Страница:
— А, это ты Сан-А? — мямлит Развалина. — Представь себе, что я страшно простудился. Я как раз думаю, не поспать ли мне…
— Поспишь в другой раз, старик, — решаю я за него, — а сейчас прыгай в машину и езжай в Белькомб-на-Му.
— Что? — задыхается он от возмущения. — Но у меня температура 38,2 градуса!
— Это доказывает, что обмен веществ у тебя функционирует. Делай, что я тебе говорю: это неотложно и серьезно.
— Но что случилось? — хнычет развалина — Случилось то, что жизнь Берю в опасности. Мне нужен верный и опытный человек, чтобы обеспечить его защиту, улавливаешь?
— Но я…
Я вешаю трубку, чтобы положить конец его рассказу о своем гриппе и своих болях.
Он, должно быть, еще продолжает балаболить там, на другом конце провода. Я знаю, что Насморочный приедет и сделает свою работу. Хилый, болтливый, этот папаша Пино постоянно пребывает одной ногой в могиле, другой на банановой кожуре, но удар держит хорошо — Есть какие-нибудь новости о Матье Матье? — спрашиваю я у дежурных.
— По-прежнему никаких, — отвечают мне.
Я приказываю моим господам-помощникам раздобыть любой ценой его фотографию — Когда вы ее найдете, разошлите во все газеты для опубликования и пошлите одну в уголовную картотеку Мне говорят “Yes”, я отвечаю “О'кэй” Затем сажусь в новый автомобиль и устремляюсь в Париж, через Сен-Тюрлюрю, так как рассчитываю заскочить в отель.
— Да, ты так считаешь? — восклицает моя добрая дорогая мама.
— Ну да. Надо, чтобы дело шевелилось. Плохо, когда наступает застой. Я отправляюсь в Париж для одной серьезной проверки. А тебе я хочу поручить небольшое расследование.
— Мне? — удивляется моя славная мама.
— Послушай, мама Бомбу сунули под сиденье машины в промежуток между моментом, когда я вывел ее из гаража, и моментом, когда мы в нее сели.
Между этими моментами прошло не более десяти минут. Постарайся узнать, кто в это время здесь бродил, кто мог приблизиться к машине.
— Ты не думаешь, что бомбу могли подложить ночью?
— Уверен, что нет. Кто мог предвидеть время нашего выезда из отеля, поскольку, ложась спать, я и сам этого не знал. Поверь мне, сделано это было тогда, когда я говорю.
— Почему ты не хочешь поручить расследование твоим инспекторам? спрашивает она Я улыбаюсь ей — По очень простой причине, мама Здесь деревня. Люди страшатся полиции. Чем больше чиста их совесть, тем больше они ее боятся. Как только легавый приступает к расспросам, они начинают играть в молчанку. К тебе же у них нет недоверия, и они будут говорить.
Понимаешь?
— Я сделаю невозможное, — обещает Фелиция.
За эти слова она получает право на супер-гран-родственный поцелуй своего малыша.
Полтора часа спустя я прибываю в столицу* * *
Гостиница оказывается скромным, слегка буржуазным семейным пансионатом, расположенным в глубине двора и — любопытная деталь напоминающим мне своей атмосферой особняк покойного графа.
В бюро я обнаруживаю достойную особу с седыми, выкрашенными в синий цвет волосами, с головы до ног одетую в сиреневое.
Я справляюсь о Ляплюме, и она вызывает его по внутреннему телефону.
Я ожидаю своего сотрудника в салоне, обставленном ивовой мебелью, которая отчаянно жалуется, когда ею пользуются Появляется Ляплюм в одной рубашке.
— Ну что, парень, — спрашиваю я его, — как твои дела?
— На том же самом месте, — жалуется он — Я попытался было поухаживать за нашей дамой, но это бесполезно!
— Она ушла?
— Нет, она слушает радио в своей комнате.
Несколько секунд я раскачиваюсь в кресле, спрашивая себя, что же следует предпринять Ляплюм легким и незаметным жестом касается моего плеча — Вот она, — выдыхает он.
Я вижу идущую девчонку, о которой самое малое, что можно сказать, так это немедленно следует удалить с ее пути всех сердечников. Она так прекрасна, что у вас перехватывает дыхание, разрывается аорта, спинной мозг превращается в серпантин! Ну и девушка, бог мой!
Наташа Баннэ — это ходячее великолепие Я поднимаюсь, словно загипнотизированный, и следую за ней Она выходит на бульвар с единственным и любимым сыном Фелиции, который следует за ее ножками на каблуках-шпильках. Париж пахнет Парижем в высшей степени. Воздух пропитан нежностью, поскольку летом движение автомобилей незначительно. Я немного обгоняю ее, не в силах оторвать взгляда от красавицы. Что может быть лучше, чем идти по городу с глазами, прикованными к грудям девушки. Груди эти, поверьте мне, стоят грудей Софи Лорен!
Она спускается по Пор-Руаялю к бульвару Сен-Мишель, потом по бульвару Сен-Мишель к кафе “Дюпон-Латен”.
Я вхожу вслед за ней в это многошумное заведение. В Латинском квартале на лето всегда остается какое-то количество студентов, с которыми можно завязать знакомство в какой-нибудь пивной. Несколько красивых негров, сопровождаемых красивыми блондинками (что вполне в порядке вещей), и несколько красивых брюнеток, сопровождаемых красивыми блондинами (что также вполне естественно), болтают на многих и разных языках. Моя Наташа усаживается в спокойном уголке за лестницей и заказывает скромную еду в полном соответствии с калорийными рекомендациями “Эля”.
К счастью, я нахожу свободный столик рядом с ней. Я голоден, как людоед, но воздерживаюсь от пантагрюэлистекого заказа: это выглядело бы несерьезно. В жизни никогда не следует упускать из виду психологическую сторону дела. Неприлично заглатывать сочное мясо, когда собираешься очаровать сестричку, которая мучает свой желудок режимным грейпфрутом с ветчиной. Поэтому я, набирая очки, заказываю полужареное мясо. Она заказывает полбутылки минеральной воды, а я отваживаюсь на кружку пива. В этом есть какая-то новизна, разумность, что-то прогепатическое, если не эпатирующее.
И игра начинается. Наташа не сразу обращает на меня внимание, и напрасно. Если существуют зрелища, которые полностью оправдывают деятельность братьев Лиссак, ваш покорный слуга как раз и представляет одно из них со своим обволакивающим взглядом.
