Завтра мы уходим в Дакар. Нужно спешить, потому что вскоре начнется одиннадцатибальный шторм. Необходимо срочно закрепить всю расположенную на палубных надстройках аппаратуру и стремительно покидать это гиблое место, иначе беды не миновать. Даже как-то не верится, что море, такое милое и ласковое, к ночи превратится в бурлящий котел. Самое удивительное, что синоптики во главе с Шараповым, чрезмерно доверяя своим картам, проморгали приближение шторма — его предсказал Воробышкин.
— Мое дело-предупредить, — с достоинством говорил он, намертво прикручивая капроновым шнуром свои приборы. — В районе нашего полигона к двадцати четырем часам по Гринвичу сила ветра достигнет тридцати двух метров в секунду.
— Что вы говорите! — ужасались слушатели. — А Шарапов ничего и не подозревает!
— Подлинно научное предвидение основывается на интуиции, разъяснял Воробышкин. — Интуиция и озарение — вот что отличает настоящего ученого от дилетанта.
Хотя это звучало очень убедительно, Шарапов проявил себя маловером и скептиком. Боюсь, что слова, которые он процедил сквозь зубы, показались бы Воробышкину обидными: мне даже неловко повторить, что Шарапов посоветовал ему сделать со своей интуицией. А поскольку именно Шарапов являлся главным синоптиком, руководство судна пошло у него на поводу и повело себя так, будто никакого шторма и не ожидается.
Столь же беспечно отнеслись к подлинно научному предвидению и нижестоящие члены экипажа. С утра палубная команда и гидрологи вытаскивали буй, а Вася и Валентин снимали эту сцену. Одна за другой поднимались на бак драгоценные вертушки, самописцы которых три недели неустанно фиксировали поведение подводных течений.
Первая вертушка обросла ракушками и не сработала, зато остальные оказались в полном порядке. Целым слоем, настоящей коллекцией раковин покрылся и сам буй.
Всей этой сложной подъемной операцией несколько часов руководил Степан Иванович Гись, и у зрителей сердца изнылись — так он волновался. Не только потому, что уж слишком велика была ответственность, но и потому, что в эти часы рыба клевала, как никогда.
Прикованный к лебедкам и вертушкам, Степан Иванович чуть не плакал, глядя, как его конкуренты тащат из воды тунца за тунцом. Нет справедливости на свете! В ту минуту, когда, подняв последнюю вертушку, Гись с вожделением забросил удочку, к борту подошла стая акул, и тунцы разбежались в разные стороны.
Между тем время шло, обещанный Воробышкиным шторм неумолимо приближался, а капитан нисколько не торопился уводить судно в безопасное место. Более того, гидрологи затеяли постановку нового буя с вертушками и провозились до вечера.
— Мое дело — предупредить, — повторял Воробышкин, посматривая то на часы, то на пока еще безоблачное небо. — Лично я слагаю с себя всякую ответственность за судьбу корабля!
И хотя этой ответственности на Воробышкина никто не возлагал, возникало тревожное ощущение, что отныне корабль становится беззащитным. Нас утешало лишь то, что «Королев» уже побывал в переделках и как-нибудь сумеет выбраться из этого ужасного шторма.
А пока что, не теряя даром времени, мы готовились к предстоящей высадке на берег, по которому успели изрядно соскучиться: стирали, гладили, стриглись — одним словом, чистили перышки.
За время своих странствий я стал вполне квалифицированной прачкой, но так и не постиг великого искусства обращения с утюгом.
Вот и сегодня он отколол довольно гнусную штуку, оставив подпалины на моей любимой хлопчатобумажной рубашке, причем на самом видном месте. Любил я эту рубашку главным образом потому, что она была у меня последняя — две другие я прожег утюгом и выбросил в иллюминатор перед Кубой. Перспектива гулять по Дакару с его адской жарой в нейлоновой тенниске не очень вдохновляла меня, и я бросил призыв о помощи, на который откликнулась старший инженер Роза Александровна Бритвина. Оказалось, что рубашку можно легко спасти, если воздействовать на подпалины соком репчатого лука. Я воздействовал. Подпалины действительно исчезли, но вместо них появились расплывчатые желтые пятна. Я вновь выстирал рубашку — пятна остались, опять залил их соком лука — — никакого впечатления.
Когда я, охрипнув от проклятий, открывал иллюминатор, ко мне заглянул Юрий Прокопьевич. Изучив ситуацию, он сказал, что дело поправимо: у него есть чудодейственная щавелевая кислота, которая запросто снимает любые пятна. Вот спасибо! Взяв кислоту, я вприпрыжку отправился к себе выводить пятна.. И что бы вы подумали?
Пятна исчезли, как по волшебству, но зато на их месте образовались многочисленные дырки, и рубашка стала похожа на авоську. Теперь все было просто. Я с огромным облегчением открыл иллюминатор и выбросил рубашку в море, где ее тут же подхватила гулявшая поблизости акула. Носит она ее или съела, мне установить не удалось.
А наутро мы благополучно, не потеряв ни метра троса, подняли глубоководный якорь и полным ходом двинулись в Дакар.
Да, чуть не забыл: к двадцати четырем часам ветер, которого мы и так не ощущали, стих совершенно — этот факт зафиксировала в своем журнале метеоролог Нелли Капустин, — и на море установился такой абсолютный штиль, какого мы не видывали за весь рейс. Более того, данные, полученные от спутников Земли, свидетельствовали о том, что не только в нашем районе, но и за тысячу километров от него не наблюдается никаких штормов. Ввиду того, что даже сам Воробышкин не смог объяснить, чем вызвано такое необычное поведение природы, этот штиль вошел в летопись нашего плавания как антинаучный.
В Дакаре
— Мое дело-предупредить, — с достоинством говорил он, намертво прикручивая капроновым шнуром свои приборы. — В районе нашего полигона к двадцати четырем часам по Гринвичу сила ветра достигнет тридцати двух метров в секунду.
— Что вы говорите! — ужасались слушатели. — А Шарапов ничего и не подозревает!
— Подлинно научное предвидение основывается на интуиции, разъяснял Воробышкин. — Интуиция и озарение — вот что отличает настоящего ученого от дилетанта.
