Сарамаго Ж. Евангелие от Иисуса

оскорблений словом и действием, в Галилее и в Иудее стал подниматься ропот
недовольства, поначалу звучавший приглушенно, будто ктото хотел пока только
опробовать пробудившуюся силу протеста, взвесить ее, оценить ее возможности,
а затем постепенно усиливавшийся, сменявшийся брожением, которое изредка
взрывалось отдельными отчаянными вспышками протеста, когда, к примеру,
ремесленник вдруг во всеуслышание заявлял у стола, где счетчик делал
соответствующие записи, что имени своего не назовет даже под пыткой, или
торговец, затворясь в лавке вместе со всем своим семейством, угрожал
вдребезги перебить всю глиняную посуду, в клочья изорвать все ткани, или
земледелец, пустив "красного петуха" на собственные посевы, предъявлял
переписчику полную корзину пепла со словами: Вот чем платит Израиль тому,
кто его оскорбляет. В следующее же мгновение всех этих смельчаков хватали,
подвергали побоям и всевозможным унижениям, ибо, как известно, сила солому
ломит, стойкостито человеку хватает весьма ненадолго, мы ведь так хрупки,
так слабы, наши нервы так быстро сдают, и неудивительно, что мужество
изменяло многим и дело кончалось тем, что тот же храбрецмастеровой, не
выдержав, выдавал все свои самые сокровенные тайны, торговец предлагал одну
из своих дочерей, а то и обеих сразу в дополнение к налогу, а земледелец,
посыпав голову пеплом, добровольно продавался в рабство. Встречались,
правда, и такие, хоть и было их мало, что держались до последнего, а потому
они попросту умирали, однако были и третьи: те, усвоив раз и навсегда, что
хороший римлянин -- мертвый и только мертвый римлянин, брали в руки оружие и
скрывались в горах. Говоря "оружие", мы, само собой, подразумеваем камни,
рогатины, палки и дубины да, может, еще луки со стрелами,-- прямо скажем,
негусто, чтобы вести военные действия,-- ну, потом, может быть, прибавятся
мечи и копья, захваченные в скоротечных схватках и стычках, но, впрочем, в
решающий момент трофеи эти вряд ли станут для них большим подспорьем, так
как иметь оружие мало, надо еще им владеть, а они со времен царя Давида
привыкли защищаться с помощью самых что ни на есть простых подручных либо
самодельных средств, более присущих мирным пастухам, нежели тому, кто сделал
войну своим ремеслом. Однако человеку, какого бы родаплемени он ни был,
иудею, нет ли, привыкнуть к войне так же легко, как трудно отвыкнуть от нее
и вновь войти в мирную жизнь, особенно если ему довелось найти себе вождя и
поверить не столько в него самого, сколько в то, во что верит он. Один из
таких вот вождей, поднявший мятеж против римлян в ту пору, когда первенцу
Иосифа исполнилось одиннадцать лет, носил имя Иуда, был родом из Галилеи, а
точней -- из Гавлонитиды, а потому, согласно распространенному в то время
обычаю, называли его Иудой Галилеянином или Иудой Гавлонитом.
