Страница:
(218)
Глава восемнадцатая
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ РЕЧИ И НАПУТСТВИЕ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ
К 23-ему октября 1913-го года, с наступлением холодной погоды и ранних сумерек в зале суда, процесс вступил уже в свою пятую неделю вместо первоначально ожидавшихся десяти дней.
Присяжные заседатели, видимо были замучены; двоим из них понадобилась медицинская помощь, многие дремали во время заседаний. А теперь им еще предстояли заключительные речи, возражения и напутственное слово и резюме судьи, и все это никак не могло длиться меньше недели.
Речей предвиделось семь: из них три приходились на обвинителей; они по-прежнему настаивали что практика ритуальных убийств, вместе с присущими евреям зловредными чертами характера, были на суде доказаны; относительно виновности Бейлиса были небольшие, но многозначительные расхождения во мнениях.
И Виппер и Замысловский развивали тезис о неизбежности тупика: Чеберяк Бейлис. С самого начала, было только три группы людей, подозреваемых в убийстве: семья Андрюши, Чеберяк с ее шайкой, и Бейлис с неизвестными соучастниками. Обвинители, почти с тошнотворной монотонностью, потратили чуть ли не три дня, доказывая невиновность Андрюшиной семьи, факт и без них всем известный. Эта настойчивость имела целью создать впечатление, что выбор оставался только между Чеберяк и Бейлисом. Если бы даже нельзя было доказать прямую виновность Бейлиса, то достаточно будет доказать невиновность Чеберяк.
Логически рассуждая тут не было последовательности; но (219) этот "non sequitur" был необходимой предпосылкой для обвинителей и составляло основу заключительных речей Виппера и Замысловского. В общем Шмаков тоже придерживался этой предпосылки, хотя предлагал и другую альтернативу, впрочем не сильно на ней настаивая.
Исходя из этого общего отправного пункта, обвинители пошли по разным направлениям: Виппер специализировался на еврейском капитале и его местном, национальном и интернациональном могуществе; из его слов следовало, что все свидетели защиты, Красовский, Бразуль, Махалин, Караев, а также провалившиеся свидетели обвинения, фонарщики и несчастная Волковна, были либо подкуплены евреями, либо запуганы; даже маленькая Людмила была каким-то образом запугана.
Кто может знать какие огромные суммы были на это секретно потрачены, не говоря уже о гонорарах таким знаменитым адвокатам, как Карабчевский, Маклаков и Зарудный? Ведь если Чеберяк была ими расценена в сорок тысяч рублей, то и фонарщики и Волковна тоже обошлись в хорошую копейку. По словам Виппера, цифры, названные полковником Ивановым, (три тысячи рублей Бразулю и нищенское вспомоществование в пятьдесят рублей ежемесячно Махалину и Караеву), на самом деле были только прикрытием для трат более астрономических.
То, что так трудно было найти улики против Бейлиса объяснялось им просто: еврейское золото и могущество.
Этот заговорщицкий взгляд на историю развитый Виппером был по существу вариантом демонических обрядов состряпанных с таким жаром Пранайтисом, Сикорским и Шмаковым, но его материал носил более светский и политический оттенок.
История изображалась им как цепь темных заговоров учиненных преступными шайками, среди которых самыми главными были евреи. Конечно, говорил Виппер, он не обвиняет весь еврейский народ в убийстве Андрюши Ющинского; он только обвиняет Бейлиса с его сообщниками, кто бы они ни были. Но почему же, спросил он, эта гигантская мировая сила поднялась на защиту убийцы или убийц? Пусть присяжные заседатели над этим призадумаются. По его словам, его задача (220) состояла не только в том чтобы доказать виновность Бейлиса, была еще и другая, не менее важная: "Я должен доказать, что свидетели выступавшие здесь, подозреваемые в убийстве, и даже прямо обвинявшиеся в нем, невиновны".
Призывая присяжных не оставлять смерть маленького Андрюши безнаказанной, он продолжал доказывать несостоятельность улик против Чеберяк и ее "тройки". Он извинялся за возбужденность, порой, его речи, но при мысли о невинном мальчике, замученном и убитом и о чудовищных попытках скрыть и защитить убийц, он не всегда мог сохранять самообладание.
Речь Виппера продолжалась пять часов; Замысловский, после него, говорил только четыре часа; главный тезис его упирался в дилемму: или Бейлис или Чеберяк. Он спросил:
"Разве провал обвинений против Чеберячки не представляет собой потрясающих улик против Бейлиса?" Он соединял Чеберяк и Андрюшину семью в одну группу. Сыщики, Мищук и Красовский, пытались обвинить Андрюшину семью и провалились; после этого они пытались обвинить Чеберячку и снова провалились. С самого начала Мищук и Красовский приложили все усилия, чтобы запутать дело и отвлечь внимание от Бейлиса, единственного оставшегося в подозрении.
Что касается главного аргумента защиты, продолжал Замысловский, что в день убийства завод работал и Бейлис наблюдал за отправкой кирпича, то такая аргументация ничего не стоит. Ничто не мешало Бейлису освободиться на несколько минут, погнаться за Андрюшей и, сделав свое дело, вернуться к своим обычным обязанностям.
Шмаков, выступавший последним из обвинителей, попробовал отклониться от тезиса: "или - или". "А почему не Бейлис и Чеберяк?", спросил он, "такая возможность существует; я ничего здесь не утверждаю, и не могу обвинять Чеберяк, потому что она не имеет здесь защитника".
Как ни странно было такое предположение, заключительные слова Шмакова были еще более странными. Перед присяжными заседателями, по его словам, стоят два вопроса:
1) было ли это убийство ритуальным? и
2) был ли Бейлис убийцей?
"После того как вы ответите утвердительно на первый (221) вопрос, вам нужно будет перейти ко второму; ответ на этот второй вопрос будет делом вашей совести".
Он не объяснил, почему только второй вопрос был делом совести присяжных, или какие у него были основания связывать Бейлиса с Чеберяк, - обстоятельство на суде не установленное. Однако, мы знаем из его личного дневника, в какое бешенство его приводила Чеберяк ("эта лживая сука") "Она своей глупой хитростью ставила обвинение не раз в глупое положение". Возможно, что его коллеги были не менее злы на нее, но они лучше собой владели.
