Я собираюсь покинуть “пежо-403”, поскольку мои нетерпеливые приятели сигналят с борта другой машины, но передумываю.
— Это ты убил свою собаку?
— Я вздыхаю.
— Потому что она увязалась за тобой?
— Я боялся, что она меня найдет там, куда я направлялся.
— Бедняга ты, бедняга, — говорю я. — Это был твой единственный друг!
— Это ты убил свою собаку?
— Я вздыхаю.
— Потому что она увязалась за тобой?
— Я боялся, что она меня найдет там, куда я направлялся.
— Бедняга ты, бедняга, — говорю я. — Это был твой единственный друг!
Глава 20
Жан-Луи Беколомб, если и работает на улице Двух Церквей, зато живет на улице Дантона (названной так, потому что ее дома снабжены, подобно гильотине, опускающимися окнами). Он занимает маленькую квартиру под самой крышей.
Когда мы звоним, он уже в пижаме и домашней куртке. Его малопривлекательная физиономия напоминает рекламу гепатических пилюль.
Увидев столь многочисленную толпу на коврике у своих дверей, он хмурит брови:
— В чем дело?
Я вталкиваю его в глубь его владений. На подушке мурлычет толстый кастрированный кот. Пахнет дешевыми духами. Он понавешал фонариков, чтобы сделать свое жилище более веселым и порочным. Наверное, здесь он и ублажает мадам Монфеаль. Я, хорошо знающий жизнь, а также как ею пользоваться, ставлю на все, что хотите, против того, чего у меня нет, что этот тип, несмотря на его невозможную рожу, должно быть, является своего рода маленьким Казановой. Наилучшими в постели оказываются не самые красивые. Что касается меня, то я в этом плане одно из редких исключений, которые подтверждают правило.
Этот недомерок со своим носом, напоминающим слалом, и траченными молью глазами, должно быть, является асом в постели.
— Полагаю, вы меня узнаете?
— О, конечно, — говорит он без особого смущения.
Он производит впечатление человека скорее недовольного, чем испуганного.
Мой эскорт входит следом за мной. Дверь закрывается. Где-то в его столовой в стиле Карла XI радио тихо играет мелодии, избавляющие от проказы.
Мы входим в зал. Самое интересное заключается в том, что я не имею права на этот ночной визит, и самое забавное, что он это знает.
— Вы уже спали? — извиняясь, спрашиваю я.
— Я собирался ложиться. Чем вызван этот поздний визит, господин комиссар?
Я устал. У меня нет никакого желания разговаривать. Я решаю пойти с козырной. Этот тип не вызывает у меня сочувствия. Его одиночество дурного свойства.
— Берю, — говорю я, — ты не хочешь взять в свои руки руководство операцией?
— Я как раз собирался предложить тебе это, — отвечает мой друг.
Пино поглаживает фарфоровую задницу статуэтки, навевающей определенные мысли. Морбле теперь дышит только носом. Это напоминает шум кузницы, кующей победоносную сталь.
Я хорошо знаю моего Толстяка. В исключительных ситуациях он умеет проявлять и исключительные способности.
Он срывает свою шляпу и надевает ее на Диану-охотницу, которая задается вопросом, что с ней произошло. Затем он снимает куртку, вешает ее на спинку стула и подходит к Беколомбу. Он ничего не говорит. Он на него смотрит. От этого молчания нам становится не по себе. Молчание длится. Слышится лишь носовое дыхание друга Морбле, которому в ближайшие дни следовало бы удалить полипы.
— Я.., я вас прошу! — скрежещет зубами Беколомб.
— Спасибо, — отвечает Тучный.
Глядя на его рожу, никогда в подобных случаях не знаешь, что и как произойдет. На этот раз все начинается с крока, точнее, с удара локтем в живот хиляка. Продавец туалетной бумаги квакает и сгибается пополам.
Ударом того же локтя, но теперь уже в подбородок, Берю заставляет его выпрямиться.
— Не торопись выходить из игры, кореш, — советует он, — мы только начинаем.
— На помощь! — тявкает пройдоха.
— Ты что, совсем спятил? — осведомляется Толстяк. — Просишь помощи, хотя можешь даже торговать ею, поскольку у тебя в доме сама полиция.
