ВО МНЕ ПРОСЫПАЕТСЯ МОРСКОЙ ВОЛК
Теперь я часто думаю о том, что одно случайное,вскользь брошенное слово может произвести неслыханноедействие. Оно ворвется в вашу жизнь как ураган, перевернет все вверх дном и бросит вас, как щепку, навстречужитейским приключениям.
Сейчас я расскажу вам, как попал на море.
Разумеется, я мог бы наплести три короба и несколько страниц вдохновенно фантазировать о том, что еще в раннем детстве, начитавшись Майн Рида и Стивенсона, возмечтал стать моряком, что с той поры море являлось мне во снах и прочее. Так вот, ничего подобного не было. Видимо, я рос странным мальчиком, ибо «Морской волчонок» и «Остров сокровищ» — книги, которые я и сейчас охотно перечитываю, — убедили меня в преимуществах именно сухопутного образа жизни. О море я и думать боялся. Волны высотой с дом, акулы и пираты — нет, это меня не устраивало. Особенно акулы — длинные, скользкие, холодные и с острыми зубами. Я решил, что лучше встретиться на суше с тигром, — между нами говоря, я даже пальцем не шевельнул, чтобы приблизить эту встречу.
Так мы — я и море — тридцать шесть лет держались друг от друга на почтительном удалении, без скуки, жалоб и взаимных претензий. Время от времени я смотрел на море в кино: на экране штормило, бросало, било, топило и угрожающе ревело. Я восхищался мужеством моряков и укреплялся в решении никогда не покидать сушу.
Я пишу эти строки и снисходительно смеюсь над собой. Меня утешает только то, что в жизни встречались ослы покрупнее. Теперь-то я знаю, что в каждом человеке дремлет и ждет своего часа морской волк. Люди щелкают на счетах и строгают табуретки, выдергивают зубы и поют на сценах, потеют в кабинетах и возвышаются над кафедрами, не подозревая, что в душе они отчаянные моряки, и лишь случайное стечение обстоятельств не бросило их навстречу девятому валу (которого, кстати, по мнению бывалых моряков, не существует).
Раньше я думал, что человеку доступны четыре высших наслаждения: труд, еда, любовь и книги (в этой классификации спорный момент книги, но желающие могут поставить на их место телевизор или мороженое). И самое жалкое, что может сделать человек, — это сознательно лишить себя хотя бы одного из них. Отец Сергий и Васисуалий Лоханкин попытались было, да ничего хорошего у них не вышло: один зря отрубил себе палец, а другой лишился горячо любимой жены.
Теперь я знаю, что есть пятое, высшее, наслаждение — море.
А случилось это так. В нашем доме живет семья, с которой я дружен. Мы тысячу раз встречались, пили чай с вареньем, играли в шахматы и беседовали на разные умные темы. И вот однажды между третьим и четвертым стаканами чаю жена моего друга Саши Лариса сообщила, что через два месяца она отправляется на море. Я полагал, что она поедет в Ялту — город с самой высокой в мире концентрацией дикарей на квадратный метр пляжа. Но Лариса уточнила, что Ялта пройденный этап. Она уходит в самое настоящее море, на самом настоящем рыболовном судне — ни больше ни меньше. Уходит вместе с экспедицией врачей, которые будут измерять у рыбаков температуру, давление, пульс, просвечивать их лучами и делать им разные уколы.
Все это мне показалось забавным. Я уже давно бродил в поисках темы, бросая вокруг голодные взгляды. Доктор в пенсне, который прикрепляет датчики к пяткам уснувшего после вахты рыбака, — ведь это самая настоящая тема! Нужно с ходу застолбить участок, пока его не перехватили конкуренты. Я заявил Ларисе, что еду с врачами. «В море идут, — сурово возразила она. — Едут только в поезде и в трамвае». Я извинился и заявил, что иду в море. Заявление было тут же внесено в протокол, снабжено датой, подписями и печатью. Теперь отступать было некуда. Я пришел домой и небрежно, между прочим, сказал, что вскоре собираюсь махнуть в океан с рыбаками. Жена отнеслась к моим словам со всей серьезностью. Она кивнула головой и сказала, что мне пришла в голову удачная мысль и не могу ли я, прежде чем махнуть в океан, сбегать за хлебом, потому что магазин скоро закроется.
Ночью мне впервые в жизни снилось море.
Друзья встретили мое заявление бурным, долго не смолкавшим смехом, начальство — тактичными, сдержанными улыбками. А приятель-врач, выслушав меня, взволнованно заходил по комнате.
— Разумеется, — сказал он, — ты, безусловно, пойдешь в океан, к рыбакам, это вопрос решенный. Но не считаешь ли ты, что раньше следует полечиться?
Он неожиданно ударил меня по коленкам ладонью, и я чуть не пробил ногами потолок.
— Вот видишь? — обрадовался он. — Тебе нужен лес!
Я грубо оскорбил этого доброжелательного, хорошего человека и начал ступенька за ступенькой преодолевать косность и рутину. Все умирали от смеха при одной только мысли о том, что я могу уйти в океан. Я бегал, суетился, доказывал и до того надоел начальству, что при виде меня оно запиралось в служебных кабинетах. Наконец я получил «добро» и направление на медицинскую комиссию. Родные и близкие торжествовали: все были твердо уверены, что пройти сквозь строй врачей мне не удастся.
В первом же кабинете меня послали на операцию горла, поскольку неподалеку от голосовых связок оказался какой-то нарост. Я пытался доказать, что еду в командировку к рыбакам не для того, чтобы петь им арии из опер, но доктор был непоколебим. Пришлось выжигать нарост каленым железом. Провалявшись неделю в постели, я пошел к следующему врачу. Это был хирург. Он посоветовал мне вырезать аппендикс и чрезвычайно огорчился, когда я показал ему шрам. Затем он с полчаса изучал мой организм, подыскивая, что бы можно было из меня вырезать.