Шмаков превзошел даже Виппера в своих нападках на евреев; его речь была судорожной и бессвязной. Иногда его бессвязность была внезапной, иногда течение его мысли уплывало в какую-то тьму, чтобы в измененном виде, снова выплыть из подземелья. В целом эта речь представляла собой что-то расплывчатое, бледное, где сквозь начинающееся старческое размягчение мозга ясна была только его звериная злоба.
Прежде чем приступить к обзору заключительных речей защиты, мы должны вернуться к уже однажды поставленному нами вопросу: почему защита, во время допроса свидетелей, и в своих заключительных речах, решила не говорить о том, что было так очевидно и неоспоримо, а именно, что люди состряпавшие дело о ритуальном убийстве были на процессе пойманы с поличным? Почему они почти игнорировали письма, полученные Андрюшиной матерью и прозектором Карпинским? Эти письма были написаны и посланы до оглашения результатов вскрытия, одно письмо даже до самого вскрытия. И все же, в этих письмах точно указывалось число поранений на теле, и самое убийство описывалось как ритуальное.
Почему защита пропустила столь значительное заявление в признании Сингаевского Махалину и Караеву, что именно Рудзинский, эта "министерская голова", был ответственен за увечья на теле Андрюши?
Начальник сыскного отделения, Мищук, первый ведавший делом, сразу заявил, что ритуальное убийство было симулировано с целью спровоцировать погром.
Это было чрезмерным упрощением - главным побуждением, как выяснено было Красовским (и втайне допускалось (222) и администрацией), было желание наказать доносчика и навсегда закрыть ему рот. Однако, все улики указывали, что вторичным побуждением была симуляция ритуального убийства; необъяснимое иначе множество ран на теле, письма к Андрюшиной матери и киевскому прозектору, время, выбранное для убийства - перед самой еврейской и христианской Пасхой, и наконец, и то, что труп Андрюши был оставлен там где его так легко было обнаружить.
Мы нигде - ни в мемуарах Грузенберга, ни у Марголина, ни у Мазе, ни у Бен-Цион Каца - не можем найти ответа на этот вопрос. Однако простой здравый смысл нам его подсказывает. Предположим, что защита рискнула бы заявить: "Это не ритуальное убийство, это грубая подделка!" - и таким образом присяжные получили бы пищу для размышлений и дискуссий: "Ага, значит они признают, что было что-то похожее на ритуальное убийство, только оно было сделано так топорно, что не могло быть работой самих евреев".
Следовательно нужно предполагать, что имеются некоторые правила таких убийств, и медицинским экспертам в этом случае был бы поставлен вопрос: "На сколько данное убийство расходится с "обычной нормой"?". Мы можем себе представить каков был бы эффект, если бы защитники сказали медицинским экспертам: "Пожалуйста, объясните присяжным, в какой мере эта грубая попытка симулировать ритуальное убийство отличается от такого, которое вы бы считали подлинным?!"
Эксперты главным образом обсуждали вопрос о выцеживании "максимального количества крови"; иначе говоря, старались ли убийцы протянуть жизнь Ющинского как можно дольше, нанося ему раны только необходимые для получения крови? При таких условиях, произнести слова "ритуальное убийство" для научного обсуждения было бы со стороны защиты крайне неосторожно.
И все же, читая стенографический отчет этого процесса, хочется крикнуть участникам этой драмы, происходившей пол века тому назад: "сделайте это, скажите открыто, вот каким образом Кровавый Навет всегда повторялся из века в век; вот классический пример как эта великая ложь всегда (223) воскрешалась, и вы, русская администрация и прокуратура только последние в длинном ряду провокаторов".
Карабчевский, единственный из всех адвокатов, упомянул в своей речи, что убийство Ющинского должно было служить прологом к погрому, но и он избегал слов "ритуальное убийство". "Знаете, сказал он в своем заключении, владельцы гостиниц на курортах говорят о "шелковых и ситцевых сезонах" т.е. сезоны когда приезжает богатая и аристократическая публика, или те, что приезжает всякая мелкота. Вот и у шайки Чеберяк тоже был свой "шелковый" сезон, а потом наступил "ситцевый" - погромов не было и их положение стало шатким".
Это была многозначительная ссылка на киевский погром 1905 г., когда Чеберяк (как было раскрыто на процессе) должна была сжигать тюки награбленного во время погрома шелка. Всем было хорошо известно, что в качестве классического приема для возбуждения погрома лучше всего было поднять крик о ритуальных убийствах.
Грузенберг, в заключительной своей речи только мимоходом коснулся возможности, что была сделана попытка симулировать ритуальное убийство. Остальные защитники тоже не касались этой темы; говоря об убийстве, они сосредоточились в своих речах на невиновности Бейлиса.
Тут весь вопрос заключался в полной очевидности этого дела. Картина, представленная прокурорами, была воистину смехотворна: среди бела дня, большая группа детей игравших вокруг глиномешалки, внезапное появление Бейлиса и его сообщников, и похищение ими Андрюши...
"Представьте себе, что это действительно случилось, воскликнул Маклаков", возможно ли, чтобы дети ничего об этом не сказали своим родителям? государственный прокурор торжественно заявляет, что он не знает, почему никто из них ничего не сказал; а я вам скажу почему: потому что ничего подобного не произошло, весь рассказ выдумка Чеберяк! - если бы Андрюшу утащили на глазах всех этих детей, а его труп позднее был бы найден на Лукьяновке, вся Лукьяновка поднялась бы, все эти смиренные люди поднялись бы как (224) один человек, и ничего бы не осталось ни от зайцевского завода, ни от Бейлиса, и не было бы процесса".
Затем Маклаков обратился к последним минутам умирающего Жени Чеберяк и к поведению его матери: "Несчастная Чеберячка не могла думать о спасении своего сына или о его спокойствии, она не могла крикнуть сыщикам: "уходите отсюда тут смерть, тут Божье дело!" Она не могла этого сделать, даже в эту последнюю минуту она должна была использовать своего сына: "Женя, скажи им, что я тут не при чем". А что Женя ответил? "Мама, оставь меня в покое, мне больно". - Он не сказал того, что было так легко ему сказать: "Я видел как Бейлис утащил Андрюшу". Когда он хотел говорить, эта несчастная мать - как показали свидетели - целовала его и не давала ему говорить. Перед его смертью она дала ему поцелуй Иуды, чтобы не дать ему сказать слова".
