Страница:
Я пытаюсь раскрыть дьявольскую защелку, но у меня ничего не получается.
— Придется послать рапорт в Главное полицейское управление, Толстяк, — говорю я. — Ты прав, система безопасности оставляет желать лучшего.
Он больше не возмущается, у этого нежного херувима нервы на пределе.
— Что со мной будет, Сан-А, если тебе не удастся меня вызволить?
Я оставляю тщетные попытки починить защелку и ищу ключ в траве.
Нахожу его с помощью электрического фонарика.
— Слушай, — говорю я, — веди свой “Боинг” к населенному пункту. Там мы разбудим каретного мастера и с помощью пилы по металлу освободим тебя Так мы и сделали! Двадцать минут спустя Берю выходит из своей кареты. Он делает несколько шагов, массируя брюхо.
— Это тяжело для нервов! — уверяет он. — Я уже не говорю, что эта чертова застежка превратила мой пупок в почтовый ящик! Ах, как мне жаль косметологов, которых, как Гагарина, закрепляют наглухо в ракетах. Что касается меня, то, если я лишен свободы движений, я конченый человек.
Он устраивает грандиозный цирк в гостинице, заставляет встать хозяина и подать ему бутылку вина, которую осушает, как победитель этапа в велогонке выпивает свою бутылку Перрье.
Надо признать, что вечера с Толстяком проходят довольно оживленно!
Ставни гостиницы изо всей силы хлещут по щекам фасада. Обломки веток липнут к стеклам, после того как их долго носил по воздуху шквалистый ветер. Ну и лето! Вот бы подарить его моему налоговому инспектору! Бесподобное зрелище — смотреть, как носятся по ветру в такую бурю налоговые листки! Кастелянша отеля, видя, что ветер сорвал веревку, на которой сохли скатерти и салфетки, взывает о помощи.
Получился отличный бумажный змей, который позабавил бы младших школьников!
Я смотрю, который час на моем личном хронометре. Ровно семь утра.
Принимаю душ, бреюсь, натираюсь лосьоном, одеваюсь и направляюсь в столовую.
Бывший унтер-офицер Морбле уже давно на ногах. Его хорошо нафабренные усы блестят, как тюлений хвост. Похоже, он весел, как при эпидемии холеры.
— Уже на ногах? — спрашиваю я.
Он пожимает плечами.
— Я всегда встаю в четыре часа, — отрезает он. — Только по утрам возможна хорошая работа!
— Кроме работы ночного сторожа, — мягко возражаю я.
— Я хотел сказать: в нашей профессии, мой мальчик. У вас есть что-нибудь новое?
— Еще нет.
— Я так и думал. Вы, молодые, ведете следствие подобно тому, как дети играют в “семь ошибок” — с карандашом и бумагой Рыжая кастелянша, которой все-таки удалось поймать летающего змея веревку с бельем, подает нам завтрак.
— Ваш подчиненный, — обращается ко мне Морбле, — подложил мне вчера вечером хорошую свинью.
— Это я отправил Берюрье на задание, — Поясняю я.
— Мне из-за него пришлось остаться несолоно хлебавши и, как говорится, потуже затянуть пояс — Ему тоже, — с трудом сдерживаю я смех.
Раздается приглушенный телефонный звонок — Гляди, он еще работает?
В пижаме, разомлевший от сна, появляется великолепный и торжественный Берю.
— Приятного аппетита, господа! — бросает он.
— Привет, Рюи-Блаз, — отвечаю я.
Толстяк почесывает у себя между ног.
— На улице такой ветрище, что даже у жандарма отвалились бы рога, заключает он — Послушайте, — протестует Морбле, — мне не очень нравятся подобные шуточки.
— Прошу прощения, — смущенно оправдывается Толстяк. — Я сказал это без задней мысли. Без всякого намека на вас.
— Надеюсь, друг мой, надеюсь. Мадам Морбле всегда хранила безупречную супружескую верность.
Появляется рыжая кастелянша.
— Господин комиссар, — зовет она — Вас к телефону. Но так плохо слышно, боже мой, Так плохо слышно!
— При таком сифоне — объясняет Верзила, — ничего удивительного. У женщин, которые сегодня наденут пышные юбки, будет хорошая клиентура, уж поверьте! Это я вам говорю.
Я беру Трубку, которая болтается на проводе в застекленной кабине — Алло!
Пунктуальный голос спрашивает меня, действительно ли я Сан-Антонио.
В этой буре я вылавливаю лишь один слог из двух.
— Да, да, да, да! — повторяю я в надежде, что моему собеседнику удастся уловить хоть одно “да” из четырех — …вам.., на немед.., я ., ться! ., лила вая…..бе ..
— Мне надо немедленно явиться и куда-то бежать?
— Нет! Новая ., произошла!
Я надрываюсь.
— Новый факт? Вы говорите, что произошло новое событие?
— Да — Но говорите же, черт возьми!
Человек говорит, но напрасно. Теперь наш разговор представляет собой какое-то пюре из гласных звуков. И я вешаю трубку — Ну, Толстый, в путь! — роняю я. — Похоже, что-то случилось еще — Что еще?
— Я не смог разобрать, что мне говорил звонивший Я бегу, а ты Меня догоняй на своей машине. И смотри, не забудь пристегнуть ремень безопасности. При таком ветре это надежнее!
— Придется послать рапорт в Главное полицейское управление, Толстяк, — говорю я. — Ты прав, система безопасности оставляет желать лучшего.
Он больше не возмущается, у этого нежного херувима нервы на пределе.
— Что со мной будет, Сан-А, если тебе не удастся меня вызволить?
Я оставляю тщетные попытки починить защелку и ищу ключ в траве.
Нахожу его с помощью электрического фонарика.
— Слушай, — говорю я, — веди свой “Боинг” к населенному пункту. Там мы разбудим каретного мастера и с помощью пилы по металлу освободим тебя Так мы и сделали! Двадцать минут спустя Берю выходит из своей кареты. Он делает несколько шагов, массируя брюхо.
— Это тяжело для нервов! — уверяет он. — Я уже не говорю, что эта чертова застежка превратила мой пупок в почтовый ящик! Ах, как мне жаль косметологов, которых, как Гагарина, закрепляют наглухо в ракетах. Что касается меня, то, если я лишен свободы движений, я конченый человек.
Он устраивает грандиозный цирк в гостинице, заставляет встать хозяина и подать ему бутылку вина, которую осушает, как победитель этапа в велогонке выпивает свою бутылку Перрье.
