Страница:
Она соглашается. Я помогаю ей вынести черный чемодан харакирщика.
— А теперь не мешает заглянуть в него, — говорю я.
— Зачем? — пугается прелестное дитя (ее лицо принимает цвет чайной розы).
— Чтобы посмотреть, что в нем. Человек, который убивает себя в самолете, наверняка ненормальный. А у ненормального человека не может быть нормальный багаж, разве вы так не думаете, дорогая? Кстати, как ваше имя?
— Йо.
— Восхитительно! А что это значит?
— Ласточка, летящая в сияющие солнечные дали.
— С таким именем вам сам Бог велел быть стюардессой!
Развлекая ее приятным разговором, я обследую чемодан покойника.
Это багаж честного человека: два костюма, белье, халат, набор туалетных принадлежностей. Я открываю его. Оттуда исходит исключительно восточный запах. В наборе — уйма маленьких флакончиков с духами и порошками, для купания. Послушайте, ребята, не станете же вы утверждать, что у легавых отсутствует нюх?! Так вот, вместо того, чтобы с чистой совестью закрыть набор, ваш бесподобный Сан-Антонио открывает флакон за флаконом и нюхает. Добравшись до последнего, я замечаю, что у него слишком толстое дно и стенки. Я открываю и разглядываю его. Он содержит желтоватую жидкость. И тут ваш славный Сан-Антонио, который знает буквально все, вдруг понимает, что это нитроглицерин. Въезжаете?
— Кажется, вы чем-то обеспокоены? — замечает очаровательная и проницательная стюардесса.
— Есть с чего, красавица. Позовите, пожалуйста, командира.
Малышка-японка смотрит на меня с таким удивлением, как если бы я был китайской тенью, но тем не менее выполняет просьбу.
Лохоямападмото являет свою афишу, а точнее, золотистую бульенку в два притопа три прихлопа.
— Что-то еще случилось? — спрашивает он.
Я показываю ему флакон. Он протягивает руку, но я отстраняю ее.
— С этим нельзя шутить, командир! Если вы прольете хоть каплю этой жидкости, то через секунду встретитесь с вашими предками!
— Почему?
— Потому что это нитроглицерин!
— Вы уверены?
— Абсолютно. Я не собираюсь вам доказывать это при помощи опыта, но можете поверить мне на слово.
— Что это значит?
Вместо ответа я смотрю на чемодан Фузи Хотьубе. К ручке прикреплены четыре бирки. На одной из них фамилия пассажира, а вот на трех остальных одна и та же надпись крупными буквами “Не кантовать!" на французском, английском и, как я полагаю, на японском.
Я, Сан-Антонио, прекрасно отдаю себе отчет в том, на что способна эта взрывчатка. Фузи Хотьубе запасся ею, чтобы замести следы. Мне представляется это так: в случае авиакатастрофы он хочет быть уверен, что самолет сгорел дотла. Врубаетесь?
От удара взрывчатка сдетонирует, и ищи-свищи! Значит, захаракиренный вез с собой что-то настолько важное, что ему не хотелось, чтобы это было обнаружено даже после его смерти. Я продолжаю свою маленькую гимнастику для мозгов под пристальным взглядом командира экипажа. Итак, эта экстраординарная мера была принята, и тем не менее он сделал себе харакири, не взорвав самолет. Почему? А потому, что он подумал, что все стало известно. Но что все? Вот в чем вопрос! Следовательно, сам факт раскрытия тайны меняет ход дела.
— Этот человек наверняка был сумасшедшим, — говорю я Лохоямападмото с целью удовлетворить его любопытство.
— Хорошо бы, командир, поскорее избавиться от этой взрывчатки!
— Закройте флакон, я немедленно займусь этим.
Я подхожу к иллюминатору и смотрю вниз. Мы пролетаем над бескрайней равниной.
— Эту штуковину опасно бросать на землю. Нужно дождаться, когда мы будем пролетать над морем… Командир качает головой.
— Это не имеет значения, — говорит он, осторожно забирая у меня флакон, — мы пролетаем над Китаем…
Я слегка озадачен. Но, в конце концов, так как под нами рисовые поля…
Я возвращаюсь на свое место. Тайна становится все более непроницаемой.
— А теперь не мешает заглянуть в него, — говорю я.
— Зачем? — пугается прелестное дитя (ее лицо принимает цвет чайной розы).
— Чтобы посмотреть, что в нем. Человек, который убивает себя в самолете, наверняка ненормальный. А у ненормального человека не может быть нормальный багаж, разве вы так не думаете, дорогая? Кстати, как ваше имя?
— Йо.
— Восхитительно! А что это значит?
— Ласточка, летящая в сияющие солнечные дали.
— С таким именем вам сам Бог велел быть стюардессой!
Развлекая ее приятным разговором, я обследую чемодан покойника.
Это багаж честного человека: два костюма, белье, халат, набор туалетных принадлежностей. Я открываю его. Оттуда исходит исключительно восточный запах. В наборе — уйма маленьких флакончиков с духами и порошками, для купания. Послушайте, ребята, не станете же вы утверждать, что у легавых отсутствует нюх?! Так вот, вместо того, чтобы с чистой совестью закрыть набор, ваш бесподобный Сан-Антонио открывает флакон за флаконом и нюхает. Добравшись до последнего, я замечаю, что у него слишком толстое дно и стенки. Я открываю и разглядываю его. Он содержит желтоватую жидкость. И тут ваш славный Сан-Антонио, который знает буквально все, вдруг понимает, что это нитроглицерин. Въезжаете?
— Кажется, вы чем-то обеспокоены? — замечает очаровательная и проницательная стюардесса.
— Есть с чего, красавица. Позовите, пожалуйста, командира.
Малышка-японка смотрит на меня с таким удивлением, как если бы я был китайской тенью, но тем не менее выполняет просьбу.
Лохоямападмото являет свою афишу, а точнее, золотистую бульенку в два притопа три прихлопа.
— Что-то еще случилось? — спрашивает он.
Я показываю ему флакон. Он протягивает руку, но я отстраняю ее.
— С этим нельзя шутить, командир! Если вы прольете хоть каплю этой жидкости, то через секунду встретитесь с вашими предками!
— Почему?
— Потому что это нитроглицерин!
— Вы уверены?
— Абсолютно. Я не собираюсь вам доказывать это при помощи опыта, но можете поверить мне на слово.
— Что это значит?
Вместо ответа я смотрю на чемодан Фузи Хотьубе. К ручке прикреплены четыре бирки. На одной из них фамилия пассажира, а вот на трех остальных одна и та же надпись крупными буквами “Не кантовать!" на французском, английском и, как я полагаю, на японском.