Можно было почувствовать, как при этих словах дрожь пробежала по спине у присутствовавших в зале суда.
После Маклакова говорил Грузенберг. Он был в таком же трудном положении как раввин Мазе; единственный еврей среди защиты, он был в некотором роде символом. Он чувствовал, что представляет здесь свой народ; он должен был оправдываться, доказывать свою любовь к России, и как еврей, он должен был дать свое опровержение КРОВАВОГО НАВЕТА.
"Я говорю громко и ясно, зная, что эти слова станут известны всем евреям во всем мире: если бы учение еврейской религии было таковым, как его тут описывали, я не позволил бы себе оставаться евреем". - Вечные, безнадежные объяснения... всегдашнее положение еврея перед никогда не доказанным обвинением (и поэтому трудным для опровержения); но игнорировать это обвинение все же невозможно.
Грузенберг боролся с противным ветром; чем красноречивей он говорил, тем более ненужными казались его слова: "Обвинения, которые они извлекли из могил тащат нас в ту же могилу; из тысячелетних, давно развалившихся и рассыпавшихся кладбищ, они воскресают те же обветшалые обвинения...".
Все это было конечно и справедливо и трогательно, но как (225) всегда и всюду, излишне для тех, кто хочет слушать, и пустая трата слов для тех, кто слушать не хочет.
Только когда он приступил к прямой защите Бейлиса, Грузенберг мог развернуть свой талант, и если у него было меньше простоты чем у Маклакова, то в логике и иронии он ему не уступал.
Но когда против Бейлиса не было улик, как было их опровергать? Грузенбергу пришлось пустить свои стрелы как против обвинителей так и против Чеберяк. Он поставил несколько прямых вопросов: "Почему, если человеческая кровь была необходима для освящения синагоги, власти не привлекли к суду и Зайцевых?" "Если Шнеерсон завлек Андрюшу на погибель, почему и он не сидит на скамье подсудимых?" - "Г-н Шмаков предоставляет вопрос о виновности Бейлиса совести присяжных, если они решат, что убийство это носило ритуальный характер; это значит, что Г-н Шмаков считает, если Бейлис и не виновен, то евреи все-таки виновны?!"
Грузенберг, с убийственной точностью, анализировал улики, представленные четой Чеберяк. Но каково бы ни было наше интеллектуальное удовольствие от внимательного чтения речи Грузенберга, мы не можем отделаться от тяжелого чувства, что все адвокаты Бейлиса или ломились в открытую дверь, или же ударялись головой о каменную стену, как только вопрос касался ритуального убийства.
После Грузенберга говорил Зарудный. Речь его производит странное впечатление; он, который так бурно себя вел во время перекрестного допроса, так язвительно комментировал всю процедуру и поведение судьи, вдруг стал очень сдержан и рассудителен. К сожалению, он решил возражать Шмакову в качестве авторитета по иудаизму; с этой целью он несколько месяцев изучал еврейскую историю, и в частности все кровавые наветы на протяжении веков. Несмотря на его большие способности, его нельзя было назвать экспертом в еврейской религии; для присяжных он был слишком образован, а на специалистов производил впечатление дилетанта. Стало куда лучше, когда он, отложив книги в сторону, стал применять свой здравый смысл в своей критике представленного обвинителями "научного" материала.
(226) Зарудный был особенно хорош, когда он стал говорить о функциях и назначении суда: "В некоторой степени здание суда - это храм" сказал он - "в храме или церкви люди молятся за своих врагов, поэтому в таком месте необходимо быть беспристрастным. Господа присяжные, если кто-либо из вас когда-либо питал неприязненные чувства к евреям, не позволяйте этим чувствам влиять на ваш приговор; отбросьте от себя все лишние, ненужные, не относящиеся к этому делу чувства, освободите себя от всего, что наши законы, наши обычаи, наше неотъемлемое чувство справедливости запрещают иметь судьям".
Таким образом он просил присяжных отказаться от навязанной им роли, той роли, для которой администрация так тщательно их подобрала.
После речей защитников, во время возражений, не произошло ничего нового. Теперь оставалось только ждать заключения судьи Болдырева и его наставления присяжным заседателям - исход процесса в большой мере мог зависеть от одного и другого.
4.
В 11 ч. утра 28 октября судебное заседание возобновилось, чтобы выслушать заключение судьи и его формулировку обвинения, после чего присяжные удалились для совещания.
День этот был бенефисом Болдырева. Для этого дня он и был назначен, и ему были обещаны награды; и поэтому его речь выражала двойное чувство: и надежду, и благодарность.
В. Д. Набоков дал позже характеристику этой речи: "По существу это была осторожно продуманная обвинительная речь; правда, он произнес какие-то тривиальные слова, чтобы соблюсти декорум, приличествующий председателю суда. Однако, это только ухудшило впечатление, так как эти слова как бы убеждали присяжных в справедливости и беспристрастности судьи".
Чтобы подчеркнуть свою беспристрастность, Болдырев указал присяжным, что они не обязаны соглашаться с его заключением, что они имеют полное право составить себе (227) собственное мнение о предъявленном здесь обвинении; но он не сказал ни слова, каковы могли быть веские основания, чтобы присяжным с ним не соглашаться.
Самая важная часть его аргументации касалась местоположения, где произошло убийство; для него не было никаких сомнений, что местом действий был кирпичный завод. Иначе говоря, он соглашался с искусственно созданным тезисом прокуратуры, что преступление могло быть совершено либо на квартире Чеберяк, либо на заводе, и он вывел из этого, что это было на заводе. Он сделал этот вывод основываясь на уликах, полученных от фонарщиков, от семейства Чеберяк, и главным образом основываясь на свидетельстве маленькой Людмилы, единственной, как им было подчеркнуто, оставшейся в живых очевидицей произошедшей сцены вокруг глиномешалки.
Чтобы подкрепить улики против Бейлиса, он даже сослался на арестанта Казаченко. Во всей двухчасовой речи Болдырева не было даже попытки парировать убийственную атаку Маклакова на поражающий своей неправдоподобностью рассказ маленькой Людмилы; Болдырев полностью игнорировал самый сильный аргумент защиты. Зато он вполне использовал решение защиты не касаться симуляции ритуального убийства, по тактическим соображениям. Болдырев сказал, что защитники не говорили о "симулированном" ритуальном убийстве потому, что это убийство было НАСТОЯЩИМ ритуальным убийством.
