Петя бичует себя со страшной силой. Это хорошо. Я думаю, что у этого «сибирского медведя», который редко бывает доволен собой, все получится. Его мозг непрерывно порождает идеи; когда Петя, все больше увлекаясь, начинает развивать новорожденную гипотезу, даже непосвященному ясно, что на его глазах происходит интенсивный' процесс научного мышления. Александр Васильевич, из которого похвалу выжать труднее, чем воду из камня, одобрительно относится к Петиной научной одержимости. Шарапов и Пушистов уже нашли друг друга, все чаще общаются и собираются писать совместную научную работу на тему, от одного названия которой у нормального человека может начаться мигрень.
Мимо нас, взволнованно переговариваясь, проходят Быков и Зенкович. Во время завтрака они сидели с важными, отрешенными лицами, на что имели полное право, поскольку сегодня вечером очередной запуск метеорологической ракеты. Что же их обеспокоило? До нас доносится обрывок разговора: «Лишь бы до вечера успели исправить…» И тут же по трансляции звучит: «Костину срочно зайти на ЭВМ! Костину срочно…» Видимо, что-то случилось с электронно-вычислительной машиной, и, следовательно, запуск ракеты под угрозой.
— Этого нам еще не хватало! — сокрушается Петя.
Я спешу к электронщикам. Так и есть: здесь собрался весь отряд.
Лица у ребят возбужденные, даже непроницаемый Костя Сизов озабоченно теребит рыжую бородку.
— В чем дело? — тихо опрашиваю у Мики.' — Ш-ш-ш! — Мика прикладывает палец к губам. — Ставим диагноз…
Из шумного и нелицеприятного разговора уясняю, что машина слегка свихнулась. С утра она была вполне в своем уме: мгновенно запоминала программу, добросовестно шевелила мозгами и производила свои шесть тысяч операций в секунду. И вдруг в каком-то уголке электронного мозга произошел «сдвиг по фазе», и машина стала выдавать на-гора примерно такую информацию: «Академик Королев» несется со скоростью света по направлению к созвездию Девы при наружной температуре пять тысяч градусов ниже нуля». У заказчиков эти цифры не вызвали достаточного доверия, и они потребовали проверки, которая показала, что машина нуждается в безотлагательном внимании психиатра.
В дверь заглядывает локаторщик Боря Липавский.
— Нужна помощь, ребята? У меня есть зубило и кувалда.
Потеряв терпение, Игорь Нелидов выставляет посторонних из по мещения, и консилиум продолжается за закрытыми дверями.
К счастью, машина вскоре очухалась, и паника среди научного персонала улеглась. Шутка ли — остаться без ЭВМ, рабочее время которой на месяц вперед расписано по минутам! Она обсчитывает программы всех отрядов, вкалывает без перерывов на обед и сон и лишь изредка позволяет себе развлечься музыкой и живописью. Я уже упоминал о том, что машина своими символами-закорючками пишет портреты великих людей, а по заказу отдельных любителей — — даже красавиц в пляжных костюмах, но совсем недавно узнал, что она еще и заядлая меломанка: великолепно, без единой фальшивой ноты исполняет «Танец маленьких лебедей» и полонез Огинского.
Ракетчики успокоились: запуск состоится. Я захожу к ним в гости.
Головная часть ракеты — остроконечный снаряд длиной в метр — уже готова. В нее вмонтированы приборы, которые зафиксируют температуру, плотность атмосферы на разных высотах и прочие важнейшие данные, без которых не могут развиваться ни физика атмосферы, ни смежные науки. Дорогостоящая штука — ракета, радиозонды в сотни раз дешевле, но в этих широтах им не подняться выше тридцати пяти километров. Когда-то, лет сорок назад, и это казалось чудом, а теперь даже метеорологические ракеты с их пределом в сотню километров не очень-то устраивают ученых: подавай им новые высоты!
Что ж, неудовлетворенность — одна из движущих сил прогресса.
Один известный ученый сказал: «Когда мой сотрудник удовлетворен результатами своей работы, я от него избавляюсь». Ученые так уж устроены, что чем больше они узнают, тем меньше, им кажется, они знают: слишком многими неизвестными обрастает открытая ими истина. Мне не удалось по разным причинам побеседовать с Эйнштейном, но думаю, что это был на редкость не удовлетворенный своими познаниями человек. Наверное, он без колебаний отдал бы всю свою славу за то, чтобы полистать школьный учебник физики двухтысячного года.
Возвратимся, однако, к сегодняшнему вечеру. За два часа до запуска всех нас, как овец, загоняют во внутренние помещения корабля для ради нашей безопасности, и ракетчики начинают священнодействовать у пусковой установки. Хотя океан пустынен, а район запуска давно объявлен опасным для мореплавания и самолетов, нужно соблюсти все формальности и запустить ракету в заданной точке.
Больше всех волнуются кинооператоры. Тихий океан, экватор, одинокий корабль — и вспарывающий тьму сноп огня… За такой кадр года жизни не жалко! Василий Рещук и Валентин Лихачев пристроили свою аппаратуру на палубе у штурманской рубки. Обязанности они распределили так: Вася нацелил камеру на точку взлета ракеты и превратился в камень, а Валентин гнал зевак и держал непрерывную связь со штурманом, чтобы секунда в секунду дать сигнал Васе. Труднее всего было бороться с зеваками.
— Ну, пойми; — срывающимся голосом умоляет Валентин, — не для того мы дошли в плавание, чтобы отснять твою паршивую ков бойку… Братцы, будьте людьми!.. Артемий Харлампович (это — старпому), объявите, пожалуйста, выдачу тропического вина!.. А ты куда прешь? Исчезни, родной, буду тебе свой компот отдавать до конца рейса.. — Вася, готовься!
В уши ударяет чудовищный грохот, и ракета мгновенно исчезает из виду. Операторы чуть не плачут: в момент запуска корабль качнуло, и Вася отснял полсотни погонных метров тьмы, не стоящих с точки зрения мирового кинематографа ломаного гроша.
— Я тебе говорил?!
— Это я тебе говорил!
— Что ты мне говорил?
— А то!
В конце концов они решают, что еще не все потеряно: впереди много запусков, А в ракету мертвой хваткой вцепилась аппаратура слежения, вылавливая информацию с космической высоты. Но через считанные минуты связь с верхней ступенью прекратилась, и о недавнем запуске теперь напоминали лишь обожженная выхлопными газами надстройка. на корме и бумажная лента, запущенная в электронно-вычислительную машину.