Сила моего взгляда такова, мой магнетизм настолько мощен, что красавица в конце концов поворачивает свою прекрасную русую головку в мою сторону. Нет надобности всматриваться в глубину ее зрачка, чтобы понять, что мои усилия не пропадают даром. Тут же я начинаю чувствовать себя очень хорошо и понимаю, чего мне не хватало в Белькомбе. Парижа! Парижа, с его пьянящим воздухом, его красавицами, его запахом… Расслабляющий отдых в Сен-Тюрлюрю привел меня к отупению. Здесь я вновь обретаю свой тонус, свою сущность и свою стремительность. Я подобен тем японским бумажным цветам, которые, будучи поставлены в стакан с водой, мгновенно разбухают. Я был сморщен, словно печень, пораженная циррозом. Но бросьте меня в Париж и свершается чудо.
И, поскольку сегодняшним утром в парижском воздухе ощущается что-то вроде предустановленной гармонии, появляется торговец лотерейными билетами. Тип этот похож на чесоточную крысу с перхотью на плечах. Он передвигается от столика к столику, но дела у него идут плохо. И тут он устремляется к столику Наташи и начинает ей вовсю предлагать купить счастье. Наташа отказывается. Ей хочется, чтобы этот тип оставил ее в покое. Но он продолжает настойчиво к ней цепляться. Сидящая в одиночестве красивая девушка — идеальная жертва. Он становится назойливым. Он даже доходит до того, что нагло кладет перед ее тарелкой лотерейный билет. И тут рыцарь Байяр, способный заменить сливочное масло и шпанскую мушку, встает и устремляется к докучливому приставале.
— Но ведь мадемуазель говорит вам, что ей не нужны билеты! — чеканю я впечатляющим голосом.
Он смотрит на меня, хлопает обсыпанными перхотью ресницами и ворчит:
— Ты чего сюда суешься?
Я сую ему тысячу франков и беру у него три билета.
— Проваливай!
Он сразу же отказывается от выражения недовольства и уходит, пытаясь сохранить достоинство.
— Спасибо, — говорит мне нежное дитя.
Я улыбаюсь ей, держа в руке три билета.
— Давайте поспорим, что я вытащил выигрышные номера!
— Вполне возможно!
— Именно так приходит удача, достаточно почитать “Иси-Пари”, чтобы в этом убедиться. Если я выиграю, разделим выигрыш пополам, согласны?
Ну и вот: это началось, ребята, как в 1914! Спустя четыре минуты мы пьем вместе кофе, а через четверть часа прогуливаемся по бульвару Сен-Мишель. Девочка эта прекрасна и чудесно пахнет. Ее теплота похожа на весеннюю теплоту. Черт возьми, я становлюсь лириком! Придется принять очистительное!
Она говорит мне, что ее зовут Наташа, что меня очень удивляет. Она дочь бывшего русского дипломата, недавно умершего князя Игоря Банничкова. Живет она скудно на маленькую ренту и пишет книгу о традициях молдавско-валашского искусства в современных направлениях.
— У вас много друзей? — спрашиваю я.
— Нет.
У нее едва заметный акцент, унаследованный от папы. Это восхитительно. И я предпринимаю попытку поискать его между ее зубами, настолько он приятен. Она не противится этому. Мы фрахтуем тачку и просим отвезти нас в Булонский лес. Птички и садисты предаются любви в его зарослях. Мы находим более или менее укромный уголок (за нами наблюдают всего лишь сорок восемь любопытных, спрятавшихся в кустах) и начинаем любовное воркование высшего класса со столкновением слизистых и соло в четыре пальца на подвязках.
Я исповедую эту девицу. Есть ли у нее любовники? В этом не было бы ничего удивительного, учитывая ее возраст и физические данные. Она отвечает, что свободна сейчас, что я ее подхватил как раз после разрыва… Меня это заинтересовывает, и мое возбуждение передается также и уху.
— Как может мужчина вас покинуть? — возмущенно взрываюсь я. — Это просто немыслимо.
— Не он меня покинул, а я его!
— Это другое дело. Только не говорите мне, что он вам изменял: я не могу это ни допустить, ни потерпеть.
Она становится серьезной, ее скулы каменеют, взгляд делается неподвижным.
— Нет, это гораздо серьезней.
— Да что вы! Расскажите мне все, любовь моя!
Вместо сорока восьми нас окружают теперь сто двенадцать любопытных, словно японцы в сингальских джунглях во время последней войны. Они сдерживают дыхание, надеясь увидеть заключительную часть наших игр.
Девчонка ничего не замечает.
— Я узнала, что этот человек — коммунист! — говорит она.
— Что вы говорите?
— Да, вы не ослышались, — отвечает она живо. — Коммунист.
Я этого не знала. Он был элегантен, благороден. Граф все-таки, и я ему верила. Но, увы! Все рушится. Представляете себе эту шекспировскую драму? Я, дочь великого князя Банничкова, укрывшегося во Франции, разоренного Советами, являюсь любовницей какого-то коммуниста! Я думала, что убью его.
— Расскажите-ка, расскажите-ка мне об этом, это захватывающе. Я понимаю ваши страдания, моя дорогая. И я разделяю ваш справедливый гнев.
Она ловит божью коровку, которая ползет по шву ее чулка, целует ее и возвращает ей свободу.
— Я познакомилась с ним в Париже. Я любила его два года и принадлежала ему.
Это устаревшее изысканное выражение вызывает во мне восторженное тремоло.
Когда в середине двадцатого века девушка заявляет вам по поводу какого-нибудь хмыря, что она “принадлежит” ему, есть отчего взять в руки свои мужские причиндалы, прокалить их с помощью паяльной лампы и окрасить суриком, не так ли?
— Трогательно, — изрыгаю я, — бесконечно трогательно! Ваша жизнь это роман! Как это прекрасно, как величественно, как великодушно!
Садисты Булонского леса придвигаются на двадцать сантиметров ближе к нам.
Она продолжает.
— Десять дней назад мой друг прислал мне избирательный плакат. На нем под серпом и молотом была его фотография. Как я не умерла в этот момент? Этот вопрос я буду задавать себе всю оставшуюся жизнь. О, человеческий организм более устойчив, чем думают.
— Конечно, — соглашаюсь я. — И что вы сделали?
— Я порвала с ним.
— По телефону?
— Да. Он не заслужил даже прощального письма. Я сказала ему, что запрещаю меня видеть, что я испытываю к нему лишь ненависть и презрение.
— Настоящий кусок жизни! — вкрадчиво говорю я. — Похоже на пьесу Бернстайна, ухудшенного Жоржем Онэ!
— Да, похоже.
Необычайно красивая слеза блестит на ее ресницах. Она моргает, и слеза падает в траву, как капля утренней росы! Ой-ой-ой! Придется принять таблетку аспирина — что-то творится с моей головой.
