буфете шампанским, и вечер получился лёгким и приятным.
Потом мы пешком добрались до гостиницы и расстались в том счастливом настроении, когда все кажется лучшим, чем на самом деле, даже пасмурная погода не пугала нас, — Толя сказал, что утром в связи с запланированными шашлыками обязательно распогодится.
Он оказался провидцем, этот майор Крушельницкий. Уже в семь утра на небе не было ни тучки, а в восемь, когда мы тронулись в дорогу, на городском асфальте лишь кое-где остались лужи, шоссе же было совсем сухое, и двое наших «Жигулей» легко набрали дозволенные девяносто километров.
Добрались в горы за два часа. Тут у знакомого лесника были заготовлены берёзовые дрова. Пока Толя с товарищами жгли костёр, я обежал окрестный лес, и не безрезультатно: принёс полкорзины сыроежек — внёс свой скромный вклад в шашлычное пиршество, и, как оказалось, неплохой вклад, потому что грибы исчезли со сковородки через несколько минут, а шашлыки на шампурах, казалось, вечно будут шипеть над углями.
Я никогда не думал, что компания из девяти человек может съесть столько мяса, но осилили — к вечеру подмели все и ехали назад разморённые воздухом и сытой едой: я даже на минутку задремал, приткнувшись щекой к спинке заднего сиденья; по-моему, Толя, рассказывавший какую-то длинную уголовную историю, не заметил этой моей невоспитанности или сделал вид, что не заметил, — не обиделся, и мы ещё засветло в чудесном настроении вернулись в город.
Мы с Толей договорились встретиться в понедельник в девять, но в назначенное время я не застал Крушельницкого в кабинете. Ждать пришлось с полчаса. Толя был аккуратным человеком, и я понял, что случилось какое-то происшествие.
Действительно, Крушельницкий пришёл взволнованный, даже не просто взволнованный, а возбуждённый, похлопал меня по плечу вместо приветствия и сказал:
— Кажется, капитан Хаблак, наши пути пересеклись, и нам вместе придётся ловить Пашкевича.
Я пожал плечами: будто задержание бандита и убийцы не наше общее, а моё личное дело…
— Этот негодяй объявился у нас, — объяснил Крушельницкий, — по-моему, объявился и успел уже напакостить. Сейчас придут потерпевшие, мы покажем им фотографию нахала — так ты окрестил его?
— Можешь объяснить, наконец, что случилось?
— Могу.
Толя сел прямо на стол и рассказал, что случилось вчера в городе, когда мы мчались в Карпаты.
Возле центрального универмага ещё задолго до открытия собралась толпа. У каждого свои планы, и каждому хочется попасть в магазин как можно раньше, чтобы не прозевать какой-нибудь дефицитный товар. Люди с нетерпением ждали десяти часов, и ходили разные слухи о том, что «выбросят» и что «будут давать».
Примерно за час до открытия, возле универмага остановился темно-зелёный «рафик», из которого выгрузили столик, стул и кассу.
Шофёр, лысый мужчина лет тридцати пяти — сорока, поставил кассу на стол и развесил на машине два ковра. Красивая женщина в белой кофточке села за кассу, и мужчина объявил, что желающие приобрести ковры, образцы которых вывешены, могут сейчас выбить чеки и получить товар в десять, после открытия магазина. Мол, администрация универмага внедряет новые методы торговли, и чеки будут выбиваться заблаговременно, чтобы не устраивать в магазине давку и ажиотаж.
Ковры — вещь дефицитная. У кассы сразу образовалась очередь, хотя и стоили они недёшево: триста пять и триста пятьдесят шесть рублей.
Кассирша быстро выбивала чеки, считать деньги ей помогал лысый мужчина; она бросала купюры в брезентовый мешок, напоминавший инкассаторский, а очередь становилась все больше; люди начали волноваться, лысый успокаивал, мол, пока ковры ещё есть, возможно, всем не достанутся, но будут продавать ещё и после обеденного перерыва. Призывал придерживаться очереди. Кто-то лез вперёд, возникали ссоры, споры, толкотня, но кассирша работала быстро, молниеносно считая деньги.