Хотя это звучало очень убедительно, Шарапов проявил себя маловером и скептиком. Боюсь, что слова, которые он процедил сквозь зубы, показались бы Воробышкину обидными: мне даже неловко повторить, что Шарапов посоветовал ему сделать со своей интуицией. А поскольку именно Шарапов являлся главным синоптиком, руководство судна пошло у него на поводу и повело себя так, будто никакого шторма и не ожидается.
Столь же беспечно отнеслись к подлинно научному предвидению и нижестоящие члены экипажа. С утра палубная команда и гидрологи вытаскивали буй, а Вася и Валентин снимали эту сцену. Одна за другой поднимались на бак драгоценные вертушки, самописцы которых три недели неустанно фиксировали поведение подводных течений.
Первая вертушка обросла ракушками и не сработала, зато остальные оказались в полном порядке. Целым слоем, настоящей коллекцией раковин покрылся и сам буй.
Всей этой сложной подъемной операцией несколько часов руководил Степан Иванович Гись, и у зрителей сердца изнылись — так он волновался. Не только потому, что уж слишком велика была ответственность, но и потому, что в эти часы рыба клевала, как никогда.
Прикованный к лебедкам и вертушкам, Степан Иванович чуть не плакал, глядя, как его конкуренты тащат из воды тунца за тунцом. Нет справедливости на свете! В ту минуту, когда, подняв последнюю вертушку, Гись с вожделением забросил удочку, к борту подошла стая акул, и тунцы разбежались в разные стороны.
Между тем время шло, обещанный Воробышкиным шторм неумолимо приближался, а капитан нисколько не торопился уводить судно в безопасное место. Более того, гидрологи затеяли постановку нового буя с вертушками и провозились до вечера.
— Мое дело — предупредить, — повторял Воробышкин, посматривая то на часы, то на пока еще безоблачное небо. — Лично я слагаю с себя всякую ответственность за судьбу корабля!
И хотя этой ответственности на Воробышкина никто не возлагал, возникало тревожное ощущение, что отныне корабль становится беззащитным. Нас утешало лишь то, что «Королев» уже побывал в переделках и как-нибудь сумеет выбраться из этого ужасного шторма.
А пока что, не теряя даром времени, мы готовились к предстоящей высадке на берег, по которому успели изрядно соскучиться: стирали, гладили, стриглись — одним словом, чистили перышки.
За время своих странствий я стал вполне квалифицированной прачкой, но так и не постиг великого искусства обращения с утюгом.
Вот и сегодня он отколол довольно гнусную штуку, оставив подпалины на моей любимой хлопчатобумажной рубашке, причем на самом видном месте. Любил я эту рубашку главным образом потому, что она была у меня последняя — две другие я прожег утюгом и выбросил в иллюминатор перед Кубой. Перспектива гулять по Дакару с его адской жарой в нейлоновой тенниске не очень вдохновляла меня, и я бросил призыв о помощи, на который откликнулась старший инженер Роза Александровна Бритвина. Оказалось, что рубашку можно легко спасти, если воздействовать на подпалины соком репчатого лука. Я воздействовал. Подпалины действительно исчезли, но вместо них появились расплывчатые желтые пятна. Я вновь выстирал рубашку — пятна остались, опять залил их соком лука — — никакого впечатления.
Когда я, охрипнув от проклятий, открывал иллюминатор, ко мне заглянул Юрий Прокопьевич. Изучив ситуацию, он сказал, что дело поправимо: у него есть чудодейственная щавелевая кислота, которая запросто снимает любые пятна. Вот спасибо! Взяв кислоту, я вприпрыжку отправился к себе выводить пятна.. И что бы вы подумали?
Пятна исчезли, как по волшебству, но зато на их месте образовались многочисленные дырки, и рубашка стала похожа на авоську. Теперь все было просто. Я с огромным облегчением открыл иллюминатор и выбросил рубашку в море, где ее тут же подхватила гулявшая поблизости акула. Носит она ее или съела, мне установить не удалось.
А наутро мы благополучно, не потеряв ни метра троса, подняли глубоководный якорь и полным ходом двинулись в Дакар.
Да, чуть не забыл: к двадцати четырем часам ветер, которого мы и так не ощущали, стих совершенно — этот факт зафиксировала в своем журнале метеоролог Нелли Капустин, — и на море установился такой абсолютный штиль, какого мы не видывали за весь рейс. Более того, данные, полученные от спутников Земли, свидетельствовали о том, что не только в нашем районе, но и за тысячу километров от него не наблюдается никаких штормов. Ввиду того, что даже сам Воробышкин не смог объяснить, чем вызвано такое необычное поведение природы, этот штиль вошел в летопись нашего плавания как антинаучный.
В Дакаре
Дакар огромен и прекрасен. Допускаю, что этим не исчерпываются достоинства столицы Сенегала, но таково первое впечатление.
Мы пришли сюда для того, чтобы и себя показать и других посмотреть: в Дакаре находится Центр оперативного управления Атлантического тропического эксперимента, и нас ждут конференции, заседания, инспекции и встречи. Весь цвет мировой метеорологической науки из семидесяти стран собрался в этом знойном городе. Никогда еще ни в одном порту мира не находилось одновременно столько научноисследовательских кораблей! Тридцать девять судов из десяти стран (тринадцать — советских!), двенадцать самолетов, станции наземного наблюдения, многие тысячи специалистов — такого штурма океана и атмосферы наука еще никогда не предпринимала. Действительно, грандиозный эксперимент!
Завтра мы — Василий Рещук, Валентин Лихачев и я — полетим над морем на «ИЛ-18». Послезавтра Сергеевы повезут нас на машине в глубь страны. Через три дня, вы не поверите, нам обещана прогулка на страусах! И каждый день мы будем смотреть Дакар.
Такова наша исключительно насыщенная программа. Самому себе позавидуешь!