Морбле постанывает от нетерпения. Ему не терпится принять участие в деле, и он делает шаг вперед. Но Толстяк загораживает дорогу своему заместителю.
— Позволь, Пополь! Кто здесь главное действующее лицо — ты или я?
Он тебе еще достанется, если от него что-либо останется.
Он обхватывает затылок Беколомба своей огромной пятерней и с силой ударяет его голову о свой бронзовый лоб. Слышится звук “бум”. Беколомб начинает опускаться. У него слабеют колени. Берю его поддерживает. Ваш обожаемый Сан-Антонио думает про себя, что если этот зуав окажется чист, то он попадет под суд, и он, и его отважные лучники.
Я горячо прошу Всевышнего, чтобы Беколомб хоть в чем-нибудь оказался виновным.
— Я протестую! — с трудом произносит он.
— Зря, ты не прав! — заявляет Берю.
И тут Толстяк сатанеет. Он приподнимает на вытянутые руки продавца санитарно-гигиенических порошков и вращает его по кругу, нанося ему удар за ударом своей головой. После чего он его швыряет в старое кресло, одна из ножек которого отдает богу душу. Тип падает среди обломков, увлекая за собой подставку с конной статуэткой маршала фон Гершрукц, брачного племянника немецких родственников генерала де Голля.
— Дайте его мне, дайте его мне! — вопит Морбле.
За неимением паяльной лампы он включает зажигалку и водит ею под распухшим носом Беколомба.
Пино, который только что обнаружил гравюру, изображающую какую-то даму 1900-го года, говорит, обращаясь ко мне:
— В те времена женщины умели одеваться лучше. Надеюсь, что эта мода еще вернется.
— Остановитесь! Остановитесь! — просит Беколомб.
— Ты будешь говорить? — спрашивает его Пополь Морбле.
— Да.
Морбле задувает чадящее пламя своей зажигалки. Он прячет ее в карман и искоса бросает мне торжествующий взгляд.
— Теперь ваша очередь играть, мой юный друг, он полностью готов.
Я вытираю уголком смоченного слюной (в данном случае моей) носового платка забрызганные кровью отвороты моей куртки. Основательная мясорубка. Однако я по-прежнему не испытываю никакой жалости.
— О, — заявляю я абсолютно безразличным голосом (тем более, что к этому времени уже нельзя различить пятен крови на моей куртке), отважному Беколомбу в сущности нечего нам сказать, кроме разве “да”. Я в точности знаю, как было дело.
И самое замечательное, мои милые старушки, что я не блефую. Я вижу.
Ясновидящая, которая гадает на кофейной гуще на площади “Освобожденного парижанина”, не могла бы увидеть лучше. Что вы хотите, это мой дар! Внезапно все становится ясно. Знаете, это подобно утру, когда вы спите при закрытых окнах и выключенном шельмеце-будильнике и думаете, что еще ночь. Но вот вы распахиваете окна — и возникает день, полный солнца и проснувшихся людей. Я проснулся, братья мои! Я только что распахнул окна. На улице — чудесная погода! На улице — правда!
— Некоторое время, — начинаю я, — вы являетесь любовником мадам Монфеаль. И, как многие любовники, вы ее ревновали к мужу. Эта ревность превзошла все границы, когда вы поняли, что он в самом деле скоро станет депутатом. Смерть Марто-и-Фосий натолкнула вас на мысль убить Монфеаля. Мысль нелепая, но логичная. Убийство второго кандидата подтвердило бы версию о сумасшедшем, свихнувшемся на местных политиках. Вы поняли, что ситуация вам благоприятствует, что вам предоставляется уникальный случай совершить идеальное убийство. В самом деле, для следователей становилось очевидным, что в обоих случаях действовал один и тот же убийца.
Он смотрит на меня сквозь заплывшие от побоев глаза. Он тоже принимает меня за сверхчеловека. Ошибается ли он? На этот вопрос ответят мои будущие биографы.
