Передать впечатление, которое производят пирамиды, невозможно. То есть можно привести статистические данные о высоте, весе плит и числе рабов, воздвигавших это чудо, сдобрить цифры восторженными эпитетами и метафорами, но все это будет не то. Пирамиду нужно видеть живьем, в натуре. На фотографии пирамида, как и луна, например, теряет не только грандиозность, масштабы, но и не дает ощущения вечности. А это и есть главное: ощущение того, что ты соприкоснулся с вечностью.
   Наш «Канопус» уже давно идет по Красному морю, а я часами сижу и пытаюсь понять, что же в пирамидах есть такое-этакое, создающее ощущение первозданности? Существуют они пустяк — четыре с половиной тысячи лет: любая глыба гранита может презрительно сказать, что у пирамиды молоко на губах не обсохло. А между тем именно в пирамиде, а не в самой древней глыбе гранита есть то, что роднит ее со звездным небом, с беспредельным океаном, с ощетинившимися в небо пиками Памира. И когда смотришь на пирамиду, вдруг возникает ощущение ее совершенной простоты и законченности. Может быть, в этом тайна вечности — в совершенной простоте? В пирамиду нельзя внести коррективы, как нельзя усовершенствовать мозаику звезд и отредактировать океан. Я не знаток архитектуры, но мне кажется, я понял, почему пирамида — это навсегда, а собор Парижской Богоматери — на тысячу лет. Наверное, по той же причине, по какой из жизни человечества уходят даже самые известные писатели прошлого, а азбука остается. Все преходяще, кроме азбуки. Так вот, пирамида — это азбука. Она — первооснова.
   Но все эти размышления начались позже. А тогда, секунду спустя после остановки машины, мы уже мчались к пирамиде Хеопса, чтобы прикоснуться к ее священным плитам. Сделав это и малость успокоившись, мы задрали ввысь головы и с немалым удивлением отметили, что пирамида основательно поизносилась. Ее известняковые плиты выщерблены, словно по ним прошлись отбойным молотком. Когда-то гладко отшлифованные, они теперь выглядят как гигантские ступени лестницы для великанов. Кроме того, у пирамиды Хеопса нет верхушки. То ли у фараона Хеопса не хватило терпения, то ли схалтурили снабженцы Главпирамидстроя, но факт остается фактом — верхушки нет. Некоторые ученые полагают, что она сначала была, а потом исчезла — кто-то стащил безлунной ночью.
   Кстати, без верхушки пирамида стала ниже на 9 метров: теперь ее высота всего 137 метров. Узнав об этом, я решил, что имею шансы на нее вскарабкаться. Товарищи снабдили меня превосходными советами, из которых особенно запомнился один: падать на правый бок, и я полез. Но из-за сильнейшей жары, когда до верхушки оставалось каких-нибудь 130 метров, пришлось вернуться назад. Теперь я понимаю чувства альпинистов, которым не дается последняя сотня метров. Она самая трудная.
   Однако мои усилия были вознаграждены: под одной плитой я подобрал три осколка. Я готов выслушать любое число шуток по поводу происхождения этих камней. Уж я-то знаю, что они подлинные, и мой сын Саша мне поверит. Он знает, что его папа искажает истину в исключительных случаях, и только в интересах юмора и сатиры.
   История не сохранила имени гениального архитектора, проектировавшего пирамиду, но зато каждый школьник назубок знает, кто такой Хеопс. Впрочем, а разве нам известно, кто изобрел колесо, бумагу, календарь, компас, кирпич? Патентные бюро в те времена работали из рук вон плохо, а летописцы древних монархов больше писали об их божественном происхождении от крокодила или коровы, чем о действительно важных для истории вещах. Но наши сведения о том же Хеопсе настолько скудны, что ученый мир приходит в смятение, когда вновь найденная табличка неопровержимо доказывает, что его величество имел в пасти запломбированный зуб, а в детстве переболел коклюшем. Что ж, когда мучает жажда, приходится пить даже болотную воду.