Наверное, может показаться несколько странным этот, в сущности,
нехитрый иудейский обычай присовокуплять к именам прозвища, которые порой
даже их и заменяли, так что весьма распространены были имена вроде Иосиф
Аримафейский, что значит Иосиф из Аримафеи, Симон Киренейский, то есть Симон
из Киренеи, или, скажем, Мария Магдалина, что значит Мария из Магдалы, и
если старшему сыну Иосифа будет суждено вырасти и возмужать, то его, вне
всяких сомнений, станут называть Иисусом из Назарета или Иисусом
Назарянином, а то и просто Назарянином, ведь заранее никогда не известно,
сколь прочно впоследствии будет увязываться место, где человек родился или,
как в данном случае, вырос, с его именем. Однако пока это не более чем
предположение, потому что судьба, как мы не перестаем убеждаться, есть некий
единственный в своем роде сосуд, одновременно и открытый и закупоренный,--
заглянешь внутрь, увидишь то, что уже произошло в жизни, минувшее,
осуществившуюся судьбу, однако то, что еще только должно свершиться, нам
узреть не дано: будущее сокрыто от нас, и доступны нам лишь смутные
предчувствия или прозрения по наитию, как, например, в случае с этим
евангелием, которое вряд ли могло бы появиться, не будь некоторых
необычайных знамений, указующих на то, что герою его судьба уготовила нечто
более значительное, нежели обыкновенная человеческая жизнь. Яблоко от
яблони, как водится, недалеко падает, и действительно, текла в жилах Иуды
Гавлонита кровь мятежника, ибо еще отец его, старый Езекия, собрал в свое
время отряд и примкнул к тем, кто по смерти царя Ирода поднялся по всей
Галилее против его предполагаемых преемников, а произошло это прежде, чем
Рим подтвердил законность раздела царства и полномочия новых тетрархов.
Иногда невозможно объяснить, как это получается, что люди, сотворенные из
одного вроде бы материала -- из того же мяса, тех же костей, той же крови,
той же кожи, люди, которые одинаково потеют, одинаково плачут и одинаково
смеются, оказываются вдруг совершенно разными, одни становятся трусами, а
другие -- бесстрашными, одни воинственны, другие миролюбивы: Иосиф, скажем,
вырос и жил в тех же условиях, что и Иуда, однако, в отличие от Иуды,
который, будучи сыном своего отца и отцом своих детей, последовал примеру
отца и подал пример детям, отринув покой, чтобы в бою отстоять право Господа
Бога быть единственным властелином, признаваемым людьми над собой, плотник
Иосиф предпочел остаться дома вместе со своими девятью малолетними детьми и
их матерью и попрежнему трудиться за своим верстаком, зарабатывая для семьи
на хлеб насущный и не заботясь при этом о завтрашнем дне, ибо одному Господу
ведомо, что там будет завтра, хотя иные, впрочем, считают: то, что это не
известно никому, есть просто гипотеза, не лучше и не хуже любой другой, а
разные смыслы, влагаемые нами в понятия "вчера", "сегодня", "завтра",-- суть
не более чем разные названия одного и того же.
Но все же иные назаретяне, среди которых было немало молодых мужчин,
стали присоединяться к повстанцам Иуды Гавлонита: обычно они уходили из
селения, никого не предупредив, и исчезали один за другим, словно
растворялись в воздухе, их семьи, разумеется, держали все в строжайшей
тайне, а соседи прекрасно сознавали необходимость держать язык за зубами,
так что никому из них и в голову не приходило нарушить неписаный Закон и
осведомиться: А куда это подевался Натанаэль? Чтото его давно не видать,--
если, к примеру, Натанаэль этот не показывается в синагоге или его больше не
видно в поле и ряд жнецов укоротился на одного человека, в этом случае все
начинали делать вид, что никакого Натанаэля нет и в помине, даже если в
округе узнавали, что Натанаэлю случилось побывать в селении, что он
прокрался домой темной ночью и еще затемно ушел обратно, ибо ничто
красноречивей не расскажет о ночном его приходе, чем улыбка его жены,--
когда женщина ни с того ни с сего замирает на месте, окидывает горизонт
затуманенным, блуждающим взглядом, который в следующее мгновение замирает,
будто в стену уперся, а по лицу легким ветерком, чуть тревожащим водную
гладь, проскальзывает медленная и задумчивая улыбка, то разве что слепой,
который просто не видит этой улыбки, поверит, что жена Натанаэля и эту ночь
провела без мужа. А женское сердце настолько чутко, так дивно отзывчиво, что
даже те женщины, что и не думали расставаться со своими мужьями, тут же
