Страница:
"Преступления подобные убийству Ющинского, - говорит далее проф. Сикорский, - не могут быть полностью объяснены только расовой мстительностью. С этой точки зрения представляется понятным причинение мучений и лишение жизни, но факт избрания жертвой детей и вообще субъектов юных, а также обескровление убиваемых, - по мнению проф. Сикорского, - вытекает из других оснований, которые, быть может, имеют для убийц значение религиозного акта" (Стенографический отчет).
Свидетельство это, датированное 8-ым мая, придало администрации больше бодрости; но ей все еще нужна была более сильная опора, и именно медицинская, так как ведь специальность Сикорского была психиатрия.
Стали искать, и нашли нужного человека в лице доктора Косоротова, профессора судебной медицины при петербургском университете. Его свидетельство не было столь чистосердечным, как свидетельство Сикорского, хотя оно и стоило дороже; в то время как Сикорский действовал бескорыстно, побуждаемый "высшим идеалом", Косоротов потребовал четыре тысячи рублей* вознаграждения.
Вот выдержка из его экспертизы (обвинительный акт):
..."Раны были нанесены при жизни жертвы, нет указаний, что пытать мальчика было главной целью убийцы; тело осталось почти совершенно обескровленным. Все это наводит нас на мысль, что раны были нанесены таким образом, чтобы собрать наибольшее количество крови, возможно с определенной целью".
Следующей задачей администрации было усовершенствование первых заключений экспертов после вскрытия тела.
Так как полицейский врач Карпинский числился по своему научному положению ниже, чем Оболонский и Туфанов, администрация стала настойчиво убеждать обоих профессоров (83) пересмотреть свои рапорты. Им трудно было это сделать, так как уже раньше, неофициально, они сообщили кой кому содержание своих первых заключений, как мы это видели из писем государственного прокурора Брандорфа и митрополита Флавиана.
Несмотря на это, 23-го декабря появилось дополнительное заявление Оболонского и Туфанова, прибавленное к их первоначальному заключению от 15-го апреля.
Эти запоздалые добавления были несравнимы с безапелляционными заявлениями Сикорского, но кое-чего они все-таки достигли и исправили первоначальное впечатление от их первого рапорта,
Важнейшие пункты этого добавления: ..."мы убеждены, что Ющинский истек кровью от нанесенных ему ран..." "утечка крови была такова, что тело осталось почти совершенно обескровленным..." "последние раны были нанесены в области сердца..." "так как наибольшее количество крови вытекло из левого виска, мы должны предположить, что именно из виска удобнее всего было вытянуть и собрать кровь из тела Ющинского, если только кровь эта была собрана...".
В документе, прочитанном на суде с важнейшими этими выдержками, Оболонский и Туфанов нигде, однако, не указывают, что именно побудило их переменить свое мнение по истечении шести месяцев; не могли же они произвести третье вскрытие тела?
Главное значение этого документа содержится в категорическом заключении, что Андрюшина смерть наступила от истечения кровью, что могло являться признаком ритуального убийства.
Фраза: "если только кровь была собрана" являлась уступкой для соблюдения какой-то минимальной пристойности научной экспертизы. Вопрос о том, была ли кровь собрана, мог возникнуть только, если бы экспертами были обнаружены признаки употребления убийцами вытяжного, высасывающего кровь прибора, но ни малейших таких признаков не существовало.
Те же самые скользкие инсинуации и намеки содержит в себе, в поспешности сделанных им выводов, доклад Косоротова:
(84) ..."Я ведь ничего не утверждаю... но... из тела вытекло огромное количество крови... вероятно для специальной цели..." - "Специальная цель" была вне компетенции врача, так же как фраза: "если кровь была собрана" была вне компетенции Оболонского и Туфанова.
3.
В начале 1912 г. вся собранная администрацией медицинская экспертиза, поддерживающая теорию ритуального убийства, была опубликована. Интерес к бейлисовскому делу к этому времени уже широко вырос и за границей, где четырнадцать ведущих медицинских экспертов* тщательно исследовали все документы - комментарии их появились в печати в том же году.
Реакцией западных ученых был единодушный крик насмешки, обличающий безумие всего этого дела. Правда, крик этот раздался "в академической форме", с соблюдением всех внешних приличий; тем не менее он был уничтожающим.
Только один ученый полностью, без обиняков, выразил свое мнение по поводу смехотворности медицинской экспертизы в России.
"Если профессор Сикорский, - писал он, - должен был выразить свое мнение о психологической стороне этого дела, то он выразил его в таком виде, что только с трудом можно удержаться от улыбки. Невозможно решить, чему нужно больше удивляться, наивности ли, или же предвзятости мнения этого эксперта-психиатра".
Свидетельство иностранных ученых явилось громогласным осуждением проституирования науки в политических целях.
Читатель может с полным правом задать вопрос: а поинтересовалась ли администрация противоположной научной экспертизой, опровергающей обвинение? Несмотря на трехлетние розыски, нам нигде не удалось найти такую справку, как не удалось найти и обратное: поддержку частным лицом обвинительного акта.
В самой России тоже поднялись протестующие голоса.
(85) Сикорский, будучи самым знаменитым среди экспертов администрации, стал главной мишенью всех атак.
Харьковское Медицинское Общество вынесло следующую резолюцию: "Считаем позорным и унижающим моральный статус врача, позволять себе расовую и религиозную нетерпимость и пытаться базировать возможность "ритуальных убийств" на основании псевдонаучной аргументации".* Двумя днями позже, по приказу губернатора деятельность Харьковского Медицинского Общества была прекращена.
В Петербурге Психиатрическим Обществом был создан специальный комитет для разбора заключений Сикорского; ректор Военно-медицинской Академии предупредил двух членов этого комитета, что если в связи с экспертизой Сикорского среди студентов произойдут беспорядки, профессоров уволят со службы.