После того, как он произнес свою речь более похожую на речь прокурора чем судьи, Болдырев объявил, что присяжным заседателям будет поставлено два вопроса:
Первый вопрос: "Было ли совершено убийство такого-то и такого-то характера?"
Второй вопрос: "Был ли Бейлис и не найденные его сообщники виновны в убийстве?"
Окончательная формулировка этих вопросов получила видимость некоторой объективности; Болдырев согласен был оба вопроса конденсировать в одном, и предложил его в следующей редакции:
"Виновен ли подсудимый, (228) Менахем-Мендель Тевеевич* Бейлис, согласившись с неизвестными лицами, не найденными во время следствия, побуждаемый религиозным изуверством, в убийстве тринадцатилетнего Андрея Ющинского 12-марта 1911 г. в одном из помещений кирпичного завода, принадлежащего еврейской хирургической больнице, находящегося в заведовании купца Марка Ионова Зайцева?"
Формулировка вопроса заключала в себе два опасных пункта: первый, - что убийство произошло на кирпичном заводе, второй, что оно было ритуального характера. Но в этой формулировке было и преимущество для защиты; ею предполагалось, что было больше надежды на оправдание Бейлиса, чем на возможность для присяжных ответить отрицательно на отдельно поставленный вопрос о ритуальном убийстве. Поэтому защита готова было согласиться на единственный поставленный вопрос в то же время возражая на противозаконность его формулировки.
Прокуратура, наоборот, соглашалась с формулировкой, но требовала раздела вопроса на две части. После короткого перерыва, судья отклонил возражение защиты, и согласился с требованием прокуроров.
Но тут произошло нечто странное: разделив опросный лист на две части, судья выработал формулировку, ведущую (возможно, что и намеренно) к двусмысленным и нескончаемо спорным выводам.
Вот точный текст этого окончательного варианта:
Первый вопрос: "Было ли доказано, что 12 марта, 1911 г., в одном из помещений еврейской хирургической больницы, Андрей Ющинский был схвачен, ему зажат был рот и нанесены были раны (тут следует первый перечень всех ран), и когда из его тела вылилось 5 стаканов крови, ему снова нанесены были раны (тут следовал второй перечень ран), и что все эти раны (в общей сложности их было 47), причинили Ющинскому ужасные страдания и привели его к смерти, почти совершенно его обескровив".
Второй вопрос: "Если событие, описанное в первом вопросе доказано, то виновен ли подсудимый, Менахем-Мендель Тевиев Бейлис, согласившись с другими лицами, не обнаруженными во время следствия, побуждаемый религиозным (229) изуверством, в убийстве мальчика Андрея Ющинского? - И схватил ли обвиняемый находившегося там Ющинского, и увлек ли он его в одно из помещений кирпичного завода, для осуществления этого своего намерения?".
Остальная часть второго опросного листа была заполнена клиническими подробностями, перечисленными в первом вопросе.
Защита всеми силами сопротивлялась против раздела опросного листа на две части, и против этой пристрастной формулировки, но протесты эти были отклонены. Когда присяжные уже удалились для совещания, защитники пытались снова их вернуть, чтобы дать добавочные пояснения, но обвинители вмешались, и защитникам в их требовании было отказано. После этого уже больше ничего не оставалось, как ожидать решения присяжных.
5.
Чувства русского либерального общества были выражены В. Д. Набоковым в 1914 г. еще до разоблачения конспирации:
"Бейлиса судили присяжные. И первое впечатление, испытанное всеми решительно, было недоумение перед данным составом скамьи; присяжные судившие Бейлиса являли, картину глухого захолустья, обслуживаемого полуграмотными крестьянами и мещанами.
Во время процесса председатель не раз заявлял: "Здесь никто не обвиняет еврейство, здесь идет речь об отдельных изуверах". Однако, экспертизы Сикорского и Пранайтиса совершенно опровергают такое утверждение. И тот и другой говорят - и говорили на суде - именно о еврействе, о еврейском вероучении. И затем - в председательском резюме вся эта сложная работа над библией, талмудом, каббалой, зогаром, хасидами пропала совершенно. Единственный существенный вопрос, который можно было поставить именно с точки зрения ритуалистов, остался незатронутым. Никто и не заикнулся о том, доказано ли, что Бейлис - изувер. Психиатрической экспертизы над ним произведено не было. Духовный его мир остался вовсе не исследованным.
(230) Остался только во всей своей обнаженности силлогизм: Бейлис - еврей, и следовательно Бейлис мог участвовать в принесении этой кровавой жертвы.
Можно с полной определенностью указать ряд явных и несомненных процессуальных нарушений, допущенных с единственной целью - внушить присяжным веру в существование у евреев ритуальных убийств. Пройдут года, поблекнут воспоминания о деле Бейлиса исчезнет острота впечатлений, но отчеты, сухие и бесстрастные, стенографические отчеты останутся. И сколько бы лет ни прошло, будущий историк нашего суда, когда развернет страницы этих отчетов и прочтет в них "экспертизу", беспрепятственно допущенную председателем, - прочтет эти бредни, эти уверения, добытые из антисемитской литературы самого последнего разряда и преподнесенную под флагом научного авторитета профессора психиатрии, - он в изумлении спросит: как могло случиться, что председатель не остановил эксперта?
Правда, председатель неоднократно просил Сикорского обратиться к делу об убийстве Ющинского. Но эти просьбы не имели решительно никакого действия, эксперт не обращал на них никакого внимания и продолжал свое изложение так же, как начал его.
Отведенное мне место не позволяет с большей подробностью остановиться на других процессуальных нарушениях, допущенных по делу Бейлиса. Они находятся в тесной внутренней связи с самим духом процесса. И можно смело сказать: еще лет 10-15 тому назад такой процесс был бы невозможен".
(231)
Глава девятнадцатая
МИРОВЫЕ И МЕСТНЫЕ РЕАКЦИИ
Мы с удовлетворением вспоминаем протесты западного мира по делу Бейлиса. Это были последние проявления здравого смысла перед падением Европы в пропасть первой мировой войны. Они производят особенно благоприятное впечатление по сравнению с отдельными возгласами неодобрения по поводу гораздо более злодейского и преступного антисемитизма - гитлеровского нацизма конца тридцатых и начала сороковых годов.
