Санчес Альберт. Пандора в Конго

   Слуга принес Казементу яблочный сок. Тот выпил его залпом и продолжил свою речь:
   – Осень тысяча девятьсот двенадцатого года была душной и пасмурной, как никогда прежде. В Леопольдвиле ничего не происходило, никакие новости не оживляли нашу потную европейскую скуку. И вдруг появился Маркус Гарвей. Он вернулся из сельвы один, без Уильяма и Ричарда Краверов. Круг общения в Леопольдвиле необычайно узок, и мне не стоило большого труда узнать о его похождениях. Он проводил время в грязном, отвратительном заведении, пьянствуя в окружении черных проституток. Как только ему попадался белый человек, готовый выслушать его, Гарвей тут же признавался в том, что хладнокровно прикончил двух англичан. Он похвалялся этим так, как это делают в таверне хвастуны-ирландцы.
   В то самое утро в пансионе господин Мак-Маон заступился за Марию Антуанетту, которая устроила мне одну из своих шуточек, и я тихонько повторил за ним:
   – Уж эти ирландцы…
   – Маркус не ирландец, – прервал меня Каземент, – а вот я – да.
   Тут он улыбнулся, а я покраснел. Потом мой собеседник продолжил:
   – Я ничего не мог предпринять, не мог даже требовать от бельгийских властей, чтобы они задержали его или хотя бы допросили. По правде говоря, это были только слухи, болтовня пьяницы в таверне. Но, как я уже заметил раньше, круг белых людей в Леопольдвиле очень узок. Все быстро становится известно. В конце концов мне рассказали подробности этой истории: как говорил сам Гарвей, он убил братьев из-за двух алмазов. Таким образом, мы уже имеем и преступление, и повод для его совершения.
   – Тогда получается, – вставил я, – что вы сами не были прямым свидетелем событий.
   Каземент улыбнулся:
   – Позвольте рассказать вам все подробно. Если услышанный мною рассказ соответствовал действительности, если Маркус и в самом деле совершил это преступление, то он бы постарался выехать из страны со своей добычей. И вот тут у него возникли бы большие проблемы. Конго – как пагубная привычка: втягиваешься быстро, а потом она тебя не отпускает. Незаконный вывоз драгоценных камней и благородных металлов карается очень строго. Вы не можете даже представить себе, насколько придирчивы бельгийские власти.
   – Неужели эти алмазы были такими огромными? Разве нельзя было спрятать их в какой-нибудь карман или в секретное отделение саквояжа и обмануть портовых таможенников?
   – Подозреваю, что рано или поздно Маркус совершил бы подобную попытку. Но я предложил ему менее рискованный выход.
   – Я вас не понимаю.
   – Я подружился с ним. Точнее сказать, притворился его другом. К сожалению, мои походы в грязную таверну и сближение с Гарвеем оставили на моей репутации пятно побольше, чем карта Австралии. – Каземент рассмеялся и всем своим видом выразил смирение. – Ничего не поделаешь, кто расставляет другому ловушку, всегда подвергается риску. Короче говоря, однажды я небрежно упомянул в его присутствии о дипломатической почте и уточнил, что таможенники никогда не роются в вещах, принадлежащих дипломатическому корпусу.
   – Вы хотите сказать, что Маркус признался вам в своем преступлении в тот день, когда попросил разрешения воспользоваться вашей дипломатической почтой, чтобы переправить алмазы в Англию?
   – Именно так. Он долго не мог решиться, потому что не доверял мне. Но я бросил ему такую приманку, что он сам попался на крючок.
   – Могу себе представить, что было дальше. Маркус приплыл в Европу на том же корабле, что и его алмазы, но в разных каютах. Потом он явился в одну из контор Министерства иностранных дел, чтобы востребовать конверт, присланный на его имя, и был незамедлительно арестован.
