Страница:
Меня он не обманет, Сын Божий есть Сын Человеческий.
Иисус не пошел сеять семена в Иерусалим, однако в Вифании выковал и
наточил серп для грядущей жатвы.
И приблизился час ее, когда -- двое сегодня, двое завтра, а то и
вчетвером, если сошлись по дороге,-- стали приходить в Вифанию его ученики.
Принесенные ими известия и рассказы их разнились лишь во второстепенных
подробностях и маловажных обстоятельствах и сходились в одном: из пустыни
вышел некий человек и принялся пророчествовать на старинный лад, так что
словно катились камни от голоса его и горы сдвигались от движений, и говорил
он о неминуемом приходе Мессии и возвещал кары народу. Увидеть его они так и
не смогли, ибо он постоянно переходил с места на место, и сведения,
принесенные ими, хоть и совпадали в главном, все были из вторых рук, не
разыскали же они его, по их словам, оттого лишь, что уже выходил
трехмесячный срок, назначенный им Иисусом, и они не хотели опоздать в
Вифанию. Иисус спросил, как имя того пророка, и они ответили: Иоанн, а ведь
Бог на прощанье сказал тогда, что именно так будут звать человека, которого
отрядит он в помощь Иисусу. Вот он и пришел, сказал Иисус, и ученики не
поняли, что он хотел сказать этим, а поняла Магдалина, но ведь онато знала
все. Иисус хотел было идти навстречу этому человеку, не сомневаясь, что и
тот его ищет, но поскольку из двенадцати учеников двое -- Фома и Иуда
Искариот -- еще не вернулись и была надежда, что, может, хоть они принесут
сведения поточнее и подостовернее, чем все прочие, то решил дождаться их
прихода. И поступил, как оказалось, правильно, ибо они не только видели
Иоанна, но и говорили с ним. Послушать рассказ Фомы и Иуды пришли из своих
шатров, разбитых в окрестностях Вифании, остальные апостолы, сели в круг во
дворе дома Лазаря, а Мария, и Марфа, и другие женщины, бывшие с ними,
служили им. Поочередно говорили Фома и Иуда и рассказали, что жил Иоанн в
пустыне, когда воззвал к нему глас Божий, и пошел он креститься в Иордан,
исповедуя грехи свои, и приходили к нему многие креститься, и встречал он их
гневным криком, который слышали Фома с Иудой и немало дивились ему.
Порождения ехиднины, говорил он, кто внушил вам бежать от будущего
гнева?! Сотворите же достойный плод покаяния и не думайте говорить в себе:
"Отец у нас Авраам" ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть
детей Аврааму. Уже и секира при корне древ лежит: всякое дерево, не
приносящее доброго плода срубают и бросают в огонь. И те в великом страхе
спрашивали его: Что же нам делать?-- и отвечал им Иоанн: У кого две одежды,
тот дай неимущему; и у кого есть пища, сделай то же, а когда пришли мытари
креститься, он сказал: Не требуйте ничего более определенного в Законе, но
не думайте, что справедлив он потому лишь, что назван Законом. Спрашивали
его также и воины: А нам что делать? И сказал им: Никого не обижайте, не
клевещите и довольствуйтесь своим жалованьем. На этом месте Фома замолчал,
переводя дух, и заговорил Иуда: Когда же народ был в ожидании и все
помышляли в сердцах своих, не Мессия ли он, Иоанн всем отвечал; Я крещу вас
водою, но идет сильнейший меня, у которого я недостоин развязать ремни его
сандалий; он будет крестить вас Духом Святым и огнем, лопата в руке его, и
он очистит гумно свое и соберет пшеницу в житницу свою, а солому сожжет
огнем неугасимым. Замолчал и Иуда, и все ждали, что скажет Иисус, однако тот
молчал и пальцем чертил по земле некие загадочные знаки, будто хотел, чтобы
первыми заговорили ученики. И тогда сказал Петр: Это ты -- Мессия, о
пришествии которого возвещал Иоанн?-- а Иисус, не переставая рисовать
пальцем в пыли, ответил: Ты сказал это, а не я, и, помолчав, добавил: Пойду
искать его. Можно и нам с тобой?-- спросил один из сыновей Зеведеевых,
именем тоже Иоанн, но Иисус медленно покачал головой: Я пойду один, возьму с
собой лишь Фому с Иудой, ибо они знают его,-- и обратился к последнему:
Скажи, каков он с виду? Он выше тебя ростом и много крепче телом, у него
длинная борода, и носит он одежду из верблюжьего волоса и пояс кожаный на
чреслах, а там, в пустыне, пищею его были акриды и дикий мед. Он больше
похож на посланного от Бога, чем я, молвил Иисус и, поднявшись, вышел из
круга.