Вот так бы и все ракеты летали ради науки. Светлая мечта человечества; «Перекуем мечи на орала!» Нет в современном мире мечты возвышеннее и благороднее…
В антрактах.
Утром я выхожу на корму поразмяться. Здесь уже греются на раннем солнышке свободные от вахты. Несколько энтузиастов бегают вдоль бортов, а наш йог— Галкин застыл в. «позе льва». Зрители смеются и спорят. Распространившаяся в последние годы эпидемия йоги прошла «Королева» стороной, но некоторые наслышаны о ее чудодейственной силе.
— Говорят, они живут до ста пятидесяти лет.
— Ага, как черепахи.
— Для них главное — дыхание и спокойствие. Не курят, не пьют, от женского пола шарахаются и берегут нервы.
— А ради чего?
— А ради здоровья, — А на кой черт здоровье, если не выпить, не закусить и это… шарахаться?
Повеселив зрителей еще несколькими трюками, йог уходит, глубоко вдыхая полезный для организма морской воздух.
Ранним утром, пока солнце нежное, ласковое, грех тратить время на прыжки и приседания, когда можно позагорать. Я отбрасываю нелепую мысль о зарядке и сажусь в шезлонг рядом с Мартом Тийслером.
У него темные, круглые глаза и застенчивая улыбка. Он высокий, сильный и добрый.
Март — инженер-механик из эстонской группы и один из самых популярных на «Королеве» людей. Мастер он удивительный, воистину на все руки: плотник, столяр, слесарь по металлу и несравненный наладчик тонких инструментов. Март может отремонтировать все: часы, транзистор, навигационный прибор, локатор — словом, любой механизм на судне. А хозяйство у нас большое, то и дело что-то где-то летит и по судну вечно ходят люди в поисках Марта. Поэтому Март, спокойно отдыхающий на корме, вызывает недоумение: ведь это же явный простой! Люди, неужели вы не видите, что Март сидит без дела?
Видят.
— Привет, Март!
— Здравствуйте.
— Загораешь?
— Немножко.
— Понятно… Занят, значит?
— Пока не очень. А что случилось?
— Магнитофон охрип. Не взглянешь?
Март вздыхает, надевает шорты и уходит, а на освободившееся место садится мой друг Вилли, Он исполнен лирической грусти — ему сегодняшней ночью снилась Одесса.
— Нет, ты этого не поймешь, — обреченно говорит Вилли, не заме чая на моем лице ровно никакого сочувствия. — Даже смешно поду мать, что человек, побывавший — в Одессе каких-то жалких три дня, может вкусить ее прелесть. Разве ты успел прочувствовать, что море у нас пахнет не так, как везде?
— Не успел, — честно признаюсь я. — Квасом, что ли…
— Квасом? — Вилли задыхается от возмущения. — И зачем только я разъясняю глухому, что такое вальсы Штрауса?.. Ароматы моря, цветов, платаны, которые срослись и образовали крыши над улицами…
У нас даже зимой весна, есть, конечно, снег, слякоть и вся прочая че— пуха, а все равно весна. Потому что — Одесса!
Вилли даже зажмурился — таким наслаждением было для него произносить это волшебное слово.
— А писатели какие-нибудь в Одессе были? — деланно зевая, равнодушно спрашиваю я.
Вилли столбенеет, он оскорблен до глубины души.
— Катаев, Багрицкий, Ильф и Петров, Олеша, Паустовский и тысяча других «московских» (сказано с нескрываемой иронией) писателей! Все московские писатели — одесситы. А одесская опера!
— Разве в Одессе есть опера?
— Такими остряками у нас в Одессе мостят улицы! Я тебе лучше расскажу про Фишкина. По окончании гидрометинститута меня распределили в Баку, на Нефтяные Камни. Я две недели работал в море на промыслах, а две недели отдыхал в Баку. Отдыхал! Я сходил с ума, потому что обшарил весь город и не нашел ни одного земляка. И вот однажды иду по улице и вдруг вижу — в окне троллейбуса промелькнуло что-то родное. Рассмотреть не успел, но печенкой почувствовал, что родное. И тут вспоминаю — Фишкин! Когда мы студентами гуляли по Дерибасовской, то он был в одной компании, а я в другой, мы и не разговаривали ни разу, а просто так; «Мое почтение!» — и мимо. А теперь я мчался две остановки, как сумасшедший, разбрасывая прохожих, догнал троллейбус и вытащил из него этого родного мне человека. Мы бросились друг другу в объятия и прослезились от счастья.
Фишкин тоже работал по распределению в Баку. Мы сняли на двоих комнату и вечерами на огромном листе ватмана чертили по памяти план Одессы. Вспоминали, чертили — и чуть не плакали. Потом я уехал в отпуск, а когда вернулся, Фишкин на три дня взял отгул и не давал мне спать.
— Как море, Лестница, Дюк? — орал он.
— На месте, — успокаивал я.
— А платаны? — стонал Фишкин.
— Такие же красивые. Даже еще лучше, чем были.
— А тумба на Дерибасовской? Розы в санаториях? Нет, ты мне расскажи, как пахнут розы!
— И не три дня» а целый. месяц подряд, — заканчивает Билли, — я рассказывал ему про Дюка, пляжи и розы. Теперь ты понимаешь, что значит для одессита Одесса?
— Чего уж тут не понять, — дружелюбно говорю я. — Большой промышленный город. Транспорт, газированная вода, прачечные. Хороший город, зелени только маловато.
Вилли с негодованием отворачивается.
Корма постепенно заполняется. Кресел и шезлонгов уже не хватает, и опоздавшие сидят, лежат на разогретом деревянном настиле палубы. Разговоры на корме не просто звон, а выпуск устной газеты, из которой можно узнать свежие и, разумеется, самые достоверные новости. Например, что уже точно решено зайти на остров Барбадос, — новость, о которой и сам капитан не подозревает, — и что у ближайшего атолла мы ляжем в дрейф, спустим шлюпки и будем добывать кораллы. Все это, конечно, здорово, но меня больше всего волнуют Галапагосские острова с их пингвинами, гигантскими черепахами и прочей неповторимой фауной. Хотя острова лежат чуточку в стороне от нашего маршрута, по слухам, есть шанс, что нам удастся на несколько часов туда зайти.
Я так откровенно мечтаю о Галапагосе, что соседи по столу в кают-компании не могли этим не воспользоваться.
— Получена радиограмма… — усаживаясь за стол, вкрадчиво сказал Ткаченко.