   – Я приложил к алмазам объяснительную записку и нотариально заверенные заявления нескольких европейцев, которые слышали рассказ Маркуса. Востребовать пакет было равнозначно признанию своей вины. Гарвей пришел за ним, и его арестовали. Я слышал, что он признался во всем и ожидает суда. Больше мне ничего не известно. Появились какие-нибудь новые сведения?
   – Позвольте задать вам последний вопрос.
   – Я к вашим услугам, – сказал Каземент, скрещивая руки на животе.
   – Вы помните, какого цвета глаза у Маркуса Гарвея?
   Подобно тому, как святые являются воплощением Божьего промысла, Каземент казался олицетворением здравого смысла. Однако на несколько мгновений мне удалось поколебать его уверенность. У него был вид пса, которого только что шлепнули по носу свернутой газетой. Он заговорил, медленно роняя слова:
   – Да, да, его глаза. Не думайте, что ваш вопрос меня удивил, господин Томсон. Я понимаю вас куда лучше, чем вы можете себе представить. Его глаза не были похожи на глаза убийцы. – Тут он помолчал минуту. – Однако человек – это не только его глаза. И хотя в это трудно поверить, те два алмаза были больше, чем глаза Маркуса, и блестели еще ярче.
   К нему вернулась прежняя уверенность. Его пальцы снова доверительно постучали по моему колену, и он заключил:
   – Поверьте мне, господин Томсон, ваши усилия заслуживают лучшего приложения.
   Он еще раз погладил меня по колену, словно это была голова пушистого кота. Мне не удалось переубедить его, но и мои суждения не были опровергнуты. На этом он и отправился в свой Уругвай. С разрешения немецких подводных лодок.

* * *

   Следующая пара тектонов вылезла из «муравейника» и бросилась на дверь в частоколе с той же решимостью, как все предыдущие. Но их ждал сюрприз: в ту самую минуту, когда они собирались взломать дверь, она неожиданно открылась, как подъемный мост, и за ней оказался Маркус, справа и слева от которого стояли Уильям и Ричард. Братья выстрелили в нападавших в упор. Младший Кравер разрядил винтовку в грудь первого тектона, а ружье старшего, скорее напоминавшее артиллерийское орудие, заставило вторую жертву взлететь в воздух.
   – Вперед! – закричал Уильям.
   Они пробежали несколько метров, отделявших дверь в частоколе от «муравейника». Маркус тащил лестницу. Братья Краверы держали ружья наперевес, словно шли в штыковую атаку. У входа в шахту Гарвей зажег фитиль. Накануне он бросил одну динамитную шашку, а теперь у него в руке была целая их связка. Как раз в этот момент из «муравейника» выглянула голова тектона без шлема. Он выбрал неудачный момент для появления: дуло винтовки Уильяма оказалось всего в нескольких сантиметрах от его лица, и младший Кравер немедленно выстрелил. Пуля вошла в верхнюю часть щеки, и от удара глаз вылетел из своей орбиты. Глазное яблоко на миг повисло в воздухе прямо перед носом Маркуса, и он, раскрыв рот, смотрел на этот желатиновый шар, подвешенный в пустоте, который также наблюдал за ним. Гарвею показалось, что время вдруг решило замедлить свой бег. Между тем Уильям и Ричард палили в отверстие шахты, не целясь. Фитиль стал уже совсем коротким, но у Маркуса опустились руки. Он сжимал в пальцах связку шашек, словно сигарету.
   – Ты что, спятил? – зарычал Уильям. – Бросай динамит! Бросай, а то мы взлетим на воздух!
   Но Маркус просто взмахнул рукой и разжал пальцы, будто избавлялся от мусора, который к ним прилип. Уильям и Ричард упали на землю, а Маркус продолжал стоять, вглядываясь в черную дыру «муравейника», которая казалась ему теперь бездонной. Ему показалось, что глаз тектона и динамитные шашки были разумными существами. Глаз падал в темный колодец, а динамит, движимый любовью, какую только взрывчатка может испытывать к глазу, следовал за ним. Маркусу пришла в голову мысль столь же провидческая, сколь и изощренная, и он сказал себе: «Она – око, а я – динамит».