Сикорский пожаловался администрации, что нападки на него, по резкости и страстности тона превосходящие все когда-либо появившееся в печати, производят угнетающее впечатление среди русского населения и одновременно возбуждают евреев.*
Киевский губернатор заверил Петербург, что им будут приняты меры "влияния" на киевские газеты, если оскорбления против проф. Сикорского не прекратятся.**
4.
Администрация предвидела, что ей придется добавить религиозную экспертизу к уже имеющейся у нее медицинской.
Но вот тут-то все усилия завербовать лицо с достаточной эрудицией, согласное поддержать своим авторитетом миф ритуального убийства, оказались бесплодными; нельзя было этого добиться ни лестью, ни, обманом, ни подкупом.
Первый улов администрации в этом направлении впервые зарегистрирован в протоколе 3-го мая 1911 г. - следующего содержания:
"Я, архимандрит Амвросий, православного вероисповедания, лично я не изучал по источникам учения о ритуальном убийстве христиан евреями, но в бытность мою наместником (86) Почаево-Успенской Лавры, с 1897 по 1909 год, я неоднократно имел случай беседовать по этому предмету с несколькими лицами и в частности с двумя православными монашествующими, принявшими православие из еврейства, а затем приходилось трактовать и в Киеве о том же, по моему настоящему месту служения.
Все эти беседы, насколько я могу припомнить, выработали во мне мнение, что у евреев, в частности у хусидов или хасидов, есть обычай добывать христианскую кровь по преимуществу убиением христианских непорочных отроков. Кровь эта требуется хотя бы в самом ничтожном количестве для приготовления еврейских пасхальных опресноков (маца) в следующей цели. По Талмуду, кровь служит символом жизни и по тому же Талмуду евреи единственные господа мира, а все остальные люди лишь их рабы, и вот употребление в маце христианской крови знаменует, что им принадлежит право даже жизни этих рабов. С другой стороны им хочется, чтобы это сознавали и все не евреи, гои, а потому тело христиан, из которых взята кровь, не может быть так уничтожено, чтобы оно исчезло бесследным. Поэтому, всегда такое тело евреи устраивают так, чтобы с одной стороны не было указаний на место и лица, где и которыми совершено это преступление, а с другой, чтобы гои, найдя со временем тело, не забывали бы, что над их жизнью евреи имеют право, как господа, с правом жизни и смерти.
В совершении этого акта должен участвовать раввин, который читает положенные на этот предмет молитвы, и окончить их должен еще когда несчастная жертва жива, но кровоточит".
Показание это было сделано в присутствии следователя Фененко, и он должен был внести его в протокол; по истечении года незадолго до того как Фененко был снят с бейлисовского дела, он вызвал отца Амвросия и добился у него добавочного показания; оно было кратким:
"Оба монаха, перешедшие из еврейства в православие, были кантонистами (так назывались евреи, завербованные в отроческом возрасте на 25 лет на военную службу и обыкновенно терявшие всякую связь со своей прошлой жизнью* - они не имели образования). Из разговоров с этими монахами (87) я не мог сделать вывода, что они когда-либо читали еврейские книги и таким образом знакомились с еврейским ритуалом; они просто рассказывали о своих жизненных впечатлениях".
Это второе показание сводится к рассказам кантонистов, выкрестов-евреев, в свою очередь подслушавших народные сказки в армии и в разных других местах.
Вся ценность "объяснений" Амвросия состояла в том, что тело Андрюши было найдено в месте, где его непременно должны были найти, а книги, лежавшие возле его тела, неминуемо должны были быть использованы для его опознания.
Но "объяснение" это было о двух концах: если бы преступники хотели симулировать ритуальное убийство, то именно вот этот фольклорный сказ мог бы послужить руководством для неграмотных и полуграмотных людей.
Для своего эксперта - "звезды" - по религиозному вопросу, администрации пришлось удовлетвориться темным католическим священником; имя его было отец Юстин Пранайтис, и отыскивать его нужно было в таком отдаленном городе, как Ташкент.
Прошлое этого человека представляет некоторый интерес: в 1893 г., проживая в то время в Петербурге, он написал памфлет под заглавием: "Христиане и еврейский Талмуд" или же: "Тайное учение раввинов о христианстве". Этим памфлетом он хотел доказать, что в еврейской религии содержалось учение о ритуальном убийстве.
Памфлет в свое время привлек к себе очень мало внимания, он вызвал некоторое презрение, а затем был совершенно забыт.
По не вполне выясненным обстоятельствам (при попытке к вымогательству) у Пранайтиса возникли неприятности с полицией, вследствие чего он переселился в Ташкент, где и проживал до 1911 года. В феврале этого года он вернулся в Петербург, где он стал распространять свой памфлет на седьмом ежегодном собрании Дворянского Объединения.
На старости лет (ему уже было за шестьдесят) он снова стал мечтать об осуществлении своей мечты - еврейский вопрос снова стал в программе дня.
Дворянское Объединение было ничем иным, как (88) двойником Союза Русского Народа; среди мелкопоместных помещиков оно сделалось ведущей организацией по борьбе против улучшения правового положения евреев.
Главный их представитель и оратор, Марков 2-ой, член Государственной Думы, выразил их идеалы в одной из своих речей:
"Первым делом, сказал он, всех евреев надо загнать в черту оседлости; во-вторых, надо окончательно выгнать их из России; не должно быть евреев ни врачей, ни адвокатов, ни ремесленников; нельзя назначать их присяжными заседателями, и уж конечно их нельзя брать на государственную службу. Все это - минимальные требования, предлагаемые дворянством вниманию правительства".*
На одном заседании Думы Марков выразился еще гораздо сильней: "Мое мнение об еврейской расе всем известно: это преступная раса человеконенавистническая! Ввиду непреложности этого факта, все ограничения, примененные к ним в прошлом, должны оставаться в силе и в наше время. Права евреев были урезаны в прошлом не по злому умыслу других народов, включая и русский народ, а потому что все государства и народы должны были защищать свое благополучие, да и спасение души своей, против преступной еврейской расы.