Я, Сан-Антонио, прекрасно отдаю себе отчет в том, на что способна эта взрывчатка. Фузи Хотьубе запасся ею, чтобы замести следы. Мне представляется это так: в случае авиакатастрофы он хочет быть уверен, что самолет сгорел дотла. Врубаетесь?
От удара взрывчатка сдетонирует, и ищи-свищи! Значит, захаракиренный вез с собой что-то настолько важное, что ему не хотелось, чтобы это было обнаружено даже после его смерти. Я продолжаю свою маленькую гимнастику для мозгов под пристальным взглядом командира экипажа. Итак, эта экстраординарная мера была принята, и тем не менее он сделал себе харакири, не взорвав самолет. Почему? А потому, что он подумал, что все стало известно. Но что все? Вот в чем вопрос! Следовательно, сам факт раскрытия тайны меняет ход дела.
— Этот человек наверняка был сумасшедшим, — говорю я Лохоямападмото с целью удовлетворить его любопытство.
— Хорошо бы, командир, поскорее избавиться от этой взрывчатки!
— Закройте флакон, я немедленно займусь этим.
Я подхожу к иллюминатору и смотрю вниз. Мы пролетаем над бескрайней равниной.
— Эту штуковину опасно бросать на землю. Нужно дождаться, когда мы будем пролетать над морем… Командир качает головой.
— Это не имеет значения, — говорит он, осторожно забирая у меня флакон, — мы пролетаем над Китаем…
Я слегка озадачен. Но, в конце концов, так как под нами рисовые поля…
Я возвращаюсь на свое место. Тайна становится все более непроницаемой.
Глава 5
— У японских таможенников втрое расширяется разрез глаз, когда мы проходим мимо них с небритыми физиономиями, руками и цветом лица более свинцовым, чем гроб посла, погибшего за границей при исполнении служебных обязанностей. Один из них — сухарик желтый, как перезревший стручок фасоли, — спрашивает нас на скрипучем французском, почему у нас нет багажа. Я объясняю ему, что с нами случился облом прямо перед вылетом фанеры из Парижа. Наше такси перевернулось. Вещи находились в багажнике, замок которого заклинило, и т.д, и т.п.
В конце концов, мы выбираемся из аэропорта и садимся в тачку. Ее шофер — старый бонза, который мог бы вполне сойти за китайца, если бы не был японцем. Я прошу его довезти нас до токийского Галери Лафайет (Крупный универсальный магазин в Париже.) Он не сечет по-французски, но сносно болтает по-английски, благодаря чему мы находим взаимопонимание.
Берю угрюмо пасет по сторонам.
— Я думал, что Япония похожа на доску для игры в лото, — говорит он А здесь здорово смахивает на Асньер (Западный пригород Парижа.) ты не находишь?
— Отнюдь. Здесь ведь домики из картона, Толстяк.
— Значит, на картонный Асньер! — поправляется Берюрье. — Обалдеть, сколько здесь народа! Наверняка, их не было всех в Хиросиме в тот день, когда америкашки фуганули на нее фотку с Ритой Хаворт!
Он ржет над своей шуткой и спрашивает:
— Что ты забыл в универмаге?
— Купить для тебя шмотки. Или ты хочешь вести следствие в домашних тапках и мексиканской шляпе, не говоря уж о подтяжках и штанцах с рецептом!
— Ладно уж, коли так, я хочу, чтобы ты купил мне лапсердак из белой фланели. Давно мечтаю о таком!
— Но зато пиджак об этом не мечтает! Белый цвет и ты — абсолютно несовместимы!
Мы нарисовываемся в огромном здании типа “островерха” с лорранским суперпокатым крестом в форме изящной свастики наоборот высотой в три этажа.
Здесь продается все: цветки лотоса в упаковке, реактивные самолеты, оптические угольники, мотокультиваторы, сургуч, морские и заморские черепахи (с золотым ключиком), вертлюжные гаки и униформы цвета хаки, кастаньеты, короткошерстные белые слоны, сафьяны и бананы, вспомогательные механизмы, принцы консорты, лавины, автострады, ключи зажигания, стручки, кратеры, катеры, экскаваторы, котлованы, фиорды, средневековые женские головные уборы, лиманды, меморандумы, филармонические оркестры, байдерки, нижние этажи, стойла, алтари, оборотни, секаторы, раввины, томагавки, тонзуры, губаны, кабаны, барабаны, гоночные ваньки-встаньки, консервированные вечерние сумерки, говорящие колибри, онагры, подагры, унции, пункции, общие функции, омары, американцы, радиоактивность, Хиросима-любовь моя, гранулы, фактотумы, квотумы, лицевые углы, изнаночные петли, газовые счетчики, лудильщики и безработные лудильщики, дисковые тормоза, временные правительства, средства самозащиты от рога носорога, рога для врага, цветы мимозы, шипы розы, пистолеты, конфеты, рупии, гупии, статьи из “Фигаро” со скидкой, индийские сатьи с накидкой, туалетная бумага, миски, виски, бараньи ребра, макет ребра Адама, вогнутые линзы, разогнутые дужки, оболочки для сосисок, Бакинская нефть, кубинская сеть, микадо, картины из “Прадо”, ожерелья из жемчуга, жемчужины культуры, “Жем-Чук-Гек” в переводе на японский, ножи для харакири и шмотки, способные вместить в себя Берю.
И вот он примеряет свой вожделенный белый пиджак. Глядя на него, можно подумать, что это первый причастник или свежеиспеченный вдовец в негативе. Он весь светится под лучами страны восходящего солнца! Мы расплачиваемся за чемоданы и за белье, чтобы после этого спокойно отправиться в гостиницу, не рассказывая там баек о полной приключений нашей замечательной жизни.
Уж я-то могу себе позволить купить для нас такие штучки! Ну-ка, ребята, между нами и волосом на бифштексе, сколько раз вам приходилось видеть меня, бросающегося раскручивать новое дело даже без зубной электрошетки в кармане, а? Вспомните: Конго, Шотландия.., и т.д. А начинать нужно всегда с покупки чемодана, чтобы придать себе респектабельный вид. Ведь стэндинг — это прежде всего ваш фасад. Клевая липич, бобочка из кокона с лейблом “Path”, шекель из свиной кожи — и вы король! Но попробуй появиться в мятых шкарах — и ты уже — баклан и труболет!
Мы нарисовываемся в супер-отеле “Фу-тца-на” хоть и небритыми, не в остальном — при полном параде. Это впечатляющий билдинг с горячей водой, где надо, и лифтером в униформе лифтера. Отель возвышается посередине огромного японского сада во французском стиле.
Мы снимаем две роскошные комнаты с видом в окно, туалетом с туалетной бумагой, обработанной серной кислотой, кроватями из колотого бамбука со спиннинговыми катушками и т.д. Полный отвал! Устроившись и побрившись, мы решаем пойти метануть, так как Толстяк уже рыдает от голода.