   – Ложись, идиот!
   Это был Ричард. Он схватил Гарвея за щиколотку и дернул так, что тот упал на землю чуть дальше от входа в шахту. И, надо сказать, своевременно: там, внизу, динамит взорвался с глухим, неприятным звуком. Уильям, Ричард и Маркус прижались к земле, но взрыв заставил все три тела легонько подпрыгнуть в воздухе. Спустя несколько мгновений «муравейник» казался ртом великана, который кашлял, извергая дым. После того как оттуда вырвалось темное облако, они стали так черны, словно на них вывалили мешок сажи.
   – Я пошел, пошел! – крикнул Маркус, который опять воспрял духом. Он стал спускаться по лестнице. – Прикройте меня!
   – Там еще слишком много дыма, – сказал Ричард, лицо которого напоминало черную маску, – ты ничего не увидишь!
   – Зато и они меня не увидят, – ответил Маркус.
   Он спустился по лестнице со всей скоростью, на которую были способны его коротенькие ножки. В обязанности Уильяма и Ричарда входило стрелять в тектонов, которые осмелились бы приблизиться к нему. Их положение было для этого крайне неудобным: прямо им в лицо поднимался дым, изрыгаемый шахтой. Правда, делать им было особенно нечего. В закрытом пространстве ударная волна отразилась от стен и усилилась. Пол был усеян телами врагов и обломками балок. Большинство тел еще содрогалось в предсмертных судорогах, и Маркусу пришло в голову, что эта картина напоминала ему банку с червяками, которую носят с собой рыбаки. Умирающие тектоны издавали звуки, похожие на конское ржание. Отвратительная вонь, исходившая от растерзанных тел, донеслась до его носа. Это было невыносимо. Гарвей даже потратил несколько драгоценных минут на то, чтобы завязать на голове платок, закрыв рот и нос, как это делают разбойники с большой дороги.
   В воздухе шахты висела плотная пелена дыма. Взрыв заставил содрогнуться стены из красноватой земли, поэтому в черном динамитном облаке виднелись багряные вкрапления. Картину дополняла совершенно неожиданная деталь – мириады желтых искр, крошечных, как летающие блохи; это была золотая пыль. Кроме того, на полу, на уровне колен и ниже горели зеленые огоньки. Маркус не понимал, откуда исходит такой странный свет, пока не заметил в скрюченных пальцах некоторых мертвых тектонов какие-то предметы, напоминавшие по форме большие груши. Это было некое подобие прозрачных мешков, вероятно, сшитых из кишок неизвестных животных. Они были наполнены светляками, испускавшими невероятно яркий свет. «Это фонарики тектонов», – сказал себе Гарвей. Множество таких фонарей разорвались во время взрыва, выпустив на волю орды зеленых жучков, которые теперь разгуливали на свободе.
   Маркус двигался среди этих блестящих насекомых, испытывая редкостное отвращение. Он содрогался от каждого прикосновения к трупам тектонов и поэтому старался перепрыгивать через них, как лягушка, но все равно то и дело натыкался на руки, ноги, груди и животы. Доспехи подземных жителей хрустели под тяжестью его тела, словно были стеклянными. Гарвей продвигался, то и дело спотыкаясь, и в конце концов растянулся во весь рост на ковре из мертвых тел. Ему пришлось передвигаться ползком. И вдруг он наткнулся на Пепе – вернее, на то, что от него осталось. Это было туловище и обезображенная голова. Его труп не сохранил даже самой малой крупицы человеческого достоинства. Маркус всхлипнул и возвел глаза к небу, моля о прощении. Сверху палили из ружей Уильям и Ричард. Пули жужжали, пролетая над самым ухом Гарвея, точно шмели. Но в тот момент он не опасался за свою жизнь. Уильям нуждается в его помощи, а потому не захочет убивать его. Пока Маркус был нужен Краверам.
