Страница:
И она послушалась. Сначала Гарвей задавал ритм, открывая дорогу среди переплетения лиан, которые так же, как они, поднимались вверх по стволу, но очень скоро девушка опередила его. Умения спелеолога, наверное, сродни навыкам скалолаза. А может быть, этой женщине, которая поднялась выше небесного свода мира тектонов, верхушка дерева, каким бы огромным оно ни было, казалась только крошечной ступенькой. А может, Амгам по своей натуре не могла допустить, чтобы кто-то указывал ей дорогу. Как бы то ни было, ее решение оказалось верным. Двенадцать пальцев цеплялись за древесную кору крепче, чем лапы любой обезьяны. Кроме того, у нее был особый дар находить выемки и сучки, чтобы поставить ногу.
– Погоди! – закричал Маркус, который уже начинал отставать.
И поскольку девушка не обращала на него никакого внимания, он прокричал громче еще раз:
– Погоди!
Амгам обернулась. Маркус помахал ей рукой, в которой удерживал бутылку шампанского, давая понять, что ему трудно подниматься, держась одной рукой. Она прищелкнула языком, словно говоря: «А, вот оно в чем дело!», вернулась назад, забрала у него бутылку и снова полезла вверх так же быстро, как раньше, или даже еще быстрее. Амгам казалась большим белым пауком.
Поначалу подъем не стоил им большого труда, благодаря растениям, которые цеплялись за кору дерева. Это был плотный слой лиан и ветвей других деревьев, росших неподалеку. Они напоминали руки верных поклонников, которые удовлетворялись тем, что гладили ноги своего идола. Но, когда они поднялись над зеленым пологом сельвы, им стало гораздо труднее продвигаться вперед. Ствол стал плотным и гладким, он горделиво поднимался вверх и был похож скорее на вавилонскую башню, чем на порождение дикой природы. Только теперь Маркус и Амгам осознали истинные размеры великана, которого они решили покорить. Уточнить? Когда я попросил Маркуса сравнить высоту дерева с Биг-Беном, он стал хохотать как сумасшедший.
Они добрались до первой большой ветви, крепкой, точно таран на носу корабля. Амгам заговорила. В ее голосе звучали веселые и восторженные нотки, она говорила быстрее, чем обычно, и казалась очень оживленной. Вероятно, она только сейчас поняла, что дерево не было горой мертвых камней, что перед ней живое существо, полное других живых существ. Никогда раньше Маркус не видел кошачьих глаз Амгам такими восторженными. Однако сам он чувствовал себя совершенно разбитым. Приключения в подземном мире истощили его силы. То напряжение воли, которое помогло ему вынести всю боль и преодолеть все испытания, сейчас куда-то испарилось, и у него начали дрожать колени. Амгам поняла это. Она обняла его и стала говорить с ним на языке тектонов, который, как это ни удивительно, мог звучать нежно. Однако Маркус высвободился из ее объятий так резко, словно они были для него оскорбительны.
– Нет, нет, – настойчиво повторял он, – наверх, наверх!
И два обнаженных тела продолжили свой путь к вершине. Каждая мышца его рук и ног жалобно сжималась при каждом новом движении. Амгам тащила тяжелую бутылку шампанского. (Спрашивать Маркуса, зачем они несли эту дурацкую бутылку, оказалось совершенно бесполезно. Просто несли ее, и все тут. Им самим это было неясно. Впрочем, они не знали также, зачем им понадобилось лезть на это дерево, – они просто лезли, и все тут.) Амгам находила самые незаметные трещинки в коре и иногда останавливалась и помогала Маркусу подниматься, крепко ухватив его за плечо. На какую высоту они поднялись? Сто метров? Двести? Наконец они добрались до самой вершины, где ветви образовывали маленькую, но очень удобную площадку. Покрытая мхом, она была немного вогнутой в середине. Над их головами оставался только тонкий слой листьев, который служил им солнечным зонтиком. Когда Маркус перевел дух, он сказал лишь одно слово:
– Смотри.
С такой высоты весь мир казался зеленой равниной. Деревья, деревья, деревья. Амгам сделала глубокий вдох. Она наполняла свои легкие воздухом с такой силой, что Маркусу стало страшно. Казалось, весь кислород Конго входил внутрь этого тела, созданного, чтобы дышать в совершенно другом мире.
Она что-то сказала.
– Да, я знаю, – согласился Маркус. – Ни Пепе, ни шампанское. Конго.
Маркус уже видел эту безбрежную сельву с похожей башни во время похода Краверов. И она не показалась ему привлекательным местом. Совсем наоборот. Что же изменилось теперь? Маркус увидел, что Амгам возвела глаза к небу и направила взгляд прямо на тропическое солнце. Он хотел заслонить ее лицо ладонью, чтобы солнце не причинило ей боли, но вспомнил о том, что глаза девушки были устроены как у кошки. Если в темноте зрачки Амгам расширялись настолько, что закрывали собой всю радужную оболочку, как тень от луны скрывает солнце во время затмения, то теперь они сузились и превратились в тонкую вертикальную линию, не шире волоса.
Но вернемся к нашему вопросу: что сейчас делало Конго таким прекрасным местом? Маркус понял, что разница заключалась вовсе не в пейзаже, а в нем самом. Картина прекрасна потому, что он теперь не такой, как раньше.
Потом они растянулись на этом деревянном ложе, покрытом ковром изо мха. Маркус поднял руку и несколько минут внимательно рассматривал бутылку шампанского, не веря своим глазам. Он уже не помнил, зачем принес ее сюда.