В дакарской штаб-квартире работает несколько советских специалистов, и двое из них, Юрий Викторович Тарбеев и Юрий Иосанфович Беляев, встречали нас на причале. Тарбеева. я знал главным образом по рассказам полярников: он был начальником одной антарктической морской экспедиции, руководил полярными операциями в Главном управлении Гидрометеослужбы, а ныне находился на посту заместителя генерального директора АТЭП по оперативным вопросам. Беляев, мой старый московский знакомый, стал помощником Тарбеева по судовым операциям. От них мы и узнали все свежие новости, главная из которых та, что нам разрешен полет. А через несколько часов в Дакар приходит «Профессор Зубов», на борту которого находятся национальный координатор СССР Михаил Арамаисович Петросянц и его заместитель Николай Иванович Тябин, с которым я познакомился семь лет назад на дрейфующей станции «Северный полюс-15». Кроме того, на «Зубове» я встречу многих моих антарктических товарищей — Колю Фищева, Сашу Дергунова и других. А вскоре прилетает в Дакар и Алексей Федорович Трешников, директор Института Арктики и Антарктики, мой главный полярный крестный. Сплошные сюрпризы! Жаль, что не увижу Евгения Ивановича Толстикова, благословившего меня в это путешествие: в его руках сходятся все нити советской части Тропического эксперимента, и дела задержали его в Москве.
Однако время дорого — быстрее на берег!
Театр начинается с вешалки, приморский город — с порта. Порт здесь один из крупнейших в Африке, он оборудован многочисленными причалами и щетинится кранами, при помощи которых разгружаются и заполняются трюмы десятков судов. В двух шагах от «Королева» чернокожие докеры сбрасывают с машин тяжелые мешки. Это арахис. Его здесь целые горы, терриконы. В свое время французы решили, что выращивать арахис в Сенегале выгоднее, чем в других колониях, и превратили страну в большую арахисовую плантацию. И до сих пор главная проблема, больше всего волнующая правительство страны, — это сбыт «земляного ореха» на капризном мировом рынке.
Продается арахис — страна облегченно вздыхает; остается не востребованным на складах — народ туже затягивает пояса. Дорого обходится Сенегалу навязанное колонизаторами однобокое развитие экономики…
— Хай, фелловс!
Нас приветливо окликнули с борта соседа, канадского научно— исследовательского корабля «Куадра», с которым «Королев» работает на одном полигоне. В море мы общаемся по радио, а на берегу между экипажами идет интенсивный обмен визитами, научной продукцией и… значками: многие канадцы уже ходят с силуэтом Гагарина на груди, а мы — с кленовым листом — национальной эмблемой Канады.
Мы вышли на улицу — и окунулись в жизнь большого города.
В Сенегале триста лет хозяйничали французы, и колониальная администрация соорудила для себя в центре Дакара маленький Париж — великолепные жилые дома, банки, роскошные магазины. Этот пофранцузски изысканный, с чисто европейской архитектурой островок окружен с одной стороны аристократическими окраинами, а с другой — бидонвилями и прочими жилищами без всяких красот, где проживает та часть населения, которая не имеет чековых книжек и текущих счетов. Целый день мы ходили, смотрели, впитывая в себя впечатления. Ну, прежде всего это жители Дакара. Мы не очень обращали внимание на белых его обитателей — французских советников, западногерманских бизнесменов и английских туристов: эка невидаль!
А вот коренные жители, крупные, красивые, одетые в разноцветные одеяния негры, — это интересно! Сенегальцы, особенно представители наиболее многочисленного здесь племени волоф, самые темнокожие и высокие в Африке, а женщины поражают грациозностью и танцующей походкой. Идет по улице босоногая красавица, будто плывет, да еще и улыбается всем лицом, показывая ослепительно белые зубы, и поводит плечами, будто вот-вот пустится в пляс, а из-за спины, привязанный, высовывает курчавую головку детеныш и черными глазами зыркает. Даже ахаешь от восхищения — до чего смотреть приятно.
Две основные категории женщин: вот такая прелестная газель, почти обязательно с ребенком, или бывшая газель, а ныне располневшая матрона, туго обтянувшая могучую плоть ярко раскрашенной тканью.
Как-то, гуляя по городу, я зашел в музыкальный салон, расположенный неподалеку от президентского дворца на площади Независимости, и застрял там минут на пятнадцать. Виной тому были не всевозможные инструменты и не сотни пластинок на стендах, а продавщица, юная негритянская мадонна с такими глазами, от одного взгляда которых хотелось лет на двадцать помолодеть. Она, видимо, привыкла к томным вздохам покупателей и не очень обращала на них внимание, в отличие от ее компаньона, двухметрового негра с челюстью чемпиона по боксу и кулаками размером с арбуз. Один из них он и показал мне, когда убедился, что объектом моего внимания является отнюдь не разложенный на полках товар. Я мысленно представил себе, какие катастрофические последствия для моего организма может иметь более близкое знакомство с этим кулаком, и, соблюдая максимум достоинства, ретировался.
Затем мы посетили президентский дворец — одну из главных достопримечательностей Дакара, У металлической узорчатой ограды стояли на часах два одетых в красные мундиры гвардейца. Нас они встретили дружелюбно, но не торопились бежать за президентом — видимо, устав не позволял покидать пост без разводящего. Зато нам было разрешено без помех глазеть на двор перед дворцом, где с исключительной важностью прогуливались большие длиннохвостые птицы, поменьше страуса, но побольше курицы. Одним словом, павлины или что-то в этом роде.
Повидать президента Сенгора нам не удалось. Человек он занятой, не только руководит страной, но и пишет стихи: Сенгор, безусловно, один из крупнейших поэтов Африки. Забот у президента, сами понимаете, хватает. Несколько лет страну преследуют засухи, промышленность разбита слабо и нужд республики никак не удовлетворяет, непомерно большую роль в экономике продолжает играть иностранный капитал, который не склонен поощрять стремление Сенегала к индустриализации… Словом, заботы у президента — сплошная проза.
Магазины в центре Дакара совершенно европейские, их прилавки — выставки изобилия для тех, у кого есть деньги платить. А для тех, у кого в кармане прогуливается ветер, существует крытый рынок — огромное сооружение, внутри которого галдят, ссорятся, зазывают покупателей, торгуются, просто глазеют, едят, гоняются за воришками и на все голоса рекламируют свой товар тысячи почти голых, полуголых, одетых в тряпье и обтянутых нарядными ситцами чернокожих людей. Много видел разных рынков, но такого еще не приходилось. Здесь можно купить все: свежих тунцов и протухшую акулу, креветок и крабов, говядину и арахис, бананы и огурцы, штаны и золотое кольцо из меди самой высокой пробы, барабан неизвестного шамана и ожерелье из раковин, шкуру удава и талисман из кожи крокодила.