Я продолжаю:
— Вы заручились согласием вашей любовницы. Утром в день убийства она побеспокоилась о том, чтобы горничная была занята на кухне, и мобилизовала ее закрывать варенье. Вы прибыли в условленное время и притаились на лестничной площадке. Когда путь был свободен, она вас впустила. Вы пошли сводить счеты с беднягой Монфеалем. Затем вы вышли, выждали немного, снова на площадке, и позвонили. Вам открыла горничная. Вы передали ей документы и ушли.
Вам понадобился официальный визит, чтобы иметь алиби на тот случай, если кто-нибудь, консьержка например, увидел бы вас входящим в дом.
Прекрасная работа! Все было продумано до мелочей, старик. Вы едва не преуспели. Да вот беда, преступление было слишком безупречным.
Я указываю на довольного Берю, который разминает суставы, потягивая свои толстые пальцы.
— Но один мудрец, присутствующий здесь, главный инспектор Берюрье, заявил, что преступления в закрытом помещении не существует. Вывод: убийца либо обитал в той же самой квартире, либо был впущен кем-нибудь из ее жильцов. Обстоятельства, однако, были на вашей стороне. До того момента, когда бедняга Ляндоффе, третий и последний кандидат, так глупо погиб несколько дней спустя.
— Так это и вправду был несчастный случай! — ликует Его Величество.
— Я в этом уверен, Толстый. Поскольку преступления в закрытом помещении…
И три моих сотоварища хором завершают:
— Не существует!
Матье Матиас с его двумя миллионами, закопанными под ро-о-зами! Это ли не кремовый торт? То есть, я хотел сказать, криминальный торт!
Первые страницы всех газет, заполненные одним мной! Триумф моей карьеры!
Я возвращаюсь из отпуска в неописуемом апофеозе. У меня просят автографы. Меня восторженно приветствуют. Прекрасно иметь голову на плечах и быть принцем дедукции, королем следствия, папой римским уголовных расследований!
Моя физиономия появляется на обложке “Детектива”. Надо пережить подобное, чтобы в него поверить!
На следующий день Старик прижимает меня к сердцу. Он называет меня “мой малыш!”. Даже сам господин министр считает необходимым пожать мне пальцы.
Заметьте, что все это совсем не для того, чтобы увеличить мое жалование. У нас оплачивается лишь выслуга лет. И, когда начинаешь не укладываться в их расценки, тебя катапультируют на пенсию.
Что поделаешь, такова жизнь!
Когда мы звоним, он уже в пижаме и домашней куртке. Его малопривлекательная физиономия напоминает рекламу гепатических пилюль.
Увидев столь многочисленную толпу на коврике у своих дверей, он хмурит брови:
— В чем дело?
Я вталкиваю его в глубь его владений. На подушке мурлычет толстый кастрированный кот. Пахнет дешевыми духами. Он понавешал фонариков, чтобы сделать свое жилище более веселым и порочным. Наверное, здесь он и ублажает мадам Монфеаль. Я, хорошо знающий жизнь, а также как ею пользоваться, ставлю на все, что хотите, против того, чего у меня нет, что этот тип, несмотря на его невозможную рожу, должно быть, является своего рода маленьким Казановой. Наилучшими в постели оказываются не самые красивые. Что касается меня, то я в этом плане одно из редких исключений, которые подтверждают правило.
Этот недомерок со своим носом, напоминающим слалом, и траченными молью глазами, должно быть, является асом в постели.
— Полагаю, вы меня узнаете?
— О, конечно, — говорит он без особого смущения.
Он производит впечатление человека скорее недовольного, чем испуганного.
Мой эскорт входит следом за мной. Дверь закрывается. Где-то в его столовой в стиле Карла XI радио тихо играет мелодии, избавляющие от проказы.
Мы входим в зал. Самое интересное заключается в том, что я не имею права на этот ночной визит, и самое забавное, что он это знает.
— Вы уже спали? — извиняясь, спрашиваю я.
— Я собирался ложиться. Чем вызван этот поздний визит, господин комиссар?
Я устал. У меня нет никакого желания разговаривать. Я решаю пойти с козырной. Этот тип не вызывает у меня сочувствия. Его одиночество дурного свойства.
— Берю, — говорю я, — ты не хочешь взять в свои руки руководство операцией?
— Я как раз собирался предложить тебе это, — отвечает мой друг.