   Фараон Хеопс был черствый и жестокий человек, с непомерно раздутой манией величия. И поэтому мы не отказали себе в удовольствии осмотреть его могилу, точнее — нишу, в которой когда-то покоилось августейшее тело. На высоте четырех-пяти метров находится широкая дыра. Мы пролезли в нее и, согнувшись в три погибели, стали карабкаться по лестнице, вроде той, которую строители используют для подноса кирпичей и раствора. В пирамиде было душно — Хеопс позаботился только о своих удобствах. Наконец мы забрались в помещение размером с гостиничный номер на четыре койко-места. Здесь возвышалась гранитная ниша, внутри которой, озаренный лампами дневного света, величественно возлежал окурок. Самого Хеопса в нише не было, да он был и не нужен. И вообще, усыпальница фараона кажется лишней в пирамиде. Затратить количество физического труда, равного которому не знала история, только для того, чтобы поместить в нишу бренные останки фараона, — эта нелепость не укладывается в рационально мыслящем мозгу современного человека. В отличие от самой пирамиды, перед которой хочется снять шляпу и благоговейно молчать, ниша Хеопса производит легкомысленное впечатление. Даже внушительного профессорского вида толстяк француз в золотых очках, который после подъема минут десять не мог разогнуться и тихо стонал, и тот отпустил по адресу Хеопса какую-то шутку, вызвавшую единодушное и весьма шумное одобрение группы его соотечественников. «От великого до смешного один шаг», — как сказал когда-то Наполеон Бонапарт. Безусловно, он имел в виду Хеопса и его коллегу Хефрена, хотя некоторые историки полагают, что знаменитый афоризм Наполеона был высказан в порядке самокритики. В свое время Наполеон, томимый любознательностью, посетил пирамиды вместе с группой экскурсантов, одетых в экзотическую униформу и с ружьями вместо тросточек. Пирамиды произвели на полководца настолько сильное впечатление, что он решил их, а заодно и Египет, присоединить к Франции. Турки, которые тоже очень любили пирамиды, а заодно и Египет, сначала возражали, но в последовавшей дружеской дискуссии Наполеон привел такие веские аргументы, что турки вынуждены были согласиться. Затем в пирамиды, а заодно и в Египет, влюбились англичане, потом снова французы, снова англичане… Это продолжалось до тех пор, пока в Египет основательно не влюбились сами египтяне. Так и закончилась эта лирическая история.
   Однако вернемся к Хеопсу. Через его усыпальницу проходят целые стада туристов, многие из которых считают, что их имена должны быть увековечены рядом с именем легендарного фараона. На стене расписалась даже Ева, хотя знатоки Библии полагают, что это не та самая Ева, поскольку первая супружеская пара была неграмотна. В 1841 году гробницу удостоил своим посещением некий Файджой, а через какое-то время — Джепал. Год, который он выцарапал под своим именем, нам разобрать не удалось. Если кому-либо из вас это кажется существенно важным, попробуйте уточнить сами: подпись Джепала находится в левом углу, метра полтора от пола, над двумя окурками сигарет «Кэмел».
   Сфотографировавшись у входа в пирамиду и сделав себя тем самым достоянием истории, мы отправились к Хефрену. По дороге нас перехватили два таинственных незнакомца и предложили — разумеется, не бескорыстно — показать мумию. Мы согласились и тут же пожалели об этом. Нас волоком протащили в затхлое подземелье, где во весь рост не могла бы стать даже кошка, зажгли свечу и предложили заглянуть в узкую щелку. Мы по очереди заглянули и пришли к выводу, что в нише находится дюжина костей явно собачьего происхождения. Проводники сначала отрицали этот очевидный факт, но потом под тяжестью улик честно признались в обмане, что соответственно отразилось на их гонораре.
   Погладив по бокам пирамиду Хефрена, которая от Хеопса отличается лишь несколько меньшими размерами и целой верхушкой, мы вдруг спохватились, что уже семь часов вечера — время, когда посетителей удаляют, чтобы с наступлением темноты они могли любоваться пирамидами лишь издали, но зато за особую плату. И тут нам одновременно явилась мысль, от которой кровь заледенела в жилах: Сфинкс! Мы не успели посмотреть Сфинкса! А беспощадные сторожа ловили экскурсантов поодиночке и целыми группами. Мы ласково улыбались, кланялись и лепетали что-то насчет того, что ночью выходим в море, — куда там!
   Нас выставляли за ограду. И здесь нашему переводчику Игорю пришла в голову светлая идея. Указывая на нас, в немом отчаянье вытирающих вспотевшие лбы, он сказал:
   — Это советские моряки! Советские, понимаете?