Мое внимание привлекла молодая негритянка, гордо восседавшая на терриконе овощей. У нее были взбитые курчавые волосы, огромные продолговатые глаза и посадка головы а-ля Нефертити. Она щедро рассыпала ослепительно белозубые улыбки. Когда я попросил разрешения ее сфотографировать, она потребовала взамен купить у нее пудовую вязанку лука. Сделка показалась мне нерентабельной, и я откланялся.
Отдохнув и пообедав на судне, мы собрались было снова на экскурсию по городу, и тут на причал к борту «Королева» подъехала машина. В ее очертаниях было что-то знакомое и родное. Ба, конечно, «Москвич»! Ребята высыпали на причал — брать интервью у водителя, средних лет упитанного иностранца в больших роговых очках, и пассажирки, миловидной брюнетки.
— Вы говорите по-английски?
— И по-русски тоже, — ответил водитель.
Это был Юрий Евгеньевич Сергеев, руководитель бюро АПН в Дакаре, к которому у меня было письмо от общего московского приятеля. Сергеев и его жена Нелли прочитали письмо, потом с наслаждением поели настоящего флотского борща в кают-компании и сделали чрезвычайно важное заявление о том, что они, равно как и их машина, находятся в нашем распоряжении. День, однако, уже перевалил на вторую половину, и потому на сегодня они предлагают только одно мероприятие: осмотр «Золотой деревни».
Оказалось, это экзотическое название носит находящийся в нескольких километрах от города центр кустарных промыслов, по которому с разинутыми от восхищения ртами бродили десятки туристов.
А поводов для восхищения было здесь предостаточно. Пишу эти строки, смотрю на отличные фотографии, которые сделал Вилли, и даже сердце замирает; до чего талантливый народ — сенегальские ремесленники!
Больше всего впечатляли изделия из черного, железного и красного дерева. Причудливые маски, корабли с гребцами, слоны, верблюды, антилопы, танцующие фигурки — и такой тонкой работы, что даже поражаешься, что все эти вещи ты видишь не в музее за стеклом, а на топором сколоченных прилавках и можешь трогать их руками, торговаться и даже купить. А на табуретках, на корточках и просто на земле сидят полуодетые негры и на твоих глазах из бесформенных кусков дерева творят чудо. Чистая работа, без обмана.
Прекрасны и ювелирные изделия — кольца, брелоки, разные украшения из ажурного золота и серебра, сумки и ремни из крокодильей и змеиной кожи.
Да ни в одном музее такого не увидишь!
Конечно, опытный глаз определит, где поделка, а где подлинное произведение искусства. Сергеевы, которые много лет прожили в Африке и собрали большую коллекцию масок, равнодушно проходили мимо одних прилавков и подолгу стояли у других. С особым уважением они беседовали с гордым, даже надменным мастером, который никого к себе не зазывал и не тянул за руки. Цены у него высокие, предложения о скидках он пропускает мимо ушей, но истинные знатоки покупают только у него.
Зато с другими мастерами торговаться можно и нужно. Увидев покупателя с наивно-восторженным лицом, они тут же завышают цены в несколько раз, заверяя при этом, что продают исключительно дешево только из уважения к вашим высоким достоинствам. Я развесил было уши и собирался выложить за маску семь тысяч франков (примерно тридцать долларов), когда Нелли подала мне знак и сделала хозяину замечание, от которого тот мгновенно увял. Маска поступила в мое владение за три тысячи, и хозяин еще весело пританцовывал, пересчитывая купюры. Ну и пусть. Зато я бесплатно побродил по «Золотой деревне» и получил удовольствия на сто тысяч франков. Иными словами, оказался в чистом выигрыше.
Потом Сергеевы повезли нас на дикий берег купаться, и мы видели, как рыбаки тащат из океана сети. Сортировали улов женщины и дети. Было весело и страшно смотреть, как мальчишки бесстрашно таскали по горячему песку засыпающих акул и швырялись скатами, — уникальные кадры, которые Вилли никак не мог упустить. Он стоял в самой толчее и с упоением щелкал затвором, не обращая внимания на вцепившегося в его ногу краба. Удивительное племя — фотолюбители!
Чрезвычайно насыщенным оказался и вечер. Сначала Юрий Викторович Тарбеев привел к нам в гости американцев: своего коллегу, заместителя генерального директора АТЭП Роберта Лонга с женой Моделайн, капитана научно— исследовательского корабля «Рисерчер» Левона Росей и начальника экспедиции «Рисерчера» доктора Джемса Спаркмана, с которым я сразу же нашел общий язык. Выяснилось что мы были совсем недалеко друг от друга в мае 1945 года: молодой Спаркман был тогда солдатом в армии генерала Паттона, а я в тол же чине-у, маршала Конева. С официально-почтительным обращением сразу же было покончено, и отныне каждый из нас стал «олд феллоу» — — старина. Более того, обнаружилось и другое обстоятельство: старина Джемс дважды участвовал в американских антарктических экспедициях, и о встрече с ним в своей «Ледовой книге» писал Юхан Смуул (дневниковая запись от 28 января). Мы тут же нашли общих антарктических знакомых, после чего нам оставалось только выпить на брудершафт, А когда доктора Спаркмана надолго перехватил его коллега Ткаченко, я мобилизовал свой скудный арсенал английских слов и закрутил светскую беседу с обаятельной миссис Моделайн Лонг.
Тщетно она пыталась погасить мой энтузиазм перечислением своих пятерых детей и уже взрослых внуков — для начала, к превеликому удовольствию мужа, я назвал ее «моя прекрасная леди», а закончил тем, что научил произносить по— русски «любовь навсегда». Наш роман развивался бы куда более бурно, если бы не языковый барьер: на все мои признания миссис Моделайн отвечала «спасибо» и «я не люблю водка», чем и ограничивался ее словарный запас.
Проводив гостей, я отправился на «Профессор Зубов», где и провел остаток вечера в обществе старых товарищей. С инженером-аэрологом Колей Фищевым я познакомился на дрейфующей станции; спустя два с половиной года мы оказались на противоположной макушке Земли — на станции Восток в Антарктиде, а еще через четыре года встретились на экваторе. «Б следующий раз на Луне», — предложил Коля. Для начала мы договорились о будущей встрече в Москве, но поторопились, поскольку судьба распорядилась по-иному. Несколько месяцев спустя я получил от Коли Фищева радиограмму столь неожиданную, что не поверил своим глазам. Коля — и снова на станции Восток? Каким образом? Ведь он совсем недавно вернулся из экспедиции!