Пино поглаживает фарфоровую задницу статуэтки, навевающей определенные мысли. Морбле теперь дышит только носом. Это напоминает шум кузницы, кующей победоносную сталь.
Я хорошо знаю моего Толстяка. В исключительных ситуациях он умеет проявлять и исключительные способности.
Он срывает свою шляпу и надевает ее на Диану-охотницу, которая задается вопросом, что с ней произошло. Затем он снимает куртку, вешает ее на спинку стула и подходит к Беколомбу. Он ничего не говорит. Он на него смотрит. От этого молчания нам становится не по себе. Молчание длится. Слышится лишь носовое дыхание друга Морбле, которому в ближайшие дни следовало бы удалить полипы.
— Я.., я вас прошу! — скрежещет зубами Беколомб.
— Спасибо, — отвечает Тучный.
Глядя на его рожу, никогда в подобных случаях не знаешь, что и как произойдет. На этот раз все начинается с крока, точнее, с удара локтем в живот хиляка. Продавец туалетной бумаги квакает и сгибается пополам.
Ударом того же локтя, но теперь уже в подбородок, Берю заставляет его выпрямиться.
— Не торопись выходить из игры, кореш, — советует он, — мы только начинаем.
— На помощь! — тявкает пройдоха.
— Ты что, совсем спятил? — осведомляется Толстяк. — Просишь помощи, хотя можешь даже торговать ею, поскольку у тебя в доме сама полиция.
Морбле постанывает от нетерпения. Ему не терпится принять участие в деле, и он делает шаг вперед. Но Толстяк загораживает дорогу своему заместителю.
— Позволь, Пополь! Кто здесь главное действующее лицо — ты или я?
Он тебе еще достанется, если от него что-либо останется.
Он обхватывает затылок Беколомба своей огромной пятерней и с силой ударяет его голову о свой бронзовый лоб. Слышится звук “бум”. Беколомб начинает опускаться. У него слабеют колени. Берю его поддерживает. Ваш обожаемый Сан-Антонио думает про себя, что если этот зуав окажется чист, то он попадет под суд, и он, и его отважные лучники.
Я горячо прошу Всевышнего, чтобы Беколомб хоть в чем-нибудь оказался виновным.
— Я протестую! — с трудом произносит он.
— Зря, ты не прав! — заявляет Берю.
И тут Толстяк сатанеет. Он приподнимает на вытянутые руки продавца санитарно-гигиенических порошков и вращает его по кругу, нанося ему удар за ударом своей головой. После чего он его швыряет в старое кресло, одна из ножек которого отдает богу душу. Тип падает среди обломков, увлекая за собой подставку с конной статуэткой маршала фон Гершрукц, брачного племянника немецких родственников генерала де Голля.
— Дайте его мне, дайте его мне! — вопит Морбле.
За неимением паяльной лампы он включает зажигалку и водит ею под распухшим носом Беколомба.
Пино, который только что обнаружил гравюру, изображающую какую-то даму 1900-го года, говорит, обращаясь ко мне:
— В те времена женщины умели одеваться лучше. Надеюсь, что эта мода еще вернется.
— Остановитесь! Остановитесь! — просит Беколомб.
— Ты будешь говорить? — спрашивает его Пополь Морбле.
— Да.
Морбле задувает чадящее пламя своей зажигалки. Он прячет ее в карман и искоса бросает мне торжествующий взгляд.
— Теперь ваша очередь играть, мой юный друг, он полностью готов.
Я вытираю уголком смоченного слюной (в данном случае моей) носового платка забрызганные кровью отвороты моей куртки. Основательная мясорубка. Однако я по-прежнему не испытываю никакой жалости.
— О, — заявляю я абсолютно безразличным голосом (тем более, что к этому времени уже нельзя различить пятен крови на моей куртке), отважному Беколомбу в сущности нечего нам сказать, кроме разве “да”. Я в точности знаю, как было дело.
И самое замечательное, мои милые старушки, что я не блефую. Я вижу.