   Наконец он достиг туннеля, по которому тектоны пробирались в шахту. В руках Гарвей нес три динамитные шашки, связанные веревкой, и довольно длинный фитиль. Чтобы зажечь его, он облокотился на стену под туннелем. Таким образом он мог заметить попытку нападения любого раненого тектона, у которого еще хватило бы духу подползти к нему. Но эта предосторожность оказалась излишней. В шахте были только трупы или умирающие тектоны, и пули братьев Краверов приближали их смерть.
   Единственное, чего не предусмотрел Гарвей, была возможность нападения из того самого туннеля, где, как предполагалось, прятались выжившие тектоны. Маркус не заметил, как оттуда высунулась рука и схватила его запястье. Не давая ему бросить динамит, тектон наполовину вылез из дыры и свободным кулаком стал яростно лупить Гарвея по голове: раз, другой, третий. Потом они, сцепившись, покатились по земле. Маркус выронил взрывчатку с зажженным фитилем. Но эти три цилиндра с веревочкой, от которой сыпались искры, для тектона ничего не значили.
   – Спасите! – закричал Маркус. – На помощь!
   – Если мы выстрелим, то можем ранить тебя! – ответил ему Ричард сверху, из отверстия шахты. – Вы слишком близко друг от друга. Постарайся отбросить его в сторону!
   И тут произошло досадное недоразумение. Мы сидели втроем в той же камере, где обычно: Маркус Гарвей и я – по одну сторону решетки, сержант Длинная Спина – по другую. Мне вспоминается, что в тот день я отказался от записей. Мои локти упирались в стол, лоб лежал на пальцах, которые закрывали глаза от света лампы, чтобы он не мешал мне сосредоточиться на рассказе. Я видел картину, которую описывал Маркус, так ясно, будто мне ее рисовали пары какого-то наркотика. Передо мной проплывали умирающие на полу шахты тектоны, корчившиеся, как раненые осьминоги. Я слышал, как кричат, напрягая из последних сил свои голосовые связки, Уильям и Ричард наверху «муравейника». Я вдыхал смрадный воздух копи, в котором носилась желтая металлическая пыль, и различал зеленые огоньки фонариков, которыми пользовались тектоны. Я ощущал мощь врага, видел прямо перед своим носом его каменные доспехи с грязными пятнами на серебристом фоне. Я чувствовал прикосновение тектона и ненависть его сжатых кулаков. И, безусловно, переживал то же отчаяние, которое испытывал Гарвей, сражаясь не на жизнь, а на смерть в глубине заколдованной шахты в Конго. Маркус говорил и говорил, и образы наступали на меня со всех сторон. Что же случилось дальше?
   Так вот, на этом самом месте его рассказа вашему почтенному слуге Томми Томсону, этой размазне Томми Томсону, не пришло в голову ничего лучшего, как упасть в обморок. И на этом наша беседа кончилась.

17

   Я приучился работать по ночам, и каждый раз засиживался за машинкой все дольше и дольше. Однажды в четверть первого ночи мне захотелось чаю, и я пошел на кухню. В коридоре пансиона царила полная тишина, только за какой-то дверью слышался кашель одного из жильцов. Кроме того, само собой разумеется, до моего слуха доносились звуки, издаваемые утробой Мак-Маона.
   Чаю не кухне не оказалось, а взять хотя бы щепотку заварки из коробочки госпожи Пинкертон я не отважился. Этот ворон в юбке мог бы поставить на ноги весь Скотланд-Ярд, чтобы найти вора. У Мак-Маона чаю тоже не было, зато я обнаружил огромную бутыль картофельной водки. После недолгих колебаний я унес ее в свою комнату.