— И как же этот граф отреагировал?
— Он был в отчаянии! Он умолял меня по телефону! Он клялся, что, если я порву с ним, он покончит с собой. Он открыл ящик стола и сказал, что берет пистолет.
Ноги моего дыхания запутываются в сетях моего изумления.
— Что было дальше, моя нежная красавица?
— Я повесила трубку. Я терпеть не могу угнетающих сцен.
— Он покончил с собой? — каркаю я.
Она пожимает плечами.
— Ну что вы, мужчины слишком трусливы!
Я предпринимаю усилия, достойные похвалы, чтобы восстановить ритм моего дыхания.
— Скажите, прекраснейшая Наташа, очарование глаз, восторг сердца, вы, которая посрамляет розы и заставляет бледнеть утро, вы когда-нибудь читаете газеты?
— Конечно, — говорит она. — Я читаю “Ар”, “Кандид” и “Минют”.
— Я хочу сказать, ежедневные газеты!
— Нет, — возмущается моя прекрасная блондинка. — Конечно же, нет. Я ненавижу эту скандальную прессу, которая причиняет нам столько зла.
— А телефонный разговор, о котором вы говорите, — это было утром на прошлой неделе? Точнее, во вторник?
Она широко открывает глаза и рот. Ее грудь высоко поднимается.
Брови удивленно изгибаются.
— Да, откуда вы это знаете?..
— Я забыл вам сказать, что я обладаю даром ясновидения.
— До такой степени? Это потрясающе!
Она опрокидывается на лужайку и смотрит в голубое небо, в котором застыли легкие облака.
— В самом деле, именно во вторник на прошлой неделе. Вы фантастический человек, — невнятно говорит она, проводя своим шаловливым языком по пухлым губкам.
Я награждаю ее страстным поцелуем.
Когорта наблюдателей испускает вздох и придвигается к нам еще ближе.
— У меня есть лишь один недостаток, — говорю я. — Я являюсь руководителем партячейки своего квартала.
Она фыркает, встает, дает мне пощечину и убегает. Я ее не останавливаю. Мне больше нечего ей сказать, и я знаю, где ее можно найти. Расстроенные садисты рассеиваются по лесу.
— Поспишь в другой раз, старик, — решаю я за него, — а сейчас прыгай в машину и езжай в Белькомб-на-Му.
— Что? — задыхается он от возмущения. — Но у меня температура 38,2 градуса!
— Это доказывает, что обмен веществ у тебя функционирует. Делай, что я тебе говорю: это неотложно и серьезно.
— Но что случилось? — хнычет развалина — Случилось то, что жизнь Берю в опасности. Мне нужен верный и опытный человек, чтобы обеспечить его защиту, улавливаешь?
— Но я…
Я вешаю трубку, чтобы положить конец его рассказу о своем гриппе и своих болях.
Он, должно быть, еще продолжает балаболить там, на другом конце провода. Я знаю, что Насморочный приедет и сделает свою работу. Хилый, болтливый, этот папаша Пино постоянно пребывает одной ногой в могиле, другой на банановой кожуре, но удар держит хорошо — Есть какие-нибудь новости о Матье Матье? — спрашиваю я у дежурных.
— По-прежнему никаких, — отвечают мне.
Я приказываю моим господам-помощникам раздобыть любой ценой его фотографию — Когда вы ее найдете, разошлите во все газеты для опубликования и пошлите одну в уголовную картотеку Мне говорят “Yes”, я отвечаю “О'кэй” Затем сажусь в новый автомобиль и устремляюсь в Париж, через Сен-Тюрлюрю, так как рассчитываю заскочить в отель.
* * *
Я нахожу Фелицию мертвой от страха и пытаюсь ее успокоить — Мама, это не меня хотели убрать, а Берю. И вообще все складывается как нельзя лучше.— Да, ты так считаешь? — восклицает моя добрая дорогая мама.
— Ну да. Надо, чтобы дело шевелилось. Плохо, когда наступает застой. Я отправляюсь в Париж для одной серьезной проверки. А тебе я хочу поручить небольшое расследование.
— Мне? — удивляется моя славная мама.
— Послушай, мама Бомбу сунули под сиденье машины в промежуток между моментом, когда я вывел ее из гаража, и моментом, когда мы в нее сели.
Между этими моментами прошло не более десяти минут. Постарайся узнать, кто в это время здесь бродил, кто мог приблизиться к машине.
— Ты не думаешь, что бомбу могли подложить ночью?
— Уверен, что нет. Кто мог предвидеть время нашего выезда из отеля, поскольку, ложась спать, я и сам этого не знал. Поверь мне, сделано это было тогда, когда я говорю.
— Почему ты не хочешь поручить расследование твоим инспекторам? спрашивает она Я улыбаюсь ей — По очень простой причине, мама Здесь деревня. Люди страшатся полиции. Чем больше чиста их совесть, тем больше они ее боятся. Как только легавый приступает к расспросам, они начинают играть в молчанку. К тебе же у них нет недоверия, и они будут говорить.
Понимаешь?
— Я сделаю невозможное, — обещает Фелиция.
За эти слова она получает право на супер-гран-родственный поцелуй своего малыша.
Полтора часа спустя я прибываю в столицу* * *
Гостиница оказывается скромным, слегка буржуазным семейным пансионатом, расположенным в глубине двора и — любопытная деталь напоминающим мне своей атмосферой особняк покойного графа.
В бюро я обнаруживаю достойную особу с седыми, выкрашенными в синий цвет волосами, с головы до ног одетую в сиреневое.
Я справляюсь о Ляплюме, и она вызывает его по внутреннему телефону.
Я ожидаю своего сотрудника в салоне, обставленном ивовой мебелью, которая отчаянно жалуется, когда ею пользуются Появляется Ляплюм в одной рубашке.
— Ну что, парень, — спрашиваю я его, — как твои дела?
— На том же самом месте, — жалуется он — Я попытался было поухаживать за нашей дамой, но это бесполезно!
— Она ушла?
— Нет, она слушает радио в своей комнате.
Несколько секунд я раскачиваюсь в кресле, спрашивая себя, что же следует предпринять Ляплюм легким и незаметным жестом касается моего плеча — Вот она, — выдыхает он.
Я вижу идущую девчонку, о которой самое малое, что можно сказать, так это немедленно следует удалить с ее пути всех сердечников. Она так прекрасна, что у вас перехватывает дыхание, разрывается аорта, спинной мозг превращается в серпантин! Ну и девушка, бог мой!