В своей книге я написал, что Маркус передал бутылку Амгам. Она, движимая любопытством, разглядывала ее, пока не услышала, как Гарвей произнес слово «шампанское». И тогда она бросила бутылку вниз, вспомнив обо всех ужасах, которые сопровождали это слово. Так я написал в первом варианте своей книги. Однако должен признаться, что Маркус рассказал мне совсем другую историю. Просто в этом фрагменте я позволил себе некоторую вольность; причиной тому были моя увлеченность литературой и моя любовь к Амгам. Прошло довольно много времени, прежде чем я осознал несоответствие между записями, которые сделал в тюрьме, и текстом книги. Чтобы избавиться от своих чувств и навсегда забыть о книге, я решил просто воспроизвести в ней точный рассказ Маркуса, и в третьем издании хотел исправить этот фрагмент. Однако издатель попросил меня не трогать его, считая, что Амгам, пьющая из горлышка бутылки, вряд ли может стать украшением романа. Дело происходило в двадцатые годы в разгар действия сухого закона, а издательство поддерживало постоянные контакты в Соединенных Штатах, где рассчитывало продать огромное количество экземпляров моей книги. Позднее, в пятом издании, я опять стал настаивать на исправлении этой ошибки. Но к этому времени я уже продал права на роман другому издательству, и там меня тоже стали умолять не трогать этот пассаж. Новый издатель был большим поклонником символов в литературе и утверждал, что данный жест Амгам необходимо было сохранить: мятежная героиня восставала, таким образом, против людского общества и против общества тектонов, коррумпированность которых воплощалась в бутылке шампанского. Я не стал спорить. В шестидесятые годы новое издательство возвратило к жизни книгу, которая уже практически была предана забвению. И опять меня попросили не трогать фрагмент с шампанским. Экологические теории были в моде, и отказ Амгам от употребления напитка, производство которого связано со столь сложными технологиями, означал интеграцию пары в естественную среду и ля-ля-ля, ля-ля-ля… И наконец, при последнем издании книги издателем оказалась женщина. Она считала, что освобожденная женщина должна была разбить бутылку шампанского вдребезги, поскольку в повествовании слово «шампанское»превратилось в синоним власти мужчин в обществе. Одним словом, на протяжении шестидесяти лет я не смог привести этот фрагмент в соответствие с рассказом Маркуса Гарвея. Теперь, наконец, я исправлю свою ошибку.
По версии Маркуса, по проклятой версии Маркуса Гарвея, выходило, что парочка напилась допьяна, прикончив пятилитровую бутылку шампанского. Вот что, черт побери, рассказал мне с самого начала Гарвей. И все тут.
24
– Погоди! – закричал Маркус, который уже начинал отставать.
И поскольку девушка не обращала на него никакого внимания, он прокричал громче еще раз:
– Погоди!
Амгам обернулась. Маркус помахал ей рукой, в которой удерживал бутылку шампанского, давая понять, что ему трудно подниматься, держась одной рукой. Она прищелкнула языком, словно говоря: «А, вот оно в чем дело!», вернулась назад, забрала у него бутылку и снова полезла вверх так же быстро, как раньше, или даже еще быстрее. Амгам казалась большим белым пауком.
Поначалу подъем не стоил им большого труда, благодаря растениям, которые цеплялись за кору дерева. Это был плотный слой лиан и ветвей других деревьев, росших неподалеку. Они напоминали руки верных поклонников, которые удовлетворялись тем, что гладили ноги своего идола. Но, когда они поднялись над зеленым пологом сельвы, им стало гораздо труднее продвигаться вперед. Ствол стал плотным и гладким, он горделиво поднимался вверх и был похож скорее на вавилонскую башню, чем на порождение дикой природы. Только теперь Маркус и Амгам осознали истинные размеры великана, которого они решили покорить. Уточнить? Когда я попросил Маркуса сравнить высоту дерева с Биг-Беном, он стал хохотать как сумасшедший.
Они добрались до первой большой ветви, крепкой, точно таран на носу корабля. Амгам заговорила. В ее голосе звучали веселые и восторженные нотки, она говорила быстрее, чем обычно, и казалась очень оживленной. Вероятно, она только сейчас поняла, что дерево не было горой мертвых камней, что перед ней живое существо, полное других живых существ. Никогда раньше Маркус не видел кошачьих глаз Амгам такими восторженными. Однако сам он чувствовал себя совершенно разбитым. Приключения в подземном мире истощили его силы. То напряжение воли, которое помогло ему вынести всю боль и преодолеть все испытания, сейчас куда-то испарилось, и у него начали дрожать колени. Амгам поняла это. Она обняла его и стала говорить с ним на языке тектонов, который, как это ни удивительно, мог звучать нежно. Однако Маркус высвободился из ее объятий так резко, словно они были для него оскорбительны.
– Нет, нет, – настойчиво повторял он, – наверх, наверх!
И два обнаженных тела продолжили свой путь к вершине. Каждая мышца его рук и ног жалобно сжималась при каждом новом движении. Амгам тащила тяжелую бутылку шампанского. (Спрашивать Маркуса, зачем они несли эту дурацкую бутылку, оказалось совершенно бесполезно. Просто несли ее, и все тут. Им самим это было неясно. Впрочем, они не знали также, зачем им понадобилось лезть на это дерево, – они просто лезли, и все тут.) Амгам находила самые незаметные трещинки в коре и иногда останавливалась и помогала Маркусу подниматься, крепко ухватив его за плечо. На какую высоту они поднялись? Сто метров? Двести? Наконец они добрались до самой вершины, где ветви образовывали маленькую, но очень удобную площадку. Покрытая мхом, она была немного вогнутой в середине. Над их головами оставался только тонкий слой листьев, который служил им солнечным зонтиком. Когда Маркус перевел дух, он сказал лишь одно слово:
– Смотри.
С такой высоты весь мир казался зеленой равниной. Деревья, деревья, деревья. Амгам сделала глубокий вдох. Она наполняла свои легкие воздухом с такой силой, что Маркусу стало страшно. Казалось, весь кислород Конго входил внутрь этого тела, созданного, чтобы дышать в совершенно другом мире.
Она что-то сказала.
– Да, я знаю, – согласился Маркус. – Ни Пепе, ни шампанское. Конго.
Маркус уже видел эту безбрежную сельву с похожей башни во время похода Краверов. И она не показалась ему привлекательным местом. Совсем наоборот. Что же изменилось теперь? Маркус увидел, что Амгам возвела глаза к небу и направила взгляд прямо на тропическое солнце. Он хотел заслонить ее лицо ладонью, чтобы солнце не причинило ей боли, но вспомнил о том, что глаза девушки были устроены как у кошки. Если в темноте зрачки Амгам расширялись настолько, что закрывали собой всю радужную оболочку, как тень от луны скрывает солнце во время затмения, то теперь они сузились и превратились в тонкую вертикальную линию, не шире волоса.
Но вернемся к нашему вопросу: что сейчас делало Конго таким прекрасным местом? Маркус понял, что разница заключалась вовсе не в пейзаже, а в нем самом. Картина прекрасна потому, что он теперь не такой, как раньше.
Потом они растянулись на этом деревянном ложе, покрытом ковром изо мха. Маркус поднял руку и несколько минут внимательно рассматривал бутылку шампанского, не веря своим глазам. Он уже не помнил, зачем принес ее сюда.