А произошло совсем уже непредвиденное. Когда Коля возвратился на «Зубове» в Ленинград, к берегам ледового континента готовилась выйти Двадцатая советская антарктическая экспедиция. И за день до выхода в море неожиданно заболел инженер-аэролог новой смены станции Восток. ЧП! В Антарктиду вообще, а на полюс холода — станцию Восток в особенности — люди подбираются заранее; немыслимое дело — найти замену аэрологу-восточнику за двадцать четыре часа. И тогда Алексей Федорович Трешников вызвал Фищева.
Так, мол, и так, Николай, положение, сам понимаешь, какое. Знаю, что только-только вернулся домой, но прошу: если можешь, выручи.
Другой кандидатуры не вижу.
Не так часто Трешников обращается к подчиненному с подобной просьбой: это честь для полярника, что выбор в столь сложной ситуации пал именно на него. И Коля согласился. Пришел домой, ошеломил Валю перспективой неожиданной разлуки на год; Валя всплакнула — и жена полярника стала складывать чемоданы…
Но пока, разумеется, Коля никак не мог предполагать, что его ждет по возвращении, и весело острил — занятие, в котором он весьма преуспел и в котором, на мой взгляд, почти не имел соперников.
Его соседом по каюте был наш «одновосточник» метеоролог Саша Дергунов, а гостем — Саша Зингер, бывший механик со станции Беллинсгаузена.
— Наконец-то вы мне попались! — мстительно воскликнул он. — Берите свои слова обратно!
Увы, что написано пером, то не вырубишь топором… В книге «Новичок в Антарктиде» я рассказал о том, что провалился в ледяную воду, выбрался на берег и побежал в дизельную — сушиться., И далее по тексту следовало: «Молоденький сердобольный механик-дизелист Саша Зингер раздобыл валенки, набросил на меня шубу со своего плеча и напоил пол-литровой чашкой кофе…» — И вот идут годы, — пожаловался Саша, — но я, наверное, до старости останусь для своих друзей «молоденьким и сердобольным!» Шагу пройти не дают!
И еще двух старых знакомых встретил я на «Зубове»: радиста Петра Ивановича Матюхова, участника санно-гусеничных походов по маршруту Мирный — Восток — Мирный, и заместителя Петросянца, известного полярника Николая Ивановича Тябина. Мы припомнили льдину, на которой впервые встретились, вечера, проведенные в кают-компании дрейфующей станции, и Николай Иванович посетовал на то, что судьба забросила его в непривычную для полярника экваториальную обстановку.
— Зато вас ожидает большая радость, — утешил я.
— Какая? — удивился Николай Иванович.
— А помните банкет на льдине по случаю отлета старой смены?
Вы тогда процитировали афоризм Нансена: «Прелесть всякого путешествия — в возвращении!».
Не хотелось расставаться с полярниками, но нужно было хоть немного поспать: ранним утром выезжать на аэродром.
Охотники за облаками Мы летим над океаном по двенадцатому градусу северной широты. Наш самолет ведет себя в высшей степени странно: то неожиданно устремляется ввысь, то столь же внезапно начинает снижаться до самой воды. С девяти километров до ста метров!
Наверное, на проходящих мимо судах думают, что летчики либо потеряли управление, либо хулиганят, либо сошли с ума.
А мы просто гоняемся за облаками!
С виду наш самолет — обычный ИЛ-18, лишь начинка его совсем иная. Нет длинных рядов кресел, нет пассажиров и милых стюардесс с заученными улыбками. Пассажирский салон до отказа набит всевозможным оборудованием. Повсюду трещат, щелкают приборы, по их экранам ползут извилистые линии, вспыхивают и гаснут лампочки, змеями сворачиваются бумажные ленты, на которых самописцы рставили свои автографы. I Из динамика доносится отрывистый голос: — Дождь.,, снег… дождь…
В иллюминаторе — молочная пелена, а самолет трясется, будто в приступе желтой лихорадки. Содрогаются борта, скачут незакрепленные личные вещи. Дьявольщина, я прикусил язык!
— … Вышли из облака… Конец режима.
Ну и ну! Так вот чем они занимаются, эти физики, «кабинетные ученые»!
Таких самолетов у нас два. На одном, московском, сейчас находимся мы, а другой, ленинградский, ждет своей очереди, ему лететь завтра. Это, кстати, тот самолет, на котором Даниил Гранин «шел на грозу». Кое-кто из находящихся на борту летал тогда вместе с ним, а из моих товарищей по экспедиции — Генрих Булдовский. Он и рассказывал мне, как Гранин собирал материал для своей книги. Да, немало острых ощущений испытал он в этих полетах.
— Начало режима… — слышится из динамика.
Небо обрушивается на нас со страшной силой. Держись, приятель! Это уже не лихорадка, а «пляска святого Витта»! А все совершенно спокойны — идет работа. Минуты две мы трясемся, как горох в погремушке, потом самолет, выскочив из облака на божий свет, приходит в себя. Пока Эдуард Васильевич Руга, командир корабля, разыскивает новое облако, можно перекинуться парой-другой слов с научным руководителем полета, доктором физико-математических наук Ильей Павловичем Мазиным. На нем видавшая виды ковбойка, джинсы, босоножки — словом, спецодежда современного ученого.
В жизни не видел человека, который бы с такой неохотой давал интервью!
— У меня не больше минуты, — предупредил он.
Мы пришли сюда для того, чтобы и себя показать и других посмотреть: в Дакаре находится Центр оперативного управления Атлантического тропического эксперимента, и нас ждут конференции, заседания, инспекции и встречи. Весь цвет мировой метеорологической науки из семидесяти стран собрался в этом знойном городе. Никогда еще ни в одном порту мира не находилось одновременно столько научноисследовательских кораблей! Тридцать девять судов из десяти стран (тринадцать — советских!), двенадцать самолетов, станции наземного наблюдения, многие тысячи специалистов — такого штурма океана и атмосферы наука еще никогда не предпринимала. Действительно, грандиозный эксперимент!
Завтра мы — Василий Рещук, Валентин Лихачев и я — полетим над морем на «ИЛ-18». Послезавтра Сергеевы повезут нас на машине в глубь страны. Через три дня, вы не поверите, нам обещана прогулка на страусах! И каждый день мы будем смотреть Дакар.