Наташа Баннэ — это ходячее великолепие Я поднимаюсь, словно загипнотизированный, и следую за ней Она выходит на бульвар с единственным и любимым сыном Фелиции, который следует за ее ножками на каблуках-шпильках. Париж пахнет Парижем в высшей степени. Воздух пропитан нежностью, поскольку летом движение автомобилей незначительно. Я немного обгоняю ее, не в силах оторвать взгляда от красавицы. Что может быть лучше, чем идти по городу с глазами, прикованными к грудям девушки. Груди эти, поверьте мне, стоят грудей Софи Лорен!
Она спускается по Пор-Руаялю к бульвару Сен-Мишель, потом по бульвару Сен-Мишель к кафе “Дюпон-Латен”.
Я вхожу вслед за ней в это многошумное заведение. В Латинском квартале на лето всегда остается какое-то количество студентов, с которыми можно завязать знакомство в какой-нибудь пивной. Несколько красивых негров, сопровождаемых красивыми блондинками (что вполне в порядке вещей), и несколько красивых брюнеток, сопровождаемых красивыми блондинами (что также вполне естественно), болтают на многих и разных языках. Моя Наташа усаживается в спокойном уголке за лестницей и заказывает скромную еду в полном соответствии с калорийными рекомендациями “Эля”.
К счастью, я нахожу свободный столик рядом с ней. Я голоден, как людоед, но воздерживаюсь от пантагрюэлистекого заказа: это выглядело бы несерьезно. В жизни никогда не следует упускать из виду психологическую сторону дела. Неприлично заглатывать сочное мясо, когда собираешься очаровать сестричку, которая мучает свой желудок режимным грейпфрутом с ветчиной. Поэтому я, набирая очки, заказываю полужареное мясо. Она заказывает полбутылки минеральной воды, а я отваживаюсь на кружку пива. В этом есть какая-то новизна, разумность, что-то прогепатическое, если не эпатирующее.
И игра начинается. Наташа не сразу обращает на меня внимание, и напрасно. Если существуют зрелища, которые полностью оправдывают деятельность братьев Лиссак, ваш покорный слуга как раз и представляет одно из них со своим обволакивающим взглядом.
Сила моего взгляда такова, мой магнетизм настолько мощен, что красавица в конце концов поворачивает свою прекрасную русую головку в мою сторону. Нет надобности всматриваться в глубину ее зрачка, чтобы понять, что мои усилия не пропадают даром. Тут же я начинаю чувствовать себя очень хорошо и понимаю, чего мне не хватало в Белькомбе. Парижа! Парижа, с его пьянящим воздухом, его красавицами, его запахом… Расслабляющий отдых в Сен-Тюрлюрю привел меня к отупению. Здесь я вновь обретаю свой тонус, свою сущность и свою стремительность. Я подобен тем японским бумажным цветам, которые, будучи поставлены в стакан с водой, мгновенно разбухают. Я был сморщен, словно печень, пораженная циррозом. Но бросьте меня в Париж и свершается чудо.
И, поскольку сегодняшним утром в парижском воздухе ощущается что-то вроде предустановленной гармонии, появляется торговец лотерейными билетами. Тип этот похож на чесоточную крысу с перхотью на плечах. Он передвигается от столика к столику, но дела у него идут плохо. И тут он устремляется к столику Наташи и начинает ей вовсю предлагать купить счастье. Наташа отказывается. Ей хочется, чтобы этот тип оставил ее в покое. Но он продолжает настойчиво к ней цепляться. Сидящая в одиночестве красивая девушка — идеальная жертва. Он становится назойливым. Он даже доходит до того, что нагло кладет перед ее тарелкой лотерейный билет. И тут рыцарь Байяр, способный заменить сливочное масло и шпанскую мушку, встает и устремляется к докучливому приставале.
— Но ведь мадемуазель говорит вам, что ей не нужны билеты! — чеканю я впечатляющим голосом.
Он смотрит на меня, хлопает обсыпанными перхотью ресницами и ворчит:
— Ты чего сюда суешься?
Я сую ему тысячу франков и беру у него три билета.
— Проваливай!
Он сразу же отказывается от выражения недовольства и уходит, пытаясь сохранить достоинство.
— Спасибо, — говорит мне нежное дитя.
Я улыбаюсь ей, держа в руке три билета.
— Давайте поспорим, что я вытащил выигрышные номера!
— Вполне возможно!
— Именно так приходит удача, достаточно почитать “Иси-Пари”, чтобы в этом убедиться. Если я выиграю, разделим выигрыш пополам, согласны?
Ну и вот: это началось, ребята, как в 1914! Спустя четыре минуты мы пьем вместе кофе, а через четверть часа прогуливаемся по бульвару Сен-Мишель. Девочка эта прекрасна и чудесно пахнет. Ее теплота похожа на весеннюю теплоту. Черт возьми, я становлюсь лириком! Придется принять очистительное!
Она говорит мне, что ее зовут Наташа, что меня очень удивляет. Она дочь бывшего русского дипломата, недавно умершего князя Игоря Банничкова. Живет она скудно на маленькую ренту и пишет книгу о традициях молдавско-валашского искусства в современных направлениях.
— У вас много друзей? — спрашиваю я.
— Нет.
У нее едва заметный акцент, унаследованный от папы. Это восхитительно. И я предпринимаю попытку поискать его между ее зубами, настолько он приятен. Она не противится этому. Мы фрахтуем тачку и просим отвезти нас в Булонский лес. Птички и садисты предаются любви в его зарослях. Мы находим более или менее укромный уголок (за нами наблюдают всего лишь сорок восемь любопытных, спрятавшихся в кустах) и начинаем любовное воркование высшего класса со столкновением слизистых и соло в четыре пальца на подвязках.
Я исповедую эту девицу. Есть ли у нее любовники? В этом не было бы ничего удивительного, учитывая ее возраст и физические данные. Она отвечает, что свободна сейчас, что я ее подхватил как раз после разрыва… Меня это заинтересовывает, и мое возбуждение передается также и уху.
— Как может мужчина вас покинуть? — возмущенно взрываюсь я. — Это просто немыслимо.
— Не он меня покинул, а я его!
— Это другое дело. Только не говорите мне, что он вам изменял: я не могу это ни допустить, ни потерпеть.
Она становится серьезной, ее скулы каменеют, взгляд делается неподвижным.
— Нет, это гораздо серьезней.
— Да что вы! Расскажите мне все, любовь моя!
Вместо сорока восьми нас окружают теперь сто двенадцать любопытных, словно японцы в сингальских джунглях во время последней войны. Они сдерживают дыхание, надеясь увидеть заключительную часть наших игр.
Девчонка ничего не замечает.
— Я узнала, что этот человек — коммунист! — говорит она.
— Что вы говорите?