принимались вздыхать, представляя себе трепетные мгновения этих редких
встреч, и в волнении обступали жену Натанаэля со всех сторон, подобно
пчелам, кружащим над чашечкой цветка, до краев наполненной нектаром. Но
Мария была далека от всех этих страстей, и к тому же все больше забот
требовалось уделять девяти малышам и мужу, который продолжал вскакивать
посреди ночи, криком крича от ужаса и непереносимой тоски, так что
просыпались дети и начинали плакать вслед за отцом. Со временем они,
конечно, привыкли и перестали пугаться, и только самый старший попрежнему
пробуждался ночью, возможно, оттого, что ему самому снилось нечто страшное,
и поначалу он спрашивал мать: Что это с отцом, и она отвечала как ни в чем
не бывало: Дурной сон привиделся,-- ведь не могла же она сказать сыну:
Твоему отцу снилось, что он -- один из воинов Ирода, которые едут верхом по
дороге, ведущей в Вифлеем. Какого Ирода? Отца того, кто ныне правит нами. И
поэтому он так громко стонал и кричал? Да, поэтому. Что уж тут такого
страшного -- увидеть себя воином царя, который уже давно умер? Твой отец
никогда не был воином Ирода, он всегда был плотником. Но почему же тогда ему
это снится? Люди ведь не могут выбирать себе сны по желанию. Значит, это сны
выбирают, кому бы присниться? Никогда не слышала об этом, но, должно быть,
это так и есть. Но почему он так кричит, почему так стонет во сне? Потому
что каждую ночь ему снится, что он собирается тебя убить, должен был бы
последовать ответ, но никогда Мария не могла бы сказать так своему сыну,
разве решилась бы она раскрыть тайну кошмара, преследующего ее мужа, своему
первенцу -- тому, кто, подобно Исааку, сыну Авраама, представал в этом сне
жертвой, обреченной на заклание, пусть и не совершившееся. И однажды, когда
Иисус, помогая отцу как следует подогнать изготовленную плотником дверь,
собрался с духом и сам задал мучивший его вопрос, последовало долгое
молчание, после чего отец, не поднимая глаз, произнес: Сын мой, ты уже
знаешь, в чем состоит твой долг и обязанности, выполняй их и благословен
будешь в глазах Господа, но постарайся также отыскать в душе своей и такие
долг и обязанности, что неведомы прочим, не записаны в Законе. Это и есть
твой сон, отец? Нет, это причина, по которой он мучает меня, ибо однажды я
позабыл о своем долге, или даже еще хуже. Что значит "еще хуже"? Я не то что
позабыл, я и не вспомнил о том, что обязан был сделать. Так ведь это ж сон.
Сон лишь напоминает мне, о чем я должен был подумать, и теперь я вспоминаю
об этом каждую ночь и больше никогда не смогу забыть. А о чем ты обязан был
подумать? Не спрашивай, ибо и ты не можешь задать мне все вопросы, и я не
знаю всех ответов. Стояло лето, солнце припекало вовсю, и отец с сыном
работали во дворе, пристроившись в тени. Неподалеку играли братья и сестры
Иисуса, и лишь самый младший был в доме, лежал у материнской груди. Иаков
тоже вызвался помогать отцу, но то ли притомился, то ли заскучал за работой,
что нисколько не удивительно -- в отрочестве разница в год значит очень
много, ведь Иисус, его старший брат, уже стоял на пороге совершеннолетия, он
завершил первую ступень обучения и теперь, согласно правилам религиозного
воспитания, наряду с дальнейшим изучением Торы, или письменного Закона, ему
предстояло приступить к постижению более сложного источника мудрости --
Талмуда, или Закона устного. Тем и объясняется, почему в столь юные годы был
способен Иисус вести с отцом такой серьезный разговор, без труда находя при
этом нужные слова и рассуждая весьма последовательно и обдуманно. Иисусу шел
двенадцатый год, совсем скоро станет он совершеннолетним и тогда, возможно,
вновь спросит о том, что остается пока без ответа, если, конечно, Иосиф
найдет в себе силы признать свою вину перед ним, не в пример Аврааму,
который перед своим сыном так и не повинился. Но справедливо также и то, что
прямая, начертанная Господом, лишь изредка пересекается с извилистыми путями
рабов Божьих, достаточно сопоставить историю того же Авраама, к которому в
последний момент воззвал с неба ангел Господень, сказав: Не поднимай руки
твоей на отрока, с поступком Иосифа, которому не то что ангел Господень, а
сам Господь дал подслушать на дороге разговор троих не в меру болтливых
воинов и который при этом не удосужился воспользоваться сроком, отпущенным
ему для того, чтобы предотвратить гибель невинных младенцев Вифлеема.