Наутро, едва рассвело, двинулись они втроем в путь, и, поскольку было
известно, что Иоанн избегает оставаться на одном месте подолгу, но скорее
всего можно его встретить на берегу реки Иордан, где он крестит людей, они,
сойдя с высот вифанийских, направились в сторону Мертвого моря, к городу
Вифавару, чтобы потом вверх по реке достичь моря Галилейского, а там взять
северней и, если надо будет, восточней. Выходя из пределов Вифании, не
предполагали они, однако, что столь кратким окажется их путь,-- прямо в
Вифаваре встретили они Иоанна, который сидел один и словно поджидал их.
Издали еще увидели они маленькую фигурку на берегу Иордана, окаймленного
белыми горами, хребты, гребни и пещеры которых казались еще не вполне
зажившими рубцами и шрамами, по левую же его руку под белесым от зноя небом
простиралось, расплавленным оловом зловеще сверкая на солнце, Мертвое море.
Когда приблизились на полет камня из пращи, Иисус спросил своих спутников:
Это он?-- и те, щитком приставив ко лбу ладони, вгляделись и сказали:
Если бы не знали, то решили бы, что это твой братблизнец. Ждите здесь
моего возвращения, велел им Иисус, не приближайтесь, что бы ни происходило,
и, не прибавив более ни слова, стал спускаться по склону вниз, к реке. Фома
с Иудой Искариотом сели на пересохшую от зноя землю, глядя вслед Иисусу,
который то исчезал, то вновь появлялся меж складок гористого откоса, а
потом, дойдя до берега, направился к тому месту, где неподвижно сидел Иоанн.
Дай Бог, чтобы мы не обознались, молвил Фома, и ответил Иуда: Надо было
поближе подойти, отсюда разве разглядишь, но Иисус был уверен, что нашел,
кого искал, и спросил так, на всякий случай. Иоанн меж тем поднялся на ноги
и глядел на подходившего к нему Иисуса. О чем станут они говорить?-- спросил
Иуда Искариот. Может, Иисус расскажет нам, а может, и нет, отвечал Фома.
Там, вдалеке, оба теперь стояли лицом друг к другу и, судя по тому, как
мелькали в воздухе их посохи, о чемто говорили оживленно и с жаром, а потом
подошли к самому берегу, и Фома с Иудой, оба уже окрещенные Иоанном, хоть и
потеряли их из виду, знали, что происходит там: вошли в воду по пояс, Иоанн,
зачерпнув воду обеими руками, высоко поднимает их и дает воде пролиться на
голову Иисуса, говоря при этом: Крестишься водою, да будет она питать твой
огонь. И вот он сделал это и произнес эти слова, и они снова выбрались на
берег, подняли с земли свои посохи, а теперь они, без сомнения, прощаются,
вот попрощались и обнялись, и затем Иоанн пошел вдоль берега на север, Иисус
же направляется к нам. Фома с Иудой, встав с земли, поджидают его, а он,
приблизившись, не говоря ни слова, уходит в сторону Вифании. Ученики следуют
за ним в отдалении, снедаемые неутоленным любопытством, и вот наконец Фома,
не выдержав и не обращая внимания на предостерегающие знаки, которые подает
ему Иуда, спрашивает: Ты не скажешь нам, о чем говорил с Иоанном? Еще не
время, отвечает Иисус. Скажи, по крайней мере, ты ли Христос. Еще не время,
звучат те же слова, и не понять ученикам, просто ли он повторил уже
сказанное или сообщает им, что еще не время объявить о пришествии Мессии.
Ученики обескуражено отстали: Иуда склоняется именно к этой версии, тогда
как Фома, от природы наделенный нравом упрямым и недоверчивым, считает, что
все же Иисус просто повторил, чуть раздраженно, первоначальные свои слова.