— По-моему, — с надеждой в голосе говорил он, — вот это утолщение на голени следует удалить.
Я сказал, что оно мне не мешает и поэтому удалять его я не собираюсь.
В жизни я не видел более разочарованного, убитого горем человека, чем этот хирург, когда я невредимым покидал его кабинет. Затем в меня вцепился глазник. С полчаса я торчал около его доски и мычал всякие буквы. На прощанье глазник снабдил меня кучей рецептов, которые я мстительно сунул в ближайшую урну. Остальных врачей я прошел шутя. Все они сочли, что я на редкость здоровый человек, как бы специально созданный природой для покорения морей и океанов.
Тогда борьба со мной пошла по другим направлениям.
— Тебе будет очень скучно без Сашеньки и меня, — предупредила жена. — Очень, очень скучно.
— Значит, я буду еще больше вас любить, — твердил я.
— Тебя будет качать, — убеждал один товарищ, бывалый моряк, который мог часами рассказывать восхищенным слушательницам о своем путешествии на теплоходе «Адмирал Нахимов» от Ялты до Алушты.
— Ну и пусть, — отвечал ему я. — Мне еще в детстве нравилось, когда меня качали.
— Тебя будут разыгрывать! — пугал другой приятель. — Пошлют пилить лапу якоря и посоветуют от качки кушать морской ил. Боцман заставит тебя драить палубу, а кок — чистить картошку!
Возникали и другие препятствия. Выяснилось, что вместе с врачами мне пойти не удастся, так как «Глеб Успенский», который берет их на борт, полностью укомплектован и на меня не хватает спасательных средств. Тогда я попросился на «Красный луч» — тунцеловную базу, промышлявшую в Индийском океане. Но оказалось, что для моей доставки на базу попутное судно должно сделать дополнительный двухдневный переход, который обойдется… Мне назвали сумму, и я понял, что тунцов не увижу.
Наконец вариант был найден. Через неделю в Индийский океан уходит траулер «Канопус», который будет ловить креветок, лангуст, сомов, карасей и прочую живность. Я тут же согласился и пошел получать направление. И последнее препятствие: мне перепутали океаны. Это уже было проще. В каких-нибудь два дня ошибка машинистки, напечатавшей вместо Индийского Тихий, была исправлена, и я выехал в Севастополь.
Сейчас я расскажу вам, как попал на море.
Разумеется, я мог бы наплести три короба и несколько страниц вдохновенно фантазировать о том, что еще в раннем детстве, начитавшись Майн Рида и Стивенсона, возмечтал стать моряком, что с той поры море являлось мне во снах и прочее. Так вот, ничего подобного не было. Видимо, я рос странным мальчиком, ибо «Морской волчонок» и «Остров сокровищ» — книги, которые я и сейчас охотно перечитываю, — убедили меня в преимуществах именно сухопутного образа жизни. О море я и думать боялся. Волны высотой с дом, акулы и пираты — нет, это меня не устраивало. Особенно акулы — длинные, скользкие, холодные и с острыми зубами. Я решил, что лучше встретиться на суше с тигром, — между нами говоря, я даже пальцем не шевельнул, чтобы приблизить эту встречу.
Так мы — я и море — тридцать шесть лет держались друг от друга на почтительном удалении, без скуки, жалоб и взаимных претензий. Время от времени я смотрел на море в кино: на экране штормило, бросало, било, топило и угрожающе ревело. Я восхищался мужеством моряков и укреплялся в решении никогда не покидать сушу.
Я пишу эти строки и снисходительно смеюсь над собой. Меня утешает только то, что в жизни встречались ослы покрупнее. Теперь-то я знаю, что в каждом человеке дремлет и ждет своего часа морской волк. Люди щелкают на счетах и строгают табуретки, выдергивают зубы и поют на сценах, потеют в кабинетах и возвышаются над кафедрами, не подозревая, что в душе они отчаянные моряки, и лишь случайное стечение обстоятельств не бросило их навстречу девятому валу (которого, кстати, по мнению бывалых моряков, не существует).
Раньше я думал, что человеку доступны четыре высших наслаждения: труд, еда, любовь и книги (в этой классификации спорный момент книги, но желающие могут поставить на их место телевизор или мороженое). И самое жалкое, что может сделать человек, — это сознательно лишить себя хотя бы одного из них. Отец Сергий и Васисуалий Лоханкин попытались было, да ничего хорошего у них не вышло: один зря отрубил себе палец, а другой лишился горячо любимой жены.
Теперь я знаю, что есть пятое, высшее, наслаждение — море.
А случилось это так. В нашем доме живет семья, с которой я дружен. Мы тысячу раз встречались, пили чай с вареньем, играли в шахматы и беседовали на разные умные темы. И вот однажды между третьим и четвертым стаканами чаю жена моего друга Саши Лариса сообщила, что через два месяца она отправляется на море. Я полагал, что она поедет в Ялту — город с самой высокой в мире концентрацией дикарей на квадратный метр пляжа. Но Лариса уточнила, что Ялта пройденный этап. Она уходит в самое настоящее море, на самом настоящем рыболовном судне — ни больше ни меньше. Уходит вместе с экспедицией врачей, которые будут измерять у рыбаков температуру, давление, пульс, просвечивать их лучами и делать им разные уколы.