Русский народ не в силах защищать себя от евреев их же методами. Сила евреев невероятна, почти сверхъестественна.
Я утверждаю, как я утверждал и в прошлом, касательно евреев, что подавление чуждой народности не идет в разрез с принципами мудрого государственного управления".**
Отец Пранайтис торжественно заявил, что, написав свой памфлет, он рисковал жизнью, так как евреи за это могли его убить и что он во второй раз рискнул жизнью, раздавая свой памфлет на собрании Дворянского Объединения.
Герой не сразу получил свою награду; почему-то Дворянское Объединение не провозгласило его божьим посланником для спасения России; памфлет не был перепечатан, а Пранайтис не достиг мученичества.
Ему снова пришлось вернуться в свою провинциальную столицу Туркестана, и только спустя год, кто-то из киевской администрации вспомнил об его брошюре, и только тогда его вызвали, чтобы поручить ему роль эксперта еврейской религии.
(89)
Глава седьмая
РАСТЕРЯННОСТЬ В КИЕВЕ
В сентябре 1911 года царь исполняя свое обещание, прибыл в Киев на открытие памятника своему деду Александру II-му (чье убийство тридцать лет тому назад наложило роковую печать на последующие два поколения Романовых).
Среди цветов и фейерверков, Чаплинский особенно счастлив был осведомить царя, что в деле Ющинского (фактически превратившегося в дело Бейлиса) достигнут был определенный успех. К этому времени, все вместе взятые улики сводились к свидетельствам фонарщиков и Волковны, указывавших на Бейлиса, как на убийцу.
Этот доклад царю был третьим по счету; первые два были сделаны министром Щегловитовым.
Трагический инцидент испортил все торжества: во время парадного спектакля в киевском городском театре, молодой еврей Дмитрий Богров застрелил председателя Совета министров, П. А. Столыпина. Не дело Бейлиса послужило причиной убийства (оно еще находилось в зачаточном состоянии и не привлекало внимания еврейской общественности), но убийство это было для Бейлиса чревато последствиями.
Было с ужасом отмечено, что ведь Богров мог также легко застрелить царя, как и Столыпина. Если царь-антисемит проявлял большой интерес к развитию судебного дела о ритуальном убийстве, этот интерес должен был превратиться в нечто похожее на манию после убийства председателя Совета Министров, да еще в присутствии царя; и маниакальными должны были стать соображения Чаплинского, Щегловитова и их сообщников.
(90) Несмотря на консервативные, граничившие с реакцией взгляды Столыпина, крайне правые группы ненавидели его почти так же, как либералы и левые, и к тому же он был в немилости у самого царя по подозрению в либеральном уклоне, уже не говоря о прирожденной антипатии Николая к талантливым людям - но все это не помешало крайне правым элементам свирепствовать по адресу террориста-еврея, а заодно и скопом против всего еврейства.
В общем, инцидент этот явился добрым предзнаменованием для конспираторов; благоприятная атмосфера для судебного следствия была заново создана явно усилившимся покровительством царя антисемитским элементам.
К концу ноября Чаплинский отметил свою новую победу - он послал министру юстиции Щегловитову показание шпиона-арестанта Казаченко, которого жандармский подполковник Иванов посадил в камеру к Бейлису (с теми результатами, о которых мы выше рассказали). Щегловитов, в свою очередь, имел возможность доложить Николаю о поступивших к нему "прямых указаниях" на факт, что еврей Мендель Бейлис был одним из соучастников преступления.*
Киевские конспираторы теперь считали, что правительство в Петербурге достаточно скомпрометировано и кое-кто из заговорщиков начал безбоязненно высказывать свои до сих пор скрытые опасения.
Полковник Шредель, начальник киевского губернского жандармского управления и непосредственный начальник подполковника Иванова, излил свою душу в письме к директору департамента полиции в Санкт-Петербурге; письмо было помечено "лично, секретно, вручить в собственные руки".** Вот его текст: "...Суд, вероятно, состоится в апреле или мае сего года, и продолжится приблизительно 10 дней; в настоящее время дальнейшее расследование по делу об убийстве Андрея Ющинского производится моим помощником подполковником Павлом Ивановым. Это расследование главным образом вращается вокруг Веры Владимировны Чеберяк и вокруг профессиональных преступников тесно с ней связанных; эти последние: (тут следуют семь имен, среди которых имена "тройки", Ивана Латышева, Петра Сингаевского и Бориса Рудзинского)".
(91) "Можно с определенной вероятностью предположить, что мальчик Ющинский оказался случайным свидетелем одного из преступлений этой шайки, и они, испугавшись, решили с ним покончить. Принимая во внимание недостаточность улик против Бейлиса и достигший почти европейской известности интерес к этому делу, осуждение Менделя Бейлиса может причинить большие неприятности высшим чинам министерства юстиции; оно может привести к весьма обоснованным упрекам в поспешности заключений и даже в односторонности проявленной во время следствия".
Месяцем позже полковник Шредель писал тому же лицу в том же духе (опять "лично", "секретно" и т.д.): "Я только хочу добавить - теперь стало совершенно ясно, что косвенные улики, собранные против Бейлиса, распадутся на мелкие кусочки... по принципу взаимного исключения, мы должны произвести расследование деятельности профессиональных преступников: Ивана Латышева, Бор. Рудзинского, а также Петра Сингаевского", (т.е. "тройки").
Эти два письма мы должны рассматривать в свете следующих фактов: киевская администрация еще осенью 1911-го года была осведомлена о всей негодности улик, собранных против Бейлиса; в июне ею был получен рапорт Кириченко о поведении Чеберяк во время допроса ее сына Жени; в августе Полищук сделал свой драматический доклад о последних минутах Жени.
Полковник Шредель, высший чиновник киевской жандармерии, был беспрерывно в курсе всех событий, а во многих случаях он был их направляющей рукой. Почему же в феврале и марте 1912 г. он пишет таким странным тоном, как будто он только что открыл причину для беспокойства?