— Да, вы не ослышались, — отвечает она живо. — Коммунист.
Я этого не знала. Он был элегантен, благороден. Граф все-таки, и я ему верила. Но, увы! Все рушится. Представляете себе эту шекспировскую драму? Я, дочь великого князя Банничкова, укрывшегося во Франции, разоренного Советами, являюсь любовницей какого-то коммуниста! Я думала, что убью его.
— Расскажите-ка, расскажите-ка мне об этом, это захватывающе. Я понимаю ваши страдания, моя дорогая. И я разделяю ваш справедливый гнев.
Она ловит божью коровку, которая ползет по шву ее чулка, целует ее и возвращает ей свободу.
— Я познакомилась с ним в Париже. Я любила его два года и принадлежала ему.
Это устаревшее изысканное выражение вызывает во мне восторженное тремоло.
Когда в середине двадцатого века девушка заявляет вам по поводу какого-нибудь хмыря, что она “принадлежит” ему, есть отчего взять в руки свои мужские причиндалы, прокалить их с помощью паяльной лампы и окрасить суриком, не так ли?
— Трогательно, — изрыгаю я, — бесконечно трогательно! Ваша жизнь это роман! Как это прекрасно, как величественно, как великодушно!
Садисты Булонского леса придвигаются на двадцать сантиметров ближе к нам.
Она продолжает.
— Десять дней назад мой друг прислал мне избирательный плакат. На нем под серпом и молотом была его фотография. Как я не умерла в этот момент? Этот вопрос я буду задавать себе всю оставшуюся жизнь. О, человеческий организм более устойчив, чем думают.
— Конечно, — соглашаюсь я. — И что вы сделали?
— Я порвала с ним.
— По телефону?
— Да. Он не заслужил даже прощального письма. Я сказала ему, что запрещаю меня видеть, что я испытываю к нему лишь ненависть и презрение.
— Настоящий кусок жизни! — вкрадчиво говорю я. — Похоже на пьесу Бернстайна, ухудшенного Жоржем Онэ!
— Да, похоже.
Необычайно красивая слеза блестит на ее ресницах. Она моргает, и слеза падает в траву, как капля утренней росы! Ой-ой-ой! Придется принять таблетку аспирина — что-то творится с моей головой.
— И как же этот граф отреагировал?
— Он был в отчаянии! Он умолял меня по телефону! Он клялся, что, если я порву с ним, он покончит с собой. Он открыл ящик стола и сказал, что берет пистолет.
Ноги моего дыхания запутываются в сетях моего изумления.
— Что было дальше, моя нежная красавица?
— Я повесила трубку. Я терпеть не могу угнетающих сцен.
— Он покончил с собой? — каркаю я.
Она пожимает плечами.
— Ну что вы, мужчины слишком трусливы!
Я предпринимаю усилия, достойные похвалы, чтобы восстановить ритм моего дыхания.
— Скажите, прекраснейшая Наташа, очарование глаз, восторг сердца, вы, которая посрамляет розы и заставляет бледнеть утро, вы когда-нибудь читаете газеты?
— Конечно, — говорит она. — Я читаю “Ар”, “Кандид” и “Минют”.
— Я хочу сказать, ежедневные газеты!
— Нет, — возмущается моя прекрасная блондинка. — Конечно же, нет. Я ненавижу эту скандальную прессу, которая причиняет нам столько зла.
— А телефонный разговор, о котором вы говорите, — это было утром на прошлой неделе? Точнее, во вторник?
Она широко открывает глаза и рот. Ее грудь высоко поднимается.
Брови удивленно изгибаются.
— Да, откуда вы это знаете?..
— Я забыл вам сказать, что я обладаю даром ясновидения.
— До такой степени? Это потрясающе!
Она опрокидывается на лужайку и смотрит в голубое небо, в котором застыли легкие облака.
— В самом деле, именно во вторник на прошлой неделе. Вы фантастический человек, — невнятно говорит она, проводя своим шаловливым языком по пухлым губкам.
Я награждаю ее страстным поцелуем.
Когорта наблюдателей испускает вздох и придвигается к нам еще ближе.
— У меня есть лишь один недостаток, — говорю я. — Я являюсь руководителем партячейки своего квартала.
Она фыркает, встает, дает мне пощечину и убегает. Я ее не останавливаю. Мне больше нечего ей сказать, и я знаю, где ее можно найти. Расстроенные садисты рассеиваются по лесу.
Глава 16
Я направляюсь в свою конуру. Каждый раз, когда мне приходится провести недели две вдали от нее, по возвращении меня всегда удивляет ее странный запах. Это запах администрации. Старая мебель, старая драпировка, старые бумаги. У старых бумаг, заметьте, запах не одинаков. Он зависит не столько от качества бумаги, сколько от текста, который на ней напечатан.
При одном и том же качестве бумаги пачка уведомлений имеет другой запах, нежели пачка ордеров. Попробуй пойми почему! Архивная регистрационная книга пахнет иначе, чем регистрационная книга бакалейщика.
Я рассыпаю приветы и шутки. Затем поднимаюсь в отдел уголовной картотеки. Сотрудник отдела говорит мне, что он как раз получил через курьера фото одного типа, некоего Матье Матье. Я беру снимок. На нем изображена группа рыбаков, снятых с гирляндой форели. На заднем плане виднеется невзрачное лицо. Кто-то из Белькомбежской полиции обвел его жирным кружком.
— Можно увеличить эту рожу, — говорю я. — Надо бы отнести фото в лабораторию.
Но папаша Катаплазм, король уголовной картотеки, встряхивает своим яйцеобразным черепом, который похож на суппозиторий, смонтированный на подшипниках.
— Не стоит, обойдемся лупой.
Он берет вышеозначенный оптический прибор и углубляется в изучение снимка. У этого человека, поверьте мне (а если не верите, пусть вам выкрасят щеки ртутно-хромовой краской), так вот, у этого человека, повторяю я, поскольку у вас совсем нет памяти, мозг, способный посрамить ЭВМ фирмы И.Б.М.
— Я узнаю этого господина, — неспешно произносит он из-под своих усов старой крысы.
— Не может быть. Вы знаете Матье Матье?
— Это не его фамилия. Имя, да.., действительно Матье. Вспомнил!
Матье Матиас! Могу даже вам сказать, что он разыскивается полицией.
Хотя уже нет, из-за срока давности…
Подождите-ка, сейчас посмотрим. Кажется, он убил свою жену в состоянии опьянения…
Он роется в ящике с карточками на букву “М”. Его малюсенькие пальчики перелопачивают их с быстротой сошедшей с ума ротационной машины.