Все это мне показалось забавным. Я уже давно бродил в поисках темы, бросая вокруг голодные взгляды. Доктор в пенсне, который прикрепляет датчики к пяткам уснувшего после вахты рыбака, — ведь это самая настоящая тема! Нужно с ходу застолбить участок, пока его не перехватили конкуренты. Я заявил Ларисе, что еду с врачами. «В море идут, — сурово возразила она. — Едут только в поезде и в трамвае». Я извинился и заявил, что иду в море. Заявление было тут же внесено в протокол, снабжено датой, подписями и печатью. Теперь отступать было некуда. Я пришел домой и небрежно, между прочим, сказал, что вскоре собираюсь махнуть в океан с рыбаками. Жена отнеслась к моим словам со всей серьезностью. Она кивнула головой и сказала, что мне пришла в голову удачная мысль и не могу ли я, прежде чем махнуть в океан, сбегать за хлебом, потому что магазин скоро закроется.
Ночью мне впервые в жизни снилось море.
Друзья встретили мое заявление бурным, долго не смолкавшим смехом, начальство — тактичными, сдержанными улыбками. А приятель-врач, выслушав меня, взволнованно заходил по комнате.
— Разумеется, — сказал он, — ты, безусловно, пойдешь в океан, к рыбакам, это вопрос решенный. Но не считаешь ли ты, что раньше следует полечиться?
Он неожиданно ударил меня по коленкам ладонью, и я чуть не пробил ногами потолок.
— Вот видишь? — обрадовался он. — Тебе нужен лес!
Я грубо оскорбил этого доброжелательного, хорошего человека и начал ступенька за ступенькой преодолевать косность и рутину. Все умирали от смеха при одной только мысли о том, что я могу уйти в океан. Я бегал, суетился, доказывал и до того надоел начальству, что при виде меня оно запиралось в служебных кабинетах. Наконец я получил «добро» и направление на медицинскую комиссию. Родные и близкие торжествовали: все были твердо уверены, что пройти сквозь строй врачей мне не удастся.
В первом же кабинете меня послали на операцию горла, поскольку неподалеку от голосовых связок оказался какой-то нарост. Я пытался доказать, что еду в командировку к рыбакам не для того, чтобы петь им арии из опер, но доктор был непоколебим. Пришлось выжигать нарост каленым железом. Провалявшись неделю в постели, я пошел к следующему врачу. Это был хирург. Он посоветовал мне вырезать аппендикс и чрезвычайно огорчился, когда я показал ему шрам. Затем он с полчаса изучал мой организм, подыскивая, что бы можно было из меня вырезать.
— По-моему, — с надеждой в голосе говорил он, — вот это утолщение на голени следует удалить.
Я сказал, что оно мне не мешает и поэтому удалять его я не собираюсь.
В жизни я не видел более разочарованного, убитого горем человека, чем этот хирург, когда я невредимым покидал его кабинет. Затем в меня вцепился глазник. С полчаса я торчал около его доски и мычал всякие буквы. На прощанье глазник снабдил меня кучей рецептов, которые я мстительно сунул в ближайшую урну. Остальных врачей я прошел шутя. Все они сочли, что я на редкость здоровый человек, как бы специально созданный природой для покорения морей и океанов.
Тогда борьба со мной пошла по другим направлениям.
— Тебе будет очень скучно без Сашеньки и меня, — предупредила жена. — Очень, очень скучно.
— Значит, я буду еще больше вас любить, — твердил я.
— Тебя будет качать, — убеждал один товарищ, бывалый моряк, который мог часами рассказывать восхищенным слушательницам о своем путешествии на теплоходе «Адмирал Нахимов» от Ялты до Алушты.
— Ну и пусть, — отвечал ему я. — Мне еще в детстве нравилось, когда меня качали.
— Тебя будут разыгрывать! — пугал другой приятель. — Пошлют пилить лапу якоря и посоветуют от качки кушать морской ил. Боцман заставит тебя драить палубу, а кок — чистить картошку!
Возникали и другие препятствия. Выяснилось, что вместе с врачами мне пойти не удастся, так как «Глеб Успенский», который берет их на борт, полностью укомплектован и на меня не хватает спасательных средств. Тогда я попросился на «Красный луч» — тунцеловную базу, промышлявшую в Индийском океане. Но оказалось, что для моей доставки на базу попутное судно должно сделать дополнительный двухдневный переход, который обойдется… Мне назвали сумму, и я понял, что тунцов не увижу.
Наконец вариант был найден. Через неделю в Индийский океан уходит траулер «Канопус», который будет ловить креветок, лангуст, сомов, карасей и прочую живность. Я тут же согласился и пошел получать направление. И последнее препятствие: мне перепутали океаны. Это уже было проще. В каких-нибудь два дня ошибка машинистки, напечатавшей вместо Индийского Тихий, была исправлена, и я выехал в Севастополь.
ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО
— Третий штурман Иванов Владимир Петрович, — отрекомендовался он. — Возраст двадцать два года, рост сто шестьдесят семь сантиметров, женат. Можете называть меня Володей и подняться в отведенную для вас резиденцию.
Я пробормотал извинение и в сопровождении Володи отправился осматривать судно.
— «Канопус» два месяца назад вернулся из Индийского океана и снова отправляется туда же на полгода, — рассказывал он. — Наш траулер типа «Тропик», он приспособлен для плаванья в тропических морях. Жара нам не страшна — в каждой каюте есть кондиционная установка. На палубе тридцать пять — сорок градусов, а в каюте — восемнадцать. Здорово?
Я согласился, что это действительно здорово.