— А, Галапагосские острова, — наливая чай, равнодушно произнес Ковтанкж.
— Да, теперь сомнения отпали, — кивнул капитан.
Я взвился над столом.
— Точно?!
— Как вам сказать, — позевывая, ответил Ткаченко.
— Это смотря с какой стороны, — смутно добавил первый помощник.
— Что вы вносите элемент скепсиса? — Капитан осуждающе покачал головой. — Вопрос уже решен.
— Положительно? — вскрикнул я.
— Увы, — под общий смех вздохнул капитан.
Меня уже дважды разыграли, но я не могу окончательно загасить в себе искру надежды и каждый раз, когда Ткаченко, безразлично глядя в сторону, роняет: «Получена радиограмма…» — жду чуда.
Вот он появляется на корме в сопровождении своего закадычного друга Снежка. Сейчас состоится представление, которое происходит каждое утро и все равно собирает много зрителей. По палубе начинает извиваться капроновый конец, пробуждающий у собаки древний охотничий инстинкт. Снежок подкрадывается, прыгает, щелкает зубами и недоуменно оглядывается: конец раскачивается в воздухе за его хвостом. Пес вертится со скоростью центрифуги, оглашает корму, неистовым лаем и совершает немыслимые прыжки, но никак не может изловить своего врага. А когда ему это наконец удается, он намертво вцепляется в конец и с торжеством оглядывает изнемогающих от смеха зрителей. Но тут кто-то вырывает его добычу, все начинается сначала и продолжается до тех пор, пока у Снежка нет уже сил прыгать, а у зрителей — смеяться.
После завтрака жизнь на корме замирает. Научные сотрудники расходятся по рабочим местам, а палубная команда продолжает бесконечную окраску корабля, бесконечную — потому, что морская вода за считанные недели расправляется с белилами, съедает сурик и ржавчиной вгрызается в стальной корпус. Вот и приходится весь рейс малярничать. Смотришь, и дух захватывает: на опущенных за борт подвесках ребята спокойно орудуют скребками и кистями, а внизу, в двух— трех метрах — битком набитый акулами океан.. Они тянутся за нами, соблазняемые камбузными отбросами, — все-таки какое-то разнообразие, надоело питаться одной рыбой. Сверху, с безопасной высоты, я смотрю на акул снисходительно, а происшествие в Рабауле дает мне право так поучать новичков: — Я, как человек, чуть не съеденный акулой…
И далее идет текст поучения.
Полюбовавшись на работу палубных матросов и дав им бесценный совет: «Осторожнее, ребята!» — я иду в штурманскую рубку.
Здесь начальство обсуждает принятые за ночь радиограммы.
— Вот сюрприз для Санина! — восклицает Ткаченко.
— Знаю, — отмахиваюсь я. — Идем к Галапагосам.
— На этот раз ошиблись, — ласково-преласково говорит Ткаченко. — Хотели бы повидать остров Таити?
— Еще бы! — непроизвольно вырывается у меня.
— Очень?
— Конечно!
— Какая жалость, — огорчается Ткаченко, — насчет Таити никаких указаний нет. Идем прежним курсом.
Я величественной походкой покидаю рубку, с максимальной осторожностью прикрывая тяжелую дверь. Здесь вечный сквозняк, дверь хлопает с чудовищной силой, и несколько дней назад мне чуть было не раздробило палец. Никогда, даю я себе страшную клятву, никогда не буду верить ни одной новости Ткаченко!
Захожу к москвичам. Саша Киреев, Женя Уткин и Валентина Добрых чертят графики, наносят на карты волнистые изолинии.
— Справляетесь? — осведомляюсь я. — Если что, не стесняйтесь.
— Как удачно! — радуется Валя, — Берите бумагу и записывайте.
Так я нарвался на поручение. Валя Добрых — человек, созданный для кипучей общественной работы. Ее энергия неиссякаема, а глаза излучают такую спокойную уверенность в том, что ее энтузиазм разделяется всеми, что отказать ей невозможно. Туристические походы, рюкзаки, песни у костра — это самое прекрасное, что может быть в жизни. Но поскольку на палубе костра не разведешь, Валя решила вовлечь всех в соревнования КВН. И я послушно записываю указания.
— Подумаешь, КВН, — пренебрежительно говорит Женя. — Не тот отдых. На одном острове в Карибском море недавно нашли клад — сундук с монетами и драгоценностями. Вот бы куда попасть, а, Валя?
— А как они нашли? — живо интересуется Валя.
— В подводной пещере. У них пиратская карта была. Спустились с аквалангами и раскопали.
— А мы бог знает чем занимаемся, — подыгрывает Саша. — Выколачиваем дополнительную партию радиозондов, когда нам нужны лопаты.
— Ты забыл про кирки, — добавляет Женя. — Создавай, Валя, инициативную группу и уговори капитана искать необитаемый остров.
Пора заняться настоящим делом!
— Ну, готово? — входя, нетерпеливо спрашивает Генрих Булдовский.
Клады и КВН забыты, четверка москвичей погружается в работу.
Генрих готовится к своему завтрашнему выступлению на теоретической конференции, которое, как возвестил коллектив отряда синоптического анализа, «откроет перед человечеством новые горизонты»: получены любопытные данные о поведении атмосферы в малоисследованных районах Тихого океана. Я тихонько выхожу и сталкиваюсь с начальником радиостанции Леонтием Григорьевичем Братковским.
— Пишут, — отвечает он на мой немой вопрос. — Заходите на чашку чая, я сорок минут свободен.
Радист на судне — важная и влиятельная персона. Он знает больше, чем обычные люди, и это накладывает на его поведение особый отпечаток. Говорит радист лаконично, лицо его непроницаемо и в то же время столь значительно, что все убеждены: ему уже известна какая-то тайна. Обычно это так и бывает, потому что в море даже самая, казалось бы, пустяшная новость обретает особый смысл, а ведь новости бывают и далеко не рядовые. Малость-то, какая: ты обедаешь, а радист подходит и вручает тебе радиограмму, которую ты с лютым нетерпением ждешь две недели; ты бы и так ее получил часа через три-четыре, но этот знак внимания очень трогает и заставляет тебя проникаться особым уважением ко всемогуществу хозяина эфира.
Мы пьем чай, и я для «затравки» рассказываю Братковскому о том, что мы решили просить капитана менять курс и искать остров с пиратским кладом, для затравки — потому, что Леонтия Григорьевича надо расшевелить, и тогда он наверняка извлечет из своей памяти какую-нибудь историю.