Ясновидящая, которая гадает на кофейной гуще на площади “Освобожденного парижанина”, не могла бы увидеть лучше. Что вы хотите, это мой дар! Внезапно все становится ясно. Знаете, это подобно утру, когда вы спите при закрытых окнах и выключенном шельмеце-будильнике и думаете, что еще ночь. Но вот вы распахиваете окна — и возникает день, полный солнца и проснувшихся людей. Я проснулся, братья мои! Я только что распахнул окна. На улице — чудесная погода! На улице — правда!
— Некоторое время, — начинаю я, — вы являетесь любовником мадам Монфеаль. И, как многие любовники, вы ее ревновали к мужу. Эта ревность превзошла все границы, когда вы поняли, что он в самом деле скоро станет депутатом. Смерть Марто-и-Фосий натолкнула вас на мысль убить Монфеаля. Мысль нелепая, но логичная. Убийство второго кандидата подтвердило бы версию о сумасшедшем, свихнувшемся на местных политиках. Вы поняли, что ситуация вам благоприятствует, что вам предоставляется уникальный случай совершить идеальное убийство. В самом деле, для следователей становилось очевидным, что в обоих случаях действовал один и тот же убийца.
Он смотрит на меня сквозь заплывшие от побоев глаза. Он тоже принимает меня за сверхчеловека. Ошибается ли он? На этот вопрос ответят мои будущие биографы.
Я продолжаю:
— Вы заручились согласием вашей любовницы. Утром в день убийства она побеспокоилась о том, чтобы горничная была занята на кухне, и мобилизовала ее закрывать варенье. Вы прибыли в условленное время и притаились на лестничной площадке. Когда путь был свободен, она вас впустила. Вы пошли сводить счеты с беднягой Монфеалем. Затем вы вышли, выждали немного, снова на площадке, и позвонили. Вам открыла горничная. Вы передали ей документы и ушли.
Вам понадобился официальный визит, чтобы иметь алиби на тот случай, если кто-нибудь, консьержка например, увидел бы вас входящим в дом.
Прекрасная работа! Все было продумано до мелочей, старик. Вы едва не преуспели. Да вот беда, преступление было слишком безупречным.
Я указываю на довольного Берю, который разминает суставы, потягивая свои толстые пальцы.
— Но один мудрец, присутствующий здесь, главный инспектор Берюрье, заявил, что преступления в закрытом помещении не существует. Вывод: убийца либо обитал в той же самой квартире, либо был впущен кем-нибудь из ее жильцов. Обстоятельства, однако, были на вашей стороне. До того момента, когда бедняга Ляндоффе, третий и последний кандидат, так глупо погиб несколько дней спустя.
— Так это и вправду был несчастный случай! — ликует Его Величество.
— Я в этом уверен, Толстый. Поскольку преступления в закрытом помещении…
И три моих сотоварища хором завершают:
— Не существует!
* * *
Полное признание Беколомба, подтвержденное признанием плутовкивдовы Монфеаль. Я делаю оглушительное заявление для прессы, которая захлебывается от восторга. Еще бы! Целая эскадрилья разоблачений: самоубийство, убийство, несчастный случай! Комиссар Сан-Антонио нокаутирует тайну за двое суток! Самоубийство, закамуфлированное под убийство! Безупречное преступление! Несчастный случай со всеми признаками убийства! Романтический звонок малышки Наташи, вешающей трубку за секунду до того, как ее любовник компостирует свое сердце.Матье Матиас с его двумя миллионами, закопанными под ро-о-зами! Это ли не кремовый торт? То есть, я хотел сказать, криминальный торт!
Первые страницы всех газет, заполненные одним мной! Триумф моей карьеры!
Я возвращаюсь из отпуска в неописуемом апофеозе. У меня просят автографы. Меня восторженно приветствуют. Прекрасно иметь голову на плечах и быть принцем дедукции, королем следствия, папой римским уголовных расследований!
Моя физиономия появляется на обложке “Детектива”. Надо пережить подобное, чтобы в него поверить!
На следующий день Старик прижимает меня к сердцу. Он называет меня “мой малыш!”. Даже сам господин министр считает необходимым пожать мне пальцы.
Заметьте, что все это совсем не для того, чтобы увеличить мое жалование. У нас оплачивается лишь выслуга лет. И, когда начинаешь не укладываться в их расценки, тебя катапультируют на пенсию.
Что поделаешь, такова жизнь!