Володя показал мне рулевую и штурманскую рубки, каюты, корму с траловым хозяйством, камбуз, рыбный цех и машинное отделение. И час спустя я убедился в том, что «Канопус» лучший в мире рыболовный траулер, с лучшим в мире экипажем и что мне неслыханно повезло, что я попал именно сюда. Затем к Володе пришла Галя — удивительно миловидное существо с круглыми черными глазами. Супруги взялись за руки и влюбленно зарделись.
— Пробыл два месяца и опять уходит, — прохныкала Галя. — Валерик даже не успел к нему привыкнуть.
— А вот и успел, — возразил Володя. — Он сегодня утром посмотрел на меня, и в его глазах я прочитал: «Ты мой папа!»
— И зачем только я с ним связала свою жизнь? — вздыхала Галя, ставя на стол кастрюльки и пакеты с домашней снедью. — Рыбу, видите ли, он ловит, этот мальчишка! А как жену любит и сына растит? По радио! Даст раз в неделю радиограмму — и ужасно собой доволен. Тоже мне муж называется.
— Но ведь я хороший! — протестовал Володя. — Внимательный, заботливый и красивый.
— Тоже мне красавец! — Галя хмыкнула и дернула мужа за вечно торчащий парусом хохолок. — Худой, белобрысый, смотреть не на что. Кушай, а то ветром за борт сдует!
Я оставил супругов вдвоем — общество, в котором они больше всего нуждались, — и пошел бродить по судну. Группа матросов переносила с причала на корму бочки, ящики и прочий традиционный морской груз. Мы разговорились.
— Только не пишите, пожалуйста, что мы работаем «с неслыханным энтузиазмом», — попросил один.
— «Не щадя своих сил и с огромным трудовым подъемом», — добавил другой.
— И что у нас «мужественные лица», — вставил третий. — А то к нам как-то заскочил на пять минут корреспондент, а потом накатал такое, что стыдно было смотреть друг на друга.
Я тут же поклялся, что для энтузиазма, подъема и лиц буду искать другие эпитеты. Клятва была скреплена рукопожатиями.
Мне хотелось бы представить вам еще несколько новых моих знакомых, имена которых часто будут встречаться на страницах повести.
Капитан-директор «Канопуса» Аркадий Николаевич Шестаков. Интеллигентный, общительный и веселый человек. У него смуглое, надолго запоминающееся лицо: великолепная черная шевелюра, высокий лоб, очень мягкие черные глаза — мягкие только с виду, потому что капитан, как я впоследствии убедился, человек достаточно твердого характера. Два года назад, в возрасте двадцати четырех лет, он стал самым молодым севастопольским капитаном и до сих пор продолжает носить этот почетный титул. Начальство гордится тем, что сделало такой смелый шаг, и это наводит на размышления. Нынче стоит только на крупный пост выдвинуть молодого человека, как все начинают ахать и сбегаются смотреть на это удивительное явление природы. «Смотрите вы, — шепчутся вокруг, — только бриться начал, в сыновья мне годится, а ишь ты, куда забрался!»
Чушь! Двадцать четыре года — золотой возраст для руководителя. Наполеон и Тухачевский в эти годы командовали армиями и делали это так здорово, что битые ими генералы даже про себя не называли их «мальчишками». Добролюбов и Писарев в эти годы формировали общественное мнение, Эйнштейн придумал теорию относительности, а Ленин создал «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Двадцать четыре — это те годы, когда голова битком набита умными идеями, когда энергии и здоровья хватает на двадцать часов работы в сутки, когда хочется дерзать, спорить с авторитетами, бросать камни в стоячее болото и не признавать мудрой старческой осторожности, которая охраняет от ошибок и не дает развить скорость, как ограничитель на моторе новой автомашины.
Первый помощник капитана Александр Евгеньевич Сорокин. Сначала я не думал, что на «Канопусе» он станет одним из самых близких мне людей. Сдержанный, экономный в словах, очень тактичный, он раскрывался постепенно. В свои тридцать пять лет он строен и худощав. Александр Евгеньевич умен и остроумен — качества, не всегда встречающиеся вместе.
Виктор Котельников — судовой врач. Он только что закончил Симферопольский мединститут и с выпускного бала попал на корабль. Он среднего роста, даже чуть ниже, но его плеч и грудной клетки хватило бы на трех врачей. До ухода в море я успел заметить только это, да еще, пожалуй, то, что Виктор весьма привлекательный малый. Поговорить же с ним было делом невозможным, поскольку все свободное от подготовки медпункта время доктор уделял своей Ирише. Я не обижался, сознавая, что в дни расставания даже самая заурядная жена дороже интеллигентного и начитанного собеседника, тем более что Ириша была отнюдь не заурядная: весь рейс доктор тяжело вздыхал, глядя на приколотую к переборке каюты фотографию красавицы жены.
По ходу дела я буду рассказывать вам о ребятах с «Канопуса», которые стали моими друзьями: о старпоме Борисе Павловиче Серенко, о штурманах Георгии Биленко и Володе Иванове, о радистах Саше Ачкинази и Николае Цирлине, о моем соседе по каюте четвертом штурмане Славе Кирсанове, старшем тралмастере Валерии Жигалеве, гидроакустике Геннадии Федоровиче Долженкове и о многих других.
КАК ПРОВОЖАЮТ ПАРОХОДЫ
«Канопус», оседланный, нетерпеливо ржал, содрогаясь и потягиваясь всем телом, а никому не хотелось расставаться. Папы и мамы, тещи и жены, невесты и дети заполнили палубы и каюты траулера — сегодня у «Канопуса» день открытых дверей.
— Сыночки, вы уж присмотрите за моим мальчиком, — просила старая седая мама.
Мальчик, на две головы выше мамы, багровел. А со всех сторон отзывчивые друзья уже предлагали услуги.