   К Сфинксу нас провожали, как высочайших особ. Сторож открыл металлическую решетку, ввел нас и представил знаменитому льву с человеческим лицом. Сфинкс был огромен и молчалив. Он загадочно улыбался, и эта улыбка, как и улыбка Джоконды, — вечная загадка и неисчерпаемая тема для диссертаций на соискание ученой степени. Сфинксу, как и древнегреческим оракулам, любили задавать вопросы, с ним советовались и весьма считались с его мнением. Бернард Шоу утверждает, что именно здесь Цезарь впервые встретил Клеопатру, тогда еще шестнадцатилетнюю девочку. Она спрашивала у Сфинкса, как ей избавиться от своего десятилетнего мужа Птолемея, и Сфинкс, видимо, дал ей соответствующие указания: Клеопатра весьма быстро овдовела, после чего развернулась вовсю. Для начала она вскружила лысую голову Цезаря, потом свела с пути истинного Марка Антония, растворила в уксусе и выпила дорогую жемчужину, выучила полдюжины иностранных языков и покончила с собой, разозлив любимую кобру. Клеопатра была образованной женщиной, но мне кажется, что мужчины любили ее не только за эрудицию. Ее изящный носик прославлен в истории не меньше, чем отбитый каким-то прохвостом-завоевателем чуть ли не двухметровый нос Сфинкса.
   Кстати, воспользовавшись ситуацией, мы задали Сфинксу несколько вопросов, на которые не получили ответа: видимо, у старика с возрастом начинает портиться характер. Когда с ним фотографировались, он ехидно усмехнулся, но значение этой усмешки, увы, мы поняли слишком поздно: с объектива забыли снять крышку.
   На прощанье один из сторожей подарил мне на память алебастровую статуэтку, безусловно, очень древнюю. Правда, мои товарищи, уцепившись за то, что статуэтка сырая, доказывали, что она сделана два-три часа назад, но в них просто говорила зависть.
   Два часа спустя, преодолев четыре с половиной тысячи лет, мы были на борту нашего «Канопуса». Впереди — Красное море. Прощайте, пирамиды, прощай, Сфинкс! Увижу ли я вас когда-нибудь?

В КPACHOM MOPЕ

   В половине седьмого утра я поднялся на пеленгаторную палубу — делать зарядку. Анатолий Зинченко был уже на месте. Поначалу только он и я делали зарядку, поддерживая свою спортивную форму. В этом отношении мы здорово напоминали друг друга, хотя было бы натяжкой сказать, что мы вообще похожи как две капли воды. Опытный глаз мог определить, что Зинченко, быть может, выше и плотнее. Мой вес 67 килограммов при росте 170 сантиметров, а Зинченко имеет 110 килограммов и рост 2 метра. Анатолий чемпион флота по боксу в тяжелом весе, но и я, между нами говоря, не лыком шит. В свое время — ого!
   Стоило мне, бывало, лишь подойти к рингу, как участники соревнований и судьи начинали перешептываться: «Что это за тип сюда затесался? Безбилетник, наверное».
   Обычно мы с Анатолием проводили двадцатиминутную разминку — бегали, прыгали, приседали, размахивали гантелями и по очереди баловались двухпудовой гирей (свою очередь я всегда уступал Зинченко). Но в это утро разминка не получалась. Воздух был настолько сырой, что наверняка удовлетворил бы даже рыбу: дышать было трудно и противно.
   Красное море — самое теплое и соленое в мире, с невероятной даже для тропиков влажностью воздуха. Красным, по распространенному мнению, оно называется из-за водорослей, которые принимают красный оттенок — багровеют от жары, наверное. Море это древнее — оно существовало еще в то время, когда Господь Бог диктовал Моисею Ветхий Завет. Тогда Иегова совершил чудо: по ходатайству Моисея море расступилось и евреи из Египта прошли по морю, яко посуху, даже не надев галоши. Многочисленные исследователи чуда не раз предпринимали попытки разыскать эту дорогу, но, увы, безуспешно — из-за непростительной оплошности Всевышнего, который забыл указать координаты. Видимо, уже тогда у старика начинался склероз.