В своей книге я написал, что Маркус передал бутылку Амгам. Она, движимая любопытством, разглядывала ее, пока не услышала, как Гарвей произнес слово «шампанское». И тогда она бросила бутылку вниз, вспомнив обо всех ужасах, которые сопровождали это слово. Так я написал в первом варианте своей книги. Однако должен признаться, что Маркус рассказал мне совсем другую историю. Просто в этом фрагменте я позволил себе некоторую вольность; причиной тому были моя увлеченность литературой и моя любовь к Амгам. Прошло довольно много времени, прежде чем я осознал несоответствие между записями, которые сделал в тюрьме, и текстом книги. Чтобы избавиться от своих чувств и навсегда забыть о книге, я решил просто воспроизвести в ней точный рассказ Маркуса, и в третьем издании хотел исправить этот фрагмент. Однако издатель попросил меня не трогать его, считая, что Амгам, пьющая из горлышка бутылки, вряд ли может стать украшением романа. Дело происходило в двадцатые годы в разгар действия сухого закона, а издательство поддерживало постоянные контакты в Соединенных Штатах, где рассчитывало продать огромное количество экземпляров моей книги. Позднее, в пятом издании, я опять стал настаивать на исправлении этой ошибки. Но к этому времени я уже продал права на роман другому издательству, и там меня тоже стали умолять не трогать этот пассаж. Новый издатель был большим поклонником символов в литературе и утверждал, что данный жест Амгам необходимо было сохранить: мятежная героиня восставала, таким образом, против людского общества и против общества тектонов, коррумпированность которых воплощалась в бутылке шампанского. Я не стал спорить. В шестидесятые годы новое издательство возвратило к жизни книгу, которая уже практически была предана забвению. И опять меня попросили не трогать фрагмент с шампанским. Экологические теории были в моде, и отказ Амгам от употребления напитка, производство которого связано со столь сложными технологиями, означал интеграцию пары в естественную среду и ля-ля-ля, ля-ля-ля… И наконец, при последнем издании книги издателем оказалась женщина. Она считала, что освобожденная женщина должна была разбить бутылку шампанского вдребезги, поскольку в повествовании слово «шампанское»превратилось в синоним власти мужчин в обществе. Одним словом, на протяжении шестидесяти лет я не смог привести этот фрагмент в соответствие с рассказом Маркуса Гарвея. Теперь, наконец, я исправлю свою ошибку.
По версии Маркуса, по проклятой версии Маркуса Гарвея, выходило, что парочка напилась допьяна, прикончив пятилитровую бутылку шампанского. Вот что, черт побери, рассказал мне с самого начала Гарвей. И все тут.
24
Стоит ли говорить, что я ощущал себя взобравшимся на гигантское дерево? К этому времени я уже полностью отождествлял себя с Маркусом Гарвеем.
Думаю, что даже самый талантливый писатель в мире не мог бы описать ту силу притяжения, которая влекла друг к другу Маркуса и Амгам. Просто сказать, что они были счастливы, было недостаточно. Так естествоиспытатель сообщает, что жуки и бабочки – это насекомые. Великолепно. Но мы так и не узнаем разгадки самой прекрасной из тайн природы: какая сила может заставить жука и бабочку полюбить друг друга.
Поскольку я не чувствовал в себе таланта описать чувства Маркуса и Амгам, то решил ограничиться только рассказом об их жизни на вершине гигантского дерева. Естественно, цензура того времени вынуждала меня использовать чудовищные фигуры умолчания. Почему? А как вы думаете, чем занимались на этой зеленой вершине Амгам и Маркус? Конечно, любовью – день и ночь, без отдыха и передышки. Теперь, шесть десятилетий спустя, я испытываю трудности совершенно иного характера: описание сексуальных упражнений никаких литературных выгод не сулит, а все человеческие чувства, по моему твердому убеждению, уже давным-давно разложены писателями по полочкам. Одним словом, что бы я ни написал, мне не удастся проявить оригинальность, а потому я просто скажу, чем они занимались, и дело с концом: они трахались.
Поместите два обнаженных тела на вершину дерева, дайте им любить друг друга, пусть они делают все, что им заблагорассудится. Когда Маркус обнимал невероятно гибкий стан Амгам, ему казалось, что у нее не было костей. И напротив, стоило ее телу перейти границу блаженства, как оно превращалось в подобие сухой ветки, готовой разлететься в щепки. На деревьях вокруг их убежища, под ними, собрались стаи обезьян. Стоны любовников возбуждали или возмущали их, а может быть, и то и другое вместе, как это случается с толпой старых пуританок, и они вторили страстному дуэту резким визгом, который переливался тысячами тонов.
Даже дождь потворствовал желаниям любовников. Если он заставал их, когда они ласкали друг друга, то капли возбуждали их еще сильнее. Если дождь шел, когда они отдыхали, то он омывал их тела. Некоторые капли были невероятно огромными и плотными и касались их кожи, как толстые губы, целующие взасос. Когда Амгам и Маркус изнемогали, они засыпали, прижавшись друг к другу: его грудь – к ее спине или наоборот, словно две ложки в буфете.
Африканские грозы превращают молнии Европы в огоньки спичек, нежные и слабые. Даже самые робкие молнии Конго нельзя не заметить. Огненные разряды требовали от них внимания, спали они или бодрствовали. Когда их глаза были открыты, светящиеся зигзаги превращали ночь в день. Когда закрыты – черноту за занавесом век покорял желтый свет, который напоминал влюбленным о том, что для того, чтобы мир исчез, недостаточно закрыть глаза. На самом деле они никогда не спали крепко, тонкий полог разделял дни и ночи. В Конго Маркус усвоил истину, которую скрывает от нас цивилизованная жизнь: между сном и бодрствованием нет четкой границы. Если сон был морем, а бодрствование – сушей, то они жили на песчаном берегу. Такая жизнь и фрукты, которые служили им единственной пищей, доводили их до бреда. Особенно Маркуса. Иногда ему казалось, что стоит дотронуться до Амгам пальцем, и она лопнет, словно мыльный пузырь. А порой он видел в ней единственную в мире реальность, более явственную, чем Конго, более близкую ему, чем собственное тело.
Там, на вершине дерева, Маркус понял: вся его жизнь имела лишь одну цель – одну-единственную: добраться до верхушки этого дерева и быть там вместе с ней.
Мир несовершенен, а может быть, его совершенство не может длиться вечно; но однажды Гарвей решил спуститься с дерева и уничтожить этот рай. Амгам не воспротивилась этому, потому что раньше самого Маркуса знала, как поступит Маркус.