ЗАКЛЮЧЕНИЕ (Я)
Да, так вот. Из этого крайне необычного расследования вытекает одно заключение. Нет, что я говорю, их множество. Рассмотрим их по порядку, сынки?
Вот кто, уверяю вас, заслуживает права на режим особого благоприятствования. Ибо я не знаю, заметили ли вы это с вашим слабым зрением и вашим глупым видом, но я не забывал об этой девушке в ходе всего этого тройного расследования.
По прибытии я сталкиваюсь с Мартине и Ляплюмом, которые сидят с улыбками и пребывают в радостном возбуждении.
— Господин комиссар, — объявляет мне первый, — у меня есть новости…
— Опять! — едва не теряю я сознание.
— Да. Представьте себе, что, проведя краткое расследование, я установил, что у Ахилла Ляндоффе в вечер его смерти было назначено свидание с проституткой из Белькомба. Вот почему он не заглушил двигатель…
Теперь я наконец освобождаюсь от мучающей меня смутной мысли. Так что я был прав по всем линиям.
— Браво, мой мальчик! Это отличная дополнительная работа! Я о ней не забуду.
Я поворачиваюсь к Ляплюму:
— А у тебя тоже есть новости для меня?
— Да, господин комиссар, но они не имеют ни малейшего отношения к службе.
— Говори все же.
— Знаете, это касается Наташи Баннэ.
Мое сердечко начинает усиленно биться.
— Конечно, знаю. И что?
— Ну, в общем, готово!
— Что готово?
— Я ею овладел. Не без труда, но я добился своего. Эта девушка пережила много разочарований Он краснеет и бормочет, понижая голос — Строго между нами. Она решила наверстать.., и знаете — это какой-то вулкан!
Я делаю усилие, чтобы скрыть разочарование.
— Тем лучше, мой мальчик, тем лучше.
Я хлопаю по плечу нового Гаруна Терзиева — Желаю удачи. Когда тебе надоест, не бросай ее: она, возможно, пригодится!
Слегка уязвленный в области простоты, я поднимаюсь к Папаше. Со времени моего белькомбежского триумфа он меня умасливает так, что в сравнении с этим божье помазание не более чем дым Когда я стучу в дверь, за ней слышатся раскаты его голоса — Войдите! — орет Старик Я проскальзываю в директорский кабинет и обнаруживаю там сидящего в кресле со скрещенными ногами Берюрье, с не застегнутой ширинкой и с новой шляпой, небрежно засунутой под его разрушительные ягодицы — Значит, вы утверждаете, что это ультиматум? — бросает ему Стриженый Похоже, что происходящее нисколько не волнует Берю. Он выглядит счастливым. Сегодня у всех, кроме Папаши, радостный вид.
Поскольку я несу ответственность за него перед вышестоящими, то осведомляюсь о его новых выходках — Возьмите! — говорит патрон, потрясая перед моим носом какой-то газетой. — Читайте!
На второй странице, на двух колонках, я вижу подчеркнутое красным карандашом следующее заглавие:
— Не может этого быть! — выдыхаю я — Абсолютно точно! — парирует Толстяк — Я депутат от департамента Сена-и-Эр. Разве это не успех, а?
— Я не хочу этого знать! — ревет Старик — Или вы отказываетесь от своего мандата или покидаете полицию!
Берюрье встает, берет свою шляпу, возвращает ей более или менее соответствующий вид и заявляет.
— Господин директор. Когда тебе выпала удача стать избранником народа, чтобы защищать его интересы перед законной Ассамблеей, — от этого не отказываются.
— Вывод вы просите о досрочном выходе на пенсию?
— Поскольку этого требуете вы и поскольку вы не даете мне другой ребарбативы, да! Он избегает моего взгляда.
— Знаете, я сожалею, — бормочет он — Но, что поделаешь, такой случай! Надо понять…
— Выйдите! — громовым голосом приказывает Стриженый.
Берю выходит. Когда он собирается пересечь порог, я тихо говорю:
— Берю! Послушай…
Но он уже вышел.
