Страница:
* * *
На следующий день уже в шесть часов я на ногах. Я принимаю душ и иду будить Толстяка. Это задача не из легких. Он издает коровье мычание и шевелит пересохшими от перепоя губами. Потом с трудом открывает один глаз и устремляет его на меня. Бычий глаз, братья мои!Только не такой умный. Сегодня утром жизнь, похоже, не вызывает у него восторга.
— Что стряслось? — бормочет Позорище.
— Вставай, мешок жира!
— Зачем?
— Есть работа.
Это заставляет его открыть второй глаз.
— Для тебя, может быть, а я выполнил свою программу. У меня была задача тебя разыскать — и я тебя разыскал, так что дай мне спокойно поспать.
— Главный инспектор Берюрье, вы поступили в мое распоряжение, и я приказываю вам встать!
Он переворачивается на бок, предлагая моему разочарованному взору свою чудовищную задницу.
— Даже если бы я поступил в распоряжение самого папы римского, было бы то же самое, дружище!
Я достаю из бумажника фотографию знаменитого сыщика. На ней изображен Толстяк, целующий унтер-офицера Морбле.
— Взгляни-ка, папаша. Это не совсем Аркур, но похоже, правда? Если ты сейчас же не поднимешься, я отошлю ее Старику, чтобы обогатить его семейный альбом.
Допотопное чудовище смотрит на снимок и вскакивает.
— Ты бы это сделал, Сан-А?
— Даю слово!
— Ты бы действительно это сделал?
— Если это вызов, я тут же вышлю ее срочным письмом, — уверяю я его.
Он отбрасывает одеяло, поднимает свои окорока, чешет всей пятерней волосатые ягодицы.
— Ладно. Но ты мне за это заплатишь, Сан-А. Не сомневайся!
Глава 5
Дорогой он сердится. Время от времени он бормочет такие вещи, которые я предпочитаю не слышать. Солнце играет в прятки с пушистыми облаками; иногда оно прячется за ними, бросает луч паяльной лампы за горизонт и снова быстро исчезает в пышных кучевых облаках.
— Сегодня будет дождь, — предсказываю я, выискивая способ завязать разговор.
— Все, чего я хочу, это чтобы с неба падало Дерьмо! — отрубает Толстяк.
— Конечно, каждый любит свою стихию, — говорю я.
Мы достигаем маленького леска. Это березовый лес. Серебристые стволы берез кажутся выкрашенными гуашью. Берю внезапно оживает:
— Послушай, Сан-А, — говорит он, переходя на примирительный тон, отдай мне это фото!
— Дудки! А что же я преподнесу твоей жене к Новому году, если отдам его тебе сейчас?
Он зеленеет!
— Послушай, кореш, если когда-нибудь эта треклятая фотография окажется в руках у Берты, я отобью тебе позвонок за позвонком, пока ты не станешь похож на улитку!
Я регистрирую его угрозу и с серьезным видом киваю головой:
— О'кэй, бэби, я всегда мечтал иметь возможность называть тебя папой, сколь бы это не казалось неправдоподобным.
Обменявшись этими любезными репликами, мы подходим к лачуге Матье Матье.
Мне не надо бросать даже двух взглядов, чтобы понять, что ситуация со вчерашнего вечера не изменилась. С первого взгляда мне становится ясно, что садовника дома нет. Труп собачки совершенно застыл в крапиве, мокрой от росы. Увидев ее, Толстяк забывает всякую обиду и плачет.
— Какая милая маленькая зверушка! — хнычет крутой на расправу Берю. И откуда берутся такие вандалы” которые способны причинять собачкам зло? Если этому злодею она была больше не нужна, он мог отвести ее куда-нибудь на пекарню или сдать в общество охраны животных. Но проткнуть вилами — на такое способен только деревенщина.
— Кто тебе говорит, Толстяк, что это он ее убил?
— Объясни…
Я ввожу его в курс событий. Он внимает моему рассказу и даже забывает о фотографии.
— По-твоему, — тихо говорит Толстяк, — садовник что-то должен был видеть в тот день, когда пристрелили первого кандидата на выборы?
— Почему бы и нет? Ведь убийца ушел же. Через какой-нибудь выход?
— И, чтобы обеспечить свою безопасность, ему необходимо избавиться от этого опасного для него свидетеля. И вчера вечером он появился здесь. Смелая собачка начала на него наступать, и он ее наколол на вилы. А что потом?
— А что произошло потом, предстоит выяснить нам.
— Ты думаешь, что он убрал и хозяина?
— У меня такое предчувствие.
— Если он его прикончил, должен быть труп, не так ли?
— Он, возможно, его спрятал, чтобы выиграть время. А возможно, убил его здесь или увел его в какое-нибудь более укромное место.
— Более укромное место! — насмешливо замечает Толстяк, указывая на окрестности, лесок, полуразвалившийся дом и крапиву… — Послушай Сан-А, только в раю есть такое место.
Он прав, скопище грязи. Поскольку у меня нет времени играть в прятки, я решаю как можно быстрее добраться до Белькомба и направить полицейских на поиски садовника.
Узнав, что часть Полицейской элиты собралась в комиссариате супрефектуры и что мне предстоит командовать этой элитой, Толстяк вздыхает с облегчением. Ему отнюдь не неприятно быть верным помощником человека моего ранга. Если уже на то пошло, я убежден, что Претолстый будет здорово заноситься Перед ними! Горе подчиненным!
Должен согласиться, отбросив в сторону всю свою скромность, которая, однако, ох как велика! — что наше появление произвело соответствующее впечатление. Главный комиссар Конруж изображает полновластного владыку! Все к нему обращаются, толпятся вокруг него, усердно лижут, льстят, заискивают, разыскивают, лезут без мыла в одно место. Эта масса настолько хорошо вошла в роль, что можно поклясться: все так и есть на самом деле.
Толпа журналистов все более и более густеет. Это напоминает правительственные кризисы доброго старого времени. Вспышки фотоаппаратов сверкают вовсю. Конруж сменил костюм. Он облачился в серо-антрацитовые тона, ибо эти тона лучше всего запечатлеваются на черно-белом фоне газет. На нем очень светлый галстук, поскольку у него смуглая кожа. Знает свое дело, чертяка! Не хватает только подкрашенных губ! Во всяком случае, для придания им блеска он проводит по ним языком каждый раз, когда какой-нибудь пленочный пачкун готовится сделать снимок. Его голос более рассчитан, чем цены некоторых владельцев гостиниц. Его манера поведения благородна и аристократически надменна. Заметив нас, он делает едва заметный жест, одновременно покровительственный и непринужденно-развязный.