— Лет двадцать назад я плавал на небольшом, стареньком — суд не, — по ассоциации вспоминает Братковский. — Шли мы проливом Лаперуза. В этот рейс нам дали нового старпома, и как раз была его вахта. Вдруг подходит к нему повариха, говорит: «Меняйте курс» — и удаляется. Старпом чуть не превратился в камень от такой наглости — ишь, какой капитан нашелся! — и осведомился у вахтенного матроса, не страдает ли повариха завихрениями. Тот ответил, что вроде не замечалось, и старпом решил отнестись к данному происшествию как к шутке. Вечером все идут на ужин — нет ужина! Капитан — поварихе: «Почему не приготовила, трам-там-там?» А она: «Вы не с меня, вы со старпома спрашивайте, я же ему говорила, чтоб менял курс!» Тут только старпом и узнал, что когда на камбузе разжигали печь, то штурман временно менял курс, чтобы ветер не мешал.
Мы пьем чай и беседуем о всякой всячине. Благословенный чай!
Если бы не этот любимый полярниками, моряками и летчиками напиток, я бы возвращался домой с полупустыми блокнотами. Как и на полярных станциях, чай на корабле не просто средство утоления жажды; «чаи гоняют» в свободное от работы время, и не в одиночку, а обществом, стряхивая с себя заботы и расковываясь; в эти минуты дружеского общения можно услышать столько интересных историй, что голова пухнет — не забыть бы чего. Меня потому и тянет к полярникам, морякам и летчикам, что и рассказчики они интересные и работяги отменные. Такие уж у них профессии, что болтуну и халтурщику невозможно спрятаться за чужой спиной, само дело выталкивает его на всеобщее обозрение, а естественный отбор довершает остальное.
Трудно халтурщику во льдах, на море и в воздухе, так трудно, что приходится менять профессию на другую, где заваленное дело можно превратить в успех при помощи потока красивых слов.
Однако чай выпит, и мне пора идти на швартовую палубу: для проведения гидрологических работ судно легло в дрейф, а это значит, что рыбаки и охотники на акул начали свою кипучую деятельность. Я прихожу как раз в ту минуту, когда под дружное: «Ах!» — с крючка срывается здоровенная трехметровая акула.
— Надо было поводить ее как следует, — поучает обескураженного Сашу Мягкова и трех его помощников многоопытный Анатолий Кошельков. — Даже щуку рывком не возьмешь, а это все-таки ее сиятельство акула!
Настроение Саши падает еще на несколько градусов, когда он обнаруживает, что акула не просто ушла, а захватила с собой на память великолепный стальной крючок, купленный в Рабауле. Потеря трудновосполнимая, но Саша унывает недолго. Москвич, инженер-локаторщик, он с детства мечтал о море, впервые попал на корабль и на редкость быстро акклиматизировался: у команды он уже «свой в доску»., и даже опытный глаз не определит, что Саша — новичок.
Акул губит ненасытное любопытство. Казалось бы, что им делать у корабля, от которого можно ожидать одни неприятности? Так нет, окружили его стаей, носятся вокруг него с огромной скоростью и хватают все, что оказывается на поверхности воды. Вот две акулы вцепились в картонный ящик из-под макарон, третья волочит куда-то обломок доски, четвертая, как редкое лакомство, заглатывает газету.
— Кушайте на здоровье! — — предлагает Кошельков, бросая за борт насаженный на крюк мясистый кусок рыбы. На ловко отпускающего капроновый конец Анатолия ревниво смотрит начальник гидрологического отряда Степан Иванович Гись. Говорят, в прошлые рейсы не было рыбака удачливее его, но разве можно жить былыми успехами?
Ныне Степан Иванович не просто неудачник, а человек, от которого фортуна отвернулась решительно и бесповоротно. Не везет ему фантастически, за целый месяц Степан Иванович не поймал ничего: у него не клюет. Ни у кого нет таких замечательных удочек, лесок и крючков, да и сноровки, опыта у Степана Ивановича побольше, чем у других, но хоть криком кричи — не клюет! Будто вся рыба в океане договорилась о том, чтобы отомстить Гисю за все его прошлые удачи. Вот и сейчас Анатолий Кошельков, который и пришел-то десять минут назад, уже водит акулу, а на крючок Степана Ивановича с мастерски насаженной наживой ни одна рыбина и смотреть не хочет.
Кошельков водит акулу красиво, по всем правилам: позволяет ей уходить, снова подтягивает, утомляет и снова отпускает — дает порезвиться. Акула борется за жизнь отчаянно, ее мощное тело извивается дугой, она бьет мускулистым хвостом по воде и яростно бросается из стороны в сторону, пытаясь освободиться от крючка. Но минуты ее сочтены, слишком глубоко засел крючок. Потом, уже вытащенная на швартовую палубу, она еще долго бьется в конвульсиях, и упаси вас бог потерять бдительность и решить, что раз акула неподвижна, то она уже уснула. Вовсе нет! Ее жизненная закваска такова, что бывает, и через час акула может устроить на палубе «пляску смерти», и тогда, — горе неосторожному! Щелк — и ноги как не бывало.
Поэтому пойманную акулу либо убивают, либо сталкивают баграми за борт — в зависимости от мотивов, которыми руководствовался охотник. Если просто ради острых ощущений — живи, а если нужны челюсти, плавники как сувениры — тогда «высшая мера».
Против такого жестокого обращения с акулами иные возражают, но их голоса не очень многочисленны: из поколения в поколение моряки воспитывают в себе ненависть к акулам. На них не без основания возлагается ответственность за гибель потерпевших кораблекрушение в открытом море, а раз так, то к черту всякую сентиментальность. И спорить с моряками на эту тему бесполезно, они судят акулу по кодексу, в котором нет места смягчающим обстоятельствам.