   Не знаю, что за зелье употреблял Мак-Маон, но я напился в стельку, прежде чем понял, что пьянею. Этот напиток оказался настоящим крысиным ядом, а я – бедным мышонком. Но меня подобный поворот событий ничуть не огорчил. Поскольку напился я не нарочно, то решил устроить себе неожиданный праздник и вместо того, чтобы продолжить работу над рукописью, стал читать все, что написал до этой ночи. По сути дела, четыре пятых романа были уже готовы. Я сказал себе: «Забудь обо всем, Томми, и постарайся прочитать свою книгу, как простой читатель».
   Так я и поступил. Мне кажется, моя оценка была справедливой, несмотря на спиртное Мак-Маона, которое бежало по моим венам. Текст был не слишком плохим, даже вовсе неплохим для юнца, которому только что исполнилось двадцать лет. Но мне хотелось знать, получился ли у меня шедевр. Вывод напрашивался отрицательный. До шедевра этой книге было далеко. Какое разочарование!
   Чем дальше я читал, тем больше расстраивался. И эту книгу написал я? Меня охватило отчаяние. Куда исчезла любовь Амгам? Где был ужас, внушаемый тектонами? Эти страницы напоминали пейзаж, задернутый густым туманом, – я знал, что было за его пеленой, и мог угадать скрытые силуэты. Но для обычного читателя мое повествование не имело никакого смысла.
   Я лег в кровать, чувствуя в желудке страшную тяжесть. Мне казалось, что туда попал огромный камень. Стены комнаты качались. Виной тому были алкоголь и огорчение. Я подумал, что водка Мак-Маона была наподобие тех волшебных зелий, которые уменьшают людей, и превратила меня в лилипута. Пишущая машинка виделась мне огромной, как пианино, а я был крошечным, как молекула. Что мне оставалось делать? Я выпил еще.
   Вытянувшись на кровати, я смотрел в потолок и спрашивал себя: «Значит, результатом всех страданий и мучений, всех приложенных усилий стало лишь это посредственное произведение?» Один из самых сильных ударов, который настигает человека в юности, связан с уверенностью молодых людей в том, что для достижения желаемого достаточно только бороться изо всех сил. А это неверно. Если бы порядок был таким, мир бы принадлежал праведникам.
   В ту ночь я оставил позади часть своей юности. По крайней мере, у меня создалось ощущение, что за одну ночь я повзрослел больше, чем за весь предыдущий год. В голове у меня возник вопрос: «Стоит ли вообще заниматься этой книгой?» Я предпочел бы уснуть, а не отвечать на него, но, несмотря на это, сделал над собой усилие и стал размышлять. Через час мне удалось привести в некоторое равновесие мои устремления и ограниченность собственных возможностей: я сказал себе, что должен закончить книгу ради Маркуса. А выйдет она плохой или хорошей, не имеет значения: в нашем случае цель оправдывала бесталанность автора. Не ахти какое утешение.
   Итак, я был безоружен, мой мозг был затуманен алкоголем и сознанием поражения, и именно в этом состоянии меня застигла катастрофа. Раздался сухой, резкий взрыв, а потом послышался град ударов, словно с потолка посыпалась штукатурка. Господи, какой ужас! Я подскочил на кровати, ничего не соображая. Единственным привычным звуком был голос Мак-Маона. Он слышался за перегородкой, разделявшей наши комнаты. Мой сосед громко вопил, оправдываясь:
   – Я тут ни при чем! Честное слово!
   Как только я открыл дверь, серое облако пыли ослепило меня. Остальные жильцы тоже вышли из комнат и сгрудились, в пижамах и нижнем белье, посреди коридора. Все были напуганы гораздо сильнее, чем я, – по крайней мере, винные пары притупляли мои чувства и заглушали сознание. Единственным человеком, сохранявшим присутствие духа, был Мак-Маон. Пока остальные визжали и задавали дурацкие вопросы, которые оставались без ответа, он с проворством буйвола носился взад и вперед по коридору, стуча в двери, чтобы убедиться, что все вышли из своих комнат. Сцена напоминала кораблекрушение, стоило только заменить дым водой. Но все было настолько невероятным, что я не мог испытывать ужас. Сам не знаю почему, наверное, стараясь спастись от страшного гвалта, я оказался в столовой пансиона.