— О, Сан-Антонио со своим сенбернаром! Значит, вас действительно занимает это дело?
Я подмигиваю.
— Возможно, это не то слово, — отвечаю я, — но во всяком случае я здесь.
— Тебе удалось пролить свет на эту двойную задачу? — шутит он, довольный тем, что видит улыбки на лицах представителей прессы и слышит смешки в рядах легавых.
— Напротив, — говорю я смиренно-сладким голосом, — все, что мне удалось обнаружить, так это то, что загадка не двойная, а тройная.
И сразу же физиономия господина the principal (извините меня, если я иногда начинаю писать по-английски, это автоматически) уподобляется копилке, выполненной в стиле Регентства.
— Ах да?
— Как нельзя более “ах да”, Конруж. Садовник графа исчез, а его собачка заколота вилами!
Поставщики газетных “отделов происшествий” зашумели, довольные тем, что им подбросили лакомый кусок.
Я щелкаю пальцами.
— Я хотел бы ознакомиться с показаниями этого человека, — заявляю я. — Где они?
Конруж становится фиолетовым. Он чувствует, что теряет лицо, и его инстинкт самосохранения начинает трезвонить во всю мощь, словно колокольчик стюарда вагона-ресторана перед первым обслуживанием.
— Они подшиты в досье! — говорит он. — Ты думаешь, у меня есть время разыскивать его для тебя?
Тут уж, мои солнечные девочки, ваш милый Сан-А теряет терпение.
— Если у тебя его нет, найди, приятель! — бросаю я ему в лицо. — С этого момента руководство следствием поручено мне!
Я сую полученный мной приказ прямо в нагрудный карман его пиджака.
— Вот свидетельство. Это тебя разгрузит от чрезмерной занятости.
Он желтеет. Отяжелевшим жестом он достает официальную бумажку и начинает ее изучать.
— Прочтешь на свежую голову! — советую я. — Дело не терпит отлагательства. Для начала мне нужны показания садовника — и живо!
И тут же я оказываюсь в полыхающем зареве. Я почти ничего не вижу.
Меня ослепляют вспышки фотоаппаратов.
Я рассекаю толпу. Берю прилип ко мне, чтобы попасть в кадр. Он даже снял шляпу, дабы избежать тени на своей величественной физиономии.
— Я не всегда согласен с твоими методами, — шепчет он, — однако должен тебе сказать, парень, что ты сейчас доставил мне удовольствие, так как я терпеть не могу Конружа.
Я не разделяю его ликования. Если мне не удастся раскрыть это дело, ох, как я почувствую это на своей шкуре! Мне тут же придется удалиться на покой в “Сторожевую башню” и купить себе удочку.
"Я подстригал розы господина графа, когда раскрылось окно в библиотеке. Камердинер Серафен крикнул, что с графом случилась большая беда и что нужно бежать за доктором через дорогу. Что я и сделал”.
Вопрос: “Вы слышали выстрелы?"
Ответ: “Да, но я не знал, что речь идет о выстрелах”.
— Это представляет интерес? — спрашивает Берюрье.
— Увлекательно, как “Тентен”, — отвечаю я и продолжаю чтение протокола.
Вопрос: “Что вы подумали?"
Ответ: “Когда раздались выстрелы, я подстригал газон мотокосилкой. Я принял выстрелы за хлопки, когда ковер трясут или выбивают”.
Вопрос: “Между моментом, когда прозвучали эти выстрелы, и моментом, когда камердинер попросил вас сбегать за доктором, кто-нибудь выходил из дома?"
Ответ: “Я никого не видел. Абсолютно никого”.
Вопрос: “Что вы делали потом?"
Ответ: “Я побежал звонить в дом напротив”.
Вопрос: “По дороге вам встречались люди?"
Ответ: “Да, соседи, обитатели квартала. Я сказал им, что стряслась большая беда с господином графом. То, что мне перед этим сообщил Серафен”.
Остальная часть протокола выдержана в том же духе. Матье Матье никого не видел выходящим из дома. По крайней мере так он утверждает.
Я делаю знак инспекторам подойти.
— Скажите-ка, ребята, вы опросили людей, собравшихся на шум, поднятый садовником, когда он шел за доктором?
— Да, господин комиссар.
— Ну и что?
— Они подтвердили сказанное им. Никто не слышал выстрелов. Матье окликнул их, чтобы сообщить о несчастье, случившемся с хозяином.
— Он не уточнил, какого рода несчастье?
— Нет, поскольку сам этого не знал.
— О'кэй! Спасибо!
Я потираю глаза большим и указательным пальцами. Берю слегка хлопает меня по плечу.
— Послушай-ка, приятель, может быть, нам сейчас заняться другим делом, пока первое прояснится?
— Может быть, Берю, может быть!
Я отдаю распоряжение предпринять поиски садовника. Сверх того, я настаиваю на том, чтобы попытались установить, кто звонил графу в момент смерти.
— Ты думаешь, эта деталь имеет существенное значение? осведомляется Мой доблестный помощник.
— Она может иметь существенное значение. Граф был убит почти в упор. И спереди! Он видел своего убийцу. В этот момент он мог издать какой-нибудь возглас, способный навести нас на след.
— Жокей! — одобряет Берю. — Не хочу тебе льстить, но твоя голова не кочан капусты!
Воздав должное моим обширным достоинствам и моему сообразительному уму, мы отправляемся к Монфеалям, чтобы на месте провести расследование второй половины дела.
— Сегодня будет дождь, — предсказываю я, выискивая способ завязать разговор.
— Все, чего я хочу, это чтобы с неба падало Дерьмо! — отрубает Толстяк.
— Конечно, каждый любит свою стихию, — говорю я.
Мы достигаем маленького леска. Это березовый лес. Серебристые стволы берез кажутся выкрашенными гуашью. Берю внезапно оживает:
— Послушай, Сан-А, — говорит он, переходя на примирительный тон, отдай мне это фото!
— Дудки! А что же я преподнесу твоей жене к Новому году, если отдам его тебе сейчас?
Он зеленеет!