Мы ничего не могли бы в этом понять, если бы не знали, что полковник Шредель сотрудничал с конспираторами до самого конца - не только до суда, но и после него, а эти "абсолютно секретные" донесения увидели свет только после открытия архивов в 1917 году, (т.е. после февральской революции).
В самом начале 1912 г. в Киеве царила растерянность; все это дело переросло потенциальные возможности местной (92) администрации. Шредель косвенным образом, через доверенное лицо, предупреждал министерство юстиции об опасности провала и о возможности "больших неприятностей". В том случае, если бы в Петербурге решили дать задний ход, он, Шредель, оказался бы тем человеком, который осведомил администрацию о настоящем положении дел.
Он был не единственным, предчувствовавшим опасность: Киевский губернатор Гирс (его нельзя по настоящему причислить к конспираторам - он только, по-видимому, не открывал рта в течение всего процесса) писал 19-го апреля товарищу министра внутренних дел:
"...Вашему Превосходительству уже известно, что дело Бейлиса привлекло к себе внимание не только в России, но и заграницей; поэтому нет сомнения, что судебный процесс привлечет к себе внимание общества, отвлекая его от других вопросов социального значения. Исход этого ужасного дела не может не произвести тяжелого, неприятного впечатления среди русского населения, с другой же стороны, оправдание подсудимого может вызвать еще неслыханное ликование среди групп меньшинства, особенно среди евреев. Принимая во внимание, что ко времени суда над Бейлисом приурочено также начало выборов в Государственную Думу, я считаю своим долгом указать, что было бы благоразумно отложить процесс".
Макаров, министр внутренних дел, в своем письме к Щегловитову повторил почти слово в слово то, что Гирс писал товарищу министра: "дело Бейлиса привлекло к себе внимание не только в России, но и заграницей... В случае, если процесс закончится оправданием подсудимого... и т.д. Покорнейше прошу Ваше Превосходительство указать, не считали ли бы Вы целесообразным отложить киевский процесс до окончания выборов в Государственную Думу?...".
Макаров, по-видимому, также как и Гирс, не был активным участником конспирации; он только молчаливо одобрял ее, но стоял в стороне; ни он, ни Гирс не посмели пойти так далеко, чтобы предложить прекратить дело и освободить Бейлиса.
Слабым оправданием для Макарова может служить тот факт, что первые шаги конспираторов держались от него в секрете; однако к началу 1912 г. у него имелась уже вся (93) нужная ему информация, чтобы остановить заговор. Тут надо еще сказать, что в декабре того же года он был замещен лишенным всяких принципов, только и мечтающим угодить царю, карьеристом Н. А. Маклаковым (брат его, умеренный либерал В. А. Маклаков позже выступил одним из защитников Бейлиса - самым блестящим из выдающейся группы).
Чаплинский был как будто единственным не колеблющимся сторонником процесса; будучи местным ставленником Щегловитова, он больше всех скомпрометировал себя в Киеве и никогда не смел высказывать свои сомнения, даже если таковые у него имелись.
Тем не менее, он не мог притворяться, что он вполне доволен; 28-го мая он писал Щегловитову: "...это очень неприятное дело и приходится со всех сторон терпеть сильное давление; много людей с высоким положением изо всех сил стараются меня убедить, что дело Бейлиса необходимо прекратить, что таково желание нашего министра (Макарова - внутренних дел), - конечно, я не поддаюсь на эту удочку и гоню в шею моих благожелателей".
Если процесс этот, в конце концов, все-таки состоялся, то это потому, что, обладая страстной напряженностью, сторонники его оказались сильнее и настойчивее, чем его противники.
Однако по причинам, о которых мы расскажем после, процесс был опять отложен больше чем на год.
Инкриминирующие письма, процитированные в этой главе, могли быть продиктованы требованиями предосторожности со стороны не доверявших друг другу соучастников; но мы не можем понять, почему получатели этих "секретных", доставленных в "собственные руки" писем, так бережно сохраняли эти документы и не уничтожали их. Конечно они не ожидали революции, но не могли же они думать, что будут вечно пребывать в своей должности? Почему же они оставили своим преемникам такие убийственные документы, свидетельствующие об их мошенничестве?
Вероятно частичное объяснение этому содержится в честолюбии всякого бюрократа, чья важность растет вместе с накоплением бумаг.
В последнюю минуту, когда Божья кара их уже настигла, (94) они сделали попытку уничтожить свои архивы. Однако размеры их были таковы, что им понадобился бы двойной срок их высокого служения, чтобы справиться с такой задачей; впрочем, если бы такой добавочный срок возможно было бы получить, они вероятно все продолжали бы накоплять свои документы.
(95)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ОДРЯХЛЕНИЕ ИМПЕРИИ
Глава восьмая
"ДУША ДЕЛА"
1.
Мы можем рассматривать дело Бейлиса как трагедию или же как комедию, в которой выявлены в странной между собой комбинации, вошедшей некоторым образом в историю, образ одержимого, негодяя - министра юстиции и распутной профессиональной преступницы.
Для того чтобы понять, как все это могло случиться и какое значение имел исход этого дела, необходимо познакомиться с фоном этой драмы и с характером двух главных актеров.
Если продолжать выражаться театральным языком можно еще сказать, что Николай II был душой дела, Щегловитов - его режиссером, предоставившим организационный аппарат, а шайка Чеберяк создала основной сюжет драмы.
Сам же судебный процесс Бейлиса - самостоятельная внутренняя драма, как бы "драма в драме" всего общего дела Бейлиса, и процесс этот сам по себе представляет огромный интерес.