Прямо в этом дворце есть люксовый ресторан, где можно познакомиться с японской кухней. Берю спрашивает, есть ли у них фаршированные лапы аллигатора, но ему отвечают, что блюдо дня “крылышки стрекоз под соусом из каперса”. Он желает отведать. Еще мы заказываем печень ловчего, комара, почки копченой саранчи и сердцевинки водяных лилий в томате.
Японская кухня содержит одну особенность, заключающуюся в том, что вы должны сами приложить руку к приготовлению пищи. На каждом столике есть маленькая печка, которую гарсон зажигает в начале обслуживания, а затем вы сами разбираетесь со своей хрумкой. Прямо как у себя дома!
Как сказал бы мой друг Фернан Раймон, “вам остается лишь спросить себя, зачем вы пришли в ресторан”. Однако этот “инициативный аспект" приходится Берю по душе. Он радуется, как ребенок. Игра в обед — его слабость. Официант спрашивает, что мы будем пить. Берю останавливает свой выбор на рисовой водке. Нам приносят графин, с которым Берю расправляется в два счета.
— Тебе нравится? — спрашиваю я, боясь получить утвердительный ответ.
— Вкус весьма спесифыческий, а вообще — ништяк! — отзывается мой славный сотрапезник.
Заметив на столе вторую бутылку, он тянется к ней, швырхает еще стаканчик, причмокивает хлебальником и заявляет:
— Эту ты должен попробовать, Сан-А, она намного лучше.
— Нет уж, спасибо. Пожалуй, я ограничусь пивом.
— Ты неправ, — смеется Умноженный на десять, вливая в себя второй пузырь:
— Это first guality (Высший сорт (англ.).), цаца, нектар, “Хейг”!
Его первый выход на поле многообещающ! Скулы пылают, взгляд клубится, язык зеленеет. Он весь во власти мягкой эйфории. Содержимое второй бутылки входит в него так же легко, как и первой.
В этот момент появляется официант со спичками. Он пытается запалить печку, но она отказывает ему в этом удовольствии, как корова отказала бы быку, будь он похож на Бенуа-Александра Берюрье. Тогда гарсон отвинчивает крышку, вытаскивает щуп и констатирует, что иссякло топливо. Он хватает бутылку, которую только что прикончил Берю и, увидев, что она пуста, скорчивает мину, от которой грохнулся бы в обморок китайский фарфоровый болванчик.
— Что с вами, дружище? — спрашиваю я.
— В этой бутылке только что был спирт для примуса, — бледнеет бедолага.
Берю хмурит брови:
— Так это, значит, был спирт?
— Ну да!
— Рисовый, вовсе недурственен, — спокойно подтверждает Берю.
Нобон взрывается, видя, что парень остолбенел от удивления.
— Ну, что вы на меня уставились?! Внесите ее в счет, и дело в шляпе! Ведь не ошибается тот, кто ничего не делает!
— Хорошо, месье, — лепечет наш амфитреон 38 (это размер его подкашивающихся ножек).
Берю успокаивается и спрашивает доверительным тоном:
— Вы не могли бы узнать, не завалялась ли у вас где-нибудь бутылочка Божеле? В общем-то, я не против эротической кухни, но у каждого свои привычки…
Когда я веду Берю баю-бай, он уже бухой вдрызг. Амбал в восторге от Японии. Он засыпает со счастливой улыбкой на лице. Я следую его примеру. Чтобы создать себе хорошие стартовые условия, нужно быть свеженьким, как огурчик, друзья!
Я просыпаюсь рано утром. Вычисляю, который час в Париже: что-то около одиннадцати часов вечера. Ноя должен во что бы то ни стало найти Старикана и поэтому рискую набрать его номер. Как всегда, я застаю его на месте. Вы ведь знаете все эти слухи в нашей конторе по поводу Папаши? Говорят, что он даже дрыхнет в своей берлоге. Я думаю, что на самом деле все обстоит гораздо проще. Наверняка, когда он возвращается домой, телефонная служба переключает его рабочий номер на домашний.
Эта версия кажется мне самой подходящей, а вам, пучки кудели? Тем хуже для вас! Итак, Старикан на проводе. Мы не тратим время на пустой базар, так как минута переговоров стоит около 35 тысяч старых франков (я же не стану просить вас оплатить наш разговор).
Я рассказываю ему о том, что случилось с Фузи Хотъубе и о нитроглицерине. Он в свою очередь говорит мне, что ничего не знает ни о Пино, ни о моем кузене. Посольство Японии в Париже сгорело дотла.
Тяжело ранены два человека; стало известно, что это умышленный поджог; установлена тщательная слежка за Хелдером. Таково положение вещей на данный момент. Я прощу Пахана предупредить мою славную Фелиси, он мне говорит, что это уже сделано. Душечка! Он успевает подумать обо всем.
Мы кладем трубки. Наш разговор через весь мир длился всего лишь семьдесят две секунды.
Я захожу в клетуху Берю. Сначала я думаю, что дал маху и попал в комнату японца, но знакомый для моих евстахиевых лопухов храп подсказывает мне, что я не ошибся. С интересом склоняюсь над кроватью Амбала. Толстяк поменял цвет кожи. Он стал насыщенно канареечножелтым. Я бужу его, и он улыбается мне.
— Как ты себя чувствуешь? — беспокоюсь я.
— Ништяк! — зевает Берю.
— У тебя не болит печень?
— Чего это ты? Какого ляда она должна у меня болеть?
— Да потому что ты желт, как тропический понос, дружище!
Он встает и, яростно почесывая самую неблагородную часть своей демократической фигуры, направляется созерцать свою афишу в зеркале ванной. От этого его бросает в дрожь.
— Что это со мной?
— Это вчерашний спирт для примуса. Своей желтизной ты полностью обязан ему.
Это его не очень волнует.
— Может быть и так. Теперь я не буду бросаться в глаза. Чтобы позволить себе желтизну, нужно жить в Японии. Так что, нет худа без добра.
— И все-таки не мешает свистнуть лекаря!
— Ты думаешь?
— Да, так будет лучше. Я звоню администратору и прошу прислать к нам лучшего тубиба квартала. Он не заставляет себя долго ждать.
Это маленький фруктик с бороденкой похотливого козла, тощий, как велосипедная спица, и отягощенный очками в золотой оправе.
Пока он осматривает моего собрата, я спускаюсь взять интервью у портье. Показываю ему конверт, найденный в кармане Фузи Хотъубе и прошу его перевести с японского. Парень нежно теребит мочку уха (вы, наверное, догадались, что этот жест означает у японцев высшее интеллектуальное напряжение).
— Это не по-японски? — спрашиваю я.
— По-японски, но…
— Но…?