— Послушай, кореш, если когда-нибудь эта треклятая фотография окажется в руках у Берты, я отобью тебе позвонок за позвонком, пока ты не станешь похож на улитку!
Я регистрирую его угрозу и с серьезным видом киваю головой:
— О'кэй, бэби, я всегда мечтал иметь возможность называть тебя папой, сколь бы это не казалось неправдоподобным.
Обменявшись этими любезными репликами, мы подходим к лачуге Матье Матье.
Мне не надо бросать даже двух взглядов, чтобы понять, что ситуация со вчерашнего вечера не изменилась. С первого взгляда мне становится ясно, что садовника дома нет. Труп собачки совершенно застыл в крапиве, мокрой от росы. Увидев ее, Толстяк забывает всякую обиду и плачет.
— Какая милая маленькая зверушка! — хнычет крутой на расправу Берю. И откуда берутся такие вандалы” которые способны причинять собачкам зло? Если этому злодею она была больше не нужна, он мог отвести ее куда-нибудь на пекарню или сдать в общество охраны животных. Но проткнуть вилами — на такое способен только деревенщина.
— Кто тебе говорит, Толстяк, что это он ее убил?
— Объясни…
Я ввожу его в курс событий. Он внимает моему рассказу и даже забывает о фотографии.
— По-твоему, — тихо говорит Толстяк, — садовник что-то должен был видеть в тот день, когда пристрелили первого кандидата на выборы?
— Почему бы и нет? Ведь убийца ушел же. Через какой-нибудь выход?
— И, чтобы обеспечить свою безопасность, ему необходимо избавиться от этого опасного для него свидетеля. И вчера вечером он появился здесь. Смелая собачка начала на него наступать, и он ее наколол на вилы. А что потом?
— А что произошло потом, предстоит выяснить нам.
— Ты думаешь, что он убрал и хозяина?
— У меня такое предчувствие.
— Если он его прикончил, должен быть труп, не так ли?
— Он, возможно, его спрятал, чтобы выиграть время. А возможно, убил его здесь или увел его в какое-нибудь более укромное место.
— Более укромное место! — насмешливо замечает Толстяк, указывая на окрестности, лесок, полуразвалившийся дом и крапиву… — Послушай Сан-А, только в раю есть такое место.
Он прав, скопище грязи. Поскольку у меня нет времени играть в прятки, я решаю как можно быстрее добраться до Белькомба и направить полицейских на поиски садовника.
Узнав, что часть Полицейской элиты собралась в комиссариате супрефектуры и что мне предстоит командовать этой элитой, Толстяк вздыхает с облегчением. Ему отнюдь не неприятно быть верным помощником человека моего ранга. Если уже на то пошло, я убежден, что Претолстый будет здорово заноситься Перед ними! Горе подчиненным!
Должен согласиться, отбросив в сторону всю свою скромность, которая, однако, ох как велика! — что наше появление произвело соответствующее впечатление. Главный комиссар Конруж изображает полновластного владыку! Все к нему обращаются, толпятся вокруг него, усердно лижут, льстят, заискивают, разыскивают, лезут без мыла в одно место. Эта масса настолько хорошо вошла в роль, что можно поклясться: все так и есть на самом деле.
Толпа журналистов все более и более густеет. Это напоминает правительственные кризисы доброго старого времени. Вспышки фотоаппаратов сверкают вовсю. Конруж сменил костюм. Он облачился в серо-антрацитовые тона, ибо эти тона лучше всего запечатлеваются на черно-белом фоне газет. На нем очень светлый галстук, поскольку у него смуглая кожа. Знает свое дело, чертяка! Не хватает только подкрашенных губ! Во всяком случае, для придания им блеска он проводит по ним языком каждый раз, когда какой-нибудь пленочный пачкун готовится сделать снимок. Его голос более рассчитан, чем цены некоторых владельцев гостиниц. Его манера поведения благородна и аристократически надменна. Заметив нас, он делает едва заметный жест, одновременно покровительственный и непринужденно-развязный.
— О, Сан-Антонио со своим сенбернаром! Значит, вас действительно занимает это дело?
Я подмигиваю.
— Возможно, это не то слово, — отвечаю я, — но во всяком случае я здесь.
— Тебе удалось пролить свет на эту двойную задачу? — шутит он, довольный тем, что видит улыбки на лицах представителей прессы и слышит смешки в рядах легавых.
— Напротив, — говорю я смиренно-сладким голосом, — все, что мне удалось обнаружить, так это то, что загадка не двойная, а тройная.
И сразу же физиономия господина the principal (извините меня, если я иногда начинаю писать по-английски, это автоматически) уподобляется копилке, выполненной в стиле Регентства.
— Ах да?
— Как нельзя более “ах да”, Конруж. Садовник графа исчез, а его собачка заколота вилами!
Поставщики газетных “отделов происшествий” зашумели, довольные тем, что им подбросили лакомый кусок.
Я щелкаю пальцами.
— Я хотел бы ознакомиться с показаниями этого человека, — заявляю я. — Где они?
Конруж становится фиолетовым. Он чувствует, что теряет лицо, и его инстинкт самосохранения начинает трезвонить во всю мощь, словно колокольчик стюарда вагона-ресторана перед первым обслуживанием.
— Они подшиты в досье! — говорит он. — Ты думаешь, у меня есть время разыскивать его для тебя?
Тут уж, мои солнечные девочки, ваш милый Сан-А теряет терпение.
— Если у тебя его нет, найди, приятель! — бросаю я ему в лицо. — С этого момента руководство следствием поручено мне!
Я сую полученный мной приказ прямо в нагрудный карман его пиджака.
— Вот свидетельство. Это тебя разгрузит от чрезмерной занятости.
Он желтеет. Отяжелевшим жестом он достает официальную бумажку и начинает ее изучать.
— Прочтешь на свежую голову! — советую я. — Дело не терпит отлагательства. Для начала мне нужны показания садовника — и живо!
И тут же я оказываюсь в полыхающем зареве. Я почти ничего не вижу.
Меня ослепляют вспышки фотоаппаратов.
Я рассекаю толпу. Берю прилип ко мне, чтобы попасть в кадр. Он даже снял шляпу, дабы избежать тени на своей величественной физиономии.
— Я не всегда согласен с твоими методами, — шепчет он, — однако должен тебе сказать, парень, что ты сейчас доставил мне удовольствие, так как я терпеть не могу Конружа.