Глава восемнадцатая
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ РЕЧИ И НАПУТСТВИЕ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ
К 23-ему октября 1913-го года, с наступлением холодной погоды и ранних сумерек в зале суда, процесс вступил уже в свою пятую неделю вместо первоначально ожидавшихся десяти дней.
Присяжные заседатели, видимо были замучены; двоим из них понадобилась медицинская помощь, многие дремали во время заседаний. А теперь им еще предстояли заключительные речи, возражения и напутственное слово и резюме судьи, и все это никак не могло длиться меньше недели.
Речей предвиделось семь: из них три приходились на обвинителей; они по-прежнему настаивали что практика ритуальных убийств, вместе с присущими евреям зловредными чертами характера, были на суде доказаны; относительно виновности Бейлиса были небольшие, но многозначительные расхождения во мнениях.
И Виппер и Замысловский развивали тезис о неизбежности тупика: Чеберяк Бейлис. С самого начала, было только три группы людей, подозреваемых в убийстве: семья Андрюши, Чеберяк с ее шайкой, и Бейлис с неизвестными соучастниками. Обвинители, почти с тошнотворной монотонностью, потратили чуть ли не три дня, доказывая невиновность Андрюшиной семьи, факт и без них всем известный. Эта настойчивость имела целью создать впечатление, что выбор оставался только между Чеберяк и Бейлисом. Если бы даже нельзя было доказать прямую виновность Бейлиса, то достаточно будет доказать невиновность Чеберяк.
Логически рассуждая тут не было последовательности; но (219) этот "non sequitur" был необходимой предпосылкой для обвинителей и составляло основу заключительных речей Виппера и Замысловского. В общем Шмаков тоже придерживался этой предпосылки, хотя предлагал и другую альтернативу, впрочем не сильно на ней настаивая.
Исходя из этого общего отправного пункта, обвинители пошли по разным направлениям: Виппер специализировался на еврейском капитале и его местном, национальном и интернациональном могуществе; из его слов следовало, что все свидетели защиты, Красовский, Бразуль, Махалин, Караев, а также провалившиеся свидетели обвинения, фонарщики и несчастная Волковна, были либо подкуплены евреями, либо запуганы; даже маленькая Людмила была каким-то образом запугана.
Кто может знать какие огромные суммы были на это секретно потрачены, не говоря уже о гонорарах таким знаменитым адвокатам, как Карабчевский, Маклаков и Зарудный? Ведь если Чеберяк была ими расценена в сорок тысяч рублей, то и фонарщики и Волковна тоже обошлись в хорошую копейку. По словам Виппера, цифры, названные полковником Ивановым, (три тысячи рублей Бразулю и нищенское вспомоществование в пятьдесят рублей ежемесячно Махалину и Караеву), на самом деле были только прикрытием для трат более астрономических.
То, что так трудно было найти улики против Бейлиса объяснялось им просто: еврейское золото и могущество.
Этот заговорщицкий взгляд на историю развитый Виппером был по существу вариантом демонических обрядов состряпанных с таким жаром Пранайтисом, Сикорским и Шмаковым, но его материал носил более светский и политический оттенок.
История изображалась им как цепь темных заговоров учиненных преступными шайками, среди которых самыми главными были евреи. Конечно, говорил Виппер, он не обвиняет весь еврейский народ в убийстве Андрюши Ющинского; он только обвиняет Бейлиса с его сообщниками, кто бы они ни были. Но почему же, спросил он, эта гигантская мировая сила поднялась на защиту убийцы или убийц? Пусть присяжные заседатели над этим призадумаются. По его словам, его задача (220) состояла не только в том чтобы доказать виновность Бейлиса, была еще и другая, не менее важная: "Я должен доказать, что свидетели выступавшие здесь, подозреваемые в убийстве, и даже прямо обвинявшиеся в нем, невиновны".
Призывая присяжных не оставлять смерть маленького Андрюши безнаказанной, он продолжал доказывать несостоятельность улик против Чеберяк и ее "тройки". Он извинялся за возбужденность, порой, его речи, но при мысли о невинном мальчике, замученном и убитом и о чудовищных попытках скрыть и защитить убийц, он не всегда мог сохранять самообладание.
Речь Виппера продолжалась пять часов; Замысловский, после него, говорил только четыре часа; главный тезис его упирался в дилемму: или Бейлис или Чеберяк. Он спросил:
"Разве провал обвинений против Чеберячки не представляет собой потрясающих улик против Бейлиса?" Он соединял Чеберяк и Андрюшину семью в одну группу. Сыщики, Мищук и Красовский, пытались обвинить Андрюшину семью и провалились; после этого они пытались обвинить Чеберячку и снова провалились. С самого начала Мищук и Красовский приложили все усилия, чтобы запутать дело и отвлечь внимание от Бейлиса, единственного оставшегося в подозрении.
Что касается главного аргумента защиты, продолжал Замысловский, что в день убийства завод работал и Бейлис наблюдал за отправкой кирпича, то такая аргументация ничего не стоит. Ничто не мешало Бейлису освободиться на несколько минут, погнаться за Андрюшей и, сделав свое дело, вернуться к своим обычным обязанностям.
Шмаков, выступавший последним из обвинителей, попробовал отклониться от тезиса: "или - или". "А почему не Бейлис и Чеберяк?", спросил он, "такая возможность существует; я ничего здесь не утверждаю, и не могу обвинять Чеберяк, потому что она не имеет здесь защитника".
Как ни странно было такое предположение, заключительные слова Шмакова были еще более странными. Перед присяжными заседателями, по его словам, стоят два вопроса:
1) было ли это убийство ритуальным? и
2) был ли Бейлис убийцей?
"После того как вы ответите утвердительно на первый (221) вопрос, вам нужно будет перейти ко второму; ответ на этот второй вопрос будет делом вашей совести".
Он не объяснил, почему только второй вопрос был делом совести присяжных, или какие у него были основания связывать Бейлиса с Чеберяк, - обстоятельство на суде не установленное. Однако, мы знаем из его личного дневника, в какое бешенство его приводила Чеберяк ("эта лживая сука") "Она своей глупой хитростью ставила обвинение не раз в глупое положение". Возможно, что его коллеги были не менее злы на нее, но они лучше собой владели.