Однако, если в дальнейшем с течением времени благие порывы не оставят
Иисуса, возможно, он все же захочет узнать, почему Всевышний пожелал спасти
Исаака, но и пальцем не пошевелил для того, чтобы отвести гибель от
несчастных младенцев, которые, хоть и были столь же невинны, как и сын
Авраама, милости себе у престола Господня так и не снискали. И тогда Иисус
мог бы сказать своему родителю: Отец, не ты один виноват в случившемся, а в
глубине души, быть может, даже отважился бы вопросить:
Господи, настанет ли день, когда Ты явишься нам, чтобы признать свои
ошибки перед детьми своими?
А пока, плотно затворив двери и души, об одном говоря, о другом
умалчивая, вел плотник Иосиф с сыном беседу, пока они обсуждали вопросы из
области высоких материй, война против римлян продолжалась. Она длилась уже
более двух лет, и время от времени в Назарет доходили печальные вести --
погиб Ефраим, погиб Абизер, погиб Нефтали, погиб Елеазар, и кто мог теперь
точно сказать, где остались лежать их тела -- среди камней ли в горах, на
дне ли глубокого ущелья, в напрасно ли сгустившейся тени под деревом, или
уносит их река вниз по течению. Оставшимся же в Назарете приходилось лишь
умывать руки, отрицая все, что им известно, и даже не имея возможности
носить траур по погибшим, и что могли они сказать, кроме: Наши руки в этой
крови неповинны, наши глаза ничего не видели.
Но приходили также известия о больших победах: изгнали римлян из города
Сепфориса, а это совсем неподалеку, всего в двух часах ходу от Назарета,
кроме того, существовали обширные области Иудеи и Галилеи, куда вражеская
армия даже не отважилась вступить, да и в родном селении Иосифа вот уже год
как не появлялся ни один римский солдат. И кто знает, не это ли побудило его
соседа, любопытного и услужливого Ананию, о котором до сих пор упоминали мы
в нашем повествовании мельком, заявиться както во двор дома плотника и с
заговорщицким видом шепнуть Иосифу: Выйдемка отсюда, потолковать надо, и,
надо сказать, такая предусмотрительность была вовсе не лишней, ибо в этих
крошечных домишках нельзя было ничего утаить от чужих глаз и ушей ни во тьме
ночной, когда все вроде бы спят, ни при свете дня,-- как ни старайся, как ни
таи, все равно прознают, недаром же говорится: что знает один, то знают все,
и согласитесь, что, когда Господу Богу придется определить в день Страшного
суда тех, кто окажется "своим", задача эта неимоверно облегчится. Иосиф не
слишком удивился просьбе соседа, даже когда Анания таинственно прибавил:
Пойдемка вон туда, в пустыню, ведь, как мы помним, пустыня -- это не только
то, что нам привычно рисует наш разум, когда мы встречаем в книге или слышим
это слово, вовсе не бескрайнее пространство, где ничего нет, кроме песка,
огромное море горячих дюн, нет, здесь тоже прекрасно понимали, что пустыни
имеются и в зеленой Галилее, и это могут быть либо невозделанные поля, либо
безлюдные места, где никто не живет и не заметно никаких следов пребывания
там человека, либо признаков трудов его, и, сказав "пойдем в пустыню",
следует добавить, что пустыня перестает быть пустыней, когда мы приходим
туда. И когда двое направились через лес к трем огромным камням,
возвышавшимся на вершине холма, было ясно, что, хотя отсюда еще виден
Назарет, местность совершенно необитаема, а значит, после того как они