Я не разделяю его ликования. Если мне не удастся раскрыть это дело, ох, как я почувствую это на своей шкуре! Мне тут же придется удалиться на покой в “Сторожевую башню” и купить себе удочку.
"Я подстригал розы господина графа, когда раскрылось окно в библиотеке. Камердинер Серафен крикнул, что с графом случилась большая беда и что нужно бежать за доктором через дорогу. Что я и сделал”.
Вопрос: “Вы слышали выстрелы?"
Ответ: “Да, но я не знал, что речь идет о выстрелах”.
— Это представляет интерес? — спрашивает Берюрье.
— Увлекательно, как “Тентен”, — отвечаю я и продолжаю чтение протокола.
Вопрос: “Что вы подумали?"
Ответ: “Когда раздались выстрелы, я подстригал газон мотокосилкой. Я принял выстрелы за хлопки, когда ковер трясут или выбивают”.
Вопрос: “Между моментом, когда прозвучали эти выстрелы, и моментом, когда камердинер попросил вас сбегать за доктором, кто-нибудь выходил из дома?"
Ответ: “Я никого не видел. Абсолютно никого”.
Вопрос: “Что вы делали потом?"
Ответ: “Я побежал звонить в дом напротив”.
Вопрос: “По дороге вам встречались люди?"
Ответ: “Да, соседи, обитатели квартала. Я сказал им, что стряслась большая беда с господином графом. То, что мне перед этим сообщил Серафен”.
Остальная часть протокола выдержана в том же духе. Матье Матье никого не видел выходящим из дома. По крайней мере так он утверждает.
Я делаю знак инспекторам подойти.
— Скажите-ка, ребята, вы опросили людей, собравшихся на шум, поднятый садовником, когда он шел за доктором?
— Да, господин комиссар.
— Ну и что?
— Они подтвердили сказанное им. Никто не слышал выстрелов. Матье окликнул их, чтобы сообщить о несчастье, случившемся с хозяином.
— Он не уточнил, какого рода несчастье?
— Нет, поскольку сам этого не знал.
— О'кэй! Спасибо!
Я потираю глаза большим и указательным пальцами. Берю слегка хлопает меня по плечу.
— Послушай-ка, приятель, может быть, нам сейчас заняться другим делом, пока первое прояснится?
— Может быть, Берю, может быть!
Я отдаю распоряжение предпринять поиски садовника. Сверх того, я настаиваю на том, чтобы попытались установить, кто звонил графу в момент смерти.
— Ты думаешь, эта деталь имеет существенное значение? осведомляется Мой доблестный помощник.
— Она может иметь существенное значение. Граф был убит почти в упор. И спереди! Он видел своего убийцу. В этот момент он мог издать какой-нибудь возглас, способный навести нас на след.
— Жокей! — одобряет Берю. — Не хочу тебе льстить, но твоя голова не кочан капусты!
Воздав должное моим обширным достоинствам и моему сообразительному уму, мы отправляемся к Монфеалям, чтобы на месте провести расследование второй половины дела.
Глава 6
Покойный Жорж Монфеаль при жизни был финансовым советником.
Говорят, что советники не платят, однако, по моему мнению, этот заплатил дороговато. Он занимал целый этаж в жилом квартале недалеко от особняка графа Гаэтана Де Марто-и-Фосий.
Одетая в черное прислуга провожает меня к вдове, которая ждет доставку белья от Красильщика, чтобы тоже переодеться в черное. Вдова еще молода, еще русоволоса, еще хорошо сложена и не лишена очарования.
Она достойно, но искренне несет свою печаль. Мне это даже нравится.
Я представляюсь, представляю моего доблестного помощника и спрашиваю ее, не согласится ли она ответить на новую серию вопросов.
Она кивает в знак согласия и указывает мне на низкие и широкие кресла (которые являются идеальным сиденьем для Берю). Я выбираю одно из них, а Берю два (одно для задницы” а второе для ног). Женщина садится в четвертое, последнее из гарнитура (конечно же, не женского, как мог бы я сострить, но это было бы несерьезно с моей стороны в момент, когда завязывается драма).
— У вашего мужа были враги, мадам?
Классический вопрос, скажете вы мне? Не буду перечить. Но иногда полезно прежде всего не выбивать клиента из колеи.
— Когда человек занимается политикой, они фатально неизбежны, отвечает она. — Это в природе вещей! Однако можно ли называть врагами людей, не разделяющих ваши взгляды?
Эта дама не глупа.
— Конечно, нет, — соглашаюсь я.
Она хочет узнать мнение Берюрье, но не получает его, ибо тот уснул.
— Накануне уб.., драмы, господин Монфеаль проводил предвыборное собрание. Оно было бурным?
— Вовсе нет. — Она качает головой. — Наоборот, можно было подумать, что мы находимся среди друзей.
— Хорошо, в таком случае перейдем к фактам. Расскажите мне обо всем с самого начала. Кто встал первым?
— Мария, наша служанка.
— Это она открыла мне дверь?
— Да.
Давайте я вам мимоходом опишу эту особу: Мария — крепкая девица сорока лет, в теле, у которой, похоже, примерно столько же ума, сколько в горшке овощного рагу.
— В котором часу она встала?
— В шесть часов.
— Что она потом делала?
— Она постучала в дверь нашей спальни, чтобы разбудить моего мужа, которому нужно было поработать с какими-то бумагами. Потом она отправилась готовить кофе.
— А муж?
— Он встал, надел халат и пошел забрать газеты на коврике у двери, куда их кладет почтальон. Потом, как это уже вошло у него в привычку, просмотрел их в туалете.
Странное место для обзора печати.
— А потом?
— А потом он отправился на кухню выпить традиционную чашку кофе.
Она краснеет и в смущении говорит:
— Он всегда завтракал на кухне. Понимаете, он вырос в деревне и…
— В этом нет ничего плохого, — успокаиваю я. — Кажется, сам король Сауд Аравийский поступает так же.
— Что дальше?
— Он закрылся у себя в кабинете и работал до восьми часов.
— А тем временем?..
— А тем временем я поднялась, привела себя в порядок, разбудила детей и стала готовить им завтрак.
— Продолжайте!
— Так вот, около восьми часов муж вышел из кабинета и сказал, что пойдет принимать ванну. Он меня предупредил, потому что дверь ванной не закрывалась на задвижку и он не хотел, чтобы туда нечаянно зашли дети.