Шмаков превзошел даже Виппера в своих нападках на евреев; его речь была судорожной и бессвязной. Иногда его бессвязность была внезапной, иногда течение его мысли уплывало в какую-то тьму, чтобы в измененном виде, снова выплыть из подземелья. В целом эта речь представляла собой что-то расплывчатое, бледное, где сквозь начинающееся старческое размягчение мозга ясна была только его звериная злоба.
Прежде чем приступить к обзору заключительных речей защиты, мы должны вернуться к уже однажды поставленному нами вопросу: почему защита, во время допроса свидетелей, и в своих заключительных речах, решила не говорить о том, что было так очевидно и неоспоримо, а именно, что люди состряпавшие дело о ритуальном убийстве были на процессе пойманы с поличным? Почему они почти игнорировали письма, полученные Андрюшиной матерью и прозектором Карпинским? Эти письма были написаны и посланы до оглашения результатов вскрытия, одно письмо даже до самого вскрытия. И все же, в этих письмах точно указывалось число поранений на теле, и самое убийство описывалось как ритуальное.
Почему защита пропустила столь значительное заявление в признании Сингаевского Махалину и Караеву, что именно Рудзинский, эта "министерская голова", был ответственен за увечья на теле Андрюши?
Начальник сыскного отделения, Мищук, первый ведавший делом, сразу заявил, что ритуальное убийство было симулировано с целью спровоцировать погром.
Это было чрезмерным упрощением - главным побуждением, как выяснено было Красовским (и втайне допускалось (222) и администрацией), было желание наказать доносчика и навсегда закрыть ему рот. Однако, все улики указывали, что вторичным побуждением была симуляция ритуального убийства; необъяснимое иначе множество ран на теле, письма к Андрюшиной матери и киевскому прозектору, время, выбранное для убийства - перед самой еврейской и христианской Пасхой, и наконец, и то, что труп Андрюши был оставлен там где его так легко было обнаружить.
Мы нигде - ни в мемуарах Грузенберга, ни у Марголина, ни у Мазе, ни у Бен-Цион Каца - не можем найти ответа на этот вопрос. Однако простой здравый смысл нам его подсказывает. Предположим, что защита рискнула бы заявить: "Это не ритуальное убийство, это грубая подделка!" - и таким образом присяжные получили бы пищу для размышлений и дискуссий: "Ага, значит они признают, что было что-то похожее на ритуальное убийство, только оно было сделано так топорно, что не могло быть работой самих евреев".
Следовательно нужно предполагать, что имеются некоторые правила таких убийств, и медицинским экспертам в этом случае был бы поставлен вопрос: "На сколько данное убийство расходится с "обычной нормой"?". Мы можем себе представить каков был бы эффект, если бы защитники сказали медицинским экспертам: "Пожалуйста, объясните присяжным, в какой мере эта грубая попытка симулировать ритуальное убийство отличается от такого, которое вы бы считали подлинным?!"
Эксперты главным образом обсуждали вопрос о выцеживании "максимального количества крови"; иначе говоря, старались ли убийцы протянуть жизнь Ющинского как можно дольше, нанося ему раны только необходимые для получения крови? При таких условиях, произнести слова "ритуальное убийство" для научного обсуждения было бы со стороны защиты крайне неосторожно.
И все же, читая стенографический отчет этого процесса, хочется крикнуть участникам этой драмы, происходившей пол века тому назад: "сделайте это, скажите открыто, вот каким образом Кровавый Навет всегда повторялся из века в век; вот классический пример как эта великая ложь всегда (223) воскрешалась, и вы, русская администрация и прокуратура только последние в длинном ряду провокаторов".
Карабчевский, единственный из всех адвокатов, упомянул в своей речи, что убийство Ющинского должно было служить прологом к погрому, но и он избегал слов "ритуальное убийство". "Знаете, сказал он в своем заключении, владельцы гостиниц на курортах говорят о "шелковых и ситцевых сезонах" т.е. сезоны когда приезжает богатая и аристократическая публика, или те, что приезжает всякая мелкота. Вот и у шайки Чеберяк тоже был свой "шелковый" сезон, а потом наступил "ситцевый" - погромов не было и их положение стало шатким".
Это была многозначительная ссылка на киевский погром 1905 г., когда Чеберяк (как было раскрыто на процессе) должна была сжигать тюки награбленного во время погрома шелка. Всем было хорошо известно, что в качестве классического приема для возбуждения погрома лучше всего было поднять крик о ритуальных убийствах.
Грузенберг, в заключительной своей речи только мимоходом коснулся возможности, что была сделана попытка симулировать ритуальное убийство. Остальные защитники тоже не касались этой темы; говоря об убийстве, они сосредоточились в своих речах на невиновности Бейлиса.
Тут весь вопрос заключался в полной очевидности этого дела. Картина, представленная прокурорами, была воистину смехотворна: среди бела дня, большая группа детей игравших вокруг глиномешалки, внезапное появление Бейлиса и его сообщников, и похищение ими Андрюши...
"Представьте себе, что это действительно случилось, воскликнул Маклаков", возможно ли, чтобы дети ничего об этом не сказали своим родителям? государственный прокурор торжественно заявляет, что он не знает, почему никто из них ничего не сказал; а я вам скажу почему: потому что ничего подобного не произошло, весь рассказ выдумка Чеберяк! - если бы Андрюшу утащили на глазах всех этих детей, а его труп позднее был бы найден на Лукьяновке, вся Лукьяновка поднялась бы, все эти смиренные люди поднялись бы как (224) один человек, и ничего бы не осталось ни от зайцевского завода, ни от Бейлиса, и не было бы процесса".
Затем Маклаков обратился к последним минутам умирающего Жени Чеберяк и к поведению его матери: "Несчастная Чеберячка не могла думать о спасении своего сына или о его спокойствии, она не могла крикнуть сыщикам: "уходите отсюда тут смерть, тут Божье дело!" Она не могла этого сделать, даже в эту последнюю минуту она должна была использовать своего сына: "Женя, скажи им, что я тут не при чем". А что Женя ответил? "Мама, оставь меня в покое, мне больно". - Он не сказал того, что было так легко ему сказать: "Я видел как Бейлис утащил Андрюшу". Когда он хотел говорить, эта несчастная мать - как показали свидетели - целовала его и не давала ему говорить. Перед его смертью она дала ему поцелуй Иуды, чтобы не дать ему сказать слова".