Может ли человек в одиночку спасти мир? Думаю, что это мир решает, что он спасется при помощи одного человека. До настоящего момента тектоны располагали только отрывочными сведениями о поверхности земли. Властители мира тектонов наверняка ожидают возвращения своей военной экспедиции. Если она не вернется, рано или поздно они пришлют сюда новую. Гораздо более многочисленную. Гораздо более оснащенную. Между миром людей и миром тектонов путь был открыт. И Маркус был единственным человеком, который понимал, что это означало. Мог ли он навсегда остаться на вершине дерева в то время, когда войска тектонов готовились захватить мир? Гарвей видел город тектонов, в миллион раз больше и величественнее, чем Лондон. Сначала они овладеют Конго. А потом? Где они остановятся, удовлетворив свои амбиции? У Великой Китайской стены? Возле Суэцкого канала? Или возле Панамского? А может, прямо перед Ла-Маншем? Тектоны подобны термитам. В области технологии, возможно, они в чем-то отставали от людей. Но в отдельных областях подземные жители, безусловно, опередили человечество. Если хорошенько подумать, тектоны смогли добраться до Конго в то время, как люди даже не подозревали о существовании мира тектонов. В любом случае, они очень быстро научились бы копировать самое разрушительное оружие человечества, а потом бы даже усовершенствовали его. Сколько солдат они послали бы на поверхность? Миллион? Десять миллионов? Сто миллионов? Гарвей уже испытал на себе ярмо тектонов и не хотел даже представить себе весь мир под их гнетом.
Эта мысль зародилась в голове Маркуса независимо от его воли, он даже не заметил, как она овладела им. Из путешествия в недрах земли вместе с Уильямом он особенно часто вспоминал Девичье море. Это безбрежное пространство было заполнено каменными колоннами. «Смотри, это столпы земли», – заметил тогда Уильям.
Если бы кто-нибудь смог взорвать эти колонны, то внутренний свод упал бы, завалив все это пространство невероятным количеством камней. Девичье море простиралось на середине пути между двумя мирами, его нельзя было обойти. И если тектонов не смутит эта преграда, если они решат разобрать ее камень за камнем, то потратят тысячелетия на то, чтобы выйти на поверхность.
Маркус направился к прогалине вместе с Амгам. Они двигались столь же обреченно, сколь и решительно. Никогда еще сельве не доводилось видеть, как живое существо следует указаниям своей судьбы так энергично и настойчиво. Мужество не покидало его, ибо будущее мира оказалось в руках тощего, голого и коротконогого цыгана. Дни, прожитые на вершине дерева, волшебно преобразили его тело. Его раны затянулись, словно кто-то наложил на них невидимые швы, и шрамы казались теперь давнишними. Диета на основе дождевой воды, фруктов и любовных утех заставила его сильно похудеть. Но дни блаженства не истощили его, а лишь очистили тело от всего ненужного.
Поляна была пуста, так же пуста, как в тот день, когда они покинули ее. Быть может, только запустение теперь стало заметнее. В воздухе разливалась какая-то тропическая тоска, горячая и безысходная. Разбросанные по земле вещи придавали поляне вид берега, возле которого произошло кораблекрушение. Одна из палаток пережила эти дни, но колышки остальных не выдержали, и ветер размахивал брезентом, словно старьевщик своим флагом. Огромный котел, в котором Маркус некогда варил похлебку, лежал на боку, точно поверженный шахматный король.
Из него вынырнуло какое-то существо, похожее на карликового муравьеда, толстое и лохматое; увидев их, зверек пустился наутек, возмущенно вереща. От мертвых тектонов почти ничего не осталось – лишь скелеты, на которых болтались клочки ткани. Их уничтожили сотни лап, когтей, зубов и клювов. Маркус заметил, что кости тектонов были темнее, чем кожа, которая их покрывала. В остальном сельва предпочла не обращать внимания на прогалину, словно ее не существовало вовсе. Казалось, деревья, которые росли по краю поляны, повернулись к шахте спиной.
Помощь Амгам нельзя было переоценить. Среди остатков оснащения тектонов она смогла выбрать самые необходимые вещи для предстоящего похода. Например, пару длинных мешков, похожих на те, которыми пользуются матросы. Когда они заполнялись, то приобретали форму колбас. Амгам объяснила ему, что их следует привязывать к щиколоткам, тогда при ходьбе можно тащить за собой даже по самым узким туннелям. Маркус тоже собрал свой багаж: динамит, много динамита, столько шашек, сколько ему удалось найти. Потом они помогли друг другу застегнуть пряжки на туниках.
Но когда они уже были готовы спуститься в шахту, их остановил властный голос:
– Ты видишь, Маркус? Разве все мы не одинаковы?
Это, конечно, был Уильям, одетый в доспехи тектона и с винчестером наперевес. Маркусу не стоило большого труда восстановить ход событий. Скорее всего, Уильям Кравер спрятался где-то сразу после того, как бежал, оставив Маркуса в одиночку сражаться с четырьмя тектонами. Потом затаился и сидел в своем убежище, пока не увидел, что Гарвей двинулся в обратный путь. Это был Маркус-победитель, одетый в доспехи тектонов и вооруженный, и Уильям счел невыгодным нападать на него и даже не выдал себя. Вместо этого он вернулся на площадку, где произошла схватка. Кравер рассчитывал запастись там провизией на обратную дорогу. Маркус, вероятно, не заметил какие-нибудь консервные банки или еще что-то съедобное; как бы то ни было, Уильям раздобыл себе пропитание на обратный путь. Однако он не хотел опережать Гарвея, ведь там, наверху, остались трое тектонов, а он был безоружен. Когда Кравер наконец решился выбраться на поверхность, его ожидало два приятных сюрприза: Маркус расправился с тектонами на поляне, и мешочки с золотом, которые хранились под полом палатки, остались нетронутыми. Для такого человека, как Уильям Кравер, это казалось неразрешимой загадкой. Почему этот придурок Гарвей не взял золото? Как бы то ни было, если Маркус остался в живых, рано или поздно он вернется в лагерь за золотом. И он стал ждать. И вот теперь появление Гарвея подтверждало те критерии, по которым он оценивал людские души.
Маркус понял, о чем думал Уильям, и сказал:
– Я пришел не за золотом. – И он махнул рукой. – Нет, конечно, тебе не понять, что я здесь делаю. Никогда тебе этого не понять.
И Гарвей принял решение, которого Уильям никак не мог предвидеть: он перестал обращать на Кравера внимание. Стоя на коленях, Маркус продолжил упаковывать динамит, словно был совершенно один. Уильям дернул затвор своего винчестера; раздался резкий щелчок. Таким образом он хотел привлечь внимание Маркуса. Потом Кравер сказал:
– Это ты ничего не понимаешь. До тебя не доходит, что жизни тебе осталось ровно столько, сколько будет угодно моему пальцу.