Надо признать, что вечера с Толстяком проходят довольно оживленно!
Эти выученные еще в начальной школе стихи неотступно толкутся в моем подсознании. Я полностью просыпаюсь. Уже светло, и над Сен-Тюрлюрю гудит сильный ветер. Я не знаю, кто посеял этот ветер, но в любом случае сеятель ветра пожнет бурю. А поскольку год удачный, он может надеяться и на ураган. Рыбачьи суда, должно быть, рыбачат у Ньюфаундленда! Так что, ребята, треска снова поднимается в цене!
Мятущийся ветер, срывающий ставни,
Словно прическу, к земле пригибает лес.
Сталкивающиеся деревья издают мощный гул,
Подобный шуму морей, перекатывающих гальку.
Ставни гостиницы изо всей силы хлещут по щекам фасада. Обломки веток липнут к стеклам, после того как их долго носил по воздуху шквалистый ветер. Ну и лето! Вот бы подарить его моему налоговому инспектору! Бесподобное зрелище — смотреть, как носятся по ветру в такую бурю налоговые листки! Кастелянша отеля, видя, что ветер сорвал веревку, на которой сохли скатерти и салфетки, взывает о помощи.
Получился отличный бумажный змей, который позабавил бы младших школьников!
Я смотрю, который час на моем личном хронометре. Ровно семь утра.
Принимаю душ, бреюсь, натираюсь лосьоном, одеваюсь и направляюсь в столовую.
Бывший унтер-офицер Морбле уже давно на ногах. Его хорошо нафабренные усы блестят, как тюлений хвост. Похоже, он весел, как при эпидемии холеры.
— Уже на ногах? — спрашиваю я.
Он пожимает плечами.
— Я всегда встаю в четыре часа, — отрезает он. — Только по утрам возможна хорошая работа!
— Кроме работы ночного сторожа, — мягко возражаю я.
— Я хотел сказать: в нашей профессии, мой мальчик. У вас есть что-нибудь новое?
— Еще нет.
— Я так и думал. Вы, молодые, ведете следствие подобно тому, как дети играют в “семь ошибок” — с карандашом и бумагой Рыжая кастелянша, которой все-таки удалось поймать летающего змея веревку с бельем, подает нам завтрак.
— Ваш подчиненный, — обращается ко мне Морбле, — подложил мне вчера вечером хорошую свинью.
— Это я отправил Берюрье на задание, — Поясняю я.
— Мне из-за него пришлось остаться несолоно хлебавши и, как говорится, потуже затянуть пояс — Ему тоже, — с трудом сдерживаю я смех.
Раздается приглушенный телефонный звонок — Гляди, он еще работает?
В пижаме, разомлевший от сна, появляется великолепный и торжественный Берю.
— Приятного аппетита, господа! — бросает он.
— Привет, Рюи-Блаз, — отвечаю я.
Толстяк почесывает у себя между ног.
— На улице такой ветрище, что даже у жандарма отвалились бы рога, заключает он — Послушайте, — протестует Морбле, — мне не очень нравятся подобные шуточки.
— Прошу прощения, — смущенно оправдывается Толстяк. — Я сказал это без задней мысли. Без всякого намека на вас.
— Надеюсь, друг мой, надеюсь. Мадам Морбле всегда хранила безупречную супружескую верность.
Появляется рыжая кастелянша.
— Господин комиссар, — зовет она — Вас к телефону. Но так плохо слышно, боже мой, Так плохо слышно!
— При таком сифоне — объясняет Верзила, — ничего удивительного. У женщин, которые сегодня наденут пышные юбки, будет хорошая клиентура, уж поверьте! Это я вам говорю.
Я беру Трубку, которая болтается на проводе в застекленной кабине — Алло!
Пунктуальный голос спрашивает меня, действительно ли я Сан-Антонио.
В этой буре я вылавливаю лишь один слог из двух.
— Да, да, да, да! — повторяю я в надежде, что моему собеседнику удастся уловить хоть одно “да” из четырех — …вам.., на немед.., я ., ться! ., лила вая…..бе ..
— Мне надо немедленно явиться и куда-то бежать?
— Нет! Новая ., произошла!
Я надрываюсь.
— Новый факт? Вы говорите, что произошло новое событие?
— Да — Но говорите же, черт возьми!
Человек говорит, но напрасно. Теперь наш разговор представляет собой какое-то пюре из гласных звуков. И я вешаю трубку — Ну, Толстый, в путь! — роняю я. — Похоже, что-то случилось еще — Что еще?
— Я не смог разобрать, что мне говорил звонивший Я бегу, а ты Меня догоняй на своей машине. И смотри, не забудь пристегнуть ремень безопасности. При таком ветре это надежнее!
Глава 10
В комиссариате то же столпотворение, что и позавчера. Люди толкутся у входа. При моем появлении все умолкают. Журналисты украдкой поглядывают на меня и исподтишка посмеиваются. Я прорываюсь в кабинет местного комиссара. Он даже не успел побриться и похож на заплесневелую грушу.
— Ужасно, — бормочет он, — просто ужасно!
— Что происходит, дорогой коллега?
— Независимый кандидат… Погиб этой ночью.
Я топаю ногами.
— Как? Что вы говорите? Это шутка!
— Увы.., увы.., увы!
— Как это произошло?
Он трясет удрученно своей бедной головой.
— Подождите! Один из инспекторов, которому было поручено его охранять, вам все расскажет Он зовет.
— Мартине!
Мартине прилетает стрелой, словно ласточка. Но вовсе не та ласточка, которая предвещает весну, — и это написано на его искаженной физиономии.
— Итак, вы позволили обвести себя вокруг пальца? — ору я.
Он бормочет:
— То есть, господин комиссар!
— То есть что? Ну-ка, выкладывайте подробности!
— Ну так вот… После конференции господин Ляндоффе зашел пропустить стаканчик в отель “Торговли и Повышения цен” в компании со своими друзьями. Там они изрядно надрались шампанским…
— Вы находились в ресторане?
— Да, я и Мирадор. Все закончилось нормально, и Ляндоффе возвратился домой. Он сам открыл нам дверь и впустил нас в холл, где мы с Мирадором спим.
— Почему вы говорите, что он вас впустил?
— Он нам открыл дверь, а сам отправился, как обычно, ставить машину в гараж, расположенный под домом, чтобы оттуда вернуться прямо к себе в комнату через заднюю дверь.
Я подпрыгиваю.
— И вы его не сопровождали до гаража?