Такова наша исключительно насыщенная программа. Самому себе позавидуешь!
В дакарской штаб-квартире работает несколько советских специалистов, и двое из них, Юрий Викторович Тарбеев и Юрий Иосанфович Беляев, встречали нас на причале. Тарбеева. я знал главным образом по рассказам полярников: он был начальником одной антарктической морской экспедиции, руководил полярными операциями в Главном управлении Гидрометеослужбы, а ныне находился на посту заместителя генерального директора АТЭП по оперативным вопросам. Беляев, мой старый московский знакомый, стал помощником Тарбеева по судовым операциям. От них мы и узнали все свежие новости, главная из которых та, что нам разрешен полет. А через несколько часов в Дакар приходит «Профессор Зубов», на борту которого находятся национальный координатор СССР Михаил Арамаисович Петросянц и его заместитель Николай Иванович Тябин, с которым я познакомился семь лет назад на дрейфующей станции «Северный полюс-15». Кроме того, на «Зубове» я встречу многих моих антарктических товарищей — Колю Фищева, Сашу Дергунова и других. А вскоре прилетает в Дакар и Алексей Федорович Трешников, директор Института Арктики и Антарктики, мой главный полярный крестный. Сплошные сюрпризы! Жаль, что не увижу Евгения Ивановича Толстикова, благословившего меня в это путешествие: в его руках сходятся все нити советской части Тропического эксперимента, и дела задержали его в Москве.
Однако время дорого — быстрее на берег!
Театр начинается с вешалки, приморский город — с порта. Порт здесь один из крупнейших в Африке, он оборудован многочисленными причалами и щетинится кранами, при помощи которых разгружаются и заполняются трюмы десятков судов. В двух шагах от «Королева» чернокожие докеры сбрасывают с машин тяжелые мешки. Это арахис. Его здесь целые горы, терриконы. В свое время французы решили, что выращивать арахис в Сенегале выгоднее, чем в других колониях, и превратили страну в большую арахисовую плантацию. И до сих пор главная проблема, больше всего волнующая правительство страны, — это сбыт «земляного ореха» на капризном мировом рынке.
Продается арахис — страна облегченно вздыхает; остается не востребованным на складах — народ туже затягивает пояса. Дорого обходится Сенегалу навязанное колонизаторами однобокое развитие экономики…
— Хай, фелловс!
Нас приветливо окликнули с борта соседа, канадского научно— исследовательского корабля «Куадра», с которым «Королев» работает на одном полигоне. В море мы общаемся по радио, а на берегу между экипажами идет интенсивный обмен визитами, научной продукцией и… значками: многие канадцы уже ходят с силуэтом Гагарина на груди, а мы — с кленовым листом — национальной эмблемой Канады.
Мы вышли на улицу — и окунулись в жизнь большого города.
В Сенегале триста лет хозяйничали французы, и колониальная администрация соорудила для себя в центре Дакара маленький Париж — великолепные жилые дома, банки, роскошные магазины. Этот пофранцузски изысканный, с чисто европейской архитектурой островок окружен с одной стороны аристократическими окраинами, а с другой — бидонвилями и прочими жилищами без всяких красот, где проживает та часть населения, которая не имеет чековых книжек и текущих счетов. Целый день мы ходили, смотрели, впитывая в себя впечатления. Ну, прежде всего это жители Дакара. Мы не очень обращали внимание на белых его обитателей — французских советников, западногерманских бизнесменов и английских туристов: эка невидаль!
А вот коренные жители, крупные, красивые, одетые в разноцветные одеяния негры, — это интересно! Сенегальцы, особенно представители наиболее многочисленного здесь племени волоф, самые темнокожие и высокие в Африке, а женщины поражают грациозностью и танцующей походкой. Идет по улице босоногая красавица, будто плывет, да еще и улыбается всем лицом, показывая ослепительно белые зубы, и поводит плечами, будто вот-вот пустится в пляс, а из-за спины, привязанный, высовывает курчавую головку детеныш и черными глазами зыркает. Даже ахаешь от восхищения — до чего смотреть приятно.
Две основные категории женщин: вот такая прелестная газель, почти обязательно с ребенком, или бывшая газель, а ныне располневшая матрона, туго обтянувшая могучую плоть ярко раскрашенной тканью.
Как-то, гуляя по городу, я зашел в музыкальный салон, расположенный неподалеку от президентского дворца на площади Независимости, и застрял там минут на пятнадцать. Виной тому были не всевозможные инструменты и не сотни пластинок на стендах, а продавщица, юная негритянская мадонна с такими глазами, от одного взгляда которых хотелось лет на двадцать помолодеть. Она, видимо, привыкла к томным вздохам покупателей и не очень обращала на них внимание, в отличие от ее компаньона, двухметрового негра с челюстью чемпиона по боксу и кулаками размером с арбуз. Один из них он и показал мне, когда убедился, что объектом моего внимания является отнюдь не разложенный на полках товар. Я мысленно представил себе, какие катастрофические последствия для моего организма может иметь более близкое знакомство с этим кулаком, и, соблюдая максимум достоинства, ретировался.
Затем мы посетили президентский дворец — одну из главных достопримечательностей Дакара, У металлической узорчатой ограды стояли на часах два одетых в красные мундиры гвардейца. Нас они встретили дружелюбно, но не торопились бежать за президентом — видимо, устав не позволял покидать пост без разводящего. Зато нам было разрешено без помех глазеть на двор перед дворцом, где с исключительной важностью прогуливались большие длиннохвостые птицы, поменьше страуса, но побольше курицы. Одним словом, павлины или что-то в этом роде.
Повидать президента Сенгора нам не удалось. Человек он занятой, не только руководит страной, но и пишет стихи: Сенгор, безусловно, один из крупнейших поэтов Африки. Забот у президента, сами понимаете, хватает. Несколько лет страну преследуют засухи, промышленность разбита слабо и нужд республики никак не удовлетворяет, непомерно большую роль в экономике продолжает играть иностранный капитал, который не склонен поощрять стремление Сенегала к индустриализации… Словом, заботы у президента — сплошная проза.