— Я, мамаша, прослежу, чтобы он не пил сырой воды!
— А я — чтоб мыл руки перед едой!
— Вы, мамаша, не обращайте на них внимания, несерьезные люди.
Мама доверчиво прислушивалась.
— Главное для рыбака — это внешний вид. Обещаю, что на разделку рыбы ваш сын будет выходить в крахмальной рубашке с галстуком.
А рядом, одни в целом мире среди галдящей толпы, целовались молодожены.
— Ты ее покрепче прижми, покрепче! Чтоб косточки хрустели! Эх, где мои восемнадцать лет!
— А тебе сколько?
— Девятнадцать…
— Папочка, привези мне акулу!
— Обязательно привезу, Юрик.
— Ы-ы! А мне?
— И тебе тоже, Светочка.
— А я не хочу акулу! Я хочу котенка!
— Всем провожающим покинуть борт! Всем провожающим покинуть борт! Всем провожающим…
— Коля, не забудь, ты обещал присылать радиограммы раз в неделю! Даже два… Все, последний раз тебя отпускаю, никакие мне деньги не нужны…
— А кооператив?
— Ну и пусть… Через три года все равно получим, ты мне ну-у-жен…
— Хорошо, Танюша, хорошо, ну, не надо, что ты…
— А я вовсе не пла-а-чу…
— Всех провожающих прошу покинуть борт судна! Всех провожающих прошу…
Но следить за выполнением распоряжения некому. Весь комсостав обнимает жен и целует детей. Надрывается баян, бренчат гитары, рыбаки на полгода прощаются с землей. Вахтенный штурман Володя Иванов уже не приказывает, он просит провожающих покинуть борт, а скоро начнет умолять, потом кричать, снова просить и снова умолять. Ему тяжелее других, он вахтенный, забот у него полон рот, и Володя старается не смотреть на бедную, заброшенную Галочку, которая бесцельно слоняется по судну, принципиально отворачиваясь при встрече от своего невезучего мужа. У всех мужья как мужья, а этот — на тебе, вахтенный!
В каюте капитана из бутылки рвется шампанское.
— Вы уж, наверное, привыкли, Люда? — задаю я безмерно глупый вопрос.
Чернобровая и черноглазая Люда молчалива и грустна.
— К этому привыкнуть невозможно, — отвечает она, обнаруживая древнюю, как человечество, мудрость женщин, провожающих в дальний путь своих мужей. — Свою дочку Аркадий увидел, когда ей было четыре месяца. А к его возвращению она уже будет ходить…
И Люда вспоминает, как два месяца назад папа-капитан словно на крыльях перелетел с «Канопуса» на землю, подхватил на руки дочь и гордо прошествовал с ней до самого дома.
— За тех, кто в море. — Люда поднимает бокал. Минута молчания.
— Ну, будем подавать пример, — вздохнув, говорит капитан. — Пора прощаться.
Я тактично выхожу из каюты. А из динамика разносится голос Володи. Это уже надрыв, вопль души. И все это вдруг понимают. Матрос Николай Антонов поет, аккомпанируя себе на гитаре:
Мне повезло. «Глеб Успенский», на котором давно должна была уйти в море экспедиция московских врачей, еще стоит здесь, рядом с нами. И меня провожает целая поликлиника: начальник экспедиции Юрий Михайлович Стенько, Лариса, явно довольная, что втравила меня в эту историю, Валерий, Валя, Соня, Полина… «Канопус» отчаливает, а мы кричим друг другу какие-то бессмысленные слова.
Но священный ритуал проводов еще не окончен. Пока «Канопус» разворачивается, провожающие бегут на мол — крайнюю точку севастопольской земли, которую мы еще сможем увидеть. И сначала просто так, а потом в бинокли смотрят рыбаки на своих, узнавая их, волнуясь и посылая им с попутным ветром прощальные приветы.
Да, пароходы провожают совсем не так, как поезда…
— Сыночки, вы уж присмотрите за моим мальчиком, — просила старая седая мама.
Мальчик, на две головы выше мамы, багровел. А со всех сторон отзывчивые друзья уже предлагали услуги.
— Я, мамаша, прослежу, чтобы он не пил сырой воды!
— А я — чтоб мыл руки перед едой!
— Вы, мамаша, не обращайте на них внимания, несерьезные люди.
Мама доверчиво прислушивалась.
— Главное для рыбака — это внешний вид. Обещаю, что на разделку рыбы ваш сын будет выходить в крахмальной рубашке с галстуком.
А рядом, одни в целом мире среди галдящей толпы, целовались молодожены.
— Ты ее покрепче прижми, покрепче! Чтоб косточки хрустели! Эх, где мои восемнадцать лет!
— А тебе сколько?
— Девятнадцать…
— Папочка, привези мне акулу!
— Обязательно привезу, Юрик.
— Ы-ы! А мне?
— И тебе тоже, Светочка.
— А я не хочу акулу! Я хочу котенка!
— Всем провожающим покинуть борт! Всем провожающим покинуть борт! Всем провожающим…
— Коля, не забудь, ты обещал присылать радиограммы раз в неделю! Даже два… Все, последний раз тебя отпускаю, никакие мне деньги не нужны…
— А кооператив?