— Да нет же, конечно, проводили, — возмущенно отвечает Мартине. — Я сам открыл ему ворота гаража и включил свет. Потом я пошел проверить, заперта ли задняя дверь гаража. Она была заперта. Господин Ляндоффе въехал в гараж, я закрыл за ним ворота, обошел вокруг дома и вернулся в холл. Я и Мирадор проспали до утра. Нас разбудила прибежавшая прислуга, которая кричала, что господин не вернулся и что постель его осталась не разобранной. Мы обшарили весь дом и нашли господина Ляндоффе в гараже, задохнувшимся от выхлопных газов.
— Вот как!
— Двигатель уже не работал, поскольку кончился бензин, а гараж был черный от выхлопных газов. Чтобы войти туда, нам пришлось выломать заднюю дверь, через которую гараж сообщается с квартирой.
— Потому что ворота гаража были закрыты изнутри?
— Именно так, господин комиссар.
Я поворачиваюсь к моему местному коллеге:
— Врач осмотрел труп?
— Он как раз сейчас этим занят.
Я хватаюсь в отчаянии за голову. Еще один покойник!
Богатая коллекция, не так ли, ребята? На сей раз моей карьере грозит.., уход в запас. И, как бы в подтверждение этого мрачного предчувствия, раздается звонок телефона. Это звонит мне из Парижа Старик. Как он оказался в курсе дела? Фантастика — и все тут!
Он, как говорится, не жует слов, потому что, наверное, забыл надеть вставную челюсть!
— Я просил вас, Сан-Антонио, сообщать мне о ходе следствия через каждый час. Вы этого не сделали. Я оправдываюсь:
— Следствие ведется в сельской местности, и отсюда очень неудобно звонить в Париж.
— Та-та-та! — говорит он, будто обращаясь к ребенку. — К тому же я только что узнал из телефонного звонка Конружа, что сегодня ночью был убит третий кандидат. Вы отдаете себе отчет в исключительной масштабности этого дела, мой дорогой? В Париже только и разговоров, что об этом. Министр внутренних дел висит у меня на телефоне. Его самого подстегивает господин .. (В этот момент порыв ветра раскачал телефонную линию, и фамилия потерялась.) Если вам нужна подмога, берите ее. Местная полиция в вашем распоряжении. Войска тоже, если необходимо. Мне нужны немедленные результаты — вот что я хочу. Над нами смеется весь мир! Страна, в которой можно безнаказанно убивать кандидатов в народное представительство, — это страна-банкрот. Этого господин… (шквал ветра вновь уносит фамилию) не допускает. С этой минуты я жду, — и он вешает трубку.
— Дождетесь! — ору я, в свою очередь вешая трубку. Мы это проделали чертовски синхронно!
Я вздыхаю с облегчением. Никогда не следует склоняться под ударами судьбы. Не первый раз я оказываюсь в тупике, и не впервые Старик морочит мне голову престижем французской полиции и министерскими угрозами!
— Пусть он себе рвет и мечет, пусть бесится! — говорю я, чтобы не уронить достоинства. — В дорогу, к дому Ляндоффе! Мартине, вы едете со мной!
Сначала идет мукомольный завод Ляндоффе, затем зеленый массив, засаженный совсем молодыми деревьями, чуть поменьше плотницких карандашей, и, наконец, посреди лужайки высится претенциозное строение под цветной черепицей, цоколь которого выполнен из строительного камня, а верх — из кирпича. Оконные переплеты покрыты лаком, во всем проглядывает дорогой, но дурной вкус.
Крыльцо под навесом из золотистой черепицы с колоннадой под мрамор открывает доступ к двери, украшенной орнаментом из кованого железа, изображающим хлебные колосья. Под домом с северной стороны находится гараж, который до сих пор пропитан запахом выхлопных газов. Стены, еще недавно белые, стали совсем серыми от дыма.
Я осматриваю маленькую дверь, развороченный замок которой выглядит плачевно. Кроме ворот и двери, в гараже других выходов нет. Днем он освещается сквозь стену, часть которой выложена стеклянной плиткой, а ночью — лампочкой под сеткой.
— Когда вы вошли сюда утром, свет горел? — спрашиваю я у инспектора Мартине.
Он встряхивает головой:
— Я не помню. Гараж был полон дыма, понимаете? Двигатель только-только заглох…
Я задаю тот же вопрос его только что подошедшему коллеге. Мирадор категоричен: свет не горел.
— Вы уверены в этом? — спрашиваю я.
— Уверен, — убежденно утверждает он.
Это важная деталь, понимаете, мои козочки? Предположим, что Ляндоффе стало плохо, и выхлопные газы отправили его ко Всевышнему.
Свет в этом случае продолжал бы гореть! Но, поскольку он был погашен, это значит, что кто-то его погасил, улавливаете? Это важная, даже капитальная, деталь, как сказал бы Карл Маркс. Ибо этот кто-то, о котором я вам толкую, только и мог быть убийцей! Он прятался в гараже.
Когда Ляндоффе оказался там один, он вышел из укрытия и пристукнул его. Потом погасил свет и скрылся. Что и требовалось доказать!
— Послушайте, Мартине, вы мне сказали, что по возвращении с собрания осмотрели здесь все?
— Да, господин комиссар.
— Вы уверены, что здесь никто не прятался?
Он удерживается от пожатия плечами, но его лопатки единодушно голосуют в пользу утвердительного ответа.
— Это невозможно. Здесь только несколько канистр с маслом и поливочный шланг. Где ему было спрятаться?
— А если прямо в машине Ляндоффе?
— Этого тоже нельзя представить, господин комиссар. Выходя с собрания, Ляндоффе нес в руках сверток афиш. Я сам его положил на заднее сиденье. Потом он до самого дома нигде не останавливался.
— За исключением того, чтобы открыть вам дверь в дом. Предположим, что кто-то ждал за зеленой изгородью и в этот короткий промежуток времени… Ляндоффе выходит из машины, чтобы вам открыть, и этот кто-то вскакивает в это время на заднее сиденье…
Но Мартине продолжает отрицательно качать головой.
— Нет. Конечно, он пошел открывать нам дверь дома, но, пока он впускал Мирадора, я отпирал ворота гаража. Машина стояла как раз на углу дома. В ночной тишине я бы услышал, как открывается и закрывается дверца. И даже… Немыслимо, чтобы убийца проделал все эти трюки за несколько секунд и в нескольких метрах от полицейских, приставленных охранять жертву!
И он умолкает, довольный тем, что опроверг мои сомни тельные предположения, негодник!
— Где вы обнаружили труп, когда взломали дверь?