— Это бессмыслица! — лает Старик, массируя свою голову Бессмыслица. Но народ, выходит, слеп, честное слово! Этот болван избран почти ста процентами голосов! Можно подумать, что грезишь…
— Это не мы грезим, господин директор, — возражаю я — Это грезит народ. У Берюрье здоровая глотка, а народу нравится, когда у человека здоровая глотка. Он пообещал им луну, а они грезят о луне.
Я прочищаю горло. Внезапно я осознаю, что уже более не чувствую себя счастливым. У меня пощипывает в горле, в глазах, везде. Нет больше Берю! Предстоит продолжать работать без него.
Я остаюсь ненадолго поговорить со Стариком о завершенном расследовании. Он тоже чувствует себя не в своей тарелке.
Раздается стук в дверь. Входит дежурный, неся конверт, украшенный огромным масляным пятном.
— От главного инспектора Берюрье, — говорит он, вручая мне конверт Это письмо об увольнении.
— Вы позволите? — обращаюсь я к боссу, вскрывая конверт. В нем два письма. Первое предназначено мне, и я читаю “Сан-А. Ты действуешь на меня как пилюли. Миратон. И это тебе я передаю другое письмо, прилагаемое здесь, так как без слез на глазах я не смогу его отправить собственными руками Берю"
Я беру другое послание. Оно адресовано господину Президенту Национальной Ассамблеи. Вот оно.
* * *
Сегодня утром у нас понедельник. В этом нет ничего удивительного, если учесть, что это происходит каждую неделю, по преимуществу между воскресеньем и вторником. Я прибываю в контору достаточно рано, свежий, как только что распустившаяся роза. Я подумываю о том, чтобы заглянуть на бульвар Пор-Руаяль и переговорить с Наташей, воспоминание о которой продолжает мучить меня.Вот кто, уверяю вас, заслуживает права на режим особого благоприятствования. Ибо я не знаю, заметили ли вы это с вашим слабым зрением и вашим глупым видом, но я не забывал об этой девушке в ходе всего этого тройного расследования.
По прибытии я сталкиваюсь с Мартине и Ляплюмом, которые сидят с улыбками и пребывают в радостном возбуждении.
— Господин комиссар, — объявляет мне первый, — у меня есть новости…
— Опять! — едва не теряю я сознание.
— Да. Представьте себе, что, проведя краткое расследование, я установил, что у Ахилла Ляндоффе в вечер его смерти было назначено свидание с проституткой из Белькомба. Вот почему он не заглушил двигатель…
Теперь я наконец освобождаюсь от мучающей меня смутной мысли. Так что я был прав по всем линиям.
— Браво, мой мальчик! Это отличная дополнительная работа! Я о ней не забуду.
Я поворачиваюсь к Ляплюму:
— А у тебя тоже есть новости для меня?
— Да, господин комиссар, но они не имеют ни малейшего отношения к службе.
— Говори все же.
— Знаете, это касается Наташи Баннэ.
Мое сердечко начинает усиленно биться.
— Конечно, знаю. И что?
— Ну, в общем, готово!
— Что готово?
— Я ею овладел. Не без труда, но я добился своего. Эта девушка пережила много разочарований Он краснеет и бормочет, понижая голос — Строго между нами. Она решила наверстать.., и знаете — это какой-то вулкан!
Я делаю усилие, чтобы скрыть разочарование.
— Тем лучше, мой мальчик, тем лучше.
Я хлопаю по плечу нового Гаруна Терзиева — Желаю удачи. Когда тебе надоест, не бросай ее: она, возможно, пригодится!
Слегка уязвленный в области простоты, я поднимаюсь к Папаше. Со времени моего белькомбежского триумфа он меня умасливает так, что в сравнении с этим божье помазание не более чем дым Когда я стучу в дверь, за ней слышатся раскаты его голоса — Войдите! — орет Старик Я проскальзываю в директорский кабинет и обнаруживаю там сидящего в кресле со скрещенными ногами Берюрье, с не застегнутой ширинкой и с новой шляпой, небрежно засунутой под его разрушительные ягодицы — Значит, вы утверждаете, что это ультиматум? — бросает ему Стриженый Похоже, что происходящее нисколько не волнует Берю. Он выглядит счастливым. Сегодня у всех, кроме Папаши, радостный вид.