— Ну и пусть… Через три года все равно получим, ты мне ну-у-жен…
— Хорошо, Танюша, хорошо, ну, не надо, что ты…
— А я вовсе не пла-а-чу…
— Всех провожающих прошу покинуть борт судна! Всех провожающих прошу…
Но следить за выполнением распоряжения некому. Весь комсостав обнимает жен и целует детей. Надрывается баян, бренчат гитары, рыбаки на полгода прощаются с землей. Вахтенный штурман Володя Иванов уже не приказывает, он просит провожающих покинуть борт, а скоро начнет умолять, потом кричать, снова просить и снова умолять. Ему тяжелее других, он вахтенный, забот у него полон рот, и Володя старается не смотреть на бедную, заброшенную Галочку, которая бесцельно слоняется по судну, принципиально отворачиваясь при встрече от своего невезучего мужа. У всех мужья как мужья, а этот — на тебе, вахтенный!
В каюте капитана из бутылки рвется шампанское.
— Вы уж, наверное, привыкли, Люда? — задаю я безмерно глупый вопрос.
Чернобровая и черноглазая Люда молчалива и грустна.
— К этому привыкнуть невозможно, — отвечает она, обнаруживая древнюю, как человечество, мудрость женщин, провожающих в дальний путь своих мужей. — Свою дочку Аркадий увидел, когда ей было четыре месяца. А к его возвращению она уже будет ходить…
И Люда вспоминает, как два месяца назад папа-капитан словно на крыльях перелетел с «Канопуса» на землю, подхватил на руки дочь и гордо прошествовал с ней до самого дома.
— За тех, кто в море. — Люда поднимает бокал. Минута молчания.
— Ну, будем подавать пример, — вздохнув, говорит капитан. — Пора прощаться.
Я тактично выхожу из каюты. А из динамика разносится голос Володи. Это уже надрыв, вопль души. И все это вдруг понимают. Матрос Николай Антонов поет, аккомпанируя себе на гитаре:
Смеется и плачет аккордеон в руках моториста Георгия Сысоева. Все торопливо прощаются. В этот момент очень важно, чтобы с тобой кто-нибудь прощался. Очень важно знать, что на берегу кто-то будет махать тебе рукой. Это не лирика и не сентиментальное сюсюкание, это огромная душевная потребность.
Как кукушке ни куковать,
Ей судьбы мне не предсказать,
Ты не печалься и не прощайся,
А приходи меня встречать…
Мне повезло. «Глеб Успенский», на котором давно должна была уйти в море экспедиция московских врачей, еще стоит здесь, рядом с нами. И меня провожает целая поликлиника: начальник экспедиции Юрий Михайлович Стенько, Лариса, явно довольная, что втравила меня в эту историю, Валерий, Валя, Соня, Полина… «Канопус» отчаливает, а мы кричим друг другу какие-то бессмысленные слова.
Но священный ритуал проводов еще не окончен. Пока «Канопус» разворачивается, провожающие бегут на мол — крайнюю точку севастопольской земли, которую мы еще сможем увидеть. И сначала просто так, а потом в бинокли смотрят рыбаки на своих, узнавая их, волнуясь и посылая им с попутным ветром прощальные приветы.
Да, пароходы провожают совсем не так, как поезда…
ПЕРВЫЕ ДНИ
А сейчас позвольте пригласить вас на экскурсию по «Канопусу».
Прежде всего запасемся исходными данными. Длина — 80 метров, ширина — 13, высота — 7, осадка — 5, водоизмещение около 3 тысяч тонн. Знаю, что по нескольким цифрам представить себе истинные размеры судна нелегкое дело. Могу добавить, что «Канопус» раз в десять больше каравеллы, на которой Колумб отправился открывать Америку, и раз в двадцать пять меньше «Нормандии». Если не все из вас видели каравеллу Колумба и «Нормандию», то поверьте мне на слово, что «Канопус» большое современное судно, каждый квадратный метр которого приспособлен для поисков, добычи и хранения рыбы. Его корма внезапно обрывается, образуя покатый слип, через который трал уходит в море и возвращается обратно. На корме же расположены и мощные лебедки — гигантские катушки с намотанными на них сотнями метров стальных нитей, которые называются ваера.
Под кормой расположен рыбцех. Сюда через люки-ванны поступает на транспортеры рыба. Ее сортируют, укладывают на тележки и загоняют в морозильные камеры, где рыба пять-шесть часов мерзнет. Из камер уже поступает не рыба, а рыбопродукция. Ее запаковывают в ящики, которые укладываются в трюм, где тоже зима. Роль Деда Мороза играет рефрижераторная установка.
Внизу— машинное отделение. Здесь механики и мотористы — духи, как их называют, — пасут 1340 лошадей, подсыпают им в кормушки соляр, поят водой и заботливо смазывают шкуры.
Каюты, в основном двухместные, разбросаны по всем трем палубам. В каюте — стол, два стула, умывальник, вмонтированный в переборку рундук-гардероб и двухъярусные койки. Над каждой койкой — рамочка, а в рамочке фотография жены или любимой девушки, которым матрос, укладываясь спать, проникновенным голосом желает спокойной ночи и, вставая, поздравляет с добрым утром.
Судовой клуб — это столовая команды, где матросы обедают, а когда хочется развлечься — смотрят кино, играют в шахматы, забивают козла и устраивают профсоюзные собрания. Командный состав питается, играет в шахматы и забивает козла в кают-компании, расположенной на верхней палубе. На этой же палубе — рулевая, штурманская и радиорубки.
Теперь вы знаете о «Канопусе» примерно столько, сколько знал я к тому моменту, когда мы подошли к Босфору.