— Что происходило тем временем? — настаиваю я.
— Я закрыла варенье, которое приготовила Мария. — Вдова поясняет: Она его приготовила накануне, но закрывать его надо на следующий день.
Я мысленно адресую пламенный привет Фелиции и силюсь подавить улыбку.
— Я знаю, как это делается, — говорю я. — Окуренная серой бумага, смоченная в молоке…
Она также силится подавить улыбку. Жизнь продолжается, со своими радостями, горестями, телячьим жарким, обязанностями, шутками.
— Прошу вас, продолжайте, пожалуйста…
— Когда мы закончили, я пошла в нашу комнату. Белье, которое я приготовила мужу, лежало на кровати. Он к нему не прикасался. Я удивилась и позвала его. Он не ответил, тогда я.., открыла дверь ванной…
Она прячет глаза. Из ее груди вырывается хриплое рыдание.
Я встаю.
— Я хотел бы, чтобы вы позволили мне осмотреть квартиру, мадам.
— Пожалуйста!
Я возвращаюсь в холл, молодая вдова следует за мной по пятам.
— Эта дверь закрыта в течение дня?
— Нет, вы же видите, достаточно приподнять щеколду. Только ее невозможно открыть с лестничной площадки, если она не на цепочке.
— Вчера утром она не была на цепочке?
— Она никогда не бывает на цепочке.
— Никто не приходил утром перед самым.., перед самой драмой?
— Приходил. Это был секретарь мужа. Я его не приняла. Он лишь принес какие-то документы, которые Жорж у него просил. Он передал их Марии и ушел.
— Где находится ваша спальня?
Она указывает мне на коридор, который начинается в глубине холла. В нем четыре двери, по две с каждой стороны.
— Наша комната вторая.
— А остальные?
— Первая — детская, напротив — комната мамы, потом комната для гостей…
— В данный момент она пуста?
— Да, пуста.
Я отправляюсь в экспедицию. Детская выглядит мило: на стенах фрески в стиле Ван Гога, изображающие Микки и Дональдов. Комната бабушки выдержана в строгом стиле, даже в стиле “отче-наш”, с почти черной мебелью, мрачными обоями и старым умывальником с ведром под ним. О гостевой комнате, обставленной кое-как, сказать нечего. В ней ощущается затхлость. Монфеали, похоже, нечасто принимают гостей. Зато их комната — высокого класса. В стиле Карла X! Все здесь светлое и вычурное. Множество дурацких поделок по стенам, дешевых статуэток, портьер, которые вызывают у вас желание прясть, но в целом она выглядит пристойно.
— Дверь ванной слева от шкафа, — предупреждает меня мадам Монфеаль.
Я ее открываю. Ванная комната черно-белая. Это дерзкая затея со стороны жильцов. Видно, что они отдали дань авангардизму в оформлении самого укромного места своей квартиры. Дверные ручки выполнены в форме птичек. Подумать только, как далеко они зашли в своей смелости. Аж дрожь пробирает, не правда ли?
Я вхожу в ванную. С первого взгляда я замечаю, что окошко ванной снабжено решеткой. Однако квартира расположена на втором этаже. Краны ванны находятся напротив двери, так что когда в ней мокнешь, то неизбежно сидишь спиной к двери.
— Его бедная голова была запрокинута, горло было перерезано, и везде была кровь. Подумать только, его убивали в двух шагах от нас!
Дети играли… Мама штопала… Я…
Она плачет.
— Где лежала бритва?
Она указывает на умывальник.
— Там, в нем. Мы думаем, что убийца вымыл руки, прежде чем уйти.
— Сколько имеется выходов из квартиры?
— Один.
— Значит, в момент убийства вы находились вместе со служанкой на кухне?
— Да.
— Ваша мать штопала в своей комнате?
— Нет, в детской. Там светлей, Я возвращаюсь в комнату Монфеалей, подхожу к окну.
— Оно было закрыто, — говорит вдова, — И к тому же убийца не мог уйти через него. Оно выходит на площадь, а вчера был базарный день.
— Итак, получается, — говорю я не столько ей, сколько себе, — у убийцы был ключ от вашей квартиры Он здесь спрятался, подождал, пока муж войдет в ванную, чтобы перерезать ему горло. А затем он смог уйти незамеченным. Подумать только, он ужасно рисковал! Хотя вы все занимались своими делами в доме, он был на волосок от того, чтобы оставаться незамеченным.
— Это неслыханно, — тихо роняет она. — Похоже на колдовство! Почти как у Марто-и-Фосий, не правда ли?
— Похоже, отличается лишь орудие преступления.
Я размышляю. Эта квартира кажется такой спокойной, такой надежной… И вдруг — смерть.., смерть отвратительная и загадочная.
— Вам нужны еще какие-то сведения?
— Нет, мадам…, Я смотрю на нее. Ей очень пойдет черный цвет. Стоит ей еще надеть черные чулки, и я готов официально занять место ее мужа! Вы скажете, что я слегка некрофиличен, но я говорю то, что думаю — Ах да! — внезапно вспоминаю я. — Имя и адрес секретаря, который приходил с упомянутыми документами.
— Жан-Луи Беколомб. Он работает на улице Двух Церквей в универсальном москательном магазине — Спасибо, мадам, и примите мои соболезнования!
Я откланиваюсь и направляюсь на улицу Двух Церквей. Заворачивая за угол, я внезапно вспоминаю, что забыл Толстяка в салоне мадам Монфеаль. Ладно! Этот громадный винный бурдюк вернется на базу, используя подручные средства!
Говорят, что советники не платят, однако, по моему мнению, этот заплатил дороговато. Он занимал целый этаж в жилом квартале недалеко от особняка графа Гаэтана Де Марто-и-Фосий.
Одетая в черное прислуга провожает меня к вдове, которая ждет доставку белья от Красильщика, чтобы тоже переодеться в черное. Вдова еще молода, еще русоволоса, еще хорошо сложена и не лишена очарования.
Она достойно, но искренне несет свою печаль. Мне это даже нравится.
Я представляюсь, представляю моего доблестного помощника и спрашиваю ее, не согласится ли она ответить на новую серию вопросов.