— Мы говорим “Матиас”… Ма.., ти.., ас! Вот, нашел!
Он выхватывает четырехугольник лощеной бумаги, к которому приколота фотография. Ошибки нет, с поправкой в десять — двенадцать лет это тот же самый человек, что и на снимке с рыбаками.
Он читает:
"Матиас Матье, родился 18 января 1905 года в Безезиле-Финде (департамент Сена-и-Эр), проживает в тупике профессора Гродю в Аньере. Женат на Гуняфье Соланж. Токарь. Убил свою жену 23 апреля 1953 года в состоянии алкогольного опьянения. Скрылся.
Разыскивается прокуратурой департамента Сена”.
Я возвращаю карточку папаше Катаплазму.
— Спасибо. Это все, что я хотел узнать.
Похоже, что дела начинают набирать обороты. Приободренный, я направляюсь к Старику.
— По вашему мнению, мой добрый друг (я опять становлюсь его добрым другом), по вашему мнению (повторяет он, ибо он знает, что ваша память совсем плоха), графа Марто-и-Фосий убил, стало быть, садовник?
Я отрицательно качаю головой.
— Не обязательно, господин директор…
Он хмурит брови.
— Как не обязательно?
— У меня складывается впечатление, что граф покончил с собой.
Послушайте, я изложу вам свою версию событий. Бредовый телефонный звонок от сумасшедшей Наташи был для Гаэтана де Марто-и-Фосий роковым.
Она ему сообщает, что между ними все кончено. Он ее умоляет. Она непреклонна. Он прежде всего граф. Его менталитет, восходящий к крестоносцам, одерживает верх. Он угрожает самоубийством. Она смеется и тут же обрывает разговор. Тогда он стреляет в себя…
— Тремя пулями в сердце! — шутит Босс.
— Именно так. Не забывайте, что ему пришлось наклониться над столом, на котором находился телефон. Чтобы направить на себя оружие, он должен был опереться локтем на этот стол.
Его палец судорожно сжался… Три пули вошли одна за другой… Он упал…
— Но он…
— Знаю, — перебиваю я. — Он держал трубку правой рукой, и он не был левшой. По-моему, вот тут-то и вмешался Матье Матиас. Привлеченный выстрелами, садовник вошел в кабинет. Поскольку никто не появлялся, он занялся организацией мизансцены, по причине мне пока неизвестной, но которую он нам, надеюсь, объяснит, если нам удастся его разыскать.
— Это бессмыслица! — восклицает Стриженый. — Обычно преступления стремятся представить как самоубийство, а не самоубийство выдать за убийство.
— Обычно так и бывает, господин директор. Но бывают и исключения, которые подтверждают правило. Я чувствую, что Матье и является одним из этих исключений — Ну хорошо, а дальше что?
— Затем он вернулся к своей работе и стал выжидать. Камердинер поднял тревогу, и Матье побежал за врачом.
Босс становится все более и более скептичен. Он супится, а его нос выкачивает остатки воздуха из легких.
— Почему он исчез?
Я смеюсь.
— Вот что произошло, патрон Матье подстригает кусты. Раздаются три выстрела. Он входит. Видит, что его хозяин мертв, и понимает, что тот покончил с собой. В ящике, в котором граф хранил револьвер, есть что-то, что вызывает вожделение у Матье, — деньги! Он кладет их себе в карман. Но он боится вызвать подозрение, если поднимет тревогу.
Поэтому он хочет сделать так, чтобы подумали, будто мотивом преступления явилась кража. Он вкладывает телефонную трубку в руку графа, затем уносит деньги, прячет их в коробку из-под завтрака и закапывает ее в кустах. Продолжение нам известно: он идет за доктором, отвечает на вопросы полицейских и т, д. На следующий день он возвращается, откапывает коробку и исчезает.
— Прикончив перед тем своего пса?
— Да. Не забывайте, что Матье пьяница. Зверь, убивший до этого свою жену. Собака хотела идти за ним. Для него это было слишком опасно. И тогда он заколол бедное животное вилами и ушел. Безусловно, он поселился в какой-нибудь деревне, как сделал это более десяти лет назад. Может быть, — шучу я, — его теперь называют Матиас Матиас. Мы его найдем, патрон. И вы увидите, что я был прав.
Старик улыбается — Ну что ж, это возможно. Я же убежден, что графа убил он.
Он щелкает пальцами.
— Но, скажите-ка, я вот о чем думаю, а как же с остальными кандидатами?
— Это не имеет никакого отношения к Матье, господин директор.
Кстати, третий погиб случайно.
Он пожимает плечами.
— А второй сам себе перерезал горло во время бритья?
— Нет. По-моему, только второе убийство является убийством.
Босс пожимает плечами.
— Самоубийство, убийство, несчастный случай, так?
— Именно так, патрон.
— Вам нелегко придется, чтобы заставить прессу поверить во все это.
— У меня будут доказательства.
— Да услышит вас Бог. Но мне кажется, что вы забываете об одной существенной детали Он садится за стол и поглаживает кончиками пальцев позолоту своего бювара из тисненой кожи.
— О покушении, жертвами которого вы с Берюрье стали сегодня утром Я делаю недовольную гримасу. Однако он прав. Я об этом уже и думать забыл Честное слово, он мне испортил настроение, старый бонза. Я предпочитаю удалиться.
При одном и том же качестве бумаги пачка уведомлений имеет другой запах, нежели пачка ордеров. Попробуй пойми почему! Архивная регистрационная книга пахнет иначе, чем регистрационная книга бакалейщика.
Я рассыпаю приветы и шутки. Затем поднимаюсь в отдел уголовной картотеки. Сотрудник отдела говорит мне, что он как раз получил через курьера фото одного типа, некоего Матье Матье. Я беру снимок. На нем изображена группа рыбаков, снятых с гирляндой форели. На заднем плане виднеется невзрачное лицо. Кто-то из Белькомбежской полиции обвел его жирным кружком.
— Можно увеличить эту рожу, — говорю я. — Надо бы отнести фото в лабораторию.
Но папаша Катаплазм, король уголовной картотеки, встряхивает своим яйцеобразным черепом, который похож на суппозиторий, смонтированный на подшипниках.
— Не стоит, обойдемся лупой.
Он берет вышеозначенный оптический прибор и углубляется в изучение снимка. У этого человека, поверьте мне (а если не верите, пусть вам выкрасят щеки ртутно-хромовой краской), так вот, у этого человека, повторяю я, поскольку у вас совсем нет памяти, мозг, способный посрамить ЭВМ фирмы И.Б.М.
— Я узнаю этого господина, — неспешно произносит он из-под своих усов старой крысы.