Если мы будем продолжать метафору для этой "драмы в драме", то бутафорию составляли два (одушевленных) "объекта". Эти объекты порой перемещали (либо физически, либо аллегорически - по надобности), иногда они находились на авансцене, иногда в глубине сцены, где освещение менялось согласно настроению; часто их держали за сценой в течение долгого времени. Один из них - Андрюша Ющинский - возник только частично и на короткое время; он присутствовал, так сказать, тем, что было судебной медициной сохранено
Свидетельство это, датированное 8-ым мая, придало администрации больше бодрости; но ей все еще нужна была более сильная опора, и именно медицинская, так как ведь специальность Сикорского была психиатрия.
Стали искать, и нашли нужного человека в лице доктора Косоротова, профессора судебной медицины при петербургском университете. Его свидетельство не было столь чистосердечным, как свидетельство Сикорского, хотя оно и стоило дороже; в то время как Сикорский действовал бескорыстно, побуждаемый "высшим идеалом", Косоротов потребовал четыре тысячи рублей* вознаграждения.
Вот выдержка из его экспертизы (обвинительный акт):
..."Раны были нанесены при жизни жертвы, нет указаний, что пытать мальчика было главной целью убийцы; тело осталось почти совершенно обескровленным. Все это наводит нас на мысль, что раны были нанесены таким образом, чтобы собрать наибольшее количество крови, возможно с определенной целью".
Следующей задачей администрации было усовершенствование первых заключений экспертов после вскрытия тела.
Так как полицейский врач Карпинский числился по своему научному положению ниже, чем Оболонский и Туфанов, администрация стала настойчиво убеждать обоих профессоров (83) пересмотреть свои рапорты. Им трудно было это сделать, так как уже раньше, неофициально, они сообщили кой кому содержание своих первых заключений, как мы это видели из писем государственного прокурора Брандорфа и митрополита Флавиана.
Несмотря на это, 23-го декабря появилось дополнительное заявление Оболонского и Туфанова, прибавленное к их первоначальному заключению от 15-го апреля.
Эти запоздалые добавления были несравнимы с безапелляционными заявлениями Сикорского, но кое-чего они все-таки достигли и исправили первоначальное впечатление от их первого рапорта,
Важнейшие пункты этого добавления: ..."мы убеждены, что Ющинский истек кровью от нанесенных ему ран..." "утечка крови была такова, что тело осталось почти совершенно обескровленным..." "последние раны были нанесены в области сердца..." "так как наибольшее количество крови вытекло из левого виска, мы должны предположить, что именно из виска удобнее всего было вытянуть и собрать кровь из тела Ющинского, если только кровь эта была собрана...".
В документе, прочитанном на суде с важнейшими этими выдержками, Оболонский и Туфанов нигде, однако, не указывают, что именно побудило их переменить свое мнение по истечении шести месяцев; не могли же они произвести третье вскрытие тела?
Главное значение этого документа содержится в категорическом заключении, что Андрюшина смерть наступила от истечения кровью, что могло являться признаком ритуального убийства.
Фраза: "если только кровь была собрана" являлась уступкой для соблюдения какой-то минимальной пристойности научной экспертизы. Вопрос о том, была ли кровь собрана, мог возникнуть только, если бы экспертами были обнаружены признаки употребления убийцами вытяжного, высасывающего кровь прибора, но ни малейших таких признаков не существовало.
Те же самые скользкие инсинуации и намеки содержит в себе, в поспешности сделанных им выводов, доклад Косоротова:
(84) ..."Я ведь ничего не утверждаю... но... из тела вытекло огромное количество крови... вероятно для специальной цели..." - "Специальная цель" была вне компетенции врача, так же как фраза: "если кровь была собрана" была вне компетенции Оболонского и Туфанова.
3.
В начале 1912 г. вся собранная администрацией медицинская экспертиза, поддерживающая теорию ритуального убийства, была опубликована. Интерес к бейлисовскому делу к этому времени уже широко вырос и за границей, где четырнадцать ведущих медицинских экспертов* тщательно исследовали все документы - комментарии их появились в печати в том же году.
Реакцией западных ученых был единодушный крик насмешки, обличающий безумие всего этого дела. Правда, крик этот раздался "в академической форме", с соблюдением всех внешних приличий; тем не менее он был уничтожающим.
Только один ученый полностью, без обиняков, выразил свое мнение по поводу смехотворности медицинской экспертизы в России.
"Если профессор Сикорский, - писал он, - должен был выразить свое мнение о психологической стороне этого дела, то он выразил его в таком виде, что только с трудом можно удержаться от улыбки. Невозможно решить, чему нужно больше удивляться, наивности ли, или же предвзятости мнения этого эксперта-психиатра".
Свидетельство иностранных ученых явилось громогласным осуждением проституирования науки в политических целях.
Читатель может с полным правом задать вопрос: а поинтересовалась ли администрация противоположной научной экспертизой, опровергающей обвинение? Несмотря на трехлетние розыски, нам нигде не удалось найти такую справку, как не удалось найти и обратное: поддержку частным лицом обвинительного акта.
В самой России тоже поднялись протестующие голоса.
(85) Сикорский, будучи самым знаменитым среди экспертов администрации, стал главной мишенью всех атак.
Харьковское Медицинское Общество вынесло следующую резолюцию: "Считаем позорным и унижающим моральный статус врача, позволять себе расовую и религиозную нетерпимость и пытаться базировать возможность "ритуальных убийств" на основании псевдонаучной аргументации".* Двумя днями позже, по приказу губернатора деятельность Харьковского Медицинского Общества была прекращена.
В Петербурге Психиатрическим Обществом был создан специальный комитет для разбора заключений Сикорского; ректор Военно-медицинской Академии предупредил двух членов этого комитета, что если в связи с экспертизой Сикорского среди студентов произойдут беспорядки, профессоров уволят со службы.
Сикорский пожаловался администрации, что нападки на него, по резкости и страстности тона превосходящие все когда-либо появившееся в печати, производят угнетающее впечатление среди русского населения и одновременно возбуждают евреев.*
Киевский губернатор заверил Петербург, что им будут приняты меры "влияния" на киевские газеты, если оскорбления против проф. Сикорского не прекратятся.**
4.