Прошло менее полутора суток, и механики «Канопуса» награждали береговых ремонтников, быть может, недостаточно поэтичными, но чрезвычайно энергичными эпитетами: на первом главном двигателе слетел демпфер, так как в болтах были трещины. К сожалению, я так и не понял, что это такое, хотя старший механик Борис Кононов чуть не поседел, пытаясь втолковать мне сущность аварии. С полчаса я тупо слушал, а потом, чтобы прекратить его мучения, признался, что молоток и гвозди — абсолютный предел моих познаний в области техники. Борис принял холодный душ, успокоился и мягко, увещевающе, как пацану-несмышленышу, пояснил, что поломка демпфера привела к тому, что за сутки наша скорость уменьшится примерно вдвое. Это я понял. В меня тут же закралось ужасное подозрение. Я помчался в штурманскую рубку, где уже чертыхался над картой второй штурман Георгий Биленко, или короче — Пантелеич. Он подтвердил: да, теперь Босфор будем проходить ночью.
Так и случилось. Царьград, который штурмом взял Олег, Византию, разграбленную варварами, Константинополь, захваченный турками, — одним словом, Стамбул я не увидел. Я бы легко мог соврать — попробуй меня проверь! — но воспитание и врожденная правдивость не позволяют мне этого сделать. Я видел лишь мириады огней и слушал комментарии Александра Евгеньевича, побывавшего в Стамбуле. Несколько раз мне удалось различить силуэты автомашин и в окне одного дома — старика, пившего турецкий кофе из чашечки с обломанной ручкой, — и все.
Чтобы вывести корреспондента из шокового состояния, Аркадий Николаевич пригласил меня в рулевую рубку и познакомил с лоцманом, молодым турком в кожаной куртке и с черной шевелюрой, которая встала дыбом, когда я заговорил с ним по-английски. Капитан шепнул мне, что, если я произнесу еще два-три слова по-английски, парня хватит удар, и позвал на помощь переводчика Геннадия Чурсина. Мы с лоцманом тут же нашли общего знакомого — очень интересного писателя-сатирика Азиза Несина. Я сообщил, что книги Несина выходят у нас стотысячными тиражами, и спросил, как относятся к нему в Турции. Лоцман слегка задумался и ответил, что по-разному, в зависимости от политических настроений. На этом наша беседа окончилась, так как Геннадию, видите ли, было некогда (я отомстил ему потом, выиграв десяток партий в пинг-понг).
Когда я утром вышел из каюты, «Канопус» шел по Мраморному морю. По поводу происхождения этого названия лингвисты могут написать хоть сотню ученых трудов, но мне думается, что вода Мраморного моря так же похожа на мрамор, как и на любой другой строительный материал. Вода как вода, море как море. Единственное, что его украшало, — это прелестная девушка, которая приветливо улыбалась мне с борта идущей под французским флагом яхты «ХЕПIА-III». Некоторые самонадеянные члены нашего экипажа пытались оспорить тот факт, что француженка улыбалась именно мне, но я не стал даже тратить силы, чтобы разбить в пух и прах их жалкие доводы. Я знаю истину — и этого мне достаточно. Бедная девушка, как она расстраивалась, глядя, как я уплываю все дальше и дальше. Я смотрел на нее в бинокль и своими глазами видел, как она отвернулась и зевнула — верный признак сильнейшего душевного волнения.
Пока разыгрывалась эта маленькая драма, жизнь на судне продолжала бить ключом. Механики и мотористы работали как черти, устраняя последствия ремонта. Старпом разъяснял матросам их обязанности по водной, пожарной и другим тревогам. Я потребовал, чтобы меня тоже загрузили обязанностями, и после короткой консультации с капитаном Борис Павлович сообщил мне, что в случае тревоги я должен тихо стоять в углу и никому не мешать. Он выразил уверенность, что упорной тренировкой я сумею этого добиться.
В судовой лавке бойко торговал веселый, шумный и упитанный начпрод Гриша Арвеладзе. Гриша очень быстро и на редкость плохо говорит по-русски. Там, где он появлялся, всегда начинался хохот, переходящий в конвульсии, и это существенно помогало Грише сбывать товар. Матросы запасались на весь рейс: брали по двести пачек сигарет, по десятку тюбиков популярного «Поморина» и по сотне бутылок минеральной воды. И только брюки, столь нужные в тропическом рейсе легкие брюки Грише реализовать так и не удалось. Видимо, они были из той самой партии, которую тщетно пытался получить московский магазин «Богатырь» — от 56-го размера и выше.
Витя Котельников, надувшись, сидел в медпункте: к нему никто не заходил. Настроение у врача без практики было удручающим, и я, сжалившись над ним, попросил совершенно не нужную мне таблетку от головной боли. Вы бы только видели, как Витя расцвел! Он на полутора страницах описал во врачебном журнале оказанную мне помощь, прочитал содержательную лекцию о причинах головных болей и в заключение пожелал мне крепкого, крепкого здоровья.
Прежде всего запасемся исходными данными. Длина — 80 метров, ширина — 13, высота — 7, осадка — 5, водоизмещение около 3 тысяч тонн. Знаю, что по нескольким цифрам представить себе истинные размеры судна нелегкое дело. Могу добавить, что «Канопус» раз в десять больше каравеллы, на которой Колумб отправился открывать Америку, и раз в двадцать пять меньше «Нормандии». Если не все из вас видели каравеллу Колумба и «Нормандию», то поверьте мне на слово, что «Канопус» большое современное судно, каждый квадратный метр которого приспособлен для поисков, добычи и хранения рыбы. Его корма внезапно обрывается, образуя покатый слип, через который трал уходит в море и возвращается обратно. На корме же расположены и мощные лебедки — гигантские катушки с намотанными на них сотнями метров стальных нитей, которые называются ваера.
Под кормой расположен рыбцех. Сюда через люки-ванны поступает на транспортеры рыба. Ее сортируют, укладывают на тележки и загоняют в морозильные камеры, где рыба пять-шесть часов мерзнет. Из камер уже поступает не рыба, а рыбопродукция. Ее запаковывают в ящики, которые укладываются в трюм, где тоже зима. Роль Деда Мороза играет рефрижераторная установка.