— Не может быть. Вы знаете Матье Матье?
— Это не его фамилия. Имя, да.., действительно Матье. Вспомнил!
Матье Матиас! Могу даже вам сказать, что он разыскивается полицией.
Хотя уже нет, из-за срока давности…
Подождите-ка, сейчас посмотрим. Кажется, он убил свою жену в состоянии опьянения…
Он роется в ящике с карточками на букву “М”. Его малюсенькие пальчики перелопачивают их с быстротой сошедшей с ума ротационной машины.
— Мы говорим “Матиас”… Ма.., ти.., ас! Вот, нашел!
Он выхватывает четырехугольник лощеной бумаги, к которому приколота фотография. Ошибки нет, с поправкой в десять — двенадцать лет это тот же самый человек, что и на снимке с рыбаками.
Он читает:
"Матиас Матье, родился 18 января 1905 года в Безезиле-Финде (департамент Сена-и-Эр), проживает в тупике профессора Гродю в Аньере. Женат на Гуняфье Соланж. Токарь. Убил свою жену 23 апреля 1953 года в состоянии алкогольного опьянения. Скрылся.
Разыскивается прокуратурой департамента Сена”.
Я возвращаю карточку папаше Катаплазму.
— Спасибо. Это все, что я хотел узнать.
Похоже, что дела начинают набирать обороты. Приободренный, я направляюсь к Старику.
* * *
С руками за спиной, с наморщенным лбом, с сияющей орденской ленточкой и озабоченным взглядом Босс расхаживает по ковру своего кабинета.— По вашему мнению, мой добрый друг (я опять становлюсь его добрым другом), по вашему мнению (повторяет он, ибо он знает, что ваша память совсем плоха), графа Марто-и-Фосий убил, стало быть, садовник?
Я отрицательно качаю головой.
— Не обязательно, господин директор…
Он хмурит брови.
— Как не обязательно?
— У меня складывается впечатление, что граф покончил с собой.
Послушайте, я изложу вам свою версию событий. Бредовый телефонный звонок от сумасшедшей Наташи был для Гаэтана де Марто-и-Фосий роковым.
Она ему сообщает, что между ними все кончено. Он ее умоляет. Она непреклонна. Он прежде всего граф. Его менталитет, восходящий к крестоносцам, одерживает верх. Он угрожает самоубийством. Она смеется и тут же обрывает разговор. Тогда он стреляет в себя…
— Тремя пулями в сердце! — шутит Босс.
— Именно так. Не забывайте, что ему пришлось наклониться над столом, на котором находился телефон. Чтобы направить на себя оружие, он должен был опереться локтем на этот стол.
Его палец судорожно сжался… Три пули вошли одна за другой… Он упал…
— Но он…
— Знаю, — перебиваю я. — Он держал трубку правой рукой, и он не был левшой. По-моему, вот тут-то и вмешался Матье Матиас. Привлеченный выстрелами, садовник вошел в кабинет. Поскольку никто не появлялся, он занялся организацией мизансцены, по причине мне пока неизвестной, но которую он нам, надеюсь, объяснит, если нам удастся его разыскать.
— Это бессмыслица! — восклицает Стриженый. — Обычно преступления стремятся представить как самоубийство, а не самоубийство выдать за убийство.
— Обычно так и бывает, господин директор. Но бывают и исключения, которые подтверждают правило. Я чувствую, что Матье и является одним из этих исключений — Ну хорошо, а дальше что?
— Затем он вернулся к своей работе и стал выжидать. Камердинер поднял тревогу, и Матье побежал за врачом.
Босс становится все более и более скептичен. Он супится, а его нос выкачивает остатки воздуха из легких.
— Почему он исчез?
Я смеюсь.
— Вот что произошло, патрон Матье подстригает кусты. Раздаются три выстрела. Он входит. Видит, что его хозяин мертв, и понимает, что тот покончил с собой. В ящике, в котором граф хранил револьвер, есть что-то, что вызывает вожделение у Матье, — деньги! Он кладет их себе в карман. Но он боится вызвать подозрение, если поднимет тревогу.
Поэтому он хочет сделать так, чтобы подумали, будто мотивом преступления явилась кража. Он вкладывает телефонную трубку в руку графа, затем уносит деньги, прячет их в коробку из-под завтрака и закапывает ее в кустах. Продолжение нам известно: он идет за доктором, отвечает на вопросы полицейских и т, д. На следующий день он возвращается, откапывает коробку и исчезает.
— Прикончив перед тем своего пса?
— Да. Не забывайте, что Матье пьяница. Зверь, убивший до этого свою жену. Собака хотела идти за ним. Для него это было слишком опасно. И тогда он заколол бедное животное вилами и ушел. Безусловно, он поселился в какой-нибудь деревне, как сделал это более десяти лет назад. Может быть, — шучу я, — его теперь называют Матиас Матиас. Мы его найдем, патрон. И вы увидите, что я был прав.
Старик улыбается — Ну что ж, это возможно. Я же убежден, что графа убил он.
Он щелкает пальцами.
— Но, скажите-ка, я вот о чем думаю, а как же с остальными кандидатами?
— Это не имеет никакого отношения к Матье, господин директор.
Кстати, третий погиб случайно.
Он пожимает плечами.
— А второй сам себе перерезал горло во время бритья?
— Нет. По-моему, только второе убийство является убийством.
Босс пожимает плечами.
— Самоубийство, убийство, несчастный случай, так?
— Именно так, патрон.
— Вам нелегко придется, чтобы заставить прессу поверить во все это.
— У меня будут доказательства.
— Да услышит вас Бог. Но мне кажется, что вы забываете об одной существенной детали Он садится за стол и поглаживает кончиками пальцев позолоту своего бювара из тисненой кожи.
— О покушении, жертвами которого вы с Берюрье стали сегодня утром Я делаю недовольную гримасу. Однако он прав. Я об этом уже и думать забыл Честное слово, он мне испортил настроение, старый бонза. Я предпочитаю удалиться.
Глава 17
Перед тем, как вернуться в Белькомб, я проверяю алиби зятя покойного Ляндоффе. Тут нет проблем пишите на доске “Не повезло” и сотрите. Гуляка в самом деле провел ту ночь в Париже с женщиной, как он мне и сказал Спустя два часа я въезжаю на площадь мэрии Белькомба. Она забита народом. Не мэрия, а площадь.
Взгромоздившийся на бочку торжествующий Диоген Берю, в рыцарской соломенной шляпе, окруженный Морбле и закутанный в шарф Пино, произносит речь, приводящую толпу в восторг — Сегодня утром убийца попытался свести со мною счеты. Но я вам уже говорил не далее, как вчера вечером, что Берюрье так просто не возьмешь. Вот я по-прежнему перед вами, более чем когда бы то ни было, друзья мои. И я, Берю, вам говорю, что, когда я стану вашим депутатом, ваши дела никогда не будут лучше, чем при мне. И никогда Белькомб не будет более белькомбежским!