— Между машиной и стеной гаража.
— Воспроизведите мне возможно точнее, в каком положении он находился.
Он согласно кивает, открывает переднюю дверцу машины, становится на корточки и принимает очень странную позу — зад на полу автомобиля, а голова упирается в нижнюю часть стены.
Я показываю на сверток афиш, который лежит на полу недалеко от псевдотрупа.
— Афиши находились здесь?
— Мы к ним не прикасались.
Я собираюсь продолжить воссоздание картины убийства, но неожиданный приход двух странных типов мешает этому. Пришедшие во всю глотку распевают “Чесальщиков”. Очаровательнейший из когда-либо существовавших дуэт — Берюрье и Морбле! Бас, именуемый благородным, и чистый, как труба, баритон. Если каждый из них не осушил по две бутылки “Мюскаде”, то мне остается лишь позвонить папе Павлу VI, чтобы попросить у него себе место старшего сержанта в его папской гвардии.
— Что я узнаю?! — громогласно вопрошает Берю, закончив последний куплет раньше своего напарника. — Прихлопнули последнего клиента? Где эти засранцы, которым была поручена его охрана? Я им покажу, как надо завязывать галстук!
— Успокойся, Берю! — угрюмо говорю я ему. — Похоже, ты уже набрался, как свинья. Его это задевает за живое.
— Я? — протестует он. — Спроси у моего друга, сколько мы выпили…
Все равно, что муравей пописал.
— Точно, — подтверждает Морбле, сопровождая свое утверждение великолепной икоткой.
Я шепчу Толстяку:
— И надо же было тебе приводить сюда этого старикашку, чтобы он путался у нас под ногами, как будто у нас без него не хватает неприятностей…
Чувство дружбы у Берю отлито из сверхпрочного чугуна:
— Я запрещаю тебе называть Пополя старикашкой!
Он потрясает большим пальцем, верхняя часть которого достаточна, чтобы за ним спряталась морская черепаха.
— Это вот такой парень! Он не дурак! Дай ему возможность хоть чуть-чуть заняться следствием и ты увидишь!
Я возмущенно ору:
— Валите оба отсюда, пьянчуги, иначе я вас упрячу в тюрьму как самых отъявленных бродяг, какими вы в действительности и являетесь!
Его Величество понимает, что я не расположен терпеть его выходки. С чувством собственного достоинства он берет под руку унтер-офицера.
— Идем, Пополь, не будем путать божий дар с яичницей!
— Все они бездари и иже с ними, — убежденно подтверждает Морбле.
Уф! Бывают моменты, когда Толстый успокаивает нервы, но бывают и моменты, когда он их напрягает до предела!
Когда компания “Объединенные свиньи” (официально более известная как “Свиные ножки”) ушла, я прошу показать мне труп. Меня ведут через дверь в глубине гаража на первый этаж. Труп покоится на брезенте в малой гостиной. Врач без пиджака сидит перед столиком в стиле Людовика XV. Он лихорадочно что-то пишет.
Я представляюсь, и он поднимает свою маленькую головку в виде чайника без крышки. Его нос напоминает загнутый краник, уши — ручки корзины, череп сверху совершенно плоский.
— Каковы ваши первые впечатления, доктор?
Он страдает небольшим тиком: временами его правый глаз подскакивает до середины черепа.
— Этот человек, — заявляет он голосом озябшего евнуха, — получил удар в лицо. Удар был сильным, однако недостаточным, чтобы вызвать смерть или даже перелом. Он вызвал лишь нокаут. Жертва упала. Лицо упавшего оказалось примерно в полутора метрах от выхлопной трубы. У него не хватило сил подняться, и он умер.
Я склоняюсь над беднягой Ляндоффе. У него на лбу над левой бровью проступает ужасное синеватое пятно величиной с блюдце.
— Каким орудием была нанесена эта рана, доктор? — спрашиваю я.
— Кирпичом, — отвечает эскулап и подает мне лупу. — Посмотрите, четко видны частички жженой глины по всей поверхности травмы. Кирпич оказался первым, что подвернулось под руку.
— В котором часу, по-вашему, наступила смерть?
Он чешет свой нос:
— Полагаю, между двенадцатью и часом ночи.
— Спасибо, доктор. Составьте подробное заключение. В верхах зашевелились, и нам понадобятся серьезные материалы, чтобы произвести впечатление на этих господ.
Я обращаюсь к моей когорте инспекторов:
— А теперь мы перейдем к интимной жизни покойного. Что она собой представляла?
Хитрец Мартине берет на себя инициативу:
— Господин Ляндоффе был вдовец. Он жил здесь с дочерью и зятем, который работает начальником упаковочного цеха на мельнице. У дочери есть ребенок, ему год и четыре месяца. Кроме того, у них прислуга. Вот и все!
Нельзя быть более кратким. Я его благодарю кивком головы и иду знакомиться с семьей покойника. Его дочь красива. Это рыжеватая блондинка с кокетливыми веснушками, темными глазами и формами, находящимися там, где им и положено быть. Она в прострации.
— Я умоляла папу снять свою кандидатуру, — всхлипывая, говорит она. Когда началась эта серия убийств, у меня появилось мрачное предчувствие.
Она вновь разражается рыданиями.
Я собираю в большой узел всю присущую мне тактичность и, подбирая такие голосовые модуляции, от которых потерял бы сознание разводной ключ, вкрадчиво говорю:
— Вы присутствовали вчера на предвыборном собрании?
— Нет, из-за ребенка.
— А ваш муж?
— Он был в отъезде и только что вернулся, четверть часа назад.
Вот те на! Мне это нравится! Зять разъезжает, в то время когда его тестя-мукомола отправляют молоть зерно у Господа Бога.
— Где он был?
— В Париже.
— По делам?
— Да.
Между тем, как говаривал один мой знакомый торговец термометрами, входит супруг. Это высокий, худой, достаточно интересный парень, с черными бархатными глазами и в черном бархатном пиджаке. Брюнет с прической под Робера Оссейна. Лицо у него осунувшееся то ли из-за смерти папаши, то ли из-за того, что он крепко гульнул в Париже.
А может быть, и из-за того и другого.
У него есть право взглянуть на мое удостоверение, поэтому он смотрит на него понимающе и вяло кивает, чтобы дать мне понять, что готов отвечать на мои вопросы.
— Этой ночью вы были в Париже? — спрашиваю я без малейшего скептицизма в голосе.
— Да.
— В какой гостинице?
— “Георг V”.
— Спасибо.