О том же, что было в воде Иордана, узнала в ту ночь одна лишь Мария
Магдалина. Он был малоречив, сказал ей Иисус, едва лишь мы поздоровались, он
сразу спросил, тот ли я, кто должен прийти, или же следует ожидать
когонибудь другого. И что же ты? А я сказал, что слепые прозревают, и хромые
ходят, и прокаженные очищаются, и глухие слышат, и нищие благовествуются.
А он? Не нужно Мессии делать так много, довольно будет, если сделает,
что должен. Он так сказал? Да, этими самыми словами. А что должен сделать
Мессия? Вот и я его спросил об этом. А он? Он ответил, что это и должен
открыть мне. Что же было потом? Ничего: он повел меня в воду, окрестил, а
потом пошел прочь. Какие же слова произнес он при этом? Крестишься водою, да
будет она питать твой огонь. После этого ночного разговора с Магдалиной
Иисус в продолжение целой недели не проронил ни звука. Он ушел из дома
Лазаря в окрестности Вифании, где жили его ученики, но разбил свой шатер
поодаль и в нем проводил дни в полном одиночестве, не допуская к себе даже
Магдалину, ночами же уходил в пустынные горы. Ученики, которые иногда
потихоньку шли следом, оправдываясь тем, что идут, дабы в случае нужды
защитить его от диких зверей, которых там, впрочем, сроду не водилось,
видели всего лишь, как Иисус садился на прогалине и сидел молча, устремив
взгляд не в небеса, а кудато прямо перед собой, словно ждал, что из зыбкой
тени долины выйдет или с горного склона спустится -- некто. Ночи стояли
лунные, видно было далеко, однако никто не появлялся.
Когда же заря делала первый шаг за порог дня, он поднимался и уходил в
свой шатер, съедал малую толику того, что поочередно готовили ему и
приносили Иоанн и Иуда, но не отвечал, когда они здоровались с ним, а
однажды довольно грубо обошелся с Петром, который всего лишь хотел узнать,
как он себя чувствует и не будет ли каких распоряжений. Петр поступил не не
правильно, а всего лишь несвоевременно -- по истечении недели Иисус вышел из
шатра не под вечер, но средь бела дня, присоединился к своим ученикам,
разделил с ними трапезу, после чего сказал: Завтра мы идем в Иерусалим, во
Храм, вы будете делать то же, что я, ибо пришло время узнать Сыну Божьему,
как может он послужить в доме отца своего, а Мессии -- начать делать то, что
должно ему. Ученики принялись расспрашивать о том, что означают эти его
слова, но Иисус прибавил к сказанному лишь: Вам не придется доживать до
старости, чтобы узнать это. Ученики не привыкли, что он говорит с ними так
сухо и жестко, как внове было им видеть на лице его, обычно таком покойном и
кротком, суровое выражение, делавшее его почти неузнаваемым и ничем не
напоминавшим лицо прежнего Иисуса, который шел, куда посылал его Бог, и
никогда ни на что не роптал. Без сомнения, перемены столь разительные
проистекали от тех же, пока еще неведомых причин, заставлявших его
сторониться сообщества его друзей и ночами бродить, как одержимый бесами, по
лощинам и кряжам в неустанных поисках слова. Однако Петр, бывший старше
годами всех учеников, почел, что несправедливо будет со стороны Иисуса
бросить им без всяких объяснений "Идем в Иерусалим", словно они у него на
посылках и годны на то лишь, чтобы покорно и ни о чем не спрашивая исполнять
его волю. И он сказал так: Мы признаем могущество твое и власть, соглашаемся
и со словами твоими, и с деяниями, совершаемыми тобою как Сыном Божьим и как
человеком, но нехорошо, когда ты обращаешься с нами, будто мы не вошедшие в
разум дети или выжившие из ума старцы, не посвящаешь нас в свои замыслы,
велишь делать то же, что делаешь сам, не давая нам возможности в меру
способностей наших осмыслить то, что потребуется от нас. Простите меня,
отвечал на это Иисус, но я и сам не ведаю, что ведет меня в Иерусалим, мне
просто было указано идти туда, вот и все, вы же вовсе не обязаны следовать
за мной. Кем было тебе указано идти в Иерусалим? Тем, кто овладел моим
разумом и решает, что должен я делать и чего не должен. Ты сильно
переменился после того, как встретился с Иоанном. Я понял, что пришел
принести не мир,-- не только мир, но и меч. Если Царство Божие близко,
спросил Андрей, зачем же нужен будет меч? Бог не сказал мне, каким путем
придет к вам его царство: мы испробовали мир, испробуем теперь и меч, а Бог
пусть сделает выбор, но, снова говорю вам, вы не обязаны следовать за мной.