— Это старо японский. Я не очень-то понимаю… Сейчас так уже не пишут иероглифы и…
— Но он не так уж и стар, так как на этом конверте наклеена марка!
— К сожалению, я не в силах помочь вам, месье. Но вы можете проконсультироваться у букиниста на соседней улице. Он торгует старинными книгами и, может быть, сможет помочь вам.
Я благодарю футцана, даю ему чаевые и поднимаюсь узнать, как идут дела у Берюрье. Выходя из лифта, я слышу вопли, стоны, удары… Они исходят из комнаты Толстомясого. Я сломя голову врываюсь в номер.
Какой спектакль! Доктор плавает на четвереньках посередине комнаты в разодранной рубашке, с порванным галстуком и без рукава на пиджаке.
Под его правым глазом синеет огромный фонарь, очки превратились в две кучки стекла с торчащим из них концом золотой проволочки, наподобие хвостика от пробки с бутылки шампанского.
Громила, более желтый, чем его жертва, мечется по комнате, потрясая своими кулаками ярмарочного бойца.
— Что здесь происходит? — удивляюсь я.
Мой компаньон брызжет слюной:
— Что это за страна, где тубибы — додики?! (Слово «голубой» здесь неуместно ввиду того, что по отношению к доктору уже употреблялся эпитет «желтый». (Прим, авт.).).
Он подлетает к доктору и лягает его под ребра своим копытом. Тот стонет. Мне приходится срочно вмешаться.
— Прекрати, Толстяк! Объясни, в чем дело!
— Ты же не знаешь, какую мерзость предлагал мне этот удод! И это мне, Берюрье! Как будто я похож на такого! Разве по мне не видать, что я — нормальный мужчина?! Что мои нравы заодно с природой, а не против, а? Я тебя спрашиваю!
— Успокойся! Что он тебе сказал?
— Это настолько гадко, что я не осмеливаюсь повторить это даже тебе, Сан-А, хоть ты — мой друг до гроба!
Поняв, что мне так и не удастся ничего вытянуть из этой псины, я склоняюсь над врачом.
— Что случилось, доктор?
— Я хотел сделать ему акупунктуру, — лепечет несчастный.
— Ты слышишь? — визжит Толстяк. — И он еще осмеливается повторять это!
Подумать только, что у японцев такие замашки! Чего стоит один их флаг красный кружок на белом фоне! С ними все ясно! Это даже не эмблема, это целая программа!
Я спешу объяснить Толстяку, что такое акупунктура. Он слушает, фыркает, произносит “Ну, ладно!”, а затем взрывается снова:
— Я плачу тубибу не за что, чтобы он вгонял мне иглы под шкуру!
Убери отсюда этого поганца! Я лучше приму аспирин.
Теперь остается самое сложное — успокоить тубиба и помешать ему обратиться за помощью к нашим японским коллегам. Я сочиняю для него роман о нервном расстройстве Берю и сую ему пригоршню долларов. Он прихлопывается и, наконец, причитая, убирается восвояси. Через секунду за дверью раздается дикий вопль.
Без своих диоптрий несчастный передвигался на ощупь, и вошел в лифт, не заметив, что его кабина находилась этажом ниже.
В целом он отделался сломанной ногой, вывихнутым плечом, расплющенным носом и оторванным ухом. Могло быть и хуже!
Я говорю Толстяку о последствиях его нетерпимости но он в ответ лишь пожимает плечами:
— Мне сразу не понравилась его рожа! Красивый фланелевый пиджак (как ни странно, до сих пор белый) бесстрастно подчеркивает желтизну моего ангелочка. Прямо-таки, белоснежная лилия с золотыми тычинками!
— Куда пойдем? — справляется любезный поросенок.
— Сначала к библиотекарю, к которому мне посоветовали обратиться, а потом махнем в Кавазаки, по адресу парня, распотрошившего себя в самолете.
— Что мы забыли у библиотекаря?
— Дать ему расшифровать адрес на конверте… Собирайся и не ломай себе голову, остальное я беру на себя!
Книжный магазин являет собой маленькую лавочку с витринами, где выставлены редкие издания. Нас встречает крупный, убеленный сединами старик в европейском костюме, но со странным колпаком из черного шелка на голове. Он не говорит по-французски, но трекает несколько фраз по-английски. Я показываю ему конверт и спрашиваю, не может ли он перевести нам текст.
Он берет в руку наш бумажный прямоугольник, напяливает на нос очки с толстенными стеклами, смотрит, затем вооружается лупой, и когда я уже задаюсь вопросом, сможет ли он обойтись без большого телескопа токийской обсерватории, он вдруг вскрикивает и роняет лупу, швыряет конверт на лакированный столик так, как будто тот обжег ему пальцы, и мчится в подсобку.
— Ты только посмотри, — говорю я Толстяку, — ну и реакция у нашего книжного червя!
— Ты же знаешь, что у поноса свои причуды, — философски замечает мой друг.
Мы томимся в ожидании не менее десяти минут, а старой библиотечной крысы все нет. Я начинаю волноваться: Наверное, что-то случилось: старикана-япошку аж передернуло после того, как он ознакомился с текстом на конверте. Я зову его:
— Hello! Sir, please! (Эй, сэр, отзовитесь, пожалуйста! (анг.).).
Но в ответ — тишина. Тогда я захожу в подсобку: никого.
Следующая дверь ведет в комнату. Я продвигаюсь вперед, продолжая звать хозяина. И вдруг мои слова застывают в горле.
Старый торговец книгами сидит на подушках в строгом костюме. Он только что сделал себе харакири. Та же самая церемония, что накануне в самолете: кинжал с обернутой в белый платок рукояткой.
Его кровь стекает на подушки и образует на полу лужу. Старик еще жив, но лучше бы он был мертв. Его пергаментное лицо исказила предсмертная конвульсия, глаза уже закатились.
Толстяк у меня за спиной застывает от удивления.
— Что это он сделал?! И он — тоже!
— И он тоже. Берю. Пойдем, а то я потеряю дар речи.
Прежде чем выйти из магазина, я забираю роковой конверт.
На улице все спокойно. Воздух пахнет геранью, прохожие наслаждаются жизнью.
Мы проходим сотню метров, не проронив ни слова, затем останавливаемся и обмениваемся долгим взглядом, полным взаимной тревоги.
— Все это происходит наяву или же нам снится кошмарный сон?
— Этот старый бумазей с ума что ли спятил?
— На это нам надо будет дать ответ, Толстяк.
— Это на него нашло после того, как он прочитал конверт?
— Да.
Мы снова замолкаем. Увидев такси, я поднимаю руку.
— Куда едем? — вздыхает мой друг.
Вместо ответа я сажусь в пеструху.