В этот миг Амгам что-то сказала. Они не могли понять ее, но она выглядела печальной. Любой другой человек в подобной ситуации был бы возмущен, охвачен яростью или напуган. А она казалась только печальной. Нет, больше, чем просто печальной: ее тело словно превратилось в некий сосуд, который наполнился всей грустью мира. Девушка сделала несколько шагов в сторону мужчин. В ее грусти таилась угроза. Маркус заметил, что выражение лица Уильяма изменилось. Он не знал, в кого ему целиться, и даже испугался. Гарвей выпрямился.
– Ты никогда до нее не смог дотронуться, правда? – сказал он. – Вот в чем дело.
Маркус и Уильям казались двумя дуэлянтами. На обоих были доспехи тектонов, их разделяли десять шагов. Уильям был вооружен винчестером, но на стороне Маркуса была раскрытая им тайна.
– За все ночи, которые ты провел с ней в палатке, ты ни разу не смог до нее дотронуться, – продолжал он. – Не смог, не отважился. А потом ты прятался, поджидал здесь с винтовкой в руках… Признайся честно, ты ждал не меня. Ты ждал ее.
Маркус смотрел на своего противника, словно перед ним была книга, написанная таким мелким шрифтом, что ее было трудно читать:
– Ты любишь ее? Нет, не думаю. Ты никого не можешь любить. Но тебе бы хотелось, чтобы она тебя любила. Поэтому ты не пристрелил меня, как собаку. Ты хотел, чтобы меня прикончили тектоны, чтобы она не могла обвинить тебя в моей смерти. Но, коли это так, Уильям Кравер, на что тебе твоя винтовка? – Маркус широко раскрыл руки. – Вряд ли она станет тебя больше любить, когда ты меня прикончишь. Думаешь, она не знает, какой ты на самом деле?
Разъяренный Уильям замахнулся винтовкой, чтобы ударить Маркуса. Но она не позволила ему это сделать. Амгам быстро схватила Кравера за запястья. Она удерживала его своими железными пальцами и морщилась от отвращения.
Все произошло удивительно быстро, так быстро, что Уильям не успел даже вскрикнуть. Амгам вдруг сделала очень быстрое движение руками; раздался треск, будто раскололось сразу несколько орехов: это сломались кости запястий Кравера. Уильям взвизгнул скорее от ужаса, чем от боли. Винтовка упала на землю, а он, ничего не понимая, рассматривал свои сломанные руки, которые висели, точно у тряпичной куклы. Амгам по-прежнему была печальна: она не хотела Краверу зла, ей просто нужно было вывести его из игры.
Звонкий концерт насекомых наполнял воздух поляны. Их веселые песни были совсем неподходящим фоном для фигуры потерпевшего поражение Кравера.
– Теперь ты уже не сможешь воспользоваться этим оружием, – сказал Маркус, закидывая ремень винчестера себе на плечо. – Будет лучше, если я заберу винтовку с собой, а то как бы ты не поранился.
Амгам спустилась в шахту, и Маркус последовал за ней. Когда половина его туловища уже исчезла под землей, он, стоя на лестнице, сказал на прощание:
– Ты исключительный экземпляр, Уильям Кравер. Тебя надо было бы сдать в какой-нибудь музей. Твое существование показывает, до какой степени бесчеловечности могут дойти люди. Мир стоит спасти именно потому, что остальное человечество могло бы стать таким, как ты, но решило быть другим.
Маркус не захотел посвящать меня в подробности своего второго путешествия в недра земли. На протяжении первых дней они двигались очень быстро. Если во время предыдущего похода Маркус находился в рабстве, то теперь он действовал по своей воле, а Амгам прекрасно умела передвигаться под землей. Я сказал, что Маркус был довольно скуп на слова, рассказывая мне об этом путешествии. Но одна из описанных им сцен навсегда запечатлелась у меня в памяти.
Как и во время первого похода, туннель довел их до маленького воздушного пузыря в этой каменной кишке, и там, как всегда, путники остановились, чтобы отдохнуть, прежде чем продолжить путь в подземный мир. Меня взволновала картина объятия Маркуса и Амгам в этом крошечном пространстве в мире тишины – им уже недолго оставалось быть вместе. Только они двое – и ничего больше, а вокруг них – все камни земли и тусклый зеленый свет фонаря. Они осознавали, что скоро им предстоит расстаться навсегда. Слова были лишними: влюбленные знали, что, как только будет зажжен фитиль, каждый из них пойдет в направлении своего мира. Но, несмотря на это, они были полны решимости довести свой план до конца: спасти миллионы незнакомых им людей, не получая ничего взамен. Я не мог представить себе любовную пару, которая была бы более одинока. В этом мире у них не было ничего, кроме желания спасти его и горстки светляков.
Когда необходимость передвигаться ползком исчезла, Амгам в очередной раз продемонстрировала Маркусу, что снаряжение тектонов было продумано до мельчайших подробностей. Длинные мешки, которые они тащили за собой, привязав к щиколоткам, можно было сворачивать и при помощи сложной системы пряжек превращать в рюкзаки.
Через несколько дней они достигли тропинки, которая спускалась вниз по краю ущелья, а потом без всяких приключений дошли до Девичьего моря. Еще во время сражений на поляне Амгам усвоила все необходимые сведения о разрушительной силе динамита. Именно она показала Маркусу, как расположить шашки. Колонны имели форму песочных часов. Достаточно было поместить небольшой заряд на перемычке колонны, чтобы взорвать ее. Амгам придумала еще кое-что. В некоторых местах десять, двадцать или даже тридцать колонн стояли рядом, и самая узкая их часть находилась на одной и той же высоте. Поместив динамитную шашку в стратегически важном месте – на центральной колонне, – можно было добиться того, что взрывная волна разрушит и все остальные. Таким образом, им удалось заложить взрывчатку на огромной территории. Правда, у них не хватило фитиля, чтобы соединить все заряды, но Маркус надеялся, что те шашки, до которых не доходил шнур, взорвутся вместе с остальными.
Все было готово. Маркус не спешил, понимая, что, как только закончатся саперные работы, наступит час прощания. Амгам пришлось положить ему на ладонь спичечный коробок: сам он, возможно, никогда бы не решился на это. Им предстояло двигаться в противоположных направлениях. Маркус пришел из одного мира, а Амгам – из другого. Гарвей никогда не смог бы жить в ее стране, как невозможно представить, что она в Лондоне смогла бы вести более или менее нормальную жизнь. Ей бы еще повезло, если бы она оказалась в зоопарке. И Амгам, которая успела познакомиться с братьями Краверами, знала об этом. Оставался ли у них какой-нибудь еще выход? Жить в сельве, как первобытные люди? Нет. Теперь, когда Пепе погиб, никто не заступился бы за них перед жителями поселков. Маркус не хотел рисковать жизнью Амгам. Любовью можно заниматься где угодно, хоть на вершине дерева, но живут на деревьях только обезьяны.