Незадолго до открытия универмага лысый объявил, что ковры кончились.
Счастливые обладатели чеков столпились у входных дверей, лысый погрузил кассу и стол, внёс в машину ковры. В это время универмаг открыли, покупатели побежали на четвёртый этаж, пытаясь быть первыми в очереди, лысый с кассиршей сели в машину, и она исчезла в направлении Городецкой улицы.
А «счастливчики» оказались отнюдь не любимчиками судьбы, потому что уже через несколько минут выяснилось, что никаких ковров в магазине нет и они стали жертвой ловких жуликов.
Толя достал из шкафа фотографии, разложил на столе. Среди них был и снимок Пашкевича,
— Вчера наши ребята начали расследование, — объяснил он. — У одной тётеньки оказалась хорошая зрительная память: описала лысого, как нарисовала. И у меня большое подозрение, что это Пашкевич.
Теперь наступила моя очередь волноваться. Значит, лысый бандит ходит тут, рядом, по львовским улицам, вчера, во всяком случае, ещё точно ходил, а я в это время лакомился шашлыками.
— И сколько же ковров они продали? — полюбопытствовал я.
— Тридцать два. Одиннадцать тысяч без малого. Представляешь, за час.
— Представляю, — мрачно ответил я, — ещё как представляю! Странно только: вроде должен бы был затаиться, убийство — не шутка, знает, что Коцко из Кривого Рога осталась жива и мы охотимся за ним.
— Э-э… — засмеялся Крушельницкий. — Знаешь, как говорят, сначала хочется конфетку с ликёром, а потом уж и ликёр с конфеткой. А тут касса подвернулась. Понимаешь, кассу они где-то достали. Такого шанса может больше не быть.
— Вот-вот, — подхватил я. — Этот Пашкевич — голова. Все рассчитал. Пройдёт афёра — хорошо, ещё десяток тысяч, не пройдёт — тоже рыдать не надо. Сколько там лет за это полагается? Ну, упекут его в тюрьму, ведь ему не привыкать, а следы удастся замести: кто его в тюрьме искать будет?
— А он не без фантазии.
— »Рафик»!.. Где он мог достать машину? И неужели никто не запомнил номера?
— Запомнили. Но…
— Фальшивый?
— Снят с частных «Жигулей». Машина разбита и стояла во дворе. Точный расчёт: никто на ней не поедет, значит, не поднимет шума по поводу исчезновения номеров.
— Где же они взяли кассу?
— Слишком многого хочешь от меня!
Наш разговор прервал парень в светлом кримпленовом костюме.
Крушельницкий познакомил нас. Обладателем умопомрачительного костюма оказался лейтенант Игорь Проц — вчера он начал расследование афёры с коврами и успел опросить всех потерпевших.
— Начнём? — лаконично спросил он.
Крушельницкий только кивнул.
Проц впустил в комнату понятых и высокую сухощавую женщину в очках на длинном, совсем не женском носу. Такие красные носы бывают, главным образом, у мужчин, любящих прикладываться к определённого вида посуде, но у этой категории человеческого рода глаза, как правило, мутные и невыразительные, а у женщины, которую Проц подвёл к столу, они блестели за стёклышками очков остро и пронизывающе, и я подумал, что действительно от этих глаз ничто не укроется.
Женщина, не раздумывая, ткнула пальцем с обломанным ногтем в фотографию Пашкевича и почти торжественно воскликнула:
— Он! Вот это он, ей-богу, он, и я утверждаю это вполне категорически!