Вечер я провожу у Юрия Прокопьевича. Обычно после ужина первый помощник занимается математикой с мотористом Прокофием Бойко, но сегодня у того неотложные ремонтные дела, и Ковтанюк устраивает большое чаепитие. Упорство и ученика и учителя поражает. Бойко уже под сорок; обстоятельства его жизни сложились так, что среднюю школу он не закончил и остался без образования. Практик он превосходный, но техника на современных кораблях становится все сложнее, да и дипломированная молодежь поджимает. Вот и решил Прокофий наверстать упущенное, чтобы поступить в заочную среднюю мореходку. Работа у моториста едва ли не самая тяжелая на судне, после вахты товарищи отдыхают — смотрят кино, читают, играют на корме в шахматы, а Бойко с учебниками и тетрадками отправляется к первому помощнику. За месяц одолел программу пятого и шестого классов, принялся за седьмой, но мало кто знает, чего стоит Прокофию после занятий с учителем допоздна сидеть над домашними заданиями, а потом снова идти на вахту…
Мимо нас, взволнованно переговариваясь, проходят Быков и Зенкович. Во время завтрака они сидели с важными, отрешенными лицами, на что имели полное право, поскольку сегодня вечером очередной запуск метеорологической ракеты. Что же их обеспокоило? До нас доносится обрывок разговора: «Лишь бы до вечера успели исправить…» И тут же по трансляции звучит: «Костину срочно зайти на ЭВМ! Костину срочно…» Видимо, что-то случилось с электронно-вычислительной машиной, и, следовательно, запуск ракеты под угрозой.
— Этого нам еще не хватало! — сокрушается Петя.
Я спешу к электронщикам. Так и есть: здесь собрался весь отряд.
Лица у ребят возбужденные, даже непроницаемый Костя Сизов озабоченно теребит рыжую бородку.
— В чем дело? — тихо опрашиваю у Мики.' — Ш-ш-ш! — Мика прикладывает палец к губам. — Ставим диагноз…
Из шумного и нелицеприятного разговора уясняю, что машина слегка свихнулась. С утра она была вполне в своем уме: мгновенно запоминала программу, добросовестно шевелила мозгами и производила свои шесть тысяч операций в секунду. И вдруг в каком-то уголке электронного мозга произошел «сдвиг по фазе», и машина стала выдавать на-гора примерно такую информацию: «Академик Королев» несется со скоростью света по направлению к созвездию Девы при наружной температуре пять тысяч градусов ниже нуля». У заказчиков эти цифры не вызвали достаточного доверия, и они потребовали проверки, которая показала, что машина нуждается в безотлагательном внимании психиатра.
В дверь заглядывает локаторщик Боря Липавский.
— Нужна помощь, ребята? У меня есть зубило и кувалда.
Потеряв терпение, Игорь Нелидов выставляет посторонних из по мещения, и консилиум продолжается за закрытыми дверями.
К счастью, машина вскоре очухалась, и паника среди научного персонала улеглась. Шутка ли — остаться без ЭВМ, рабочее время которой на месяц вперед расписано по минутам! Она обсчитывает программы всех отрядов, вкалывает без перерывов на обед и сон и лишь изредка позволяет себе развлечься музыкой и живописью. Я уже упоминал о том, что машина своими символами-закорючками пишет портреты великих людей, а по заказу отдельных любителей — — даже красавиц в пляжных костюмах, но совсем недавно узнал, что она еще и заядлая меломанка: великолепно, без единой фальшивой ноты исполняет «Танец маленьких лебедей» и полонез Огинского.
Ракетчики успокоились: запуск состоится. Я захожу к ним в гости.
Головная часть ракеты — остроконечный снаряд длиной в метр — уже готова. В нее вмонтированы приборы, которые зафиксируют температуру, плотность атмосферы на разных высотах и прочие важнейшие данные, без которых не могут развиваться ни физика атмосферы, ни смежные науки. Дорогостоящая штука — ракета, радиозонды в сотни раз дешевле, но в этих широтах им не подняться выше тридцати пяти километров. Когда-то, лет сорок назад, и это казалось чудом, а теперь даже метеорологические ракеты с их пределом в сотню километров не очень-то устраивают ученых: подавай им новые высоты!
Что ж, неудовлетворенность — одна из движущих сил прогресса.
Один известный ученый сказал: «Когда мой сотрудник удовлетворен результатами своей работы, я от него избавляюсь». Ученые так уж устроены, что чем больше они узнают, тем меньше, им кажется, они знают: слишком многими неизвестными обрастает открытая ими истина. Мне не удалось по разным причинам побеседовать с Эйнштейном, но думаю, что это был на редкость не удовлетворенный своими познаниями человек. Наверное, он без колебаний отдал бы всю свою славу за то, чтобы полистать школьный учебник физики двухтысячного года.
Возвратимся, однако, к сегодняшнему вечеру. За два часа до запуска всех нас, как овец, загоняют во внутренние помещения корабля для ради нашей безопасности, и ракетчики начинают священнодействовать у пусковой установки. Хотя океан пустынен, а район запуска давно объявлен опасным для мореплавания и самолетов, нужно соблюсти все формальности и запустить ракету в заданной точке.
Больше всех волнуются кинооператоры. Тихий океан, экватор, одинокий корабль — и вспарывающий тьму сноп огня… За такой кадр года жизни не жалко! Василий Рещук и Валентин Лихачев пристроили свою аппаратуру на палубе у штурманской рубки. Обязанности они распределили так: Вася нацелил камеру на точку взлета ракеты и превратился в камень, а Валентин гнал зевак и держал непрерывную связь со штурманом, чтобы секунда в секунду дать сигнал Васе. Труднее всего было бороться с зеваками.
— Ну, пойми; — срывающимся голосом умоляет Валентин, — не для того мы дошли в плавание, чтобы отснять твою паршивую ков бойку… Братцы, будьте людьми!.. Артемий Харлампович (это — старпому), объявите, пожалуйста, выдачу тропического вина!.. А ты куда прешь? Исчезни, родной, буду тебе свой компот отдавать до конца рейса.. — Вася, готовься!
В уши ударяет чудовищный грохот, и ракета мгновенно исчезает из виду. Операторы чуть не плачут: в момент запуска корабль качнуло, и Вася отснял полсотни погонных метров тьмы, не стоящих с точки зрения мирового кинематографа ломаного гроша.
— Я тебе говорил?!
— Это я тебе говорил!
— Что ты мне говорил?
— А то!
В конце концов они решают, что еще не все потеряно: впереди много запусков, А в ракету мертвой хваткой вцепилась аппаратура слежения, вылавливая информацию с космической высоты. Но через считанные минуты связь с верхней ступенью прекратилась, и о недавнем запуске теперь напоминали лишь обожженная выхлопными газами надстройка. на корме и бумажная лента, запущенная в электронно-вычислительную машину.
Вот так бы и все ракеты летали ради науки. Светлая мечта человечества; «Перекуем мечи на орала!» Нет в современном мире мечты возвышеннее и благороднее…
В антрактах.