Она кивает в знак согласия и указывает мне на низкие и широкие кресла (которые являются идеальным сиденьем для Берю). Я выбираю одно из них, а Берю два (одно для задницы” а второе для ног). Женщина садится в четвертое, последнее из гарнитура (конечно же, не женского, как мог бы я сострить, но это было бы несерьезно с моей стороны в момент, когда завязывается драма).
— У вашего мужа были враги, мадам?
Классический вопрос, скажете вы мне? Не буду перечить. Но иногда полезно прежде всего не выбивать клиента из колеи.
— Когда человек занимается политикой, они фатально неизбежны, отвечает она. — Это в природе вещей! Однако можно ли называть врагами людей, не разделяющих ваши взгляды?
Эта дама не глупа.
— Конечно, нет, — соглашаюсь я.
Она хочет узнать мнение Берюрье, но не получает его, ибо тот уснул.
— Накануне уб.., драмы, господин Монфеаль проводил предвыборное собрание. Оно было бурным?
— Вовсе нет. — Она качает головой. — Наоборот, можно было подумать, что мы находимся среди друзей.
— Хорошо, в таком случае перейдем к фактам. Расскажите мне обо всем с самого начала. Кто встал первым?
— Мария, наша служанка.
— Это она открыла мне дверь?
— Да.
Давайте я вам мимоходом опишу эту особу: Мария — крепкая девица сорока лет, в теле, у которой, похоже, примерно столько же ума, сколько в горшке овощного рагу.
— В котором часу она встала?
— В шесть часов.
— Что она потом делала?
— Она постучала в дверь нашей спальни, чтобы разбудить моего мужа, которому нужно было поработать с какими-то бумагами. Потом она отправилась готовить кофе.
— А муж?
— Он встал, надел халат и пошел забрать газеты на коврике у двери, куда их кладет почтальон. Потом, как это уже вошло у него в привычку, просмотрел их в туалете.
Странное место для обзора печати.
— А потом?
— А потом он отправился на кухню выпить традиционную чашку кофе.
Она краснеет и в смущении говорит:
— Он всегда завтракал на кухне. Понимаете, он вырос в деревне и…
— В этом нет ничего плохого, — успокаиваю я. — Кажется, сам король Сауд Аравийский поступает так же.
— Что дальше?
— Он закрылся у себя в кабинете и работал до восьми часов.
— А тем временем?..
— А тем временем я поднялась, привела себя в порядок, разбудила детей и стала готовить им завтрак.
— Продолжайте!
— Так вот, около восьми часов муж вышел из кабинета и сказал, что пойдет принимать ванну. Он меня предупредил, потому что дверь ванной не закрывалась на задвижку и он не хотел, чтобы туда нечаянно зашли дети.
— Что происходило тем временем? — настаиваю я.
— Я закрыла варенье, которое приготовила Мария. — Вдова поясняет: Она его приготовила накануне, но закрывать его надо на следующий день.
Я мысленно адресую пламенный привет Фелиции и силюсь подавить улыбку.
— Я знаю, как это делается, — говорю я. — Окуренная серой бумага, смоченная в молоке…
Она также силится подавить улыбку. Жизнь продолжается, со своими радостями, горестями, телячьим жарким, обязанностями, шутками.
— Прошу вас, продолжайте, пожалуйста…
— Когда мы закончили, я пошла в нашу комнату. Белье, которое я приготовила мужу, лежало на кровати. Он к нему не прикасался. Я удивилась и позвала его. Он не ответил, тогда я.., открыла дверь ванной…
Она прячет глаза. Из ее груди вырывается хриплое рыдание.
Я встаю.
— Я хотел бы, чтобы вы позволили мне осмотреть квартиру, мадам.
— Пожалуйста!
Я возвращаюсь в холл, молодая вдова следует за мной по пятам.
— Эта дверь закрыта в течение дня?
— Нет, вы же видите, достаточно приподнять щеколду. Только ее невозможно открыть с лестничной площадки, если она не на цепочке.
— Вчера утром она не была на цепочке?
— Она никогда не бывает на цепочке.
— Никто не приходил утром перед самым.., перед самой драмой?
— Приходил. Это был секретарь мужа. Я его не приняла. Он лишь принес какие-то документы, которые Жорж у него просил. Он передал их Марии и ушел.
— Где находится ваша спальня?
Она указывает мне на коридор, который начинается в глубине холла. В нем четыре двери, по две с каждой стороны.
— Наша комната вторая.
— А остальные?
— Первая — детская, напротив — комната мамы, потом комната для гостей…
— В данный момент она пуста?
— Да, пуста.
Я отправляюсь в экспедицию. Детская выглядит мило: на стенах фрески в стиле Ван Гога, изображающие Микки и Дональдов. Комната бабушки выдержана в строгом стиле, даже в стиле “отче-наш”, с почти черной мебелью, мрачными обоями и старым умывальником с ведром под ним. О гостевой комнате, обставленной кое-как, сказать нечего. В ней ощущается затхлость. Монфеали, похоже, нечасто принимают гостей. Зато их комната — высокого класса. В стиле Карла X! Все здесь светлое и вычурное. Множество дурацких поделок по стенам, дешевых статуэток, портьер, которые вызывают у вас желание прясть, но в целом она выглядит пристойно.
— Дверь ванной слева от шкафа, — предупреждает меня мадам Монфеаль.
Я ее открываю. Ванная комната черно-белая. Это дерзкая затея со стороны жильцов. Видно, что они отдали дань авангардизму в оформлении самого укромного места своей квартиры. Дверные ручки выполнены в форме птичек. Подумать только, как далеко они зашли в своей смелости. Аж дрожь пробирает, не правда ли?
Я вхожу в ванную. С первого взгляда я замечаю, что окошко ванной снабжено решеткой. Однако квартира расположена на втором этаже. Краны ванны находятся напротив двери, так что когда в ней мокнешь, то неизбежно сидишь спиной к двери.
— Его бедная голова была запрокинута, горло было перерезано, и везде была кровь. Подумать только, его убивали в двух шагах от нас!
Дети играли… Мама штопала… Я…
Она плачет.
— Где лежала бритва?
Она указывает на умывальник.
— Там, в нем. Мы думаем, что убийца вымыл руки, прежде чем уйти.
— Сколько имеется выходов из квартиры?
— Один.
— Значит, в момент убийства вы находились вместе со служанкой на кухне?
— Да.
— Ваша мать штопала в своей комнате?