отсюда уйдут, пустыня снова станет пустыней. Анания уселся на землю, и Иосиф
тоже опустился рядом с ним, разница в возрасте у них всегда была весьма
заметной: Анания, когда мы упомянули о нем впервые, был еще весьма бодр и
для своего возраста держался молодцом, но теперь превратился в настоящего
старика -- время, однако, не щадит никого и с Иосифом тоже обошлось не
слишком милосердно. Анания колебался и по пути утратил толику той
решительности, с которой появился в доме плотника, и теперь Иосифу нужно
было, ни о чем не спрашивая, поощрить его к разговору какимнибудь простым
замечанием, вроде такого: Далеко же мы с тобой забрались, и этого было
вполне достаточно для того, чтобы Анания ответил: Не такое дело, чтобы
говорить о нем дома. А дальше уж разговор, что называется, как с горки
покатился, хотя поводом к нему стал, как выяснилось, мотив столь деликатный,
что он и побудил собеседников искать уединения. Анания сказал:
Помнишь, ты както попросил меня присмотреть за твоим домом, пока ты
будешь в отлучке, просьбу твою я выполнил. Век не забуду твоей доброты,
отвечал Иосиф, Анания же продолжал: А теперь настал час попросить тебя об
ответной услуге -- присмотреть в мое отсутствие за моим домом. Вы с женой
уходите? Нет, ухожу я один. Шуя, стало быть, остается? Нет, она отправится к
родным, они у нее рыбаки. Не хочешь ли ты сказать, что собираешься дать жене
развод? Раз уж не оставил я ее, узнав о неплодности ее, то сейчас и подавно
не собираюсь, но все дело в том, что мне придется в течение известного срока
находиться вдалеке от дома, а для Шуи будет лучше, если она это время
побудет со своими. И долго ты намереваешься отсутствовать? Не знаю, это
зависит от того, сколько продлится война. А при чем тут война?-- спросил
Иосиф, крайне удивленный.
Я отправляюсь искать Иуду Гавлонита. Зачем он тебе?
Спрошу, не возьмет ли меня к себе в отряд. Анания, ты же всегда был
человеком миролюбивым, неужто вздумалось тебе сейчас ввязаться в эти распри
с римлянами, вспомни о том, что случилось с Ефраимом и Абизером.
Можешь прибавить также -- еще и с Нефтали и Елеазаром. Одумайся,
Анания. Нет, Иосиф, это ты вдумайся получше в мои слова, и не важно, кто
говорит сейчас моими устами, ибо я уже сравнялся годами с отцом моим, а онто
успел в жизни сделать гораздо больше, чем его сын: я и детей после себя не
оставлю, да и мудрости мне в отличие от тебя недостанет, чтобы сделаться,
скажем, старейшиной синагоги, а потому мне теперь только и остается, что дни
и ночи ждать смерти, да притом рядом с женщиной, которую я давно уже не
люблю. Так расстанься с ней. Не с ней бы расстаться -- с самим собой, а это,
как ты понимаешь, невозможно. А как ты будешь воевать, ведь сил у тебя почти
не осталось? Так, словно решил я родить сына. В жизни не слыхивал ничего
подобного. Я тоже, эта мысль только что пришла мне в голову. Я буду
присматривать за твоим домом, пока ты не вернешься. А не вернусь и услышишь,
что меня убили, обещай, что сообщишь об этом Шуе: пусть получит все, что ей
причитается по наследству. Обещаю. Теперь я спокоен, пойдем назад. Спокоен,
хотя на войну собрался,-- по правде говоря, не могу тебя понять. Ах, Иосиф,
Иосиф, сколько же еще столетий копить нам знания, присовокупляя их к
мудрости Талмуда, прежде чем мы научимся понимать самое простое?