Администрация предвидела, что ей придется добавить религиозную экспертизу к уже имеющейся у нее медицинской.
Но вот тут-то все усилия завербовать лицо с достаточной эрудицией, согласное поддержать своим авторитетом миф ритуального убийства, оказались бесплодными; нельзя было этого добиться ни лестью, ни, обманом, ни подкупом.
Первый улов администрации в этом направлении впервые зарегистрирован в протоколе 3-го мая 1911 г. - следующего содержания:
"Я, архимандрит Амвросий, православного вероисповедания, лично я не изучал по источникам учения о ритуальном убийстве христиан евреями, но в бытность мою наместником (86) Почаево-Успенской Лавры, с 1897 по 1909 год, я неоднократно имел случай беседовать по этому предмету с несколькими лицами и в частности с двумя православными монашествующими, принявшими православие из еврейства, а затем приходилось трактовать и в Киеве о том же, по моему настоящему месту служения.
Все эти беседы, насколько я могу припомнить, выработали во мне мнение, что у евреев, в частности у хусидов или хасидов, есть обычай добывать христианскую кровь по преимуществу убиением христианских непорочных отроков. Кровь эта требуется хотя бы в самом ничтожном количестве для приготовления еврейских пасхальных опресноков (маца) в следующей цели. По Талмуду, кровь служит символом жизни и по тому же Талмуду евреи единственные господа мира, а все остальные люди лишь их рабы, и вот употребление в маце христианской крови знаменует, что им принадлежит право даже жизни этих рабов. С другой стороны им хочется, чтобы это сознавали и все не евреи, гои, а потому тело христиан, из которых взята кровь, не может быть так уничтожено, чтобы оно исчезло бесследным. Поэтому, всегда такое тело евреи устраивают так, чтобы с одной стороны не было указаний на место и лица, где и которыми совершено это преступление, а с другой, чтобы гои, найдя со временем тело, не забывали бы, что над их жизнью евреи имеют право, как господа, с правом жизни и смерти.
В совершении этого акта должен участвовать раввин, который читает положенные на этот предмет молитвы, и окончить их должен еще когда несчастная жертва жива, но кровоточит".
Показание это было сделано в присутствии следователя Фененко, и он должен был внести его в протокол; по истечении года незадолго до того как Фененко был снят с бейлисовского дела, он вызвал отца Амвросия и добился у него добавочного показания; оно было кратким:
"Оба монаха, перешедшие из еврейства в православие, были кантонистами (так назывались евреи, завербованные в отроческом возрасте на 25 лет на военную службу и обыкновенно терявшие всякую связь со своей прошлой жизнью* - они не имели образования). Из разговоров с этими монахами (87) я не мог сделать вывода, что они когда-либо читали еврейские книги и таким образом знакомились с еврейским ритуалом; они просто рассказывали о своих жизненных впечатлениях".
Это второе показание сводится к рассказам кантонистов, выкрестов-евреев, в свою очередь подслушавших народные сказки в армии и в разных других местах.
Вся ценность "объяснений" Амвросия состояла в том, что тело Андрюши было найдено в месте, где его непременно должны были найти, а книги, лежавшие возле его тела, неминуемо должны были быть использованы для его опознания.
Но "объяснение" это было о двух концах: если бы преступники хотели симулировать ритуальное убийство, то именно вот этот фольклорный сказ мог бы послужить руководством для неграмотных и полуграмотных людей.
Для своего эксперта - "звезды" - по религиозному вопросу, администрации пришлось удовлетвориться темным католическим священником; имя его было отец Юстин Пранайтис, и отыскивать его нужно было в таком отдаленном городе, как Ташкент.
Прошлое этого человека представляет некоторый интерес: в 1893 г., проживая в то время в Петербурге, он написал памфлет под заглавием: "Христиане и еврейский Талмуд" или же: "Тайное учение раввинов о христианстве". Этим памфлетом он хотел доказать, что в еврейской религии содержалось учение о ритуальном убийстве.
Памфлет в свое время привлек к себе очень мало внимания, он вызвал некоторое презрение, а затем был совершенно забыт.
По не вполне выясненным обстоятельствам (при попытке к вымогательству) у Пранайтиса возникли неприятности с полицией, вследствие чего он переселился в Ташкент, где и проживал до 1911 года. В феврале этого года он вернулся в Петербург, где он стал распространять свой памфлет на седьмом ежегодном собрании Дворянского Объединения.
На старости лет (ему уже было за шестьдесят) он снова стал мечтать об осуществлении своей мечты - еврейский вопрос снова стал в программе дня.
Дворянское Объединение было ничем иным, как (88) двойником Союза Русского Народа; среди мелкопоместных помещиков оно сделалось ведущей организацией по борьбе против улучшения правового положения евреев.
Главный их представитель и оратор, Марков 2-ой, член Государственной Думы, выразил их идеалы в одной из своих речей:
"Первым делом, сказал он, всех евреев надо загнать в черту оседлости; во-вторых, надо окончательно выгнать их из России; не должно быть евреев ни врачей, ни адвокатов, ни ремесленников; нельзя назначать их присяжными заседателями, и уж конечно их нельзя брать на государственную службу. Все это - минимальные требования, предлагаемые дворянством вниманию правительства".*
На одном заседании Думы Марков выразился еще гораздо сильней: "Мое мнение об еврейской расе всем известно: это преступная раса человеконенавистническая! Ввиду непреложности этого факта, все ограничения, примененные к ним в прошлом, должны оставаться в силе и в наше время. Права евреев были урезаны в прошлом не по злому умыслу других народов, включая и русский народ, а потому что все государства и народы должны были защищать свое благополучие, да и спасение души своей, против преступной еврейской расы.
Русский народ не в силах защищать себя от евреев их же методами. Сила евреев невероятна, почти сверхъестественна.