Утром я выхожу на корму поразмяться. Здесь уже греются на раннем солнышке свободные от вахты. Несколько энтузиастов бегают вдоль бортов, а наш йог— Галкин застыл в. «позе льва». Зрители смеются и спорят. Распространившаяся в последние годы эпидемия йоги прошла «Королева» стороной, но некоторые наслышаны о ее чудодейственной силе.
— Говорят, они живут до ста пятидесяти лет.
— Ага, как черепахи.
— Для них главное — дыхание и спокойствие. Не курят, не пьют, от женского пола шарахаются и берегут нервы.
— А ради чего?
— А ради здоровья, — А на кой черт здоровье, если не выпить, не закусить и это… шарахаться?
Повеселив зрителей еще несколькими трюками, йог уходит, глубоко вдыхая полезный для организма морской воздух.
Ранним утром, пока солнце нежное, ласковое, грех тратить время на прыжки и приседания, когда можно позагорать. Я отбрасываю нелепую мысль о зарядке и сажусь в шезлонг рядом с Мартом Тийслером.
У него темные, круглые глаза и застенчивая улыбка. Он высокий, сильный и добрый.
Март — инженер-механик из эстонской группы и один из самых популярных на «Королеве» людей. Мастер он удивительный, воистину на все руки: плотник, столяр, слесарь по металлу и несравненный наладчик тонких инструментов. Март может отремонтировать все: часы, транзистор, навигационный прибор, локатор — словом, любой механизм на судне. А хозяйство у нас большое, то и дело что-то где-то летит и по судну вечно ходят люди в поисках Марта. Поэтому Март, спокойно отдыхающий на корме, вызывает недоумение: ведь это же явный простой! Люди, неужели вы не видите, что Март сидит без дела?
Видят.
— Привет, Март!
— Здравствуйте.
— Загораешь?
— Немножко.
— Понятно… Занят, значит?
— Пока не очень. А что случилось?
— Магнитофон охрип. Не взглянешь?
Март вздыхает, надевает шорты и уходит, а на освободившееся место садится мой друг Вилли, Он исполнен лирической грусти — ему сегодняшней ночью снилась Одесса.
— Нет, ты этого не поймешь, — обреченно говорит Вилли, не заме чая на моем лице ровно никакого сочувствия. — Даже смешно поду мать, что человек, побывавший — в Одессе каких-то жалких три дня, может вкусить ее прелесть. Разве ты успел прочувствовать, что море у нас пахнет не так, как везде?
— Не успел, — честно признаюсь я. — Квасом, что ли…
— Квасом? — Вилли задыхается от возмущения. — И зачем только я разъясняю глухому, что такое вальсы Штрауса?.. Ароматы моря, цветов, платаны, которые срослись и образовали крыши над улицами…
У нас даже зимой весна, есть, конечно, снег, слякоть и вся прочая че— пуха, а все равно весна. Потому что — Одесса!
Вилли даже зажмурился — таким наслаждением было для него произносить это волшебное слово.
— А писатели какие-нибудь в Одессе были? — деланно зевая, равнодушно спрашиваю я.
Вилли столбенеет, он оскорблен до глубины души.
— Катаев, Багрицкий, Ильф и Петров, Олеша, Паустовский и тысяча других «московских» (сказано с нескрываемой иронией) писателей! Все московские писатели — одесситы. А одесская опера!
— Разве в Одессе есть опера?
— Такими остряками у нас в Одессе мостят улицы! Я тебе лучше расскажу про Фишкина. По окончании гидрометинститута меня распределили в Баку, на Нефтяные Камни. Я две недели работал в море на промыслах, а две недели отдыхал в Баку. Отдыхал! Я сходил с ума, потому что обшарил весь город и не нашел ни одного земляка. И вот однажды иду по улице и вдруг вижу — в окне троллейбуса промелькнуло что-то родное. Рассмотреть не успел, но печенкой почувствовал, что родное. И тут вспоминаю — Фишкин! Когда мы студентами гуляли по Дерибасовской, то он был в одной компании, а я в другой, мы и не разговаривали ни разу, а просто так; «Мое почтение!» — и мимо. А теперь я мчался две остановки, как сумасшедший, разбрасывая прохожих, догнал троллейбус и вытащил из него этого родного мне человека. Мы бросились друг другу в объятия и прослезились от счастья.
Фишкин тоже работал по распределению в Баку. Мы сняли на двоих комнату и вечерами на огромном листе ватмана чертили по памяти план Одессы. Вспоминали, чертили — и чуть не плакали. Потом я уехал в отпуск, а когда вернулся, Фишкин на три дня взял отгул и не давал мне спать.
— Как море, Лестница, Дюк? — орал он.
— На месте, — успокаивал я.
— А платаны? — стонал Фишкин.
— Такие же красивые. Даже еще лучше, чем были.
— А тумба на Дерибасовской? Розы в санаториях? Нет, ты мне расскажи, как пахнут розы!
— И не три дня» а целый. месяц подряд, — заканчивает Билли, — я рассказывал ему про Дюка, пляжи и розы. Теперь ты понимаешь, что значит для одессита Одесса?
— Чего уж тут не понять, — дружелюбно говорю я. — Большой промышленный город. Транспорт, газированная вода, прачечные. Хороший город, зелени только маловато.
Вилли с негодованием отворачивается.
Корма постепенно заполняется. Кресел и шезлонгов уже не хватает, и опоздавшие сидят, лежат на разогретом деревянном настиле палубы. Разговоры на корме не просто звон, а выпуск устной газеты, из которой можно узнать свежие и, разумеется, самые достоверные новости. Например, что уже точно решено зайти на остров Барбадос, — новость, о которой и сам капитан не подозревает, — и что у ближайшего атолла мы ляжем в дрейф, спустим шлюпки и будем добывать кораллы. Все это, конечно, здорово, но меня больше всего волнуют Галапагосские острова с их пингвинами, гигантскими черепахами и прочей неповторимой фауной. Хотя острова лежат чуточку в стороне от нашего маршрута, по слухам, есть шанс, что нам удастся на несколько часов туда зайти.
Я так откровенно мечтаю о Галапагосе, что соседи по столу в кают-компании не могли этим не воспользоваться.
— Получена радиограмма… — усаживаясь за стол, вкрадчиво сказал Ткаченко.
— А, Галапагосские острова, — наливая чай, равнодушно произнес Ковтанкж.
— Да, теперь сомнения отпали, — кивнул капитан.
Я взвился над столом.
— Точно?!
— Как вам сказать, — позевывая, ответил Ткаченко.
— Это смотря с какой стороны, — смутно добавил первый помощник.