Зачем надо было тащиться сюда, в такую даль? Мне хотелось поговорить с
тобой при свидетелях. Разве не довольно того, что свидетельствовали нам сам
Господь, который все видит и слышит, и эти небеса, которые всегда над нами,
где бы мы ни находились. В присутствии этих камней. Камни глухи и немы, они
не могут свидетельствовать. Так и есть, они глухи и немы, но, если мы завтра
решимся нарушить свой обет, данный в их присутствии, они обвинят нас и будут
обвинять, покуда сами не рассыплются в пыль, покуда мы не превратимся в
прах. Ну ладно, пойдем назад. Пойдем. По дороге Анания несколько раз
оглядывался назад, чтобы еще и еще раз взглянуть на камни, но, когда они
наконец скрылись за холмом, Иосиф спросил: Шуято знает уже? Да, сказал. И
что она? Сначала молчала, потом говорит: Лучше бы ты со мной развелся, а
сейчас ревет в три ручья.
Бедная. Как только вернется к родным, забудет обо мне, а коли умру, все
одно забудет, таков закон жизни -- забвение. Они вошли в селение, и, когда
подходили к дому плотника, стоявшему, если идти по дороге с этой стороны,
ближе, чем соседский, Иисус, игравший на улице со своими братьями, Иаковом и
Иудой, сказал отцу, что мать как раз пошла к соседке. Мужчины направились к
дому Анании и неожиданно позади себя услышали, как Иуда, играя с братьями,
крикнул властно и гордо: Я Иуда Галилейский, и сосед обернулся и, взглянув
на мальчика, сказал с улыбкой его отцу: Вон он, военачальник мой, но Иосиф
ничего не успел ответить, потому что голос его другого сына, Иисуса,
произнес в ответ: Тогда твое место не здесь. Эти слова кольнули Иосифа в
сердце так больно, точно были обращены прямо к нему, а в обычной детской
игре будто мелькнуло отражение какойто иной, высшей правды, и он почемуто
вспомнил о трех камнях и, подчинившись неведомому внутреннему побуждению,
попытался представить себе, как бы он мог жить, говорить и поступать перед
их немым свидетельством, и в следующее мгновение сердце его захолонуло от
ужаса, потому что он осознал, что все это время не вспоминал о Господе. В
доме соседа Мария долго пыталась успокоить безутешную Шую, но та перестала
рыдать и вытерла слезы, лишь когда в дверях показались двое мужчин, хотя
это, конечно, не значило, что горе ее унялось, просто женщины здесь
научились плакать, молча глотая слезы, наверное, потому и принято говорить:
Они столько же плачут, сколько смеются, только это неверно, ибо смех звонок,
плач же беззвучен.
Правда, в тот день, когда Анания покидал свой дом, жена его, не в силах
скрыть охватившую ее душу скорбь, рыдала уже в голос. А неделю спустя за ней
пожаловали родственники, которые жили на берегу моря. Мария проводила ее до
окраины Назарета, где они и простились. Глаза Шуи были сухи, но теперь в них
навеки поселилась неутешная боль, словно в душе зажглось и все никак не
гасло пламя, которое сжигало ее слезы, прежде чем успевали они появиться и
скатиться по щекам.