Я охотно порасспросил бы его о подробностях вечера, но я слишком джентльмен, чтобы делать это в присутствии его жены.
— Как мне сказали, вы только что вернулись?
— Действительно.
— Спасибо. Мадам, — начинаю я новую атаку, оборачиваясь к рыжей блондинке. — Вы слышали, когда вернулся ваш отец?
Она отрицательно качает головой.
— Я очень крепко сплю. Сегодня утром меня разбудили лишь крики Августины.
— Сколько у вас ключей от двери, которая ведет в гараж?
— Два.
— У вашего отца был один…
— Оба, господин комиссар.
— Как оба?
Зять объясняет мне:
— Недавние события сделали моего тестя осторожным. Эта дверь в гараж могла бы позволить любому проникнуть без труда в дом. Он ее постоянно держал запертой и никогда не расставался с ключами.
— Этим и объясняется то, что я вынужден был взломать дверь, понимаете? — заканчивает Мартине.
— Понимаю. Пойдем теперь к Августине. Вы нас проводите, господин… э-э…?
— Дюрон, — представляется зять.
— Ужасно, — бормочет он, — просто ужасно!
— Что происходит, дорогой коллега?
— Независимый кандидат… Погиб этой ночью.
Я топаю ногами.
— Как? Что вы говорите? Это шутка!
— Увы.., увы.., увы!
— Как это произошло?
Он трясет удрученно своей бедной головой.
— Подождите! Один из инспекторов, которому было поручено его охранять, вам все расскажет Он зовет.
— Мартине!
Мартине прилетает стрелой, словно ласточка. Но вовсе не та ласточка, которая предвещает весну, — и это написано на его искаженной физиономии.
— Итак, вы позволили обвести себя вокруг пальца? — ору я.
Он бормочет:
— То есть, господин комиссар!
— То есть что? Ну-ка, выкладывайте подробности!
— Ну так вот… После конференции господин Ляндоффе зашел пропустить стаканчик в отель “Торговли и Повышения цен” в компании со своими друзьями. Там они изрядно надрались шампанским…
— Вы находились в ресторане?
— Да, я и Мирадор. Все закончилось нормально, и Ляндоффе возвратился домой. Он сам открыл нам дверь и впустил нас в холл, где мы с Мирадором спим.
— Почему вы говорите, что он вас впустил?
— Он нам открыл дверь, а сам отправился, как обычно, ставить машину в гараж, расположенный под домом, чтобы оттуда вернуться прямо к себе в комнату через заднюю дверь.
Я подпрыгиваю.
— И вы его не сопровождали до гаража?
— Да нет же, конечно, проводили, — возмущенно отвечает Мартине. — Я сам открыл ему ворота гаража и включил свет. Потом я пошел проверить, заперта ли задняя дверь гаража. Она была заперта. Господин Ляндоффе въехал в гараж, я закрыл за ним ворота, обошел вокруг дома и вернулся в холл. Я и Мирадор проспали до утра. Нас разбудила прибежавшая прислуга, которая кричала, что господин не вернулся и что постель его осталась не разобранной. Мы обшарили весь дом и нашли господина Ляндоффе в гараже, задохнувшимся от выхлопных газов.
— Вот как!
— Двигатель уже не работал, поскольку кончился бензин, а гараж был черный от выхлопных газов. Чтобы войти туда, нам пришлось выломать заднюю дверь, через которую гараж сообщается с квартирой.
— Потому что ворота гаража были закрыты изнутри?
— Именно так, господин комиссар.
Я поворачиваюсь к моему местному коллеге:
— Врач осмотрел труп?
— Он как раз сейчас этим занят.
Я хватаюсь в отчаянии за голову. Еще один покойник!
Богатая коллекция, не так ли, ребята? На сей раз моей карьере грозит.., уход в запас. И, как бы в подтверждение этого мрачного предчувствия, раздается звонок телефона. Это звонит мне из Парижа Старик. Как он оказался в курсе дела? Фантастика — и все тут!
Он, как говорится, не жует слов, потому что, наверное, забыл надеть вставную челюсть!
— Я просил вас, Сан-Антонио, сообщать мне о ходе следствия через каждый час. Вы этого не сделали. Я оправдываюсь:
— Следствие ведется в сельской местности, и отсюда очень неудобно звонить в Париж.
— Та-та-та! — говорит он, будто обращаясь к ребенку. — К тому же я только что узнал из телефонного звонка Конружа, что сегодня ночью был убит третий кандидат. Вы отдаете себе отчет в исключительной масштабности этого дела, мой дорогой? В Париже только и разговоров, что об этом. Министр внутренних дел висит у меня на телефоне. Его самого подстегивает господин .. (В этот момент порыв ветра раскачал телефонную линию, и фамилия потерялась.) Если вам нужна подмога, берите ее. Местная полиция в вашем распоряжении. Войска тоже, если необходимо. Мне нужны немедленные результаты — вот что я хочу. Над нами смеется весь мир! Страна, в которой можно безнаказанно убивать кандидатов в народное представительство, — это страна-банкрот. Этого господин… (шквал ветра вновь уносит фамилию) не допускает. С этой минуты я жду, — и он вешает трубку.
— Дождетесь! — ору я, в свою очередь вешая трубку. Мы это проделали чертовски синхронно!
Я вздыхаю с облегчением. Никогда не следует склоняться под ударами судьбы. Не первый раз я оказываюсь в тупике, и не впервые Старик морочит мне голову престижем французской полиции и министерскими угрозами!
— Пусть он себе рвет и мечет, пусть бесится! — говорю я, чтобы не уронить достоинства. — В дорогу, к дому Ляндоффе! Мартине, вы едете со мной!
* * *
Владения господина Ляндоффе находятся на окраине города.Сначала идет мукомольный завод Ляндоффе, затем зеленый массив, засаженный совсем молодыми деревьями, чуть поменьше плотницких карандашей, и, наконец, посреди лужайки высится претенциозное строение под цветной черепицей, цоколь которого выполнен из строительного камня, а верх — из кирпича. Оконные переплеты покрыты лаком, во всем проглядывает дорогой, но дурной вкус.
Крыльцо под навесом из золотистой черепицы с колоннадой под мрамор открывает доступ к двери, украшенной орнаментом из кованого железа, изображающим хлебные колосья. Под домом с северной стороны находится гараж, который до сих пор пропитан запахом выхлопных газов. Стены, еще недавно белые, стали совсем серыми от дыма.
Я осматриваю маленькую дверь, развороченный замок которой выглядит плачевно. Кроме ворот и двери, в гараже других выходов нет. Днем он освещается сквозь стену, часть которой выложена стеклянной плиткой, а ночью — лампочкой под сеткой.