   Жизнь на «Канопусе» протекала спокойно. Но в этом спокойствии чувствовалось хорошо скрываемое внутреннее напряжение. Еще несколько суток, и мы придем на промысел. Что нас ждет? Будет ли рыба? Как поведут себя механизмы? Уже сейчас было ясно, что некоторые из них в береговых мастерских отремонтированы халтурно, и ремонтный механик Владимир Гурьянович Полянский появлялся в кают-компании озабоченный и молчаливый.
   А вообще-то рыбаки умеют и любят поговорить. Я не знаю другой такой профессии, дающей столько тем для разговора, ибо даже в самый спокойный, самый заурядный день море навевает тысячу ассоциаций. Каждый рыбак за свою жизнь не один раз прошел огонь, и воду, и медные трубы, и обо всем этом он хочет рассказать. Оказаться один на один с самим собой — тяжелое испытание для человека везде, но на море — это стократ тяжелее. Все моряки мира преклоняются перед подвигом Алена Бомбара, оказавшегося «за бортом по своей воле», и все горячо ему сочувствовали: как Бомбару, наверное, хотелось поговорить хоть с одной живой душой, даже самой глупой и вздорной, чтобы знать, что тебя слушают человеческие уши, а не рыбы. На море нужно много говорить потому, что разговор — а на море это почти всегда веселая «травля» — отвлекает от мыслей о земле, мыслей, часто навязчивых и тяжелых. Наверное, поэтому среди рыбаков чаще, чем среди людей других профессий, встречаются превосходные рассказчики — люди с высокого качества юмором. И потому, наверное, на море так любят подшучивать друг над другом, без взаимных обид и камней за пазухой. Здесь обижаться на шутку нельзя — окончательно засмеют. Юмор вообще великолепная защита от неприятностей всякого рода: он помогает отвлечься и забыться куда лучше водки, перед которой у него есть безусловное преимущество: если спиртных напитков рыбаку разрешено взять в рейс не более двух бутылок, то юмора — сколько унесешь на своих плечах.
   К этой теме я еще буду возвращаться не раз, а сейчас продолжу о Красном море. Все каюты на «Канопусе» радиофицированы, и объявления вахтенного штурмана прослушиваются в обязательном порядке. Самое неприятное из них, как легко догадаться: «Доброе утро, товарищи! Команде — подъем!» Но в это утро Слава Кирсанов изменил обычаю.
   — Товарищи! Проходим тропик Рака! — разнеслось по трансляции в семь утра. — Желающие могут выйти на бак, чтобы полюбоваться этим превосходным зрелищем!
   Это объявление подняло экипаж куда быстрее, чем опостылевшее «Команде — подъем!». Один новичок, который просил потом не разглашать его имя, выбежал на бак с фотоаппаратом. При виде «ФЭДа» все сразу посерьезнели. Это уже было событие.
   — Во-он, видишь столб стоит, белый с красным? — втолковывал новичку второй штурман Пантелеич. — А на столбе рак. Это и есть тропик Рака.
   — Где он, где? — суетился новичок, держа аппарат наготове.
   — Неужели не видишь? — удивлялся Пантелеич. — Во-он сидит на столбе, в очках такой, газету читает. «Советский спорт».
   Этот случай доставил нам такое удовольствие, что мы даже простили Славе его обман: оказывается, тропик Рака «Канопус» прошел в четыре утра.
   Внимание команды немедленно переключилось на Гришу Арвеладзе. Едва успел он, позевывая, выйти из своей каюты, как его окружила толпа.
   — Соку виноградного чего-то захотелось, — сообщил Грише один матрос.
   — А я бы не отказался от стаканчика сухого вина, — поделился своим желанием другой.
   — Мало ли чего ты хочешь! — Гриша ухмыльнулся. — Я тоже, может, хочу шашлык с кахетинским вино, а еще больше обнять молодая жена. Эх!
   Упитанное Гришино лицо засветилось от воспоминаний, но начпрода быстро вернули к действительности.
   — Значит, тропик перешли, а сок не выдаешь? Хорошо, пойдем и доложим старпому, что Арвеладзе нарушает законодательство.
   — Как перешли? Дорогой, почему раньше молчал? Тогда совсем другое дело.