Я утверждаю, как я утверждал и в прошлом, касательно евреев, что подавление чуждой народности не идет в разрез с принципами мудрого государственного управления".**
Отец Пранайтис торжественно заявил, что, написав свой памфлет, он рисковал жизнью, так как евреи за это могли его убить и что он во второй раз рискнул жизнью, раздавая свой памфлет на собрании Дворянского Объединения.
Герой не сразу получил свою награду; почему-то Дворянское Объединение не провозгласило его божьим посланником для спасения России; памфлет не был перепечатан, а Пранайтис не достиг мученичества.
Ему снова пришлось вернуться в свою провинциальную столицу Туркестана, и только спустя год, кто-то из киевской администрации вспомнил об его брошюре, и только тогда его вызвали, чтобы поручить ему роль эксперта еврейской религии.
(89)
Глава седьмая
РАСТЕРЯННОСТЬ В КИЕВЕ
В сентябре 1911 года царь исполняя свое обещание, прибыл в Киев на открытие памятника своему деду Александру II-му (чье убийство тридцать лет тому назад наложило роковую печать на последующие два поколения Романовых).
Среди цветов и фейерверков, Чаплинский особенно счастлив был осведомить царя, что в деле Ющинского (фактически превратившегося в дело Бейлиса) достигнут был определенный успех. К этому времени, все вместе взятые улики сводились к свидетельствам фонарщиков и Волковны, указывавших на Бейлиса, как на убийцу.
Этот доклад царю был третьим по счету; первые два были сделаны министром Щегловитовым.
Трагический инцидент испортил все торжества: во время парадного спектакля в киевском городском театре, молодой еврей Дмитрий Богров застрелил председателя Совета министров, П. А. Столыпина. Не дело Бейлиса послужило причиной убийства (оно еще находилось в зачаточном состоянии и не привлекало внимания еврейской общественности), но убийство это было для Бейлиса чревато последствиями.
Было с ужасом отмечено, что ведь Богров мог также легко застрелить царя, как и Столыпина. Если царь-антисемит проявлял большой интерес к развитию судебного дела о ритуальном убийстве, этот интерес должен был превратиться в нечто похожее на манию после убийства председателя Совета Министров, да еще в присутствии царя; и маниакальными должны были стать соображения Чаплинского, Щегловитова и их сообщников.
(90) Несмотря на консервативные, граничившие с реакцией взгляды Столыпина, крайне правые группы ненавидели его почти так же, как либералы и левые, и к тому же он был в немилости у самого царя по подозрению в либеральном уклоне, уже не говоря о прирожденной антипатии Николая к талантливым людям - но все это не помешало крайне правым элементам свирепствовать по адресу террориста-еврея, а заодно и скопом против всего еврейства.
В общем, инцидент этот явился добрым предзнаменованием для конспираторов; благоприятная атмосфера для судебного следствия была заново создана явно усилившимся покровительством царя антисемитским элементам.
К концу ноября Чаплинский отметил свою новую победу - он послал министру юстиции Щегловитову показание шпиона-арестанта Казаченко, которого жандармский подполковник Иванов посадил в камеру к Бейлису (с теми результатами, о которых мы выше рассказали). Щегловитов, в свою очередь, имел возможность доложить Николаю о поступивших к нему "прямых указаниях" на факт, что еврей Мендель Бейлис был одним из соучастников преступления.*
Киевские конспираторы теперь считали, что правительство в Петербурге достаточно скомпрометировано и кое-кто из заговорщиков начал безбоязненно высказывать свои до сих пор скрытые опасения.
Полковник Шредель, начальник киевского губернского жандармского управления и непосредственный начальник подполковника Иванова, излил свою душу в письме к директору департамента полиции в Санкт-Петербурге; письмо было помечено "лично, секретно, вручить в собственные руки".** Вот его текст: "...Суд, вероятно, состоится в апреле или мае сего года, и продолжится приблизительно 10 дней; в настоящее время дальнейшее расследование по делу об убийстве Андрея Ющинского производится моим помощником подполковником Павлом Ивановым. Это расследование главным образом вращается вокруг Веры Владимировны Чеберяк и вокруг профессиональных преступников тесно с ней связанных; эти последние: (тут следуют семь имен, среди которых имена "тройки", Ивана Латышева, Петра Сингаевского и Бориса Рудзинского)".
(91) "Можно с определенной вероятностью предположить, что мальчик Ющинский оказался случайным свидетелем одного из преступлений этой шайки, и они, испугавшись, решили с ним покончить. Принимая во внимание недостаточность улик против Бейлиса и достигший почти европейской известности интерес к этому делу, осуждение Менделя Бейлиса может причинить большие неприятности высшим чинам министерства юстиции; оно может привести к весьма обоснованным упрекам в поспешности заключений и даже в односторонности проявленной во время следствия".
Месяцем позже полковник Шредель писал тому же лицу в том же духе (опять "лично", "секретно" и т.д.): "Я только хочу добавить - теперь стало совершенно ясно, что косвенные улики, собранные против Бейлиса, распадутся на мелкие кусочки... по принципу взаимного исключения, мы должны произвести расследование деятельности профессиональных преступников: Ивана Латышева, Бор. Рудзинского, а также Петра Сингаевского", (т.е. "тройки").
Эти два письма мы должны рассматривать в свете следующих фактов: киевская администрация еще осенью 1911-го года была осведомлена о всей негодности улик, собранных против Бейлиса; в июне ею был получен рапорт Кириченко о поведении Чеберяк во время допроса ее сына Жени; в августе Полищук сделал свой драматический доклад о последних минутах Жени.
Полковник Шредель, высший чиновник киевской жандармерии, был беспрерывно в курсе всех событий, а во многих случаях он был их направляющей рукой. Почему же в феврале и марте 1912 г. он пишет таким странным тоном, как будто он только что открыл причину для беспокойства?