— Когда вы вошли сюда утром, свет горел? — спрашиваю я у инспектора Мартине.
Он встряхивает головой:
— Я не помню. Гараж был полон дыма, понимаете? Двигатель только-только заглох…
Я задаю тот же вопрос его только что подошедшему коллеге. Мирадор категоричен: свет не горел.
— Вы уверены в этом? — спрашиваю я.
— Уверен, — убежденно утверждает он.
Это важная деталь, понимаете, мои козочки? Предположим, что Ляндоффе стало плохо, и выхлопные газы отправили его ко Всевышнему.
Свет в этом случае продолжал бы гореть! Но, поскольку он был погашен, это значит, что кто-то его погасил, улавливаете? Это важная, даже капитальная, деталь, как сказал бы Карл Маркс. Ибо этот кто-то, о котором я вам толкую, только и мог быть убийцей! Он прятался в гараже.
Когда Ляндоффе оказался там один, он вышел из укрытия и пристукнул его. Потом погасил свет и скрылся. Что и требовалось доказать!
— Послушайте, Мартине, вы мне сказали, что по возвращении с собрания осмотрели здесь все?
— Да, господин комиссар.
— Вы уверены, что здесь никто не прятался?
Он удерживается от пожатия плечами, но его лопатки единодушно голосуют в пользу утвердительного ответа.
— Это невозможно. Здесь только несколько канистр с маслом и поливочный шланг. Где ему было спрятаться?
— А если прямо в машине Ляндоффе?
— Этого тоже нельзя представить, господин комиссар. Выходя с собрания, Ляндоффе нес в руках сверток афиш. Я сам его положил на заднее сиденье. Потом он до самого дома нигде не останавливался.
— За исключением того, чтобы открыть вам дверь в дом. Предположим, что кто-то ждал за зеленой изгородью и в этот короткий промежуток времени… Ляндоффе выходит из машины, чтобы вам открыть, и этот кто-то вскакивает в это время на заднее сиденье…
Но Мартине продолжает отрицательно качать головой.
— Нет. Конечно, он пошел открывать нам дверь дома, но, пока он впускал Мирадора, я отпирал ворота гаража. Машина стояла как раз на углу дома. В ночной тишине я бы услышал, как открывается и закрывается дверца. И даже… Немыслимо, чтобы убийца проделал все эти трюки за несколько секунд и в нескольких метрах от полицейских, приставленных охранять жертву!
И он умолкает, довольный тем, что опроверг мои сомни тельные предположения, негодник!
— Где вы обнаружили труп, когда взломали дверь?
— Между машиной и стеной гаража.
— Воспроизведите мне возможно точнее, в каком положении он находился.
Он согласно кивает, открывает переднюю дверцу машины, становится на корточки и принимает очень странную позу — зад на полу автомобиля, а голова упирается в нижнюю часть стены.
Я показываю на сверток афиш, который лежит на полу недалеко от псевдотрупа.
— Афиши находились здесь?
— Мы к ним не прикасались.
Я собираюсь продолжить воссоздание картины убийства, но неожиданный приход двух странных типов мешает этому. Пришедшие во всю глотку распевают “Чесальщиков”. Очаровательнейший из когда-либо существовавших дуэт — Берюрье и Морбле! Бас, именуемый благородным, и чистый, как труба, баритон. Если каждый из них не осушил по две бутылки “Мюскаде”, то мне остается лишь позвонить папе Павлу VI, чтобы попросить у него себе место старшего сержанта в его папской гвардии.
— Что я узнаю?! — громогласно вопрошает Берю, закончив последний куплет раньше своего напарника. — Прихлопнули последнего клиента? Где эти засранцы, которым была поручена его охрана? Я им покажу, как надо завязывать галстук!
— Успокойся, Берю! — угрюмо говорю я ему. — Похоже, ты уже набрался, как свинья. Его это задевает за живое.
— Я? — протестует он. — Спроси у моего друга, сколько мы выпили…
Все равно, что муравей пописал.
— Точно, — подтверждает Морбле, сопровождая свое утверждение великолепной икоткой.
Я шепчу Толстяку:
— И надо же было тебе приводить сюда этого старикашку, чтобы он путался у нас под ногами, как будто у нас без него не хватает неприятностей…
Чувство дружбы у Берю отлито из сверхпрочного чугуна:
— Я запрещаю тебе называть Пополя старикашкой!
Он потрясает большим пальцем, верхняя часть которого достаточна, чтобы за ним спряталась морская черепаха.
— Это вот такой парень! Он не дурак! Дай ему возможность хоть чуть-чуть заняться следствием и ты увидишь!
Я возмущенно ору:
— Валите оба отсюда, пьянчуги, иначе я вас упрячу в тюрьму как самых отъявленных бродяг, какими вы в действительности и являетесь!
Его Величество понимает, что я не расположен терпеть его выходки. С чувством собственного достоинства он берет под руку унтер-офицера.
— Идем, Пополь, не будем путать божий дар с яичницей!
— Все они бездари и иже с ними, — убежденно подтверждает Морбле.
Уф! Бывают моменты, когда Толстый успокаивает нервы, но бывают и моменты, когда он их напрягает до предела!
Когда компания “Объединенные свиньи” (официально более известная как “Свиные ножки”) ушла, я прошу показать мне труп. Меня ведут через дверь в глубине гаража на первый этаж. Труп покоится на брезенте в малой гостиной. Врач без пиджака сидит перед столиком в стиле Людовика XV. Он лихорадочно что-то пишет.
Я представляюсь, и он поднимает свою маленькую головку в виде чайника без крышки. Его нос напоминает загнутый краник, уши — ручки корзины, череп сверху совершенно плоский.
— Каковы ваши первые впечатления, доктор?
Он страдает небольшим тиком: временами его правый глаз подскакивает до середины черепа.
— Этот человек, — заявляет он голосом озябшего евнуха, — получил удар в лицо. Удар был сильным, однако недостаточным, чтобы вызвать смерть или даже перелом. Он вызвал лишь нокаут. Жертва упала. Лицо упавшего оказалось примерно в полутора метрах от выхлопной трубы. У него не хватило сил подняться, и он умер.
Я склоняюсь над беднягой Ляндоффе. У него на лбу над левой бровью проступает ужасное синеватое пятно величиной с блюдце.
— Каким орудием была нанесена эта рана, доктор? — спрашиваю я.