Внизу— машинное отделение. Здесь механики и мотористы — духи, как их называют, — пасут 1340 лошадей, подсыпают им в кормушки соляр, поят водой и заботливо смазывают шкуры.
Каюты, в основном двухместные, разбросаны по всем трем палубам. В каюте — стол, два стула, умывальник, вмонтированный в переборку рундук-гардероб и двухъярусные койки. Над каждой койкой — рамочка, а в рамочке фотография жены или любимой девушки, которым матрос, укладываясь спать, проникновенным голосом желает спокойной ночи и, вставая, поздравляет с добрым утром.
Судовой клуб — это столовая команды, где матросы обедают, а когда хочется развлечься — смотрят кино, играют в шахматы, забивают козла и устраивают профсоюзные собрания. Командный состав питается, играет в шахматы и забивает козла в кают-компании, расположенной на верхней палубе. На этой же палубе — рулевая, штурманская и радиорубки.
Теперь вы знаете о «Канопусе» примерно столько, сколько знал я к тому моменту, когда мы подошли к Босфору.
Прошло менее полутора суток, и механики «Канопуса» награждали береговых ремонтников, быть может, недостаточно поэтичными, но чрезвычайно энергичными эпитетами: на первом главном двигателе слетел демпфер, так как в болтах были трещины. К сожалению, я так и не понял, что это такое, хотя старший механик Борис Кононов чуть не поседел, пытаясь втолковать мне сущность аварии. С полчаса я тупо слушал, а потом, чтобы прекратить его мучения, признался, что молоток и гвозди — абсолютный предел моих познаний в области техники. Борис принял холодный душ, успокоился и мягко, увещевающе, как пацану-несмышленышу, пояснил, что поломка демпфера привела к тому, что за сутки наша скорость уменьшится примерно вдвое. Это я понял. В меня тут же закралось ужасное подозрение. Я помчался в штурманскую рубку, где уже чертыхался над картой второй штурман Георгий Биленко, или короче — Пантелеич. Он подтвердил: да, теперь Босфор будем проходить ночью.
Так и случилось. Царьград, который штурмом взял Олег, Византию, разграбленную варварами, Константинополь, захваченный турками, — одним словом, Стамбул я не увидел. Я бы легко мог соврать — попробуй меня проверь! — но воспитание и врожденная правдивость не позволяют мне этого сделать. Я видел лишь мириады огней и слушал комментарии Александра Евгеньевича, побывавшего в Стамбуле. Несколько раз мне удалось различить силуэты автомашин и в окне одного дома — старика, пившего турецкий кофе из чашечки с обломанной ручкой, — и все.
Чтобы вывести корреспондента из шокового состояния, Аркадий Николаевич пригласил меня в рулевую рубку и познакомил с лоцманом, молодым турком в кожаной куртке и с черной шевелюрой, которая встала дыбом, когда я заговорил с ним по-английски. Капитан шепнул мне, что, если я произнесу еще два-три слова по-английски, парня хватит удар, и позвал на помощь переводчика Геннадия Чурсина. Мы с лоцманом тут же нашли общего знакомого — очень интересного писателя-сатирика Азиза Несина. Я сообщил, что книги Несина выходят у нас стотысячными тиражами, и спросил, как относятся к нему в Турции. Лоцман слегка задумался и ответил, что по-разному, в зависимости от политических настроений. На этом наша беседа окончилась, так как Геннадию, видите ли, было некогда (я отомстил ему потом, выиграв десяток партий в пинг-понг).
Когда я утром вышел из каюты, «Канопус» шел по Мраморному морю. По поводу происхождения этого названия лингвисты могут написать хоть сотню ученых трудов, но мне думается, что вода Мраморного моря так же похожа на мрамор, как и на любой другой строительный материал. Вода как вода, море как море. Единственное, что его украшало, — это прелестная девушка, которая приветливо улыбалась мне с борта идущей под французским флагом яхты «ХЕПIА-III». Некоторые самонадеянные члены нашего экипажа пытались оспорить тот факт, что француженка улыбалась именно мне, но я не стал даже тратить силы, чтобы разбить в пух и прах их жалкие доводы. Я знаю истину — и этого мне достаточно. Бедная девушка, как она расстраивалась, глядя, как я уплываю все дальше и дальше. Я смотрел на нее в бинокль и своими глазами видел, как она отвернулась и зевнула — верный признак сильнейшего душевного волнения.
В судовой лавке бойко торговал веселый, шумный и упитанный начпрод Гриша Арвеладзе. Гриша очень быстро и на редкость плохо говорит по-русски. Там, где он появлялся, всегда начинался хохот, переходящий в конвульсии, и это существенно помогало Грише сбывать товар. Матросы запасались на весь рейс: брали по двести пачек сигарет, по десятку тюбиков популярного «Поморина» и по сотне бутылок минеральной воды. И только брюки, столь нужные в тропическом рейсе легкие брюки Грише реализовать так и не удалось. Видимо, они были из той самой партии, которую тщетно пытался получить московский магазин «Богатырь» — от 56-го размера и выше.
Витя Котельников, надувшись, сидел в медпункте: к нему никто не заходил. Настроение у врача без практики было удручающим, и я, сжалившись над ним, попросил совершенно не нужную мне таблетку от головной боли. Вы бы только видели, как Витя расцвел! Он на полутора страницах описал во врачебном журнале оказанную мне помощь, прочитал содержательную лекцию о причинах головных болей и в заключение пожелал мне крепкого, крепкого здоровья.