— Нет, в детской. Там светлей, Я возвращаюсь в комнату Монфеалей, подхожу к окну.
— Оно было закрыто, — говорит вдова, — И к тому же убийца не мог уйти через него. Оно выходит на площадь, а вчера был базарный день.
— Итак, получается, — говорю я не столько ей, сколько себе, — у убийцы был ключ от вашей квартиры Он здесь спрятался, подождал, пока муж войдет в ванную, чтобы перерезать ему горло. А затем он смог уйти незамеченным. Подумать только, он ужасно рисковал! Хотя вы все занимались своими делами в доме, он был на волосок от того, чтобы оставаться незамеченным.
— Это неслыханно, — тихо роняет она. — Похоже на колдовство! Почти как у Марто-и-Фосий, не правда ли?
— Похоже, отличается лишь орудие преступления.
Я размышляю. Эта квартира кажется такой спокойной, такой надежной… И вдруг — смерть.., смерть отвратительная и загадочная.
— Вам нужны еще какие-то сведения?
— Нет, мадам…, Я смотрю на нее. Ей очень пойдет черный цвет. Стоит ей еще надеть черные чулки, и я готов официально занять место ее мужа! Вы скажете, что я слегка некрофиличен, но я говорю то, что думаю — Ах да! — внезапно вспоминаю я. — Имя и адрес секретаря, который приходил с упомянутыми документами.
— Жан-Луи Беколомб. Он работает на улице Двух Церквей в универсальном москательном магазине — Спасибо, мадам, и примите мои соболезнования!
Я откланиваюсь и направляюсь на улицу Двух Церквей. Заворачивая за угол, я внезапно вспоминаю, что забыл Толстяка в салоне мадам Монфеаль. Ладно! Этот громадный винный бурдюк вернется на базу, используя подручные средства!
Глава 7
Универсальный москательный магазин расположен в узком закоулке, который пахнет святой водой. Это скорее кишка, которая разделяет две церкви, одна из которых закрыта, а другая прикрыта по причине проведения дезинфекции. Поскольку одна меньше, чем другая, этот конец улицы, лишенной солнца, дополнили универсальным москательным магазином. Чтобы попасть в темный магазин, надо преодолеть три ступеньки. Невзрачные люди в серых халатах молчаливо суетятся в обширном помещении Вывеска представляет собой голову оленя.
Учитывая характер товаров магазина, задаешься вопросом, что она обозначает? В конечном итоге, может быть, это эмблема хозяина?
Я вхожу и спрашиваю господина Беколомба. Дама с белыми волосами, запертая в кассе, указывает мне на длинного и худого типа, который под серым халатом носит белую рубашку и черный галстук, кроме того, полагаю, еще и брюки, но, поскольку халат свисает до самых щиколоток, я не могу этого утверждать категорически Я своего рода святой Фоманеверующий, верю лишь в то, что вижу.
У парня лицо похоже на полумесяц, верх которого покрыт тремя сантиметрами волос, подстриженных ежиком, а низ украшен маленькой кисточкой рыжеватой щетины.
— Господин Беколомб?
— Собственной персоной, — отвечает он голосом, напоминающим овощерезку, через которую пропускают морковь “И это все”, — думаю я с тем критическим чутьем, которое, как вам хорошо известно, мне присуще и которое позволяет мне оценивать моих современников с первого взгляда.
— Комиссар Сан-Антонио.
Он хмурит то место, где положено быть бровям, ибо я забыл вам сообщить, что у него их нет.
— Ах вот как?
— Вам не приходилось встречаться ни с одним полицейским с момента убийства Монфеаля?
— Нет.
Хорошо сделали, что заменили Конружа.
— Вы заходили вчера утром к Монфеалям?
— Да.
У него впалые щеки и длинный нос, который буквально нависает в форме кропильницы над верхней губой.
Коллеги и хозяева Беколомба поглядывают на нас украдкой из-за прилавков. Они не понимают, что происходит.
— В котором часу это было?
— За несколько минут до половины девятого, — И объясняет:
— Моя работа в магазине начинается в половине девятого.
— Вы видели Монфеаля?
— Нет, он был в ванной, как сказала мне его горничная.
— Одним словом, вы видели только ее?
Он сжимает ноздри, что является подвигом, ибо крылья его носа и так сжаты.
— Да.
— Вы ей вручили документы?
— Да.
— Что за документы?
— Они касались предвыборной кампании, — сухо отвечает торговец нафталином — Вы задержались в доме вашего кандидата?
— Вовсе нет. Этот визит длился всего лишь минуту, к тому же я спешил.
— Вы никого не видели у Монфеалей?
— Только горничную.
— А на лестнице?
— Консьержку внизу, которая мыла коридор…
— Это все?
— Все!
— Секция вашей группировки собирается выдвигать нового кандидата?
— Решение еще не принято, но, думаю, это будет сделано. Нет никаких оснований, чтобы это не было сделано. Поступки какого-то сумасшедшего не должны нарушать стабильность…
Я уже на улице. Я чихаю двенадцать раз, потому что, видимо, у меня аллергия к одному из их товаров, если не к самому Беколомбу.
Уже десять часов. За время моих визитов погода несколько улучшилась, и робкое солнце бродит над колокольнями.
Я замечаю небольшое симпатичное бистро. Это именно то провинциальное кафе, где имеются круглые мраморные столики на одной ножке, навощенные деревянные панели и оловянная стойка. Похоже, я начинаю изображать из себя Мэгре. Я вхожу и заказываю большой черный кофе. Меня обслуживает сам хозяин. Под жилетом у него ночная рубашка, на голове — каскетка.
Я помешиваю кофе и подытоживаю сделанное за утро. Два кандидата с отчетливо противоположными взглядами были убиты дома при крайне загадочных обстоятельствах. В обоих случаях убийца действовал с неслыханной дерзостью, и в обоих случаях он воспользовался невероятным стечением обстоятельств, которые позволили ему перемещаться незамеченным в доме у своих жертв, в то время как те находились в кругу своих домочадцев. Я позволяю себе усомниться в загадочности первого убийства, ибо исчезновение садовника дает мне повод думать, что он что-то видел.
Я отпиваю два глотка и задаю себе the question: “Не является ли оно, дорогой Сан-Антонио, делом рук сумасшедшего?” Привлеченное этим вопросом подсознание Сан-Антонио берет себя за руку и уводит гулять по извилистым тропинкам размышлений. Возвратившись с прогулки, оно мне нашептывает: “Нет, Сан-Антонио, я этого не думаю или, скорее, я этого не чувствую”.