Маркус перебирал длинные, точно пальцы, спички и, понурив голову, повторял только одно: «Уходи, уходи, уходи». Он был не в силах взглянуть ей в глаза. Амгам не уходила, и Гарвей понял, что она плачет. Из каждого глаза у нее выкатилось по слезе, только по одной. Эта жидкость была плотной и отливала зеленью в свете фонаря. Две слезы медленно катились по ее лицу, с каждым сантиметром становясь немного больше, и еще, и еще. Амгам захотелось прервать эту агонию. Она поцеловала своего возлюбленного в губы, а потом в лоб, но, когда он захотел возвратить ей поцелуй, то поймал губами лишь воздух. Амгам была уже далеко. Она уходила в темноту, в сторону мира тектонов. На земле остались две слезы, которые превратились в алмазы размером с бейсбольный мяч. Маркус спрятал их в одном из карманов одеяния тектонов.
Думаю, что даже самый талантливый писатель в мире не мог бы описать ту силу притяжения, которая влекла друг к другу Маркуса и Амгам. Просто сказать, что они были счастливы, было недостаточно. Так естествоиспытатель сообщает, что жуки и бабочки – это насекомые. Великолепно. Но мы так и не узнаем разгадки самой прекрасной из тайн природы: какая сила может заставить жука и бабочку полюбить друг друга.
Поскольку я не чувствовал в себе таланта описать чувства Маркуса и Амгам, то решил ограничиться только рассказом об их жизни на вершине гигантского дерева. Естественно, цензура того времени вынуждала меня использовать чудовищные фигуры умолчания. Почему? А как вы думаете, чем занимались на этой зеленой вершине Амгам и Маркус? Конечно, любовью – день и ночь, без отдыха и передышки. Теперь, шесть десятилетий спустя, я испытываю трудности совершенно иного характера: описание сексуальных упражнений никаких литературных выгод не сулит, а все человеческие чувства, по моему твердому убеждению, уже давным-давно разложены писателями по полочкам. Одним словом, что бы я ни написал, мне не удастся проявить оригинальность, а потому я просто скажу, чем они занимались, и дело с концом: они трахались.
Поместите два обнаженных тела на вершину дерева, дайте им любить друг друга, пусть они делают все, что им заблагорассудится. Когда Маркус обнимал невероятно гибкий стан Амгам, ему казалось, что у нее не было костей. И напротив, стоило ее телу перейти границу блаженства, как оно превращалось в подобие сухой ветки, готовой разлететься в щепки. На деревьях вокруг их убежища, под ними, собрались стаи обезьян. Стоны любовников возбуждали или возмущали их, а может быть, и то и другое вместе, как это случается с толпой старых пуританок, и они вторили страстному дуэту резким визгом, который переливался тысячами тонов.
Даже дождь потворствовал желаниям любовников. Если он заставал их, когда они ласкали друг друга, то капли возбуждали их еще сильнее. Если дождь шел, когда они отдыхали, то он омывал их тела. Некоторые капли были невероятно огромными и плотными и касались их кожи, как толстые губы, целующие взасос. Когда Амгам и Маркус изнемогали, они засыпали, прижавшись друг к другу: его грудь – к ее спине или наоборот, словно две ложки в буфете.
Африканские грозы превращают молнии Европы в огоньки спичек, нежные и слабые. Даже самые робкие молнии Конго нельзя не заметить. Огненные разряды требовали от них внимания, спали они или бодрствовали. Когда их глаза были открыты, светящиеся зигзаги превращали ночь в день. Когда закрыты – черноту за занавесом век покорял желтый свет, который напоминал влюбленным о том, что для того, чтобы мир исчез, недостаточно закрыть глаза. На самом деле они никогда не спали крепко, тонкий полог разделял дни и ночи. В Конго Маркус усвоил истину, которую скрывает от нас цивилизованная жизнь: между сном и бодрствованием нет четкой границы. Если сон был морем, а бодрствование – сушей, то они жили на песчаном берегу. Такая жизнь и фрукты, которые служили им единственной пищей, доводили их до бреда. Особенно Маркуса. Иногда ему казалось, что стоит дотронуться до Амгам пальцем, и она лопнет, словно мыльный пузырь. А порой он видел в ней единственную в мире реальность, более явственную, чем Конго, более близкую ему, чем собственное тело.
Там, на вершине дерева, Маркус понял: вся его жизнь имела лишь одну цель – одну-единственную: добраться до верхушки этого дерева и быть там вместе с ней.
Мир несовершенен, а может быть, его совершенство не может длиться вечно; но однажды Гарвей решил спуститься с дерева и уничтожить этот рай. Амгам не воспротивилась этому, потому что раньше самого Маркуса знала, как поступит Маркус.
Может ли человек в одиночку спасти мир? Думаю, что это мир решает, что он спасется при помощи одного человека. До настоящего момента тектоны располагали только отрывочными сведениями о поверхности земли. Властители мира тектонов наверняка ожидают возвращения своей военной экспедиции. Если она не вернется, рано или поздно они пришлют сюда новую. Гораздо более многочисленную. Гораздо более оснащенную. Между миром людей и миром тектонов путь был открыт. И Маркус был единственным человеком, который понимал, что это означало. Мог ли он навсегда остаться на вершине дерева в то время, когда войска тектонов готовились захватить мир? Гарвей видел город тектонов, в миллион раз больше и величественнее, чем Лондон. Сначала они овладеют Конго. А потом? Где они остановятся, удовлетворив свои амбиции? У Великой Китайской стены? Возле Суэцкого канала? Или возле Панамского? А может, прямо перед Ла-Маншем? Тектоны подобны термитам. В области технологии, возможно, они в чем-то отставали от людей. Но в отдельных областях подземные жители, безусловно, опередили человечество. Если хорошенько подумать, тектоны смогли добраться до Конго в то время, как люди даже не подозревали о существовании мира тектонов. В любом случае, они очень быстро научились бы копировать самое разрушительное оружие человечества, а потом бы даже усовершенствовали его. Сколько солдат они послали бы на поверхность? Миллион? Десять миллионов? Сто миллионов? Гарвей уже испытал на себе ярмо тектонов и не хотел даже представить себе весь мир под их гнетом.