   И Гриша побежал к штурману узнавать, действительно ли «Канопус» находится в тропиках, ибо только с этого момента, и ни одним часом раньше, каждый член экипажа имеет право на триста граммов сока или двести граммов сухого вина в сутки — на выбор. В этом вопросе Гриша был законченным бюрократом. Недели три спустя, когда мы подошли к Пакистану, он все время вертелся около штурманской рубки, потому что траулер балансировал на широте тропика, как циркач на канате. И стоило «Канопусу» хотя бы на одну милю отойти к северу от тропика, как Гриша торжественно прекращал выдачу сока.
   — Нельзя, дорогой, не положено, — дружелюбно пояснял он возмущенным любителям сока. — Закон такой имэется. Пей газированная вода, очень полезный напиток, палчики оближешь!
   Но в то утро мы получили на пять дней вперед по три бутылки отличного виноградного сока и тут же заложили их в холодильники. Они тоже имелись в каждой каюте: отвинчивалась крышка калорифера, или кондишена, как было принято его называть, и на холодные трубы укладывались бутылки. Законность этой операции была весьма сомнительна, но зато в самые знойные дни, когда температура в тени достигала сорока, а на солнце пятидесяти шести градусов, мы пили охлажденный, необыкновенно приятный сок.
   В свободное время играли в шахматы и забивали козла. Домино у рыбаков — любимая игра, и проходит она на редкость темпераментно и азартно; проигравшие, независимо от ранга, идут «на мыло», провожаемые беспощадными насмешками. Через полчаса «козлы» берут реванш, а недавние победители влезают в их шкуры. У нас были настоящие гроссмейстеры домино: Борис Павлович, начальник радиостанции Саша Ачкинази, Пантелеич и боцман Трусов. У них, особенно у старпома, в запасе был богатый арсенал звуковых и визуальных сигналов партнеру, и, когда они разоблачались, начиналась веселая склока. Домино любили все, кроме, пожалуй, Володи Иванова, который говорил: «Умная игра — вторая после перетягивания каната». Поначалу и я относился к «козлу» скептически, но потом втянулся и одержал немало славных побед. Меня даже Борис Павлович и Пантелеич наперебой приглашали к себе в партнеры — когда под рукой не было никого другого.
   По Красному морю мы шли более четырех суток, проклиная дикую жару и отвратительную сырость. Несмотря на то, что калориферы не выключались, а иллюминаторы были задраены наглухо, к утру все простыни, подушки, одежда были совершенно сырыми. Впрочем, чего еще ожидать от моря, окруженного кольцом самых жарких на земле пустынь? Аравийская и Нубийская пустыни, Саудовская Аравия сами изнывают от зноя и охотно делятся излишками жары с расположенным между ними морем.
   Как и все суда в Красном море, «Канопус» был вынужден пройти между Сциллой и Харибдой. Да, Одиссей был именно здесь, и прошу всех гомероведов отныне ссылаться на данную публикацию. Сциллой и Харибдой Гомер образно называл проход Абу-Али, расположенный между островами Абу-Али и островом Зукар, берега которого покрыты белым песком и посему могут быть легко приняты за воду. Проход Абу-Али очень узкий и коварный; не так давно это на своей шкуре испытал один итальянский транспорт. Снять его с камней до сих пор не удалось, но если вы хотите попробовать свои силы, сообщаю координаты: 14 градусов 01 минута северной широты, 42 градуса 50 минут восточной долготы. Будьте особенно осторожны во время прилива.
   К Баб-эль-Мандебскому проливу Красное море резко сужается — наверное, в интересах путешественников, которые могут сразу видеть берега Эфиопии, Сомали, Йемена и Адена. Пожалуй, второго такого места на земном шаре нет.
   Несколько слов о Баб-эль-Мандебском проливе. В буквальном переводе это звучит так: «Ворота скорби». Ученый мир расколот на две конкурирующие группы: одна доказывает, что «Воротами скорби» пролив назван из-за гибели в нем многочисленных судов: другая же группа считает такое объяснение антинаучным и выдвигает свое, полагая, что оно единственно правильное. Когда по ту сторону пролива умирал богатый араб, его тело стремились захоронить в Мекке. Покойник, погребенный в священной земле пророка Магомета, получал посмертный пропуск к прекрасным гуриям и прочим радостям мусульманского рая. Но родственникам разрешалось сопровождать тело только до пролива, далее же покойник следовал в обществе специально назначенных лиц. Поэтому пролив, где родственники, прощаясь, рыдали, и назван «Воротами скорби».