Магазины в центре Дакара совершенно европейские, их прилавки — выставки изобилия для тех, у кого есть деньги платить. А для тех, у кого в кармане прогуливается ветер, существует крытый рынок — огромное сооружение, внутри которого галдят, ссорятся, зазывают покупателей, торгуются, просто глазеют, едят, гоняются за воришками и на все голоса рекламируют свой товар тысячи почти голых, полуголых, одетых в тряпье и обтянутых нарядными ситцами чернокожих людей. Много видел разных рынков, но такого еще не приходилось. Здесь можно купить все: свежих тунцов и протухшую акулу, креветок и крабов, говядину и арахис, бананы и огурцы, штаны и золотое кольцо из меди самой высокой пробы, барабан неизвестного шамана и ожерелье из раковин, шкуру удава и талисман из кожи крокодила.
Мое внимание привлекла молодая негритянка, гордо восседавшая на терриконе овощей. У нее были взбитые курчавые волосы, огромные продолговатые глаза и посадка головы а-ля Нефертити. Она щедро рассыпала ослепительно белозубые улыбки. Когда я попросил разрешения ее сфотографировать, она потребовала взамен купить у нее пудовую вязанку лука. Сделка показалась мне нерентабельной, и я откланялся.
Отдохнув и пообедав на судне, мы собрались было снова на экскурсию по городу, и тут на причал к борту «Королева» подъехала машина. В ее очертаниях было что-то знакомое и родное. Ба, конечно, «Москвич»! Ребята высыпали на причал — брать интервью у водителя, средних лет упитанного иностранца в больших роговых очках, и пассажирки, миловидной брюнетки.
— Вы говорите по-английски?
— И по-русски тоже, — ответил водитель.
Это был Юрий Евгеньевич Сергеев, руководитель бюро АПН в Дакаре, к которому у меня было письмо от общего московского приятеля. Сергеев и его жена Нелли прочитали письмо, потом с наслаждением поели настоящего флотского борща в кают-компании и сделали чрезвычайно важное заявление о том, что они, равно как и их машина, находятся в нашем распоряжении. День, однако, уже перевалил на вторую половину, и потому на сегодня они предлагают только одно мероприятие: осмотр «Золотой деревни».
Оказалось, это экзотическое название носит находящийся в нескольких километрах от города центр кустарных промыслов, по которому с разинутыми от восхищения ртами бродили десятки туристов.
А поводов для восхищения было здесь предостаточно. Пишу эти строки, смотрю на отличные фотографии, которые сделал Вилли, и даже сердце замирает; до чего талантливый народ — сенегальские ремесленники!
Больше всего впечатляли изделия из черного, железного и красного дерева. Причудливые маски, корабли с гребцами, слоны, верблюды, антилопы, танцующие фигурки — и такой тонкой работы, что даже поражаешься, что все эти вещи ты видишь не в музее за стеклом, а на топором сколоченных прилавках и можешь трогать их руками, торговаться и даже купить. А на табуретках, на корточках и просто на земле сидят полуодетые негры и на твоих глазах из бесформенных кусков дерева творят чудо. Чистая работа, без обмана.
Прекрасны и ювелирные изделия — кольца, брелоки, разные украшения из ажурного золота и серебра, сумки и ремни из крокодильей и змеиной кожи.
Да ни в одном музее такого не увидишь!
Конечно, опытный глаз определит, где поделка, а где подлинное произведение искусства. Сергеевы, которые много лет прожили в Африке и собрали большую коллекцию масок, равнодушно проходили мимо одних прилавков и подолгу стояли у других. С особым уважением они беседовали с гордым, даже надменным мастером, который никого к себе не зазывал и не тянул за руки. Цены у него высокие, предложения о скидках он пропускает мимо ушей, но истинные знатоки покупают только у него.
Зато с другими мастерами торговаться можно и нужно. Увидев покупателя с наивно-восторженным лицом, они тут же завышают цены в несколько раз, заверяя при этом, что продают исключительно дешево только из уважения к вашим высоким достоинствам. Я развесил было уши и собирался выложить за маску семь тысяч франков (примерно тридцать долларов), когда Нелли подала мне знак и сделала хозяину замечание, от которого тот мгновенно увял. Маска поступила в мое владение за три тысячи, и хозяин еще весело пританцовывал, пересчитывая купюры. Ну и пусть. Зато я бесплатно побродил по «Золотой деревне» и получил удовольствия на сто тысяч франков. Иными словами, оказался в чистом выигрыше.
Потом Сергеевы повезли нас на дикий берег купаться, и мы видели, как рыбаки тащат из океана сети. Сортировали улов женщины и дети. Было весело и страшно смотреть, как мальчишки бесстрашно таскали по горячему песку засыпающих акул и швырялись скатами, — уникальные кадры, которые Вилли никак не мог упустить. Он стоял в самой толчее и с упоением щелкал затвором, не обращая внимания на вцепившегося в его ногу краба. Удивительное племя — фотолюбители!
Чрезвычайно насыщенным оказался и вечер. Сначала Юрий Викторович Тарбеев привел к нам в гости американцев: своего коллегу, заместителя генерального директора АТЭП Роберта Лонга с женой Моделайн, капитана научно— исследовательского корабля «Рисерчер» Левона Росей и начальника экспедиции «Рисерчера» доктора Джемса Спаркмана, с которым я сразу же нашел общий язык. Выяснилось что мы были совсем недалеко друг от друга в мае 1945 года: молодой Спаркман был тогда солдатом в армии генерала Паттона, а я в тол же чине-у, маршала Конева. С официально-почтительным обращением сразу же было покончено, и отныне каждый из нас стал «олд феллоу» — — старина. Более того, обнаружилось и другое обстоятельство: старина Джемс дважды участвовал в американских антарктических экспедициях, и о встрече с ним в своей «Ледовой книге» писал Юхан Смуул (дневниковая запись от 28 января). Мы тут же нашли общих антарктических знакомых, после чего нам оставалось только выпить на брудершафт, А когда доктора Спаркмана надолго перехватил его коллега Ткаченко, я мобилизовал свой скудный арсенал английских слов и закрутил светскую беседу с обаятельной миссис Моделайн Лонг.