Эта мысль зародилась в голове Маркуса независимо от его воли, он даже не заметил, как она овладела им. Из путешествия в недрах земли вместе с Уильямом он особенно часто вспоминал Девичье море. Это безбрежное пространство было заполнено каменными колоннами. «Смотри, это столпы земли», – заметил тогда Уильям.
Если бы кто-нибудь смог взорвать эти колонны, то внутренний свод упал бы, завалив все это пространство невероятным количеством камней. Девичье море простиралось на середине пути между двумя мирами, его нельзя было обойти. И если тектонов не смутит эта преграда, если они решат разобрать ее камень за камнем, то потратят тысячелетия на то, чтобы выйти на поверхность.
Маркус направился к прогалине вместе с Амгам. Они двигались столь же обреченно, сколь и решительно. Никогда еще сельве не доводилось видеть, как живое существо следует указаниям своей судьбы так энергично и настойчиво. Мужество не покидало его, ибо будущее мира оказалось в руках тощего, голого и коротконогого цыгана. Дни, прожитые на вершине дерева, волшебно преобразили его тело. Его раны затянулись, словно кто-то наложил на них невидимые швы, и шрамы казались теперь давнишними. Диета на основе дождевой воды, фруктов и любовных утех заставила его сильно похудеть. Но дни блаженства не истощили его, а лишь очистили тело от всего ненужного.
Поляна была пуста, так же пуста, как в тот день, когда они покинули ее. Быть может, только запустение теперь стало заметнее. В воздухе разливалась какая-то тропическая тоска, горячая и безысходная. Разбросанные по земле вещи придавали поляне вид берега, возле которого произошло кораблекрушение. Одна из палаток пережила эти дни, но колышки остальных не выдержали, и ветер размахивал брезентом, словно старьевщик своим флагом. Огромный котел, в котором Маркус некогда варил похлебку, лежал на боку, точно поверженный шахматный король.
Из него вынырнуло какое-то существо, похожее на карликового муравьеда, толстое и лохматое; увидев их, зверек пустился наутек, возмущенно вереща. От мертвых тектонов почти ничего не осталось – лишь скелеты, на которых болтались клочки ткани. Их уничтожили сотни лап, когтей, зубов и клювов. Маркус заметил, что кости тектонов были темнее, чем кожа, которая их покрывала. В остальном сельва предпочла не обращать внимания на прогалину, словно ее не существовало вовсе. Казалось, деревья, которые росли по краю поляны, повернулись к шахте спиной.
Помощь Амгам нельзя было переоценить. Среди остатков оснащения тектонов она смогла выбрать самые необходимые вещи для предстоящего похода. Например, пару длинных мешков, похожих на те, которыми пользуются матросы. Когда они заполнялись, то приобретали форму колбас. Амгам объяснила ему, что их следует привязывать к щиколоткам, тогда при ходьбе можно тащить за собой даже по самым узким туннелям. Маркус тоже собрал свой багаж: динамит, много динамита, столько шашек, сколько ему удалось найти. Потом они помогли друг другу застегнуть пряжки на туниках.
Но когда они уже были готовы спуститься в шахту, их остановил властный голос:
– Ты видишь, Маркус? Разве все мы не одинаковы?
Это, конечно, был Уильям, одетый в доспехи тектона и с винчестером наперевес. Маркусу не стоило большого труда восстановить ход событий. Скорее всего, Уильям Кравер спрятался где-то сразу после того, как бежал, оставив Маркуса в одиночку сражаться с четырьмя тектонами. Потом затаился и сидел в своем убежище, пока не увидел, что Гарвей двинулся в обратный путь. Это был Маркус-победитель, одетый в доспехи тектонов и вооруженный, и Уильям счел невыгодным нападать на него и даже не выдал себя. Вместо этого он вернулся на площадку, где произошла схватка. Кравер рассчитывал запастись там провизией на обратную дорогу. Маркус, вероятно, не заметил какие-нибудь консервные банки или еще что-то съедобное; как бы то ни было, Уильям раздобыл себе пропитание на обратный путь. Однако он не хотел опережать Гарвея, ведь там, наверху, остались трое тектонов, а он был безоружен. Когда Кравер наконец решился выбраться на поверхность, его ожидало два приятных сюрприза: Маркус расправился с тектонами на поляне, и мешочки с золотом, которые хранились под полом палатки, остались нетронутыми. Для такого человека, как Уильям Кравер, это казалось неразрешимой загадкой. Почему этот придурок Гарвей не взял золото? Как бы то ни было, если Маркус остался в живых, рано или поздно он вернется в лагерь за золотом. И он стал ждать. И вот теперь появление Гарвея подтверждало те критерии, по которым он оценивал людские души.
Маркус понял, о чем думал Уильям, и сказал:
– Я пришел не за золотом. – И он махнул рукой. – Нет, конечно, тебе не понять, что я здесь делаю. Никогда тебе этого не понять.
И Гарвей принял решение, которого Уильям никак не мог предвидеть: он перестал обращать на Кравера внимание. Стоя на коленях, Маркус продолжил упаковывать динамит, словно был совершенно один. Уильям дернул затвор своего винчестера; раздался резкий щелчок. Таким образом он хотел привлечь внимание Маркуса. Потом Кравер сказал:
– Это ты ничего не понимаешь. До тебя не доходит, что жизни тебе осталось ровно столько, сколько будет угодно моему пальцу.
В этот миг Амгам что-то сказала. Они не могли понять ее, но она выглядела печальной. Любой другой человек в подобной ситуации был бы возмущен, охвачен яростью или напуган. А она казалась только печальной. Нет, больше, чем просто печальной: ее тело словно превратилось в некий сосуд, который наполнился всей грустью мира. Девушка сделала несколько шагов в сторону мужчин. В ее грусти таилась угроза. Маркус заметил, что выражение лица Уильяма изменилось. Он не знал, в кого ему целиться, и даже испугался. Гарвей выпрямился.
– Ты никогда до нее не смог дотронуться, правда? – сказал он. – Вот в чем дело.
Маркус и Уильям казались двумя дуэлянтами. На обоих были доспехи тектонов, их разделяли десять шагов. Уильям был вооружен винчестером, но на стороне Маркуса была раскрытая им тайна.
– За все ночи, которые ты провел с ней в палатке, ты ни разу не смог до нее дотронуться, – продолжал он. – Не смог, не отважился. А потом ты прятался, поджидал здесь с винтовкой в руках… Признайся честно, ты ждал не меня. Ты ждал ее.