   Лично я предлагаю третье объяснение и готов с суровым достоинством выслушать крики, которые поднимут по этому поводу мои оппоненты. Сколько бы специальных статей, докладов и книг ни опровергало мою точку зрения, я останусь неколебим. Дело в том, что в Баб-эль-Мандебский пролив я случайно уронил свою зажигалку, только что заправленную бензином и с двумя совершенно новыми кремнями. Это событие было для меня крайне прискорбным. Отсюда и «Ворота скорби».
   Таково истинно научное наименование Баб-эль-Мандебского пролива.

ПЕРВЫЙ ТРАЛ

   Как-то я читал в одном журнале статью. В ней писалось, что в океане очень много рыбы, просто чудовищно много. Автору не хватало слов, чтобы выразить свой восторг по этому поводу. Он приводил цифры, умножал их на свои догадки и делил на душу населения. На каждого приходилось что-то около миллиона тонн теоретической рыбы, и я решил, что на первое время мне хватит. Правда, уже тогда в мозгу мелькнула смутная догадка, что теоретическая рыба тем отличается от добытого удачливым московским рыболовом ерша размером с мундштук, что из нее не сваришь ухи. Но я, разумеется, не решился противопоставить это безграмотное предположение могучей эрудиции ученого экономиста.
   Здесь, на «Канопусе», я понял, что ученый был прав. Рыбы в океане очень много. И если ее сгонять хворостиной к тралу, на котором висят транспаранты «Добро пожаловать», и если рыба примет это любезное приглашение, и если она окажется не медузой или скатом, и если трал счастливо минует многочисленные ловушки, заботливо подготовленные океаном на дне, тогда все в порядке.
   «Канопус» нетерпеливо пересекал Красное море, подгоняемый оптимистическими радиограммами собратьев-траулеров, которые уже давно паслись в Аравийском море. Капитаны сообщали, что уловы по сорок—пятьдесят тонн в сутки, что рыба сама лезет в трал, скандаля, давясь и расталкивая друг друга локтями, — картина, которую может представить каждый побывавший в Центральном доме кино во время бесплатного просмотра. За спиной — две недели томительного перехода. Рыба! Все мысли только о рыбе! Она начало, середина и конец любого разговора, она хлеб насущный и возвышенная мечта рыбака, который на полгода покинул любимый город и любимую жену — а у рыбака жена обязательно любимая, иначе в море нельзя, — чтобы вернуться с честью. А это значит, что должна быть рыба. Сорок тонн на каждую из восьмидесяти душ населения «Канопуса». Причем не теоретических, а осязаемых на ощупь, радующих не воображение, а желудок.
   Два часа ночи. В слип, с которого сейчас соскользнет в море сорокаметровая капроновая авоська, старший тралмастер Валерий Жигалев швыряет бутылку шампанского. Провожаемый долгими взглядами трал пошел вниз. Теперь шутки в сторону, лишнюю болтовню — отставить. Ожидание первого трала священно. Нам подмигивает Канопус, симпатичная звездочка из созвездия Арго. Это наш ангел-хранитель, который каждую ночь приходит поболеть за своего крестника, перекинуться парочкой-другой слов. Он очень красив, весь в радужных огоньках, точно стеклянный шарик на солнце, если смотреть на него в бинокль. А простым глазом — простая звезда, обыкновенный светлячок на небе. В жизни чаще бывает наоборот: я, во всяком случае, никогда не беру в театр бинокль: иные театральные звезды хорошо смотрятся издали.
   Море штормит. Волны бьются о слип и вкатываются на корму. В благоговейном молчании стоят на кормовом мостике свободные от вахты члены экипажа.
   — Вира трал! — командует капитан Шестаков.
   Оживились заскучавшие от безделья лебедки. Освещенные прожекторами стальные ваера потянулись из океана. За бортом сплошная мгла, таинственная мгла, окутавшая бушующую стихию. И где-то из глубин океана сейчас рвется домой, на траулер, на заброшенный в первобытную беспредельность очажок цивилизации, трал, заполненный неизвестностью. Первый трал! Что ты нам принесешь? А по корме уже грохочут бобынцы — чугунные шары, которые одни только знают, что такое прогулка по дну океана. А вот и трал, родной, долгожданный. Он принес первую рыбу — полведра черного карася, и час спустя, пройдя через руки кока, весь улов был подан на нескольких тарелках.