Можно было почувствовать, как при этих словах дрожь пробежала по спине у присутствовавших в зале суда.
После Маклакова говорил Грузенберг. Он был в таком же трудном положении как раввин Мазе; единственный еврей среди защиты, он был в некотором роде символом. Он чувствовал, что представляет здесь свой народ; он должен был оправдываться, доказывать свою любовь к России, и как еврей, он должен был дать свое опровержение КРОВАВОГО НАВЕТА.
"Я говорю громко и ясно, зная, что эти слова станут известны всем евреям во всем мире: если бы учение еврейской религии было таковым, как его тут описывали, я не позволил бы себе оставаться евреем". - Вечные, безнадежные объяснения... всегдашнее положение еврея перед никогда не доказанным обвинением (и поэтому трудным для опровержения); но игнорировать это обвинение все же невозможно.
Грузенберг боролся с противным ветром; чем красноречивей он говорил, тем более ненужными казались его слова: "Обвинения, которые они извлекли из могил тащат нас в ту же могилу; из тысячелетних, давно развалившихся и рассыпавшихся кладбищ, они воскресают те же обветшалые обвинения...".
Все это было конечно и справедливо и трогательно, но как (225) всегда и всюду, излишне для тех, кто хочет слушать, и пустая трата слов для тех, кто слушать не хочет.
Только когда он приступил к прямой защите Бейлиса, Грузенберг мог развернуть свой талант, и если у него было меньше простоты чем у Маклакова, то в логике и иронии он ему не уступал.
Но когда против Бейлиса не было улик, как было их опровергать? Грузенбергу пришлось пустить свои стрелы как против обвинителей так и против Чеберяк. Он поставил несколько прямых вопросов: "Почему, если человеческая кровь была необходима для освящения синагоги, власти не привлекли к суду и Зайцевых?" "Если Шнеерсон завлек Андрюшу на погибель, почему и он не сидит на скамье подсудимых?" - "Г-н Шмаков предоставляет вопрос о виновности Бейлиса совести присяжных, если они решат, что убийство это носило ритуальный характер; это значит, что Г-н Шмаков считает, если Бейлис и не виновен, то евреи все-таки виновны?!"
Грузенберг, с убийственной точностью, анализировал улики, представленные четой Чеберяк. Но каково бы ни было наше интеллектуальное удовольствие от внимательного чтения речи Грузенберга, мы не можем отделаться от тяжелого чувства, что все адвокаты Бейлиса или ломились в открытую дверь, или же ударялись головой о каменную стену, как только вопрос касался ритуального убийства.
После Грузенберга говорил Зарудный. Речь его производит странное впечатление; он, который так бурно себя вел во время перекрестного допроса, так язвительно комментировал всю процедуру и поведение судьи, вдруг стал очень сдержан и рассудителен. К сожалению, он решил возражать Шмакову в качестве авторитета по иудаизму; с этой целью он несколько месяцев изучал еврейскую историю, и в частности все кровавые наветы на протяжении веков. Несмотря на его большие способности, его нельзя было назвать экспертом в еврейской религии; для присяжных он был слишком образован, а на специалистов производил впечатление дилетанта. Стало куда лучше, когда он, отложив книги в сторону, стал применять свой здравый смысл в своей критике представленного обвинителями "научного" материала.
(226) Зарудный был особенно хорош, когда он стал говорить о функциях и назначении суда: "В некоторой степени здание суда - это храм" сказал он - "в храме или церкви люди молятся за своих врагов, поэтому в таком месте необходимо быть беспристрастным. Господа присяжные, если кто-либо из вас когда-либо питал неприязненные чувства к евреям, не позволяйте этим чувствам влиять на ваш приговор; отбросьте от себя все лишние, ненужные, не относящиеся к этому делу чувства, освободите себя от всего, что наши законы, наши обычаи, наше неотъемлемое чувство справедливости запрещают иметь судьям".
Таким образом он просил присяжных отказаться от навязанной им роли, той роли, для которой администрация так тщательно их подобрала.
После речей защитников, во время возражений, не произошло ничего нового. Теперь оставалось только ждать заключения судьи Болдырева и его наставления присяжным заседателям - исход процесса в большой мере мог зависеть от одного и другого.
4.
В 11 ч. утра 28 октября судебное заседание возобновилось, чтобы выслушать заключение судьи и его формулировку обвинения, после чего присяжные удалились для совещания.
День этот был бенефисом Болдырева. Для этого дня он и был назначен, и ему были обещаны награды; и поэтому его речь выражала двойное чувство: и надежду, и благодарность.
В. Д. Набоков дал позже характеристику этой речи: "По существу это была осторожно продуманная обвинительная речь; правда, он произнес какие-то тривиальные слова, чтобы соблюсти декорум, приличествующий председателю суда. Однако, это только ухудшило впечатление, так как эти слова как бы убеждали присяжных в справедливости и беспристрастности судьи".
Чтобы подчеркнуть свою беспристрастность, Болдырев указал присяжным, что они не обязаны соглашаться с его заключением, что они имеют полное право составить себе (227) собственное мнение о предъявленном здесь обвинении; но он не сказал ни слова, каковы могли быть веские основания, чтобы присяжным с ним не соглашаться.
Самая важная часть его аргументации касалась местоположения, где произошло убийство; для него не было никаких сомнений, что местом действий был кирпичный завод. Иначе говоря, он соглашался с искусственно созданным тезисом прокуратуры, что преступление могло быть совершено либо на квартире Чеберяк, либо на заводе, и он вывел из этого, что это было на заводе. Он сделал этот вывод основываясь на уликах, полученных от фонарщиков, от семейства Чеберяк, и главным образом основываясь на свидетельстве маленькой Людмилы, единственной, как им было подчеркнуто, оставшейся в живых очевидицей произошедшей сцены вокруг глиномешалки.
Чтобы подкрепить улики против Бейлиса, он даже сослался на арестанта Казаченко. Во всей двухчасовой речи Болдырева не было даже попытки парировать убийственную атаку Маклакова на поражающий своей неправдоподобностью рассказ маленькой Людмилы; Болдырев полностью игнорировал самый сильный аргумент защиты. Зато он вполне использовал решение защиты не касаться симуляции ритуального убийства, по тактическим соображениям. Болдырев сказал, что защитники не говорили о "симулированном" ритуальном убийстве потому, что это убийство было НАСТОЯЩИМ ритуальным убийством.