— Что вы вносите элемент скепсиса? — Капитан осуждающе покачал головой. — Вопрос уже решен.
— Положительно? — вскрикнул я.
— Увы, — под общий смех вздохнул капитан.
Меня уже дважды разыграли, но я не могу окончательно загасить в себе искру надежды и каждый раз, когда Ткаченко, безразлично глядя в сторону, роняет: «Получена радиограмма…» — жду чуда.
Вот он появляется на корме в сопровождении своего закадычного друга Снежка. Сейчас состоится представление, которое происходит каждое утро и все равно собирает много зрителей. По палубе начинает извиваться капроновый конец, пробуждающий у собаки древний охотничий инстинкт. Снежок подкрадывается, прыгает, щелкает зубами и недоуменно оглядывается: конец раскачивается в воздухе за его хвостом. Пес вертится со скоростью центрифуги, оглашает корму, неистовым лаем и совершает немыслимые прыжки, но никак не может изловить своего врага. А когда ему это наконец удается, он намертво вцепляется в конец и с торжеством оглядывает изнемогающих от смеха зрителей. Но тут кто-то вырывает его добычу, все начинается сначала и продолжается до тех пор, пока у Снежка нет уже сил прыгать, а у зрителей — смеяться.
После завтрака жизнь на корме замирает. Научные сотрудники расходятся по рабочим местам, а палубная команда продолжает бесконечную окраску корабля, бесконечную — потому, что морская вода за считанные недели расправляется с белилами, съедает сурик и ржавчиной вгрызается в стальной корпус. Вот и приходится весь рейс малярничать. Смотришь, и дух захватывает: на опущенных за борт подвесках ребята спокойно орудуют скребками и кистями, а внизу, в двух— трех метрах — битком набитый акулами океан.. Они тянутся за нами, соблазняемые камбузными отбросами, — все-таки какое-то разнообразие, надоело питаться одной рыбой. Сверху, с безопасной высоты, я смотрю на акул снисходительно, а происшествие в Рабауле дает мне право так поучать новичков: — Я, как человек, чуть не съеденный акулой…
И далее идет текст поучения.
Полюбовавшись на работу палубных матросов и дав им бесценный совет: «Осторожнее, ребята!» — я иду в штурманскую рубку.
Здесь начальство обсуждает принятые за ночь радиограммы.
— Вот сюрприз для Санина! — восклицает Ткаченко.
— Знаю, — отмахиваюсь я. — Идем к Галапагосам.
— На этот раз ошиблись, — ласково-преласково говорит Ткаченко. — Хотели бы повидать остров Таити?
— Еще бы! — непроизвольно вырывается у меня.
— Очень?
— Конечно!
— Какая жалость, — огорчается Ткаченко, — насчет Таити никаких указаний нет. Идем прежним курсом.
Я величественной походкой покидаю рубку, с максимальной осторожностью прикрывая тяжелую дверь. Здесь вечный сквозняк, дверь хлопает с чудовищной силой, и несколько дней назад мне чуть было не раздробило палец. Никогда, даю я себе страшную клятву, никогда не буду верить ни одной новости Ткаченко!
Захожу к москвичам. Саша Киреев, Женя Уткин и Валентина Добрых чертят графики, наносят на карты волнистые изолинии.
— Справляетесь? — осведомляюсь я. — Если что, не стесняйтесь.
— Как удачно! — радуется Валя, — Берите бумагу и записывайте.
Так я нарвался на поручение. Валя Добрых — человек, созданный для кипучей общественной работы. Ее энергия неиссякаема, а глаза излучают такую спокойную уверенность в том, что ее энтузиазм разделяется всеми, что отказать ей невозможно. Туристические походы, рюкзаки, песни у костра — это самое прекрасное, что может быть в жизни. Но поскольку на палубе костра не разведешь, Валя решила вовлечь всех в соревнования КВН. И я послушно записываю указания.
— Подумаешь, КВН, — пренебрежительно говорит Женя. — Не тот отдых. На одном острове в Карибском море недавно нашли клад — сундук с монетами и драгоценностями. Вот бы куда попасть, а, Валя?
— А как они нашли? — живо интересуется Валя.
— В подводной пещере. У них пиратская карта была. Спустились с аквалангами и раскопали.
— А мы бог знает чем занимаемся, — подыгрывает Саша. — Выколачиваем дополнительную партию радиозондов, когда нам нужны лопаты.
— Ты забыл про кирки, — добавляет Женя. — Создавай, Валя, инициативную группу и уговори капитана искать необитаемый остров.
Пора заняться настоящим делом!
— Ну, готово? — входя, нетерпеливо спрашивает Генрих Булдовский.
Клады и КВН забыты, четверка москвичей погружается в работу.
Генрих готовится к своему завтрашнему выступлению на теоретической конференции, которое, как возвестил коллектив отряда синоптического анализа, «откроет перед человечеством новые горизонты»: получены любопытные данные о поведении атмосферы в малоисследованных районах Тихого океана. Я тихонько выхожу и сталкиваюсь с начальником радиостанции Леонтием Григорьевичем Братковским.
— Пишут, — отвечает он на мой немой вопрос. — Заходите на чашку чая, я сорок минут свободен.
Радист на судне — важная и влиятельная персона. Он знает больше, чем обычные люди, и это накладывает на его поведение особый отпечаток. Говорит радист лаконично, лицо его непроницаемо и в то же время столь значительно, что все убеждены: ему уже известна какая-то тайна. Обычно это так и бывает, потому что в море даже самая, казалось бы, пустяшная новость обретает особый смысл, а ведь новости бывают и далеко не рядовые. Малость-то, какая: ты обедаешь, а радист подходит и вручает тебе радиограмму, которую ты с лютым нетерпением ждешь две недели; ты бы и так ее получил часа через три-четыре, но этот знак внимания очень трогает и заставляет тебя проникаться особым уважением ко всемогуществу хозяина эфира.
Мы пьем чай, и я для «затравки» рассказываю Братковскому о том, что мы решили просить капитана менять курс и искать остров с пиратским кладом, для затравки — потому, что Леонтия Григорьевича надо расшевелить, и тогда он наверняка извлечет из своей памяти какую-нибудь историю.