— Кирпичом, — отвечает эскулап и подает мне лупу. — Посмотрите, четко видны частички жженой глины по всей поверхности травмы. Кирпич оказался первым, что подвернулось под руку.
— В котором часу, по-вашему, наступила смерть?
Он чешет свой нос:
— Полагаю, между двенадцатью и часом ночи.
— Спасибо, доктор. Составьте подробное заключение. В верхах зашевелились, и нам понадобятся серьезные материалы, чтобы произвести впечатление на этих господ.
Я обращаюсь к моей когорте инспекторов:
— А теперь мы перейдем к интимной жизни покойного. Что она собой представляла?
Хитрец Мартине берет на себя инициативу:
— Господин Ляндоффе был вдовец. Он жил здесь с дочерью и зятем, который работает начальником упаковочного цеха на мельнице. У дочери есть ребенок, ему год и четыре месяца. Кроме того, у них прислуга. Вот и все!
Нельзя быть более кратким. Я его благодарю кивком головы и иду знакомиться с семьей покойника. Его дочь красива. Это рыжеватая блондинка с кокетливыми веснушками, темными глазами и формами, находящимися там, где им и положено быть. Она в прострации.
— Я умоляла папу снять свою кандидатуру, — всхлипывая, говорит она. Когда началась эта серия убийств, у меня появилось мрачное предчувствие.
Она вновь разражается рыданиями.
Я собираю в большой узел всю присущую мне тактичность и, подбирая такие голосовые модуляции, от которых потерял бы сознание разводной ключ, вкрадчиво говорю:
— Вы присутствовали вчера на предвыборном собрании?
— Нет, из-за ребенка.
— А ваш муж?
— Он был в отъезде и только что вернулся, четверть часа назад.
Вот те на! Мне это нравится! Зять разъезжает, в то время когда его тестя-мукомола отправляют молоть зерно у Господа Бога.
— Где он был?
— В Париже.
— По делам?
— Да.
Между тем, как говаривал один мой знакомый торговец термометрами, входит супруг. Это высокий, худой, достаточно интересный парень, с черными бархатными глазами и в черном бархатном пиджаке. Брюнет с прической под Робера Оссейна. Лицо у него осунувшееся то ли из-за смерти папаши, то ли из-за того, что он крепко гульнул в Париже.
А может быть, и из-за того и другого.
У него есть право взглянуть на мое удостоверение, поэтому он смотрит на него понимающе и вяло кивает, чтобы дать мне понять, что готов отвечать на мои вопросы.
— Этой ночью вы были в Париже? — спрашиваю я без малейшего скептицизма в голосе.
— Да.
— В какой гостинице?
— “Георг V”.
— Спасибо.
Я охотно порасспросил бы его о подробностях вечера, но я слишком джентльмен, чтобы делать это в присутствии его жены.
— Как мне сказали, вы только что вернулись?
— Действительно.
— Спасибо. Мадам, — начинаю я новую атаку, оборачиваясь к рыжей блондинке. — Вы слышали, когда вернулся ваш отец?
Она отрицательно качает головой.
— Я очень крепко сплю. Сегодня утром меня разбудили лишь крики Августины.
— Сколько у вас ключей от двери, которая ведет в гараж?
— Два.
— У вашего отца был один…
— Оба, господин комиссар.
— Как оба?
Зять объясняет мне:
— Недавние события сделали моего тестя осторожным. Эта дверь в гараж могла бы позволить любому проникнуть без труда в дом. Он ее постоянно держал запертой и никогда не расставался с ключами.
— Этим и объясняется то, что я вынужден был взломать дверь, понимаете? — заканчивает Мартине.
— Понимаю. Пойдем теперь к Августине. Вы нас проводите, господин… э-э…?
— Дюрон, — представляется зять.
Глава 11
О изумление! О ярость! Угадайте, кого я обнаруживаю на кухне? Я не ставлю тысячу франков, это было бы выше официального курса, но ставлю девятьсот восемьдесят! Берю и Морбле.
Они сидят за большим столом и прихлебывают кофе, который им подала Августина. Августина — толстая, тучная, дородная баба с прической, напоминающей приют для путешествующих диких голубей. Она подливает им в кофе солидную дозу алкоголя.
— Что это значит? — возмущенно спрашиваю я.
— Сейчас я тебе объясню, — нечленораздельно бормочет Берю. — Так как утром делать было совершенно нечего, то хороший кофе с капелькой нашатырного спирта был бы кстати. Ну и мадемуазель, которая сама доброта…
Я завладеваю бутылкой, чтобы ее понюхать. Ни мое предчувствие, ни исходящий из ее горлышка запах меня не обманули: это, конечно же, кальвадос!
— Ты называешь это нашатырным спиртом?
— Нет. У нее его не оказалось. Ну и пришлось, как говорится, жрать раков, если нет рыбы, разве не так?
Не желая учинять скандал в присутствии вышепоименованного Дюрона, который меня сопровождает, я откладываю на более позднее время круиз в Сарказмово море.
— Господин Дюрон, — вкрадчиво говорю я, — не могли бы вы рассказать, чем занимались вчера вечером?
О! Как он подпрыгнул, мои рыбки! Ох и не любит же он намеков, этот пребывающий в печали зять.
Таящееся в вопросе подозрение сминает его лицо, словно туалетную бумагу. В мгновение, в одно-единственное мгновение этому красивому парню удается стать таким безобразным, как тридцать шесть обезьяньих задниц, висящих на одной палке.
— Что вы хотите сказать? — мяукает он.
— Ничего, кроме того, что сказал, — отвечаю я спокойно. — Я вас спрашиваю, что вы делали вчера в Париже?
Он сжимает челюсти, словно созданные, чтобы раскалывать орехи.
— Господин комиссар, я не вижу, чем мое времяпрепровождение в Париже может вас заинтересовать?
Ну, это уже переходит всякие границы! Вы прекрасно знаете вашего дорогого Сан-Антонио, цыпочки мои: терпение не относится к моим сильным сторонам.
— То, что вы не видите, не имеет ровно никакого значения, наставительно говорю я ему, — важно, что вижу я.
Раздается рев, издаваемый Морбле.
— Паяльную лампу, в бога мать!.. — вопит экс-унтер-офицер. — Дайте мне паяльную лампу, и я заставлю его сознаться в чем угодно — в прошлом, настоящем и будущем!
Его Величество успокаивает Морбле до краев налитым стаканом кальвадоса.
— Так что, господин Дюрон?
— Дюрон, Дюрон, считай ворон! — напевает Берю, который никогда не упускает случая продемонстрировать обширность своей культуры.