    Онастояла ровно посередине комнаты, похожая на небольшого металлического кита, вокруг нее были разбросаны щепки и битый кирпич. На потолке виднелась огромная дыра, которую она пробила. Движимый наивной дерзостью пьяниц, я подошел к ней и погладил ее железную спину. Холодная поверхность вызывала дрожь. Мне пришло в голову, что это ощущение можно использовать при описании моих персонажей. Да, я сравню при помощи этой метафоры кожу Уильяма Кравера с кожей Амгам. И только после всех этих размышлений мне пришло в голову задать себе вопрос: «Что, черт возьми, делает бомба посреди столовой пансиона?»
   Я поднял голову и увидел через дыру в потолке среди облаков некое подобие гигантской летающей сосиски. Она пыталась скрыться от двадцати или тридцати тонких и ярких лучей света, которые отчаянно метались по небу. Целью аэростата, несомненно, был завод «Ройал Стил». Одно из двух: либо артиллерист на аэростате не отличался меткостью, либо шпион, сообщивший координаты завода, когда-то проживал в пансионате Пинкертонши.
   – Она живая! – вдруг закричал Мак-Маон с порога столовой.
   Я отскочил в сторону, словно бомба меня укусила. Но господин Мак-Маон имел в виду маленькие струйки дыма, которые вырывались из отверстий на ее корпусе.
   – Отсюда надо уходить! – зарычал он и с силой потянул меня за локоть. – Она вот-вот взорвется!
   Пыль, поднявшаяся после падения бомбы, все еще висела плотной пеленой в коридоре. Услышав крик Мак-Маона, все устремились по лестнице вниз. Как уже известно читателю, я был пьян, но оказалось, даже сильнее, чем предполагал, потому что ситуация вдруг показалась мне невероятно забавной: в нашу столовую попала бомба. Настоящая бомба! Мак-Маон присмотрелся ко мне повнимательнее. Он увидел мою расплывшуюся в улыбке физиономию, принюхался и понял, в чем дело.
   – О господи, – услышал я его голос.
   Одной рукой он тянул меня за собой, а другой подталкивал жильцов к выходу. Все кричали, а Мак-Маон – громче всех. Вдруг он обернулся и спросил меня:
   – Боже мой, а где же госпожа Пинкертон?
   – Настоящая бомба! – Я хохотал, как сумасшедший. – Это же просто невероятно! В нашу столовую упала бомба! Пробила потолок, и стол – в щепки!
   – Госпожа Пинкертон! Где вы? – кричал Мак-Маон на ходу и тащил меня за собой.
   – Разве вы не знаете, где она? А я знаю! Где ей еще быть? – сказал я.
   Мак-Маон остановился, чтобы выслушать меня, но я расхохотался:
   – Наверняка договаривается с бомбой о квартирной плате!
   Пинкертонша оказалась в своей комнате. Она сидела на кровати и, надо сказать, выглядела перепуганной до смерти. Хаос был слишком велик, чтобы ее крошечные мозги, привыкшие к порядку, могли переварить его. Кроме того, такая дама, как наша квартирная хозяйка, никогда не позволит себе выйти из комнаты в комбинации – ни при каких обстоятельствах. Даже во время бомбардировки. Но Мак-Маон не собирался терять времени. Он взвалил нас, как два мешка с мукой, по одному на каждое плечо и, не слушая возражений, помчался по коридору, словно скаковая лошадь. Так я оказался на спине Мак-Маона. Стоило мне посмотреть вниз, и я видел его каблуки, а когда поворачивал голову, то передо мной оказывалось лицо госпожи Пинкертон, прямо напротив моего. Она была похожа на рыбу, которую поймали на крючок. Я чуть не лопнул от смеха.