Поскольку я несу ответственность за него перед вышестоящими, то осведомляюсь о его новых выходках — Возьмите! — говорит патрон, потрясая перед моим носом какой-то газетой. — Читайте!
На второй странице, на двух колонках, я вижу подчеркнутое красным карандашом следующее заглавие:
«В департаменте Сена-и-Эр главный, инспектор Берюрье избран большинством в 99% голосов!»Излишне говорить, мои уточки, что это производит на меня странное впечатление.
— Не может этого быть! — выдыхаю я — Абсолютно точно! — парирует Толстяк — Я депутат от департамента Сена-и-Эр. Разве это не успех, а?
— Я не хочу этого знать! — ревет Старик — Или вы отказываетесь от своего мандата или покидаете полицию!
Берюрье встает, берет свою шляпу, возвращает ей более или менее соответствующий вид и заявляет.
— Господин директор. Когда тебе выпала удача стать избранником народа, чтобы защищать его интересы перед законной Ассамблеей, — от этого не отказываются.
— Вывод вы просите о досрочном выходе на пенсию?
— Поскольку этого требуете вы и поскольку вы не даете мне другой ребарбативы, да! Он избегает моего взгляда.
— Знаете, я сожалею, — бормочет он — Но, что поделаешь, такой случай! Надо понять…
— Выйдите! — громовым голосом приказывает Стриженый.
Берю выходит. Когда он собирается пересечь порог, я тихо говорю:
— Берю! Послушай…
Но он уже вышел.
— Это бессмыслица! — лает Старик, массируя свою голову Бессмыслица. Но народ, выходит, слеп, честное слово! Этот болван избран почти ста процентами голосов! Можно подумать, что грезишь…
— Это не мы грезим, господин директор, — возражаю я — Это грезит народ. У Берюрье здоровая глотка, а народу нравится, когда у человека здоровая глотка. Он пообещал им луну, а они грезят о луне.
Я прочищаю горло. Внезапно я осознаю, что уже более не чувствую себя счастливым. У меня пощипывает в горле, в глазах, везде. Нет больше Берю! Предстоит продолжать работать без него.
Я остаюсь ненадолго поговорить со Стариком о завершенном расследовании. Он тоже чувствует себя не в своей тарелке.
Раздается стук в дверь. Входит дежурный, неся конверт, украшенный огромным масляным пятном.
— От главного инспектора Берюрье, — говорит он, вручая мне конверт Это письмо об увольнении.
— Вы позволите? — обращаюсь я к боссу, вскрывая конверт. В нем два письма. Первое предназначено мне, и я читаю “Сан-А. Ты действуешь на меня как пилюли. Миратон. И это тебе я передаю другое письмо, прилагаемое здесь, так как без слез на глазах я не смогу его отправить собственными руками Берю"
Я беру другое послание. Оно адресовано господину Президенту Национальной Ассамблеи. Вот оно.
"Мой президент Вам давно, наверное, не приходилось видеть такого, но я, Берюрье Александр-Бенуа, главный инспектор и депутат от Сена-и-Эр, уже слагаю полномочия. Поверьте, я делаю это без радости в сердце! Но у меня нет других альтернатив ввиду того, что меня хотят уволить из полиции, если я не откажусь от мандата депутата. Иначе говоря, это мандат на увольнение!
Мои дела, как они обстоят сейчас (как говорят у вас), вынуждают меня остаться на своем посту. Однако я чувствую, что мог бы быть небесполезным под куполом Дворца Бурдон. Когда речь идет об интересах Родины, голос мужественного человека — это еще одна струна в арке нации!
Следовательно, мой заместитель, бывший унтер-офицер Поль Морбле займет мое место. Пополь неплохой парень, только у него есть один недостаток: он пьет. Я вам говорю об этом не ради наушничества, это не мой жанр, а потому что вам необходимо проследить за тем, чтобы он был абсолютно трезв при голосовании.
Может быть, вы дадите на сей счет инструкции в столовую Ассамблеи?
С моим почтением к вашей даме, прошу Вас, Мой Президент, принять выражение моих самых республиканских рукопожатий.
Александр-Бенуа Берюрье
P.S. Если бы я посмел, то добавил: Да здравствует Франция!"