— Агентство Франс-Пресс, — бросаю я водителю — Вы знаете, где это?
Он утвердительно отвечает по-японски и жмет на газ.
В конце концов, мы выбираемся из аэропорта и садимся в тачку. Ее шофер — старый бонза, который мог бы вполне сойти за китайца, если бы не был японцем. Я прошу его довезти нас до токийского Галери Лафайет (Крупный универсальный магазин в Париже.) Он не сечет по-французски, но сносно болтает по-английски, благодаря чему мы находим взаимопонимание.
Берю угрюмо пасет по сторонам.
— Я думал, что Япония похожа на доску для игры в лото, — говорит он А здесь здорово смахивает на Асньер (Западный пригород Парижа.) ты не находишь?
— Отнюдь. Здесь ведь домики из картона, Толстяк.
— Значит, на картонный Асньер! — поправляется Берюрье. — Обалдеть, сколько здесь народа! Наверняка, их не было всех в Хиросиме в тот день, когда америкашки фуганули на нее фотку с Ритой Хаворт!
Он ржет над своей шуткой и спрашивает:
— Что ты забыл в универмаге?
— Купить для тебя шмотки. Или ты хочешь вести следствие в домашних тапках и мексиканской шляпе, не говоря уж о подтяжках и штанцах с рецептом!
— Ладно уж, коли так, я хочу, чтобы ты купил мне лапсердак из белой фланели. Давно мечтаю о таком!
— Но зато пиджак об этом не мечтает! Белый цвет и ты — абсолютно несовместимы!
Мы нарисовываемся в огромном здании типа “островерха” с лорранским суперпокатым крестом в форме изящной свастики наоборот высотой в три этажа.
Здесь продается все: цветки лотоса в упаковке, реактивные самолеты, оптические угольники, мотокультиваторы, сургуч, морские и заморские черепахи (с золотым ключиком), вертлюжные гаки и униформы цвета хаки, кастаньеты, короткошерстные белые слоны, сафьяны и бананы, вспомогательные механизмы, принцы консорты, лавины, автострады, ключи зажигания, стручки, кратеры, катеры, экскаваторы, котлованы, фиорды, средневековые женские головные уборы, лиманды, меморандумы, филармонические оркестры, байдерки, нижние этажи, стойла, алтари, оборотни, секаторы, раввины, томагавки, тонзуры, губаны, кабаны, барабаны, гоночные ваньки-встаньки, консервированные вечерние сумерки, говорящие колибри, онагры, подагры, унции, пункции, общие функции, омары, американцы, радиоактивность, Хиросима-любовь моя, гранулы, фактотумы, квотумы, лицевые углы, изнаночные петли, газовые счетчики, лудильщики и безработные лудильщики, дисковые тормоза, временные правительства, средства самозащиты от рога носорога, рога для врага, цветы мимозы, шипы розы, пистолеты, конфеты, рупии, гупии, статьи из “Фигаро” со скидкой, индийские сатьи с накидкой, туалетная бумага, миски, виски, бараньи ребра, макет ребра Адама, вогнутые линзы, разогнутые дужки, оболочки для сосисок, Бакинская нефть, кубинская сеть, микадо, картины из “Прадо”, ожерелья из жемчуга, жемчужины культуры, “Жем-Чук-Гек” в переводе на японский, ножи для харакири и шмотки, способные вместить в себя Берю.
И вот он примеряет свой вожделенный белый пиджак. Глядя на него, можно подумать, что это первый причастник или свежеиспеченный вдовец в негативе. Он весь светится под лучами страны восходящего солнца! Мы расплачиваемся за чемоданы и за белье, чтобы после этого спокойно отправиться в гостиницу, не рассказывая там баек о полной приключений нашей замечательной жизни.
Уж я-то могу себе позволить купить для нас такие штучки! Ну-ка, ребята, между нами и волосом на бифштексе, сколько раз вам приходилось видеть меня, бросающегося раскручивать новое дело даже без зубной электрошетки в кармане, а? Вспомните: Конго, Шотландия.., и т.д. А начинать нужно всегда с покупки чемодана, чтобы придать себе респектабельный вид. Ведь стэндинг — это прежде всего ваш фасад. Клевая липич, бобочка из кокона с лейблом “Path”, шекель из свиной кожи — и вы король! Но попробуй появиться в мятых шкарах — и ты уже — баклан и труболет!
Мы нарисовываемся в супер-отеле “Фу-тца-на” хоть и небритыми, не в остальном — при полном параде. Это впечатляющий билдинг с горячей водой, где надо, и лифтером в униформе лифтера. Отель возвышается посередине огромного японского сада во французском стиле.
Мы снимаем две роскошные комнаты с видом в окно, туалетом с туалетной бумагой, обработанной серной кислотой, кроватями из колотого бамбука со спиннинговыми катушками и т.д. Полный отвал! Устроившись и побрившись, мы решаем пойти метануть, так как Толстяк уже рыдает от голода.
Прямо в этом дворце есть люксовый ресторан, где можно познакомиться с японской кухней. Берю спрашивает, есть ли у них фаршированные лапы аллигатора, но ему отвечают, что блюдо дня “крылышки стрекоз под соусом из каперса”. Он желает отведать. Еще мы заказываем печень ловчего, комара, почки копченой саранчи и сердцевинки водяных лилий в томате.
Японская кухня содержит одну особенность, заключающуюся в том, что вы должны сами приложить руку к приготовлению пищи. На каждом столике есть маленькая печка, которую гарсон зажигает в начале обслуживания, а затем вы сами разбираетесь со своей хрумкой. Прямо как у себя дома!
Как сказал бы мой друг Фернан Раймон, “вам остается лишь спросить себя, зачем вы пришли в ресторан”. Однако этот “инициативный аспект" приходится Берю по душе. Он радуется, как ребенок. Игра в обед — его слабость. Официант спрашивает, что мы будем пить. Берю останавливает свой выбор на рисовой водке. Нам приносят графин, с которым Берю расправляется в два счета.
— Тебе нравится? — спрашиваю я, боясь получить утвердительный ответ.
— Вкус весьма спесифыческий, а вообще — ништяк! — отзывается мой славный сотрапезник.
Заметив на столе вторую бутылку, он тянется к ней, швырхает еще стаканчик, причмокивает хлебальником и заявляет:
— Эту ты должен попробовать, Сан-А, она намного лучше.
— Нет уж, спасибо. Пожалуй, я ограничусь пивом.
— Ты неправ, — смеется Умноженный на десять, вливая в себя второй пузырь:
— Это first guality (Высший сорт (англ.).), цаца, нектар, “Хейг”!
Его первый выход на поле многообещающ! Скулы пылают, взгляд клубится, язык зеленеет. Он весь во власти мягкой эйфории. Содержимое второй бутылки входит в него так же легко, как и первой.