Его слова принимаются с триумфом. Пино смеется сквозь свой насморк.
Я прокладываю себе дорогу сквозь толпу, чтобы добраться до него:
— Ничего плохого не случилось за время моего отсутствия, старина?
— Ну что ты! — протестующе отвечает Пино — Его безумно любят, нашего Толстяка.
Он несколько раз подряд чихает и откашливается в ладонь — Я только одного не понимаю, зачем он взял себе такого заместителя! Он же мог обратиться ко мне, и я охотно оказал бы ему эту услугу.
Морбле, у которого тонкий для бывшего жандарма слух, становится пунцовым.
— Вы, тухлая рыба, — поворачивается он к развалине, — советую воздержаться от подобных размышлений. Я являюсь близким другом Александра и…
— Это я близкий друг Александра, — утверждает славный, добрый Пино. Лучше спросить об этом у комиссара Сан-Антонио.
— Вы оба ошибаетесь, и тот и другой, у Берюрье всегда был только один близкий друг — это я.
Я оставляю их в полнейшей растерянности и направляюсь в комиссариат* * *
— Кого сегодня убили? — спрашиваю я.
Инспектора пожимают плечами.
— Пока никого. Кстати, господин комиссар. Мы вам раздобыли фотографию Матье Матье. Не очень хорошая, к тому же фотографировали не его…
— Я в курсе. Спасибо, — прерываю я. — Матье Матье в действительности является Матье Матиасом, и десять лет назад он убил свою жену.
Господа, вам придется прочесать всю Нормандию — край, где он родился.
Полагаю, что он там и скрывается. Он, наверное, спрятался в какой-нибудь захолустной деревушке. Думаю, вы его найдете без особого труда.
Полицейские шумят и начинают поспешно надевать свои пиджаки — Тот, кто его поймает, увидит свое фото в газетах, — обещаю я.
Людей всегда надо стимулировать. Можно подумать, что из голубятни выпустили голубей. Я остаюсь один. Сквозь оконные решетки в комиссариат врывается выглянувшее солнце. Ему плевать на решетки. Я кладу голову на руки. Мне хорошо, я ни о чем не думаю или почти не думаю… Я вспоминаю малышку Наташу, такую красивую и такую сумасшедшую. Лакомый кусочек. Надо будет навестить ее, чтобы сказать, что я ее обманул, а также чтобы сообщить о печальной участи графа.
Поскольку я убежден, что Гаэтан покончил жизнь самоубийством, его самопожертвование не должно остаться без вознаграждения.
Открывается дверь, и входит Мартине, разодетый, как милорд, и сияющий ослепительнее, чем прожектор противовоздушной обороны. На нем тиковый светло-серый костюм, голубая рубашка и желто-канареечный галстук. Я бы даже сказал, чижикового цвета, но не хочу его обидеть.
Он размахивает у меня перед глазами конвертом.
— Она ответила, господин комиссар!
Взгромоздившийся на бочку торжествующий Диоген Берю, в рыцарской соломенной шляпе, окруженный Морбле и закутанный в шарф Пино, произносит речь, приводящую толпу в восторг — Сегодня утром убийца попытался свести со мною счеты. Но я вам уже говорил не далее, как вчера вечером, что Берюрье так просто не возьмешь. Вот я по-прежнему перед вами, более чем когда бы то ни было, друзья мои. И я, Берю, вам говорю, что, когда я стану вашим депутатом, ваши дела никогда не будут лучше, чем при мне. И никогда Белькомб не будет более белькомбежским!
Его слова принимаются с триумфом. Пино смеется сквозь свой насморк.
Я прокладываю себе дорогу сквозь толпу, чтобы добраться до него:
— Ничего плохого не случилось за время моего отсутствия, старина?
— Ну что ты! — протестующе отвечает Пино — Его безумно любят, нашего Толстяка.
Он несколько раз подряд чихает и откашливается в ладонь — Я только одного не понимаю, зачем он взял себе такого заместителя! Он же мог обратиться ко мне, и я охотно оказал бы ему эту услугу.
Морбле, у которого тонкий для бывшего жандарма слух, становится пунцовым.
— Вы, тухлая рыба, — поворачивается он к развалине, — советую воздержаться от подобных размышлений. Я являюсь близким другом Александра и…
— Это я близкий друг Александра, — утверждает славный, добрый Пино. Лучше спросить об этом у комиссара Сан-Антонио.
— Вы оба ошибаетесь, и тот и другой, у Берюрье всегда был только один близкий друг — это я.
Я оставляю их в полнейшей растерянности и направляюсь в комиссариат* * *
— Кого сегодня убили? — спрашиваю я.
Инспектора пожимают плечами.
— Пока никого. Кстати, господин комиссар. Мы вам раздобыли фотографию Матье Матье. Не очень хорошая, к тому же фотографировали не его…
— Я в курсе. Спасибо, — прерываю я. — Матье Матье в действительности является Матье Матиасом, и десять лет назад он убил свою жену.
Господа, вам придется прочесать всю Нормандию — край, где он родился.
Полагаю, что он там и скрывается. Он, наверное, спрятался в какой-нибудь захолустной деревушке. Думаю, вы его найдете без особого труда.
Полицейские шумят и начинают поспешно надевать свои пиджаки — Тот, кто его поймает, увидит свое фото в газетах, — обещаю я.
Людей всегда надо стимулировать. Можно подумать, что из голубятни выпустили голубей. Я остаюсь один. Сквозь оконные решетки в комиссариат врывается выглянувшее солнце. Ему плевать на решетки. Я кладу голову на руки. Мне хорошо, я ни о чем не думаю или почти не думаю… Я вспоминаю малышку Наташу, такую красивую и такую сумасшедшую. Лакомый кусочек. Надо будет навестить ее, чтобы сказать, что я ее обманул, а также чтобы сообщить о печальной участи графа.
Поскольку я убежден, что Гаэтан покончил жизнь самоубийством, его самопожертвование не должно остаться без вознаграждения.
Открывается дверь, и входит Мартине, разодетый, как милорд, и сияющий ослепительнее, чем прожектор противовоздушной обороны. На нем тиковый светло-серый костюм, голубая рубашка и желто-канареечный галстук. Я бы даже сказал, чижикового цвета, но не хочу его обидеть.
Он размахивает у меня перед глазами конвертом.
— Она ответила, господин комиссар!