Так шел месяц за месяцем, с войны попрежнему приходили вести, когда
добрые, когда дурные, но если добрые вести не содержали ничего, кроме
туманных намеков на победы, при ближайшем рассмотрении оказывавшиеся
незначительными, то вести дурные, напротив, уже сообщали о тяжелых и
кровавых поражениях мятежного войска Иуды Галилеянина. Однажды пришло
известие о гибели Балдада, и случилось это, когда римляне захватили врасплох
засаду мятежников, так что в яму попали те, кто ее и рыл, и было при этом
много убитых, но из Назарета только один Балдад. А другой раз ктото пришел и
сказал, что слышал от когото кто слышал от когото еще, кто слышал, будто
Варон, римский наместник Сирии, двинулся туда двумя легионами, чтобы разом
покончить с длящимся уже три года и нетерпимым долее мятежом. Сам по себе
способ получения новостей "а я вот слыхал" неопределенностью своей внушал
людям смутный страх, и ждали они, что в любую минуту покажутся изза поворота
дороги воздетые в голове карательной ужас наводящей колонны орлы и штандарты
с четырьмя буквами SPOR -- первыми буквами слов "сенат и народ римский", и
эти эмблемы, эти штандарты и стяги, что бы ни было на них изображено и в те
времена, и в последующие, и во все, будто подписью скрепляют и печатью
удостоверяют законность того, что люди идут убивать себе подобных, и та же
почтенная роль отведена будет другому, не менее известному сокращению --
INRI, что значит "Иисус Назорей Царь Иудейский",-- однако не станем забегать
вперед, обо всем поведаем в свое время и в должном месте, хоть и странное
чувство вызывает у нас то, что мы знаем об этом и можем говорить об этом,
словно вещаем из какогото другого мира, ибо пока еще никто не отдал жизнь за
эти четыре буквы -- все еще впереди.
Повсюду возвещаются великие битвы, и те, чья вера крепка, утверждают,
что не пройдет и года, как римляне будут изгнаны со святой земли Израиля,
немало, однако, и тех, кто, слыша эти заверения, печально никнет головой в
предчувствии надвигающейся беды и принимается прикидывать, к чему она
приведет. И правы оказались они. В течение нескольких недель после того, как
прошел слух о продвижении легионов Варона, ничего не происходило, чем и
воспользовались повстанцы, умножив беспокоящие вылазки против рассеянного
войска, с которым они вели борьбу, но уже в скором времени начали
проясняться стратегические основания этого кажущегося бездействия: высланные
вперед лазутчики Галилеянина доносили, что один из легионов, применяя маневр
охвата, продвигается на юг понад Иорданом, сворачивая затем направо на
уровне Иерихона, чтобы, подобно сети, умелой рукой закинутой в воду и затем
вытянутой, двинуться назад, на север, таща с собой все, что ни попадется,
второй легион, действуя подобным же образом, направлялся на юг. На военном
языке этот прием называется "взять в клещи", но больше напоминали эти
маневры согласованное движение навстречу друг другу двух стен, сдавливавших
тех, кто не мог убежать прочь из сужавшегося зазора, и при этом решающий
удар, который расплющит в лепешку все живое, оставлявших на последнюю
минуту. Путь легионов по дорогам, долинам и горам Галилеи и Иудеи был
отмечен крестами, на которых римляне распинали соратников Иуды, руки им
приколачивая к перекладинам, а ноги, точнее, берцовые кости, перебивая
молотом, чтобы смерть не медлила. Легионеры входили в деревни, осматривали
дом за домом в поисках подозрительных лиц, поскольку для того, чтобы предать
распятию этих людей, не требовалось никаких иных доказательств, кроме тех,
что предоставляет -- было бы желание -- одно лишь простое подозрение. Этим
несчастным еще повезло -- прошу прощения за горькую иронию: ведь их
распинали, если можно так выразиться, прямо у порога дома, и потому
родственники торопились снять их с крестов после того, как испустят они
последний вздох, и жалостно было смотреть на это и слышать плач матерей, жен
и невест, вопли бедных детишек, оставшихся без отца, когда в муках
скончавшегося с тысячью предосторожностей снимали с креста, ибо, если