Тщетно она пыталась погасить мой энтузиазм перечислением своих пятерых детей и уже взрослых внуков — для начала, к превеликому удовольствию мужа, я назвал ее «моя прекрасная леди», а закончил тем, что научил произносить по— русски «любовь навсегда». Наш роман развивался бы куда более бурно, если бы не языковый барьер: на все мои признания миссис Моделайн отвечала «спасибо» и «я не люблю водка», чем и ограничивался ее словарный запас.
Проводив гостей, я отправился на «Профессор Зубов», где и провел остаток вечера в обществе старых товарищей. С инженером-аэрологом Колей Фищевым я познакомился на дрейфующей станции; спустя два с половиной года мы оказались на противоположной макушке Земли — на станции Восток в Антарктиде, а еще через четыре года встретились на экваторе. «Б следующий раз на Луне», — предложил Коля. Для начала мы договорились о будущей встрече в Москве, но поторопились, поскольку судьба распорядилась по-иному. Несколько месяцев спустя я получил от Коли Фищева радиограмму столь неожиданную, что не поверил своим глазам. Коля — и снова на станции Восток? Каким образом? Ведь он совсем недавно вернулся из экспедиции!
А произошло совсем уже непредвиденное. Когда Коля возвратился на «Зубове» в Ленинград, к берегам ледового континента готовилась выйти Двадцатая советская антарктическая экспедиция. И за день до выхода в море неожиданно заболел инженер-аэролог новой смены станции Восток. ЧП! В Антарктиду вообще, а на полюс холода — станцию Восток в особенности — люди подбираются заранее; немыслимое дело — найти замену аэрологу-восточнику за двадцать четыре часа. И тогда Алексей Федорович Трешников вызвал Фищева.
Так, мол, и так, Николай, положение, сам понимаешь, какое. Знаю, что только-только вернулся домой, но прошу: если можешь, выручи.
Другой кандидатуры не вижу.
Не так часто Трешников обращается к подчиненному с подобной просьбой: это честь для полярника, что выбор в столь сложной ситуации пал именно на него. И Коля согласился. Пришел домой, ошеломил Валю перспективой неожиданной разлуки на год; Валя всплакнула — и жена полярника стала складывать чемоданы…
Но пока, разумеется, Коля никак не мог предполагать, что его ждет по возвращении, и весело острил — занятие, в котором он весьма преуспел и в котором, на мой взгляд, почти не имел соперников.
Его соседом по каюте был наш «одновосточник» метеоролог Саша Дергунов, а гостем — Саша Зингер, бывший механик со станции Беллинсгаузена.
— Наконец-то вы мне попались! — мстительно воскликнул он. — Берите свои слова обратно!
Увы, что написано пером, то не вырубишь топором… В книге «Новичок в Антарктиде» я рассказал о том, что провалился в ледяную воду, выбрался на берег и побежал в дизельную — сушиться., И далее по тексту следовало: «Молоденький сердобольный механик-дизелист Саша Зингер раздобыл валенки, набросил на меня шубу со своего плеча и напоил пол-литровой чашкой кофе…» — И вот идут годы, — пожаловался Саша, — но я, наверное, до старости останусь для своих друзей «молоденьким и сердобольным!» Шагу пройти не дают!
И еще двух старых знакомых встретил я на «Зубове»: радиста Петра Ивановича Матюхова, участника санно-гусеничных походов по маршруту Мирный — Восток — Мирный, и заместителя Петросянца, известного полярника Николая Ивановича Тябина. Мы припомнили льдину, на которой впервые встретились, вечера, проведенные в кают-компании дрейфующей станции, и Николай Иванович посетовал на то, что судьба забросила его в непривычную для полярника экваториальную обстановку.
— Зато вас ожидает большая радость, — утешил я.
— Какая? — удивился Николай Иванович.
— А помните банкет на льдине по случаю отлета старой смены?
Вы тогда процитировали афоризм Нансена: «Прелесть всякого путешествия — в возвращении!».
Не хотелось расставаться с полярниками, но нужно было хоть немного поспать: ранним утром выезжать на аэродром.
Охотники за облаками Мы летим над океаном по двенадцатому градусу северной широты. Наш самолет ведет себя в высшей степени странно: то неожиданно устремляется ввысь, то столь же внезапно начинает снижаться до самой воды. С девяти километров до ста метров!
Наверное, на проходящих мимо судах думают, что летчики либо потеряли управление, либо хулиганят, либо сошли с ума.
А мы просто гоняемся за облаками!
С виду наш самолет — обычный ИЛ-18, лишь начинка его совсем иная. Нет длинных рядов кресел, нет пассажиров и милых стюардесс с заученными улыбками. Пассажирский салон до отказа набит всевозможным оборудованием. Повсюду трещат, щелкают приборы, по их экранам ползут извилистые линии, вспыхивают и гаснут лампочки, змеями сворачиваются бумажные ленты, на которых самописцы рставили свои автографы. I Из динамика доносится отрывистый голос: — Дождь.,, снег… дождь…
В иллюминаторе — молочная пелена, а самолет трясется, будто в приступе желтой лихорадки. Содрогаются борта, скачут незакрепленные личные вещи. Дьявольщина, я прикусил язык!
— … Вышли из облака… Конец режима.
Ну и ну! Так вот чем они занимаются, эти физики, «кабинетные ученые»!
Таких самолетов у нас два. На одном, московском, сейчас находимся мы, а другой, ленинградский, ждет своей очереди, ему лететь завтра. Это, кстати, тот самолет, на котором Даниил Гранин «шел на грозу». Кое-кто из находящихся на борту летал тогда вместе с ним, а из моих товарищей по экспедиции — Генрих Булдовский. Он и рассказывал мне, как Гранин собирал материал для своей книги. Да, немало острых ощущений испытал он в этих полетах.
— Начало режима… — слышится из динамика.
Небо обрушивается на нас со страшной силой. Держись, приятель! Это уже не лихорадка, а «пляска святого Витта»! А все совершенно спокойны — идет работа. Минуты две мы трясемся, как горох в погремушке, потом самолет, выскочив из облака на божий свет, приходит в себя. Пока Эдуард Васильевич Руга, командир корабля, разыскивает новое облако, можно перекинуться парой-другой слов с научным руководителем полета, доктором физико-математических наук Ильей Павловичем Мазиным. На нем видавшая виды ковбойка, джинсы, босоножки — словом, спецодежда современного ученого.
В жизни не видел человека, который бы с такой неохотой давал интервью!
— У меня не больше минуты, — предупредил он.