В этот момент появляется официант со спичками. Он пытается запалить печку, но она отказывает ему в этом удовольствии, как корова отказала бы быку, будь он похож на Бенуа-Александра Берюрье. Тогда гарсон отвинчивает крышку, вытаскивает щуп и констатирует, что иссякло топливо. Он хватает бутылку, которую только что прикончил Берю и, увидев, что она пуста, скорчивает мину, от которой грохнулся бы в обморок китайский фарфоровый болванчик.
— Что с вами, дружище? — спрашиваю я.
— В этой бутылке только что был спирт для примуса, — бледнеет бедолага.
Берю хмурит брови:
— Так это, значит, был спирт?
— Ну да!
— Рисовый, вовсе недурственен, — спокойно подтверждает Берю.
Нобон взрывается, видя, что парень остолбенел от удивления.
— Ну, что вы на меня уставились?! Внесите ее в счет, и дело в шляпе! Ведь не ошибается тот, кто ничего не делает!
— Хорошо, месье, — лепечет наш амфитреон 38 (это размер его подкашивающихся ножек).
Берю успокаивается и спрашивает доверительным тоном:
— Вы не могли бы узнать, не завалялась ли у вас где-нибудь бутылочка Божеле? В общем-то, я не против эротической кухни, но у каждого свои привычки…
Когда я веду Берю баю-бай, он уже бухой вдрызг. Амбал в восторге от Японии. Он засыпает со счастливой улыбкой на лице. Я следую его примеру. Чтобы создать себе хорошие стартовые условия, нужно быть свеженьким, как огурчик, друзья!
Я просыпаюсь рано утром. Вычисляю, который час в Париже: что-то около одиннадцати часов вечера. Ноя должен во что бы то ни стало найти Старикана и поэтому рискую набрать его номер. Как всегда, я застаю его на месте. Вы ведь знаете все эти слухи в нашей конторе по поводу Папаши? Говорят, что он даже дрыхнет в своей берлоге. Я думаю, что на самом деле все обстоит гораздо проще. Наверняка, когда он возвращается домой, телефонная служба переключает его рабочий номер на домашний.
Эта версия кажется мне самой подходящей, а вам, пучки кудели? Тем хуже для вас! Итак, Старикан на проводе. Мы не тратим время на пустой базар, так как минута переговоров стоит около 35 тысяч старых франков (я же не стану просить вас оплатить наш разговор).
Я рассказываю ему о том, что случилось с Фузи Хотъубе и о нитроглицерине. Он в свою очередь говорит мне, что ничего не знает ни о Пино, ни о моем кузене. Посольство Японии в Париже сгорело дотла.
Тяжело ранены два человека; стало известно, что это умышленный поджог; установлена тщательная слежка за Хелдером. Таково положение вещей на данный момент. Я прощу Пахана предупредить мою славную Фелиси, он мне говорит, что это уже сделано. Душечка! Он успевает подумать обо всем.
Мы кладем трубки. Наш разговор через весь мир длился всего лишь семьдесят две секунды.
Я захожу в клетуху Берю. Сначала я думаю, что дал маху и попал в комнату японца, но знакомый для моих евстахиевых лопухов храп подсказывает мне, что я не ошибся. С интересом склоняюсь над кроватью Амбала. Толстяк поменял цвет кожи. Он стал насыщенно канареечножелтым. Я бужу его, и он улыбается мне.
— Как ты себя чувствуешь? — беспокоюсь я.
— Ништяк! — зевает Берю.
— У тебя не болит печень?
— Чего это ты? Какого ляда она должна у меня болеть?
— Да потому что ты желт, как тропический понос, дружище!
Он встает и, яростно почесывая самую неблагородную часть своей демократической фигуры, направляется созерцать свою афишу в зеркале ванной. От этого его бросает в дрожь.
— Что это со мной?
— Это вчерашний спирт для примуса. Своей желтизной ты полностью обязан ему.
Это его не очень волнует.
— Может быть и так. Теперь я не буду бросаться в глаза. Чтобы позволить себе желтизну, нужно жить в Японии. Так что, нет худа без добра.
— И все-таки не мешает свистнуть лекаря!
— Ты думаешь?
— Да, так будет лучше. Я звоню администратору и прошу прислать к нам лучшего тубиба квартала. Он не заставляет себя долго ждать.
Это маленький фруктик с бороденкой похотливого козла, тощий, как велосипедная спица, и отягощенный очками в золотой оправе.
Пока он осматривает моего собрата, я спускаюсь взять интервью у портье. Показываю ему конверт, найденный в кармане Фузи Хотъубе и прошу его перевести с японского. Парень нежно теребит мочку уха (вы, наверное, догадались, что этот жест означает у японцев высшее интеллектуальное напряжение).
— Это не по-японски? — спрашиваю я.
— По-японски, но…
— Но…?
— Это старо японский. Я не очень-то понимаю… Сейчас так уже не пишут иероглифы и…
— Но он не так уж и стар, так как на этом конверте наклеена марка!
— К сожалению, я не в силах помочь вам, месье. Но вы можете проконсультироваться у букиниста на соседней улице. Он торгует старинными книгами и, может быть, сможет помочь вам.
Я благодарю футцана, даю ему чаевые и поднимаюсь узнать, как идут дела у Берюрье. Выходя из лифта, я слышу вопли, стоны, удары… Они исходят из комнаты Толстомясого. Я сломя голову врываюсь в номер.
Какой спектакль! Доктор плавает на четвереньках посередине комнаты в разодранной рубашке, с порванным галстуком и без рукава на пиджаке.
Под его правым глазом синеет огромный фонарь, очки превратились в две кучки стекла с торчащим из них концом золотой проволочки, наподобие хвостика от пробки с бутылки шампанского.
Громила, более желтый, чем его жертва, мечется по комнате, потрясая своими кулаками ярмарочного бойца.
— Что здесь происходит? — удивляюсь я.
Мой компаньон брызжет слюной:
— Что это за страна, где тубибы — додики?! (Слово «голубой» здесь неуместно ввиду того, что по отношению к доктору уже употреблялся эпитет «желтый». (Прим, авт.).).
Он подлетает к доктору и лягает его под ребра своим копытом. Тот стонет. Мне приходится срочно вмешаться.
— Прекрати, Толстяк! Объясни, в чем дело!
— Ты же не знаешь, какую мерзость предлагал мне этот удод! И это мне, Берюрье! Как будто я похож на такого! Разве по мне не видать, что я — нормальный мужчина?! Что мои нравы заодно с природой, а не против, а? Я тебя спрашиваю!
— Успокойся! Что он тебе сказал?
— Это настолько гадко, что я не осмеливаюсь повторить это даже тебе, Сан-А, хоть ты — мой друг до гроба!