Мы ничего не могли бы в этом понять, если бы не знали, что полковник Шредель сотрудничал с конспираторами до самого конца - не только до суда, но и после него, а эти "абсолютно секретные" донесения увидели свет только после открытия архивов в 1917 году, (т.е. после февральской революции).
В самом начале 1912 г. в Киеве царила растерянность; все это дело переросло потенциальные возможности местной (92) администрации. Шредель косвенным образом, через доверенное лицо, предупреждал министерство юстиции об опасности провала и о возможности "больших неприятностей". В том случае, если бы в Петербурге решили дать задний ход, он, Шредель, оказался бы тем человеком, который осведомил администрацию о настоящем положении дел.
Он был не единственным, предчувствовавшим опасность: Киевский губернатор Гирс (его нельзя по настоящему причислить к конспираторам - он только, по-видимому, не открывал рта в течение всего процесса) писал 19-го апреля товарищу министра внутренних дел:
"...Вашему Превосходительству уже известно, что дело Бейлиса привлекло к себе внимание не только в России, но и заграницей; поэтому нет сомнения, что судебный процесс привлечет к себе внимание общества, отвлекая его от других вопросов социального значения. Исход этого ужасного дела не может не произвести тяжелого, неприятного впечатления среди русского населения, с другой же стороны, оправдание подсудимого может вызвать еще неслыханное ликование среди групп меньшинства, особенно среди евреев. Принимая во внимание, что ко времени суда над Бейлисом приурочено также начало выборов в Государственную Думу, я считаю своим долгом указать, что было бы благоразумно отложить процесс".
Макаров, министр внутренних дел, в своем письме к Щегловитову повторил почти слово в слово то, что Гирс писал товарищу министра: "дело Бейлиса привлекло к себе внимание не только в России, но и заграницей... В случае, если процесс закончится оправданием подсудимого... и т.д. Покорнейше прошу Ваше Превосходительство указать, не считали ли бы Вы целесообразным отложить киевский процесс до окончания выборов в Государственную Думу?...".
Макаров, по-видимому, также как и Гирс, не был активным участником конспирации; он только молчаливо одобрял ее, но стоял в стороне; ни он, ни Гирс не посмели пойти так далеко, чтобы предложить прекратить дело и освободить Бейлиса.
Слабым оправданием для Макарова может служить тот факт, что первые шаги конспираторов держались от него в секрете; однако к началу 1912 г. у него имелась уже вся (93) нужная ему информация, чтобы остановить заговор. Тут надо еще сказать, что в декабре того же года он был замещен лишенным всяких принципов, только и мечтающим угодить царю, карьеристом Н. А. Маклаковым (брат его, умеренный либерал В. А. Маклаков позже выступил одним из защитников Бейлиса - самым блестящим из выдающейся группы).
Чаплинский был как будто единственным не колеблющимся сторонником процесса; будучи местным ставленником Щегловитова, он больше всех скомпрометировал себя в Киеве и никогда не смел высказывать свои сомнения, даже если таковые у него имелись.
Тем не менее, он не мог притворяться, что он вполне доволен; 28-го мая он писал Щегловитову: "...это очень неприятное дело и приходится со всех сторон терпеть сильное давление; много людей с высоким положением изо всех сил стараются меня убедить, что дело Бейлиса необходимо прекратить, что таково желание нашего министра (Макарова - внутренних дел), - конечно, я не поддаюсь на эту удочку и гоню в шею моих благожелателей".
Если процесс этот, в конце концов, все-таки состоялся, то это потому, что, обладая страстной напряженностью, сторонники его оказались сильнее и настойчивее, чем его противники.
Однако по причинам, о которых мы расскажем после, процесс был опять отложен больше чем на год.
Инкриминирующие письма, процитированные в этой главе, могли быть продиктованы требованиями предосторожности со стороны не доверявших друг другу соучастников; но мы не можем понять, почему получатели этих "секретных", доставленных в "собственные руки" писем, так бережно сохраняли эти документы и не уничтожали их. Конечно они не ожидали революции, но не могли же они думать, что будут вечно пребывать в своей должности? Почему же они оставили своим преемникам такие убийственные документы, свидетельствующие об их мошенничестве?
Вероятно частичное объяснение этому содержится в честолюбии всякого бюрократа, чья важность растет вместе с накоплением бумаг.
В последнюю минуту, когда Божья кара их уже настигла, (94) они сделали попытку уничтожить свои архивы. Однако размеры их были таковы, что им понадобился бы двойной срок их высокого служения, чтобы справиться с такой задачей; впрочем, если бы такой добавочный срок возможно было бы получить, они вероятно все продолжали бы накоплять свои документы.
(95)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ОДРЯХЛЕНИЕ ИМПЕРИИ
Глава восьмая
"ДУША ДЕЛА"
1.
Мы можем рассматривать дело Бейлиса как трагедию или же как комедию, в которой выявлены в странной между собой комбинации, вошедшей некоторым образом в историю, образ одержимого, негодяя - министра юстиции и распутной профессиональной преступницы.
Для того чтобы понять, как все это могло случиться и какое значение имел исход этого дела, необходимо познакомиться с фоном этой драмы и с характером двух главных актеров.
Если продолжать выражаться театральным языком можно еще сказать, что Николай II был душой дела, Щегловитов - его режиссером, предоставившим организационный аппарат, а шайка Чеберяк создала основной сюжет драмы.
Сам же судебный процесс Бейлиса - самостоятельная внутренняя драма, как бы "драма в драме" всего общего дела Бейлиса, и процесс этот сам по себе представляет огромный интерес.
Если мы будем продолжать метафору для этой "драмы в драме", то бутафорию составляли два (одушевленных) "объекта". Эти объекты порой перемещали (либо физически, либо аллегорически - по надобности), иногда они находились на авансцене, иногда в глубине сцены, где освещение менялось согласно настроению; часто их держали за сценой в течение долгого времени. Один из них - Андрюша Ющинский - возник только частично и на короткое время; он присутствовал, так сказать, тем, что было судебной медициной сохранено