Маркус смотрел на своего противника, словно перед ним была книга, написанная таким мелким шрифтом, что ее было трудно читать:
– Ты любишь ее? Нет, не думаю. Ты никого не можешь любить. Но тебе бы хотелось, чтобы она тебя любила. Поэтому ты не пристрелил меня, как собаку. Ты хотел, чтобы меня прикончили тектоны, чтобы она не могла обвинить тебя в моей смерти. Но, коли это так, Уильям Кравер, на что тебе твоя винтовка? – Маркус широко раскрыл руки. – Вряд ли она станет тебя больше любить, когда ты меня прикончишь. Думаешь, она не знает, какой ты на самом деле?
Разъяренный Уильям замахнулся винтовкой, чтобы ударить Маркуса. Но она не позволила ему это сделать. Амгам быстро схватила Кравера за запястья. Она удерживала его своими железными пальцами и морщилась от отвращения.
Все произошло удивительно быстро, так быстро, что Уильям не успел даже вскрикнуть. Амгам вдруг сделала очень быстрое движение руками; раздался треск, будто раскололось сразу несколько орехов: это сломались кости запястий Кравера. Уильям взвизгнул скорее от ужаса, чем от боли. Винтовка упала на землю, а он, ничего не понимая, рассматривал свои сломанные руки, которые висели, точно у тряпичной куклы. Амгам по-прежнему была печальна: она не хотела Краверу зла, ей просто нужно было вывести его из игры.
Звонкий концерт насекомых наполнял воздух поляны. Их веселые песни были совсем неподходящим фоном для фигуры потерпевшего поражение Кравера.
– Теперь ты уже не сможешь воспользоваться этим оружием, – сказал Маркус, закидывая ремень винчестера себе на плечо. – Будет лучше, если я заберу винтовку с собой, а то как бы ты не поранился.
Амгам спустилась в шахту, и Маркус последовал за ней. Когда половина его туловища уже исчезла под землей, он, стоя на лестнице, сказал на прощание:
– Ты исключительный экземпляр, Уильям Кравер. Тебя надо было бы сдать в какой-нибудь музей. Твое существование показывает, до какой степени бесчеловечности могут дойти люди. Мир стоит спасти именно потому, что остальное человечество могло бы стать таким, как ты, но решило быть другим.
Маркус не захотел посвящать меня в подробности своего второго путешествия в недра земли. На протяжении первых дней они двигались очень быстро. Если во время предыдущего похода Маркус находился в рабстве, то теперь он действовал по своей воле, а Амгам прекрасно умела передвигаться под землей. Я сказал, что Маркус был довольно скуп на слова, рассказывая мне об этом путешествии. Но одна из описанных им сцен навсегда запечатлелась у меня в памяти.
Как и во время первого похода, туннель довел их до маленького воздушного пузыря в этой каменной кишке, и там, как всегда, путники остановились, чтобы отдохнуть, прежде чем продолжить путь в подземный мир. Меня взволновала картина объятия Маркуса и Амгам в этом крошечном пространстве в мире тишины – им уже недолго оставалось быть вместе. Только они двое – и ничего больше, а вокруг них – все камни земли и тусклый зеленый свет фонаря. Они осознавали, что скоро им предстоит расстаться навсегда. Слова были лишними: влюбленные знали, что, как только будет зажжен фитиль, каждый из них пойдет в направлении своего мира. Но, несмотря на это, они были полны решимости довести свой план до конца: спасти миллионы незнакомых им людей, не получая ничего взамен. Я не мог представить себе любовную пару, которая была бы более одинока. В этом мире у них не было ничего, кроме желания спасти его и горстки светляков.
Когда необходимость передвигаться ползком исчезла, Амгам в очередной раз продемонстрировала Маркусу, что снаряжение тектонов было продумано до мельчайших подробностей. Длинные мешки, которые они тащили за собой, привязав к щиколоткам, можно было сворачивать и при помощи сложной системы пряжек превращать в рюкзаки.
Через несколько дней они достигли тропинки, которая спускалась вниз по краю ущелья, а потом без всяких приключений дошли до Девичьего моря. Еще во время сражений на поляне Амгам усвоила все необходимые сведения о разрушительной силе динамита. Именно она показала Маркусу, как расположить шашки. Колонны имели форму песочных часов. Достаточно было поместить небольшой заряд на перемычке колонны, чтобы взорвать ее. Амгам придумала еще кое-что. В некоторых местах десять, двадцать или даже тридцать колонн стояли рядом, и самая узкая их часть находилась на одной и той же высоте. Поместив динамитную шашку в стратегически важном месте – на центральной колонне, – можно было добиться того, что взрывная волна разрушит и все остальные. Таким образом, им удалось заложить взрывчатку на огромной территории. Правда, у них не хватило фитиля, чтобы соединить все заряды, но Маркус надеялся, что те шашки, до которых не доходил шнур, взорвутся вместе с остальными.
Все было готово. Маркус не спешил, понимая, что, как только закончатся саперные работы, наступит час прощания. Амгам пришлось положить ему на ладонь спичечный коробок: сам он, возможно, никогда бы не решился на это. Им предстояло двигаться в противоположных направлениях. Маркус пришел из одного мира, а Амгам – из другого. Гарвей никогда не смог бы жить в ее стране, как невозможно представить, что она в Лондоне смогла бы вести более или менее нормальную жизнь. Ей бы еще повезло, если бы она оказалась в зоопарке. И Амгам, которая успела познакомиться с братьями Краверами, знала об этом. Оставался ли у них какой-нибудь еще выход? Жить в сельве, как первобытные люди? Нет. Теперь, когда Пепе погиб, никто не заступился бы за них перед жителями поселков. Маркус не хотел рисковать жизнью Амгам. Любовью можно заниматься где угодно, хоть на вершине дерева, но живут на деревьях только обезьяны.
Маркус перебирал длинные, точно пальцы, спички и, понурив голову, повторял только одно: «Уходи, уходи, уходи». Он был не в силах взглянуть ей в глаза. Амгам не уходила, и Гарвей понял, что она плачет. Из каждого глаза у нее выкатилось по слезе, только по одной. Эта жидкость была плотной и отливала зеленью в свете фонаря. Две слезы медленно катились по ее лицу, с каждым сантиметром становясь немного больше, и еще, и еще. Амгам захотелось прервать эту агонию. Она поцеловала своего возлюбленного в губы, а потом в лоб, но, когда он захотел возвратить ей поцелуй, то поймал губами лишь воздух. Амгам была уже далеко. Она уходила в темноту, в сторону мира тектонов. На земле остались две слезы, которые превратились в алмазы размером с бейсбольный мяч. Маркус спрятал их в одном из карманов одеяния тектонов.