Поняв, что мне так и не удастся ничего вытянуть из этой псины, я склоняюсь над врачом.
— Что случилось, доктор?
— Я хотел сделать ему акупунктуру, — лепечет несчастный.
— Ты слышишь? — визжит Толстяк. — И он еще осмеливается повторять это!
Подумать только, что у японцев такие замашки! Чего стоит один их флаг красный кружок на белом фоне! С ними все ясно! Это даже не эмблема, это целая программа!
Я спешу объяснить Толстяку, что такое акупунктура. Он слушает, фыркает, произносит “Ну, ладно!”, а затем взрывается снова:
— Я плачу тубибу не за что, чтобы он вгонял мне иглы под шкуру!
Убери отсюда этого поганца! Я лучше приму аспирин.
Теперь остается самое сложное — успокоить тубиба и помешать ему обратиться за помощью к нашим японским коллегам. Я сочиняю для него роман о нервном расстройстве Берю и сую ему пригоршню долларов. Он прихлопывается и, наконец, причитая, убирается восвояси. Через секунду за дверью раздается дикий вопль.
Без своих диоптрий несчастный передвигался на ощупь, и вошел в лифт, не заметив, что его кабина находилась этажом ниже.
В целом он отделался сломанной ногой, вывихнутым плечом, расплющенным носом и оторванным ухом. Могло быть и хуже!
Я говорю Толстяку о последствиях его нетерпимости но он в ответ лишь пожимает плечами:
— Мне сразу не понравилась его рожа! Красивый фланелевый пиджак (как ни странно, до сих пор белый) бесстрастно подчеркивает желтизну моего ангелочка. Прямо-таки, белоснежная лилия с золотыми тычинками!
— Куда пойдем? — справляется любезный поросенок.
— Сначала к библиотекарю, к которому мне посоветовали обратиться, а потом махнем в Кавазаки, по адресу парня, распотрошившего себя в самолете.
— Что мы забыли у библиотекаря?
— Дать ему расшифровать адрес на конверте… Собирайся и не ломай себе голову, остальное я беру на себя!
Книжный магазин являет собой маленькую лавочку с витринами, где выставлены редкие издания. Нас встречает крупный, убеленный сединами старик в европейском костюме, но со странным колпаком из черного шелка на голове. Он не говорит по-французски, но трекает несколько фраз по-английски. Я показываю ему конверт и спрашиваю, не может ли он перевести нам текст.
Он берет в руку наш бумажный прямоугольник, напяливает на нос очки с толстенными стеклами, смотрит, затем вооружается лупой, и когда я уже задаюсь вопросом, сможет ли он обойтись без большого телескопа токийской обсерватории, он вдруг вскрикивает и роняет лупу, швыряет конверт на лакированный столик так, как будто тот обжег ему пальцы, и мчится в подсобку.
— Ты только посмотри, — говорю я Толстяку, — ну и реакция у нашего книжного червя!
— Ты же знаешь, что у поноса свои причуды, — философски замечает мой друг.
Мы томимся в ожидании не менее десяти минут, а старой библиотечной крысы все нет. Я начинаю волноваться: Наверное, что-то случилось: старикана-япошку аж передернуло после того, как он ознакомился с текстом на конверте. Я зову его:
— Hello! Sir, please! (Эй, сэр, отзовитесь, пожалуйста! (анг.).).
Но в ответ — тишина. Тогда я захожу в подсобку: никого.
Следующая дверь ведет в комнату. Я продвигаюсь вперед, продолжая звать хозяина. И вдруг мои слова застывают в горле.
Старый торговец книгами сидит на подушках в строгом костюме. Он только что сделал себе харакири. Та же самая церемония, что накануне в самолете: кинжал с обернутой в белый платок рукояткой.
Его кровь стекает на подушки и образует на полу лужу. Старик еще жив, но лучше бы он был мертв. Его пергаментное лицо исказила предсмертная конвульсия, глаза уже закатились.
Толстяк у меня за спиной застывает от удивления.
— Что это он сделал?! И он — тоже!
— И он тоже. Берю. Пойдем, а то я потеряю дар речи.
Прежде чем выйти из магазина, я забираю роковой конверт.
На улице все спокойно. Воздух пахнет геранью, прохожие наслаждаются жизнью.
Мы проходим сотню метров, не проронив ни слова, затем останавливаемся и обмениваемся долгим взглядом, полным взаимной тревоги.
— Все это происходит наяву или же нам снится кошмарный сон?
— Этот старый бумазей с ума что ли спятил?
— На это нам надо будет дать ответ, Толстяк.
— Это на него нашло после того, как он прочитал конверт?
— Да.
Мы снова замолкаем. Увидев такси, я поднимаю руку.
— Куда едем? — вздыхает мой друг.
Вместо ответа я сажусь в пеструху.
— Агентство Франс-Пресс, — бросаю я водителю — Вы знаете, где это?
Он утвердительно отвечает по-японски и жмет на газ.
Глава 6
Помещение агентства “Франс-Пресс” находится по соседству с редакцией крупной токийской вечерней газеты “Нерогоносктобдит”.
Меня встречает восхитительная блондинка, чей взгляд игрив, как неотредактированное издание Гамиани. Я спрашиваю, француженка ли она, что, впрочем, абсолютно излишне, так как и слепой сразу поймет, что эта мышка с головы до пят славная дочь Парижа.
Она кокетливо, чудесно и обворожительно одета в легонький костюмчик-двойку с альковами, от которых так и хочется найти застежки.
Она заверяет меня в своей принадлежности к французской столице; подтверждает, что я — ее соотечественник и что месье Рульт будет очень рад принять меня, для чего мне достаточно показать свою визитку.
Вместо своей визитки я отделываюсь полицейским удостоверением.
Малышка смотрит на него, хмурит бровки, окидывает меня удивленным и одновременно заинтересованным взглядом, после чего удаляется, выписывая своей ломбадкой цифру 8.888.888.888 в благоухающем воздухе приемной.
Спустя двадцать три секунды меня принимает Рульт (я предпочел оставить Берю за дверями приемной).
Это крепкий парень с серебрящимися висками. — Атлетичный, симпатичный и жизнерадостный, он протягивает мне ладошку шириной с капустный лист и восклицает:
— Привет французским легавым, прибывшим покорять Японию!
Мы обмениваемся теплым хрящепожатием, после чего он кивает мне на кресло и подталкивает ко мне коробку с сигаретами, огромную, как сундук иллюзиониста.
— Вы курите?
— Иногда, но никогда не сосу заводские трубы, — улыбаюсь я в ответ.
Он смеется и хлопает меня по спине. У меня стальные мышцы, во мне требуется напрячь свою стальную волю, чтобы сдержать стон.
— Пропустим по глоточку?