— Лет двадцать назад я плавал на небольшом, стареньком — суд не, — по ассоциации вспоминает Братковский. — Шли мы проливом Лаперуза. В этот рейс нам дали нового старпома, и как раз была его вахта. Вдруг подходит к нему повариха, говорит: «Меняйте курс» — и удаляется. Старпом чуть не превратился в камень от такой наглости — ишь, какой капитан нашелся! — и осведомился у вахтенного матроса, не страдает ли повариха завихрениями. Тот ответил, что вроде не замечалось, и старпом решил отнестись к данному происшествию как к шутке. Вечером все идут на ужин — нет ужина! Капитан — поварихе: «Почему не приготовила, трам-там-там?» А она: «Вы не с меня, вы со старпома спрашивайте, я же ему говорила, чтоб менял курс!» Тут только старпом и узнал, что когда на камбузе разжигали печь, то штурман временно менял курс, чтобы ветер не мешал.
Мы пьем чай и беседуем о всякой всячине. Благословенный чай!
Если бы не этот любимый полярниками, моряками и летчиками напиток, я бы возвращался домой с полупустыми блокнотами. Как и на полярных станциях, чай на корабле не просто средство утоления жажды; «чаи гоняют» в свободное от работы время, и не в одиночку, а обществом, стряхивая с себя заботы и расковываясь; в эти минуты дружеского общения можно услышать столько интересных историй, что голова пухнет — не забыть бы чего. Меня потому и тянет к полярникам, морякам и летчикам, что и рассказчики они интересные и работяги отменные. Такие уж у них профессии, что болтуну и халтурщику невозможно спрятаться за чужой спиной, само дело выталкивает его на всеобщее обозрение, а естественный отбор довершает остальное.
Трудно халтурщику во льдах, на море и в воздухе, так трудно, что приходится менять профессию на другую, где заваленное дело можно превратить в успех при помощи потока красивых слов.
Однако чай выпит, и мне пора идти на швартовую палубу: для проведения гидрологических работ судно легло в дрейф, а это значит, что рыбаки и охотники на акул начали свою кипучую деятельность. Я прихожу как раз в ту минуту, когда под дружное: «Ах!» — с крючка срывается здоровенная трехметровая акула.
— Надо было поводить ее как следует, — поучает обескураженного Сашу Мягкова и трех его помощников многоопытный Анатолий Кошельков. — Даже щуку рывком не возьмешь, а это все-таки ее сиятельство акула!
Настроение Саши падает еще на несколько градусов, когда он обнаруживает, что акула не просто ушла, а захватила с собой на память великолепный стальной крючок, купленный в Рабауле. Потеря трудновосполнимая, но Саша унывает недолго. Москвич, инженер-локаторщик, он с детства мечтал о море, впервые попал на корабль и на редкость быстро акклиматизировался: у команды он уже «свой в доску»., и даже опытный глаз не определит, что Саша — новичок.
Акул губит ненасытное любопытство. Казалось бы, что им делать у корабля, от которого можно ожидать одни неприятности? Так нет, окружили его стаей, носятся вокруг него с огромной скоростью и хватают все, что оказывается на поверхности воды. Вот две акулы вцепились в картонный ящик из-под макарон, третья волочит куда-то обломок доски, четвертая, как редкое лакомство, заглатывает газету.
— Кушайте на здоровье! — — предлагает Кошельков, бросая за борт насаженный на крюк мясистый кусок рыбы. На ловко отпускающего капроновый конец Анатолия ревниво смотрит начальник гидрологического отряда Степан Иванович Гись. Говорят, в прошлые рейсы не было рыбака удачливее его, но разве можно жить былыми успехами?
Ныне Степан Иванович не просто неудачник, а человек, от которого фортуна отвернулась решительно и бесповоротно. Не везет ему фантастически, за целый месяц Степан Иванович не поймал ничего: у него не клюет. Ни у кого нет таких замечательных удочек, лесок и крючков, да и сноровки, опыта у Степана Ивановича побольше, чем у других, но хоть криком кричи — не клюет! Будто вся рыба в океане договорилась о том, чтобы отомстить Гисю за все его прошлые удачи. Вот и сейчас Анатолий Кошельков, который и пришел-то десять минут назад, уже водит акулу, а на крючок Степана Ивановича с мастерски насаженной наживой ни одна рыбина и смотреть не хочет.
Кошельков водит акулу красиво, по всем правилам: позволяет ей уходить, снова подтягивает, утомляет и снова отпускает — дает порезвиться. Акула борется за жизнь отчаянно, ее мощное тело извивается дугой, она бьет мускулистым хвостом по воде и яростно бросается из стороны в сторону, пытаясь освободиться от крючка. Но минуты ее сочтены, слишком глубоко засел крючок. Потом, уже вытащенная на швартовую палубу, она еще долго бьется в конвульсиях, и упаси вас бог потерять бдительность и решить, что раз акула неподвижна, то она уже уснула. Вовсе нет! Ее жизненная закваска такова, что бывает, и через час акула может устроить на палубе «пляску смерти», и тогда, — горе неосторожному! Щелк — и ноги как не бывало.
Поэтому пойманную акулу либо убивают, либо сталкивают баграми за борт — в зависимости от мотивов, которыми руководствовался охотник. Если просто ради острых ощущений — живи, а если нужны челюсти, плавники как сувениры — тогда «высшая мера».
Против такого жестокого обращения с акулами иные возражают, но их голоса не очень многочисленны: из поколения в поколение моряки воспитывают в себе ненависть к акулам. На них не без основания возлагается ответственность за гибель потерпевших кораблекрушение в открытом море, а раз так, то к черту всякую сентиментальность. И спорить с моряками на эту тему бесполезно, они судят акулу по кодексу, в котором нет места смягчающим обстоятельствам.
Вечер я провожу у Юрия Прокопьевича. Обычно после ужина первый помощник занимается математикой с мотористом Прокофием Бойко, но сегодня у того неотложные ремонтные дела, и Ковтанюк устраивает большое чаепитие. Упорство и ученика и учителя поражает. Бойко уже под сорок; обстоятельства его жизни сложились так, что среднюю школу он не закончил и остался без образования. Практик он превосходный, но техника на современных кораблях становится все сложнее, да и дипломированная молодежь поджимает. Вот и решил Прокофий наверстать упущенное, чтобы поступить в заочную среднюю мореходку. Работа у моториста едва ли не самая тяжелая на судне, после вахты товарищи отдыхают — смотрят кино, читают, играют на корме в шахматы, а Бойко с учебниками и тетрадками отправляется к первому помощнику. За месяц одолел программу пятого и шестого классов, принялся за седьмой, но мало кто знает, чего стоит Прокофию после занятий с учителем допоздна сидеть над домашними заданиями, а потом снова идти на вахту…