Дюрон растерянно озирается вокруг. Он видит лишь враждебные лица. И самое враждебное среди всех — лицо Августины, которая, похоже, его более чем недолюбливает.
— Должен ли я говорить при прислуге? — поспешно спрашивает он.
Ну и наглец! Мне просто приятно его унизить!
— А вы предпочли бы говорить в присутствии вашей супруги? — невинно спрашиваю я.
— Я ужинал с одной дамой, — признается он.
— В самом деле?
— Да, конечно.
— Как звали даму?
— Люлю.
— Этого маловато, чтобы иметь о ней представление.
— Это все, что я о ней знаю. Я ее встретил под вечер в одном из больших кафе Булонского парка, пригласил ее поужинать.
— Куда?
— К Лассеру.
— А затем?
— Мы отправились в ночной бар “Безумная лошадь”.
— А потом?
— Потом было три часа утра. Думаю, что с этого момента могу считать себя вне подозрения?
— Все-таки расскажите, — настаиваю я.
— Мы отправились в гостиницу недалеко от площади Этуаль. Я вам дам точный адрес.
— Хорошо. Все! Можете идти к жене и успокоить ее.
С недовольным видом он выходит из комнаты и сильно хлопает дверью, чтобы дать мне понять, что он обо мне думает.
— Мне не нравится этот хлыщ, — заявляет Морбле. — Клянусь своей пенсией, что это его рук дело. Зря вы тут разговорчики ведете, теряете время, приятель. А вот с помощью паяльной лампы.., ну, вы бы потратились слегка на бензин, зато сэкономили бы на слюне.
— Эй вы, “гестапо”, помолчите! — громыхаю я.
И тут же перехожу к допросу толстой Августины.
— А вы, заинька? Расскажите, как вы провели вечер?
Служанке мое обращение нравится как устрице морская вода. Затем ее довольная улыбка гаснет.
— Я пошла спать! — говорит она.
— Одна? — бросает Берю.
Они сидят за большим столом и прихлебывают кофе, который им подала Августина. Августина — толстая, тучная, дородная баба с прической, напоминающей приют для путешествующих диких голубей. Она подливает им в кофе солидную дозу алкоголя.
— Что это значит? — возмущенно спрашиваю я.
— Сейчас я тебе объясню, — нечленораздельно бормочет Берю. — Так как утром делать было совершенно нечего, то хороший кофе с капелькой нашатырного спирта был бы кстати. Ну и мадемуазель, которая сама доброта…
Я завладеваю бутылкой, чтобы ее понюхать. Ни мое предчувствие, ни исходящий из ее горлышка запах меня не обманули: это, конечно же, кальвадос!
— Ты называешь это нашатырным спиртом?
— Нет. У нее его не оказалось. Ну и пришлось, как говорится, жрать раков, если нет рыбы, разве не так?
Не желая учинять скандал в присутствии вышепоименованного Дюрона, который меня сопровождает, я откладываю на более позднее время круиз в Сарказмово море.
— Господин Дюрон, — вкрадчиво говорю я, — не могли бы вы рассказать, чем занимались вчера вечером?
О! Как он подпрыгнул, мои рыбки! Ох и не любит же он намеков, этот пребывающий в печали зять.
Таящееся в вопросе подозрение сминает его лицо, словно туалетную бумагу. В мгновение, в одно-единственное мгновение этому красивому парню удается стать таким безобразным, как тридцать шесть обезьяньих задниц, висящих на одной палке.
— Что вы хотите сказать? — мяукает он.
— Ничего, кроме того, что сказал, — отвечаю я спокойно. — Я вас спрашиваю, что вы делали вчера в Париже?
Он сжимает челюсти, словно созданные, чтобы раскалывать орехи.
— Господин комиссар, я не вижу, чем мое времяпрепровождение в Париже может вас заинтересовать?
Ну, это уже переходит всякие границы! Вы прекрасно знаете вашего дорогого Сан-Антонио, цыпочки мои: терпение не относится к моим сильным сторонам.
— То, что вы не видите, не имеет ровно никакого значения, наставительно говорю я ему, — важно, что вижу я.
Раздается рев, издаваемый Морбле.
— Паяльную лампу, в бога мать!.. — вопит экс-унтер-офицер. — Дайте мне паяльную лампу, и я заставлю его сознаться в чем угодно — в прошлом, настоящем и будущем!
Его Величество успокаивает Морбле до краев налитым стаканом кальвадоса.
— Так что, господин Дюрон?
— Дюрон, Дюрон, считай ворон! — напевает Берю, который никогда не упускает случая продемонстрировать обширность своей культуры.
Дюрон растерянно озирается вокруг. Он видит лишь враждебные лица. И самое враждебное среди всех — лицо Августины, которая, похоже, его более чем недолюбливает.
— Должен ли я говорить при прислуге? — поспешно спрашивает он.
Ну и наглец! Мне просто приятно его унизить!
— А вы предпочли бы говорить в присутствии вашей супруги? — невинно спрашиваю я.
— Я ужинал с одной дамой, — признается он.
— В самом деле?
— Да, конечно.
— Как звали даму?
— Люлю.
— Этого маловато, чтобы иметь о ней представление.
— Это все, что я о ней знаю. Я ее встретил под вечер в одном из больших кафе Булонского парка, пригласил ее поужинать.
— Куда?
— К Лассеру.
— А затем?
— Мы отправились в ночной бар “Безумная лошадь”.
— А потом?
— Потом было три часа утра. Думаю, что с этого момента могу считать себя вне подозрения?
— Все-таки расскажите, — настаиваю я.
— Мы отправились в гостиницу недалеко от площади Этуаль. Я вам дам точный адрес.
— Хорошо. Все! Можете идти к жене и успокоить ее.
С недовольным видом он выходит из комнаты и сильно хлопает дверью, чтобы дать мне понять, что он обо мне думает.
— Мне не нравится этот хлыщ, — заявляет Морбле. — Клянусь своей пенсией, что это его рук дело. Зря вы тут разговорчики ведете, теряете время, приятель. А вот с помощью паяльной лампы.., ну, вы бы потратились слегка на бензин, зато сэкономили бы на слюне.
— Эй вы, “гестапо”, помолчите! — громыхаю я.
И тут же перехожу к допросу толстой Августины.
— А вы, заинька? Расскажите, как вы провели вечер?
Служанке мое обращение нравится как устрице морская вода. Затем ее довольная улыбка гаснет.
— Я пошла спать! — говорит она.
— Одна? — бросает Берю.