Я Отвечаю: “с удовольствием”, спрашивая себя, что он имеет ввиду под “глоточком”.
Рульт отодвигает картину на стене. Оказывается, что это дверца, хитроумно срывающая содержимое маленького бара.
Он берет два больших стакана, наполняет их на две трети виски и протягивает мне один из них.
Я говорю ему, что явился от Старикана. Корреспондент ничуть не удивлен. Он лукаво подмигивает мне.
— Я вас ждал… Ощипанный дал мне телеграмму. Мне кажется, что я должен обязательно помочь вам. В чем загвоздка?
— В моих мозгах, — говорю я — Вот уже два дня, как они объявили сидячую забастовку.
— Вздрогнем, чин-чин! Я вас слушаю!
— Яп-яп! — отвечаю я.
Он хохочет от всей души, демонстрируя мне универсальную клавиатуру с тридцатью двумя клавишами из натуральной кости, а затем опрокидывает свой стакан так, как если бы в нем была чистая прохладная вода и, не откладывая в долгий ящик, наполняет его вновь. Я принимаюсь излагать ему все дело от А до Я. Он слушает, урча, как мишка-сладкоежка в предвкушении бочонка меда. “Как только едва”, как говорит Берю, я заканчиваю, Рульт щелкает пальцами.
— Покажите мне этот конверт.
— Повинуюсь.
Он берет бум-конверт, осматривает его так же, как это недавно делал книготорговец, морщится и возвращает мне.
— Надеюсь, что вы сейчас не сделаете себе харакири? — спрашиваю его я. Рульт качает головой.
— Конечно, нет. Но должен сказать вам, что не понимаю того, что на нем написано. Кажется, это действительно японский, но древний японский язык…
— Древний! Но конверт-то с маркой!
— Эта марка мне незнакома. Жаль, что печать почти не видна, и нельзя прочитать дату, это могло бы помочь нам.
Он с удивлением смотрит на меня и спрашивает:
— О чем вы думаете, дорогой комиссар?
А я думаю о том, что парень Хелдер, который обхаживал японочку, укокошенную Фузи Хотьубе, является экспертом филателии. Не играет ли эта загадочная марка на еще более загадочном конверте ключевую роль в этом таинственном деле?
— У меня голова идет кругом. Это японское приключение — настоящая китайская головоломка.
Рульт наливает очередную порцию гари в мой сосуд.
— Послушайте, приходите-ка этим вечером к моей славной подруге, мистресс Ловикайфмен. Она устраивает небольшой прием, на который приглашен профессор Ямамототвердолобо, специалист по древним языкам.
Меня встречает восхитительная блондинка, чей взгляд игрив, как неотредактированное издание Гамиани. Я спрашиваю, француженка ли она, что, впрочем, абсолютно излишне, так как и слепой сразу поймет, что эта мышка с головы до пят славная дочь Парижа.
Она кокетливо, чудесно и обворожительно одета в легонький костюмчик-двойку с альковами, от которых так и хочется найти застежки.
Она заверяет меня в своей принадлежности к французской столице; подтверждает, что я — ее соотечественник и что месье Рульт будет очень рад принять меня, для чего мне достаточно показать свою визитку.
Вместо своей визитки я отделываюсь полицейским удостоверением.
Малышка смотрит на него, хмурит бровки, окидывает меня удивленным и одновременно заинтересованным взглядом, после чего удаляется, выписывая своей ломбадкой цифру 8.888.888.888 в благоухающем воздухе приемной.
Спустя двадцать три секунды меня принимает Рульт (я предпочел оставить Берю за дверями приемной).
Это крепкий парень с серебрящимися висками. — Атлетичный, симпатичный и жизнерадостный, он протягивает мне ладошку шириной с капустный лист и восклицает:
— Привет французским легавым, прибывшим покорять Японию!
Мы обмениваемся теплым хрящепожатием, после чего он кивает мне на кресло и подталкивает ко мне коробку с сигаретами, огромную, как сундук иллюзиониста.
— Вы курите?
— Иногда, но никогда не сосу заводские трубы, — улыбаюсь я в ответ.
Он смеется и хлопает меня по спине. У меня стальные мышцы, во мне требуется напрячь свою стальную волю, чтобы сдержать стон.
— Пропустим по глоточку?
Я Отвечаю: “с удовольствием”, спрашивая себя, что он имеет ввиду под “глоточком”.
Рульт отодвигает картину на стене. Оказывается, что это дверца, хитроумно срывающая содержимое маленького бара.
Он берет два больших стакана, наполняет их на две трети виски и протягивает мне один из них.
Я говорю ему, что явился от Старикана. Корреспондент ничуть не удивлен. Он лукаво подмигивает мне.
— Я вас ждал… Ощипанный дал мне телеграмму. Мне кажется, что я должен обязательно помочь вам. В чем загвоздка?
— В моих мозгах, — говорю я — Вот уже два дня, как они объявили сидячую забастовку.
— Вздрогнем, чин-чин! Я вас слушаю!
— Яп-яп! — отвечаю я.
Он хохочет от всей души, демонстрируя мне универсальную клавиатуру с тридцатью двумя клавишами из натуральной кости, а затем опрокидывает свой стакан так, как если бы в нем была чистая прохладная вода и, не откладывая в долгий ящик, наполняет его вновь. Я принимаюсь излагать ему все дело от А до Я. Он слушает, урча, как мишка-сладкоежка в предвкушении бочонка меда. “Как только едва”, как говорит Берю, я заканчиваю, Рульт щелкает пальцами.
— Покажите мне этот конверт.
— Повинуюсь.
Он берет бум-конверт, осматривает его так же, как это недавно делал книготорговец, морщится и возвращает мне.
— Надеюсь, что вы сейчас не сделаете себе харакири? — спрашиваю его я. Рульт качает головой.
— Конечно, нет. Но должен сказать вам, что не понимаю того, что на нем написано. Кажется, это действительно японский, но древний японский язык…
— Древний! Но конверт-то с маркой!
— Эта марка мне незнакома. Жаль, что печать почти не видна, и нельзя прочитать дату, это могло бы помочь нам.
Он с удивлением смотрит на меня и спрашивает:
— О чем вы думаете, дорогой комиссар?
А я думаю о том, что парень Хелдер, который обхаживал японочку, укокошенную Фузи Хотьубе, является экспертом филателии. Не играет ли эта загадочная марка на еще более загадочном конверте ключевую роль в этом таинственном деле?
— У меня голова идет кругом. Это японское приключение — настоящая китайская головоломка.
Рульт наливает очередную порцию гари в мой сосуд.
— Послушайте, приходите-ка этим вечером к моей славной подруге, мистресс Ловикайфмен. Она устраивает небольшой прием, на который приглашен профессор Ямамототвердолобо, специалист по древним языкам.