— А почему ты этого не чувствуешь, Сан-Антонио?
— Послушай, Сан-Антонио, я попытаюсь тебе ответить: сумасшедший действует открыто. Ему плевать, видят его или нет; наоборот, он любит работать на публику. Этих кандидатов он прикончил бы прямо на собрании или на улице.
— Так каковы же твои выводы, Сан-Антонио?
— Мои выводы таковы: не морочь мне одно место со своими дурацкими вопросами, мой дорогой Сан-Антонио! Продолжай расчищать себе дорогу сам, а там будет видно…
— Спасибо, Сан-Антонио, твои советы хороши!"
Я допиваю кофе и прошу хозяина подать счет. Он подходит, скребя пятерней в паху, говорит, что я ему должен тридцать сантимов, и спрашивает, не журналист ли я?
— Почему? — удивляюсь я.
— Просто так, я нахожу, что вы на них похожи.
— Десять из десяти, патрон! Из вас бы вышел хороший сыщик.
Учитывая характер товаров магазина, задаешься вопросом, что она обозначает? В конечном итоге, может быть, это эмблема хозяина?
Я вхожу и спрашиваю господина Беколомба. Дама с белыми волосами, запертая в кассе, указывает мне на длинного и худого типа, который под серым халатом носит белую рубашку и черный галстук, кроме того, полагаю, еще и брюки, но, поскольку халат свисает до самых щиколоток, я не могу этого утверждать категорически Я своего рода святой Фоманеверующий, верю лишь в то, что вижу.
У парня лицо похоже на полумесяц, верх которого покрыт тремя сантиметрами волос, подстриженных ежиком, а низ украшен маленькой кисточкой рыжеватой щетины.
— Господин Беколомб?
— Собственной персоной, — отвечает он голосом, напоминающим овощерезку, через которую пропускают морковь “И это все”, — думаю я с тем критическим чутьем, которое, как вам хорошо известно, мне присуще и которое позволяет мне оценивать моих современников с первого взгляда.
— Комиссар Сан-Антонио.
Он хмурит то место, где положено быть бровям, ибо я забыл вам сообщить, что у него их нет.
— Ах вот как?
— Вам не приходилось встречаться ни с одним полицейским с момента убийства Монфеаля?
— Нет.
Хорошо сделали, что заменили Конружа.
— Вы заходили вчера утром к Монфеалям?
— Да.
У него впалые щеки и длинный нос, который буквально нависает в форме кропильницы над верхней губой.
Коллеги и хозяева Беколомба поглядывают на нас украдкой из-за прилавков. Они не понимают, что происходит.
— В котором часу это было?
— За несколько минут до половины девятого, — И объясняет:
— Моя работа в магазине начинается в половине девятого.
— Вы видели Монфеаля?
— Нет, он был в ванной, как сказала мне его горничная.
— Одним словом, вы видели только ее?
Он сжимает ноздри, что является подвигом, ибо крылья его носа и так сжаты.
— Да.
— Вы ей вручили документы?
— Да.
— Что за документы?
— Они касались предвыборной кампании, — сухо отвечает торговец нафталином — Вы задержались в доме вашего кандидата?
— Вовсе нет. Этот визит длился всего лишь минуту, к тому же я спешил.
— Вы никого не видели у Монфеалей?
— Только горничную.
— А на лестнице?
— Консьержку внизу, которая мыла коридор…
— Это все?
— Все!
— Секция вашей группировки собирается выдвигать нового кандидата?
— Решение еще не принято, но, думаю, это будет сделано. Нет никаких оснований, чтобы это не было сделано. Поступки какого-то сумасшедшего не должны нарушать стабильность…
Я уже на улице. Я чихаю двенадцать раз, потому что, видимо, у меня аллергия к одному из их товаров, если не к самому Беколомбу.
Уже десять часов. За время моих визитов погода несколько улучшилась, и робкое солнце бродит над колокольнями.
Я замечаю небольшое симпатичное бистро. Это именно то провинциальное кафе, где имеются круглые мраморные столики на одной ножке, навощенные деревянные панели и оловянная стойка. Похоже, я начинаю изображать из себя Мэгре. Я вхожу и заказываю большой черный кофе. Меня обслуживает сам хозяин. Под жилетом у него ночная рубашка, на голове — каскетка.
Я помешиваю кофе и подытоживаю сделанное за утро. Два кандидата с отчетливо противоположными взглядами были убиты дома при крайне загадочных обстоятельствах. В обоих случаях убийца действовал с неслыханной дерзостью, и в обоих случаях он воспользовался невероятным стечением обстоятельств, которые позволили ему перемещаться незамеченным в доме у своих жертв, в то время как те находились в кругу своих домочадцев. Я позволяю себе усомниться в загадочности первого убийства, ибо исчезновение садовника дает мне повод думать, что он что-то видел.
Я отпиваю два глотка и задаю себе the question: “Не является ли оно, дорогой Сан-Антонио, делом рук сумасшедшего?” Привлеченное этим вопросом подсознание Сан-Антонио берет себя за руку и уводит гулять по извилистым тропинкам размышлений. Возвратившись с прогулки, оно мне нашептывает: “Нет, Сан-Антонио, я этого не думаю или, скорее, я этого не чувствую”.
— А почему ты этого не чувствуешь, Сан-Антонио?
— Послушай, Сан-Антонио, я попытаюсь тебе ответить: сумасшедший действует открыто. Ему плевать, видят его или нет; наоборот, он любит работать на публику. Этих кандидатов он прикончил бы прямо на собрании или на улице.
— Так каковы же твои выводы, Сан-Антонио?
— Мои выводы таковы: не морочь мне одно место со своими дурацкими вопросами, мой дорогой Сан-Антонио! Продолжай расчищать себе дорогу сам, а там будет видно…
— Спасибо, Сан-Антонио, твои советы хороши!"
Я допиваю кофе и прошу хозяина подать счет. Он подходит, скребя пятерней в паху, говорит, что я ему должен тридцать сантимов, и спрашивает, не журналист ли я?
— Почему? — удивляюсь я.
— Просто так, я нахожу, что вы на них похожи.
— Десять из десяти, патрон! Из вас бы вышел хороший сыщик.