Ты сам знаешь, сказал Иоанн, что мы пойдем за тобой куда угодно. Не
зарекайся, лишь те, кто дойдет, узнают, куда вел я их.
Наутро отправился Иисус к дому Лазаря не столько затем, чтобы
проститься, сколько чтобы подать своим приходом благосклонный знак того, что
вернулся в общество людей. Но Марфа сказала, что брат уже ушел в синагогу.
Тогда Иисус и двенадцать его спутников двинулись по дороге на Иерусалим,
Магдалина же и остальные женщины проводили их до городской черты, там
остановились, маша вслед уходящим, которые, однако, не узнали об этом, ибо
так ни разу и не обернулись. Небо хмурилось, обещая скорый дождь, и оттого,
наверно, не было у них ни встречных, ни попутчиков -- те, у кого не было
важных и неотложных причин идти в Иерусалим, предпочли дома посидеть. Но
тринадцать шагают по этой не просто безлюдной, а пустынной дороге, и
наперегонки с ними катятся у них над головами, над вершинами гор низкие
темнопепельные тучи, словно задались целью раз и навсегда соединить небо и
землю, влить металл в изложницу, слить самца и самку, вогнать шип в паз.
Когда, однако, подошли к городским воротам, убедились, что у них --
всегдашняя толчея и попрежнему многолюдно, и придется долго терпеливо ждать,
пока продерешься ко Храму. Но они ошиблись: при виде этих тринадцати --
босых, обросших бородами, вооруженных тяжелыми суковатыми посохами, в
тяжелых темных плащах поверх хитонов, помнивших, по виду, сотворение мира,--
испуганная толпа отхлынула и раздалась в стороны, и люди спрашивали друг
друга:
Кто это? Кто это у них впереди?-- и не умели ответить, пока ктото из
галилеян не сказал: Это Иисус из Назарета, он называет себя "Сын Божий" и
творит чудеса. А куда это они?-- раздались вопросы, а поскольку ответить на
них можно было, лишь последовав за Иисусом и его людьми, то многие поспешили
вдогон, так что к паперти Храма подошло не тринадцать человек, а тысяча, но,
впрочем, толпа благоразумно остановилась поодаль, ожидая, что любопытство ее
будет сейчас утолено. Иисус, направившись туда, где сидели менялы, сказал
своим: Вот зачем мы здесь -- и тотчас принялся крушить и переворачивать
столики, расталкивая и колотя продающих и покупающих, отчего поднялся шум и
грохот столь невообразимые, что безнадежно потонули бы в них слова, им
произносимые, если бы по необъяснимой странности не стал голос его звучней
бронзового колокола: Дом мой есть дом молитвы, вы же обратили его в вертеп
разбойничий,-- и продолжали лететь наземь столы меновщиков, рассыпались по
земле столбики монет, к вящей радости иных зевак, бросившихся собирать эту
манну. Ученики вслед за Иисусом принялись опрокидывать скамьи продающих
голубей, так что обретшие свободу птицы разлетелись по всему преддверию
Храма, суматошно закружились над жертвенниками, от пламени которых избавил
их неведомый спаситель. Прибежали храмовые стражники с дубинками, чтобы
схватить или же выкинуть вон осмелившихся нарушить порядок, но, на свою
беду, столкнулись с тринадцатью дюжими галилеянами, которые посохами
повергли наземь самых отважных, остальным же кричали:
Подходите! Подходите все, сколько вас ни есть!-- и били стражей, и в
щепы разносили столы и скамьи, и вдруг появился неведомо откуда зажженный
факел, и малое время спустя загорелись палатки и лотки, и рядом с дымом
жертвенных всесожжении ударил в небо еще один столб дыма, и ктото крикнул:
"Позовите легионеров", будто забыв -- римляне по закону не могут входить во
Храм, что бы там ни творилось. Храмовым стражам на выручку поспешили другие,
уже не с дубинками, а с мечами и копьями, и коекто из меновщиков и продавцов
голубей присоединился к ним, рассудив, что негоже предавать в чужие руки
защиту собственных интересов, и военное счастье малопомалу стало переходить
на них, и -- в точности как в крестовых походах -- если и свершалась эта
битва по Божьей воле, то не похоже, чтобы сам Бог способствовал в должной
степени успеху своих сторонников и приверженцев. Так развивались события,
когда на верхние ступени паперти вышел из храмовых врат первосвященник в
сопровождении старейшин и книжников, причем можно сказать, что вышел он
поспешно, и, возвысив голос, который все равно был совершеннейшее ничто по
сравнению с голосом Иисуса, сказал: Дайте им уйти, а если сунутся еще раз,
изрубим на куски и вышвырнем вон, как плевелы, чтобы не заглушали пшеницу.