   – Здравствуйте, госпожа Пинкертон! Мое почтение! – сказал я и приветственно помахал ей рукой, словно мы были двумя приятелями, которые встретились в поезде. Однако, когда Мак-Маон стал спускаться по лестнице, возникли некоторые неудобства. Мне казалось, что меня погрузили на горб верблюда. Оказавшись на улице и отойдя на почтительное расстояние от дома, наш спаситель положил нас на землю. Я так и лежал распростертый на земле, потому что был слишком пьян. Сердобольные соседи помогли мне сесть, но на самом деле ничего страшного со мной не происходило – просто меня тошнило.
   Вдруг бомба взорвалась, в небо взметнулось иссиня-черное облако. С того места, где мы находились, было прекрасно видно, как наш пансион взлетел на воздух. Но этим дело не кончилось. Под тяжестью обломков четвертый этаж провалился на третий. Третий – на второй, а второй – на первый. В результате здание сложилось, как гигантская гармошка.
   Госпожа Пинкертон безутешно рыдала на груди господина Мак-Маона, который участливо обнимал ее и печально качал головой. Я не успел осознать масштаб трагедии и все еще продолжал смеяться. Откуда-то издалека до меня доносился голос госпожи Пинкертон, которая жаловалась на то, что потеряла в этой жизни все. Смех по-прежнему разбирал меня. Все потерять? Что мог потерять такой бедняк, как я, кроме старого граммофона и пишущей машинки? Тут мой смех оборвался. Книга!
   Оригинал вместе с четырьмя копиями на папиросной бумаге остался в доме. Эта мысль моментально согнала с меня хмель. Я прыгнул на Мак-Маона, как тигр, и вцепился в его воротник:
   – Господин Мак-Маон! Мы же все потеряли!
   – Все, сынок, все… Но зато мы живы, – сказал Мак-Маон.
   Его рук хватало и для меня, и для госпожи Пинкертон; обнимать нас обоих не стоило ему никакого труда. Я излил ему свою боль:
   – Господин Мак-Маон! Книга осталась в доме!
   – Книга? Какая еще книга?
   – Моя книга! – в отчаянии закричал я.
   Мак-Маон продолжал утешать госпожу Пинкертон.
   Свободной рукой он по-мужски похлопал меня по спине и сказал:
   – Не огорчайся, дружок. Ведь это же только книга. Другую напишешь.
   Господин Мак-Маон не понимал меня. Независимо от того, хорошей или плохой была моя книга, мне оставалось совсем немного, чтобы закончить ее. К этому времени она превратилась для меня в некое подобие банка, куда я вкладывал все усилия своей души. Сейчас этот банк горел, а мне оставалось только смотреть на пламя.
   Жители соседних домов наблюдали за происходящим с любопытством и не спешили нам помочь. Это был один из первых воздушных налетов, и лондонцы не предпринимали особых мер предосторожности. Случайное попадание бомбы в наш район казалось им скорее театральным представлением, чем трагедией. Не следует также забывать, что дом, который горел, им не принадлежал. Как я уже говорил раньше, это был огромный домище, который выделялся своими размерами среди соседних домишек рабочих. То, что горел самый крепкий дом во всем районе, придавало сцене опереточный характер.
   Пожарные работали всю ночь. Жители пансиона терпеливо сидели на тротуаре на противоположной стороне улицы. Утром люди из соседних домов принесли нам одеяла, чай и печенье. Какая-то добрая душа протянула мне стакан горячего молока. Наверное, я, завернутый в одеяло, выглядел самым несчастным из всех. Я сидел, прислонившись к стене, и все еще не мог поверить, что потерял книгу, никак не мог. Вдруг мелькнула надежда. Один из пожарных шел по направлению к нам с каким-то свертком подмышкой.