После того, как он произнес свою речь более похожую на речь прокурора чем судьи, Болдырев объявил, что присяжным заседателям будет поставлено два вопроса:
Первый вопрос: "Было ли совершено убийство такого-то и такого-то характера?"
Второй вопрос: "Был ли Бейлис и не найденные его сообщники виновны в убийстве?"
Окончательная формулировка этих вопросов получила видимость некоторой объективности; Болдырев согласен был оба вопроса конденсировать в одном, и предложил его в следующей редакции:
"Виновен ли подсудимый, (228) Менахем-Мендель Тевеевич* Бейлис, согласившись с неизвестными лицами, не найденными во время следствия, побуждаемый религиозным изуверством, в убийстве тринадцатилетнего Андрея Ющинского 12-марта 1911 г. в одном из помещений кирпичного завода, принадлежащего еврейской хирургической больнице, находящегося в заведовании купца Марка Ионова Зайцева?"
Формулировка вопроса заключала в себе два опасных пункта: первый, - что убийство произошло на кирпичном заводе, второй, что оно было ритуального характера. Но в этой формулировке было и преимущество для защиты; ею предполагалось, что было больше надежды на оправдание Бейлиса, чем на возможность для присяжных ответить отрицательно на отдельно поставленный вопрос о ритуальном убийстве. Поэтому защита готова было согласиться на единственный поставленный вопрос в то же время возражая на противозаконность его формулировки.
Прокуратура, наоборот, соглашалась с формулировкой, но требовала раздела вопроса на две части. После короткого перерыва, судья отклонил возражение защиты, и согласился с требованием прокуроров.
Но тут произошло нечто странное: разделив опросный лист на две части, судья выработал формулировку, ведущую (возможно, что и намеренно) к двусмысленным и нескончаемо спорным выводам.
Вот точный текст этого окончательного варианта:
Первый вопрос: "Было ли доказано, что 12 марта, 1911 г., в одном из помещений еврейской хирургической больницы, Андрей Ющинский был схвачен, ему зажат был рот и нанесены были раны (тут следует первый перечень всех ран), и когда из его тела вылилось 5 стаканов крови, ему снова нанесены были раны (тут следовал второй перечень ран), и что все эти раны (в общей сложности их было 47), причинили Ющинскому ужасные страдания и привели его к смерти, почти совершенно его обескровив".
Второй вопрос: "Если событие, описанное в первом вопросе доказано, то виновен ли подсудимый, Менахем-Мендель Тевиев Бейлис, согласившись с другими лицами, не обнаруженными во время следствия, побуждаемый религиозным (229) изуверством, в убийстве мальчика Андрея Ющинского? - И схватил ли обвиняемый находившегося там Ющинского, и увлек ли он его в одно из помещений кирпичного завода, для осуществления этого своего намерения?".
Остальная часть второго опросного листа была заполнена клиническими подробностями, перечисленными в первом вопросе.
Защита всеми силами сопротивлялась против раздела опросного листа на две части, и против этой пристрастной формулировки, но протесты эти были отклонены. Когда присяжные уже удалились для совещания, защитники пытались снова их вернуть, чтобы дать добавочные пояснения, но обвинители вмешались, и защитникам в их требовании было отказано. После этого уже больше ничего не оставалось, как ожидать решения присяжных.
5.
Чувства русского либерального общества были выражены В. Д. Набоковым в 1914 г. еще до разоблачения конспирации:
"Бейлиса судили присяжные. И первое впечатление, испытанное всеми решительно, было недоумение перед данным составом скамьи; присяжные судившие Бейлиса являли, картину глухого захолустья, обслуживаемого полуграмотными крестьянами и мещанами.
Во время процесса председатель не раз заявлял: "Здесь никто не обвиняет еврейство, здесь идет речь об отдельных изуверах". Однако, экспертизы Сикорского и Пранайтиса совершенно опровергают такое утверждение. И тот и другой говорят - и говорили на суде - именно о еврействе, о еврейском вероучении. И затем - в председательском резюме вся эта сложная работа над библией, талмудом, каббалой, зогаром, хасидами пропала совершенно. Единственный существенный вопрос, который можно было поставить именно с точки зрения ритуалистов, остался незатронутым. Никто и не заикнулся о том, доказано ли, что Бейлис - изувер. Психиатрической экспертизы над ним произведено не было. Духовный его мир остался вовсе не исследованным.
(230) Остался только во всей своей обнаженности силлогизм: Бейлис - еврей, и следовательно Бейлис мог участвовать в принесении этой кровавой жертвы.
Можно с полной определенностью указать ряд явных и несомненных процессуальных нарушений, допущенных с единственной целью - внушить присяжным веру в существование у евреев ритуальных убийств. Пройдут года, поблекнут воспоминания о деле Бейлиса исчезнет острота впечатлений, но отчеты, сухие и бесстрастные, стенографические отчеты останутся. И сколько бы лет ни прошло, будущий историк нашего суда, когда развернет страницы этих отчетов и прочтет в них "экспертизу", беспрепятственно допущенную председателем, - прочтет эти бредни, эти уверения, добытые из антисемитской литературы самого последнего разряда и преподнесенную под флагом научного авторитета профессора психиатрии, - он в изумлении спросит: как могло случиться, что председатель не остановил эксперта?
Правда, председатель неоднократно просил Сикорского обратиться к делу об убийстве Ющинского. Но эти просьбы не имели решительно никакого действия, эксперт не обращал на них никакого внимания и продолжал свое изложение так же, как начал его.
Отведенное мне место не позволяет с большей подробностью остановиться на других процессуальных нарушениях, допущенных по делу Бейлиса. Они находятся в тесной внутренней связи с самим духом процесса. И можно смело сказать: еще лет 10-15 тому назад такой процесс был бы невозможен".
(231)
Глава девятнадцатая
МИРОВЫЕ И МЕСТНЫЕ РЕАКЦИИ
Мы с удовлетворением вспоминаем протесты западного мира по делу Бейлиса. Это были последние проявления здравого смысла перед падением Европы в пропасть первой мировой войны. Они производят особенно благоприятное впечатление по сравнению с отдельными возгласами неодобрения по поводу гораздо более злодейского и преступного антисемитизма - гитлеровского нацизма конца тридцатых и начала сороковых годов.