Занеся в протокол её показания, Крушельницкий отпустил понятых и попросил женщину присесть. Она по-хозяйски расположилась у стола, положила на колени большую сумку и сразу же перешла в наступление:
— Куда вы смотрите! Простой народ обманывают, последние деньги отбирают, а милиция где? Где, я вас спрашиваю, и можно ли такое допускать?
— Удивляюсь я вам, Галина Григорьевна, — засмеялся Крушельницкий, — такая умная женщина, а обвели вас вокруг пальца, как ребёнка.
У него был незаурядный опыт, у этого Толи, и ему сразу удалось сбить наступательный пафос женщины. Галина Григорьевна как-то жалобно посмотрела на него и объяснила:
— Но ведь такие красивые ковры! И я давно хотела именно красный с цветами.
— За триста пятьдесят шесть?
— Узор… — вздохнула она. — И цвет… Как раз к нашей мебели.
— Ковры продают в магазине, а не на улице. Это вам не пирожки.
— Не пирожки, — согласилась она. — Черт попутал.
— Вот мы и выяснили, что и без вашей вины не обошлось.
— Очередь же была, и вроде все официально.
— »Вроде»! — ухватился за слово Толя. — Только вроде… И никто не догадался попросить у них документы, администратора позвать из магазина.
— Думали, что этот лысый…
— Ну, хорошо… А кассирша?.. Опишите её внешность. — Достал из папки лист бумаги. — Вот тут записано: брюнетка, брови густые, высокая причёска… Все говорят: красивая. А точнее? Красивые, они тоже разные.
— Конечно, — согласилась Галина Григорьевна. — А эта как кукла. Знаете, магазинная кукла. Ресницы длинные, наклеенные, и губки бантиком. По Академической такие по вечерам ходят.
— Лицо удлинённое или круглое?
— Скорее круглое. Нос вздёрнутый, и почему это таких красивыми называют?
Очевидно, Галина Григорьевна измеряла женскую красоту длиной собственного носа, и тут с ней трудно было согласиться. Но ведь и возражение могло вызвать её негативную реакцию — вероятно, поэтому Толя и не ответил на её вопрос. Вместо этого уточнил:
— Глаза чёрные?
— Не до глаз было: очередь и толкотня.
— Может, какие-нибудь особые приметы: родинка, бородавка, шрамик?
— Есть маленькая родинка. — Она коснулась левой щеки. — Вот тут. И губки бантиком. А больше вроде бы и ничего. Девка как девка.
— Вы говорите — брюнетка. Но ведь в комиссионных знаете сколько париков! У вас глаз женский, зоркий, случайно не обратили внимание?
Галина Григорьевна немного подумала.
— Сомнительно. Вы спросили, и теперь кажется, что была в парике, однако тогда я не подумала, смотрела и не подумала. Может, и не в парике.
— Благодарю! — Толя встал из-за стола, давая понять, что разговор окончен. Но Галина Григорьевна придерживалась другого мнения.
— А деньги? — спросила она. — Как быть с деньгами? Триста пятьдесят шесть рублей. Кто мне их вернёт?
— Поймаем преступников, и суд решит.
— Мне деньги сейчас нужны.
— Могу только посочувствовать.
— А если вы их полгода будете ловить? Или даже год?
— Постараемся раньше.
— Постарайтесь, пожалуйста. Такое жульничество! Весь город говорит.
Я подумал, что не без помощи самой Галины Григорьевны, которая успела уже рассказать о своём несчастье не одной кумушке.
Она ушла. Крушельницкий собрал со стола фотографии, оставив только Пашкевичеву.
— Какие впечатления? — спросил он. — И что будем делать?
Делиться с ним впечатлениями о Галине Григорьевне не было смысла, да и спросил он, кажется, так, ради приличия. Мне было ясно: надо начинать с поисков кассы. Это было понятно не только мне, потому что Толя сказал:
— Список магазинов, где установлены кассы, составляется. Разделим город на квадраты, подключим участковых. Как с «рафиком»? — обратился он к Процу.