Андрей, бившийся рядом с Иисусом, сказал ему: Хоть ты и сказал, что пришел
не мир принести, но меч, мы теперь знаем, что пастуший посох -- ничто против
меча. Иисус же ответил: Все дело в том, чья рука держит меч, чья -- посох.
Что же мы будем теперь делать?-- спросил тот. Вернемся в Вифанию, ибо не
меча нам не хватает, но руки. Они отступили в порядке, не расстроив рядов,
сдерживая выставленными посохами натиск толпы, улюлюкавшей и свистевшей, но
не решавшейся ни на что более серьезное, и, спустя небольшое время
выбравшись из Иерусалима, пустились в обратный путь. Все были утомлены, иные
-- побиты.
Когда вошли в Вифанию, то заметили, что выглядывающие изза дверей
соседи смотрят на них с какойто жалостливой неприязнью, но отнесли ее за
счет того бедственного состояния, в какое привело побоище во Храме их лица и
одежду. Когда свернули в ту улочку, где стоял дом Лазаря, ясно стало, что
дело не в том,-- они сразу поняли, что стряслась беда. Иисус, обогнав
остальных, бегом вбежал во двор, и люди со скорбными лицами расступались,
давая ему дорогу, а из дома доносились плач и причитания. Брат мой!--
услышал он голос Марфы, и тотчас раздался голос Марии: Брат мой!
На полу, на циновке увидел он Лазаря -- тот покойно лежал на спине,
сложив руки, и казалось, спит, однако не спал. Он умер. Чуть ли не всю его
жизнь сердце грозило остановиться, но потом он излечился, что могла
засвидетельствовать вся Вифания, а вот теперь лежал мертвый, неподвижный,
как бы высеченный из мрамора, недоступный, словно уже вошел в вечность, но
уже очень скоро из глубин его смерти поднимутся на поверхность первые
признаки распада и тлена, чтобы сделать тоску и ужас оставшихся жить еще
более невыносимой. Иисус, точно ему единым взмахом клинка подрубили
сухожилия, рухнул на колени и еле выговорил сквозь рыдания: Как же так, как
же это так?!-- невнятные слова, в которые всегда облекается мысль наша при
виде непоправимого, вопрос, который всегда задаем мы всем, кто стоит рядом,
отчаянная и бесплодная попытка отодвинуть миг, когда все равно придется
принять истину: да, мы хотим понять, как же это все было, мы все пытаемся
еще поставить на место смерти жизнь, на место того, что есть, то, что могло
бы быть. Со дна захлебывающегося и горького плача Марфы всплыли ее слова,
обращенные к Иисусу: Окажись ты в этот час рядом, брат мой был бы жив, ибо я
знаю, что Бог делает все, что ты ни попросишь: очищает прокаженных,
возвращает зрение слепым, слух -- глухим, дар речи -- немым и творит любые
другие чудеса, что живут в твоей воле и ждут твоего слова. Иисус сказал ей:
Брат твой воскреснет, и ответила Марфа: Знаю, что воскреснет он в
воскресении последнего дня. Иисус поднялся на ноги, почувствовал, как
безмерной силой исполнился его дух,-- в этот высший час он мог свершить и
исполнить все, мог изгнать смерть из этого тела, мог вернуть его к бытию во
всей его полноте -- со словами и с движениями, со смехом, но и со слезами,
но без страданий и мук; мог сказать: Я семь воскресение и жизнь, тот, кто
верит в меня, оживет, и, спроси он Марфу: Ты веришь в меня?-- она ответила
бы: Верю, что ты Сын Божий, который должен был явиться в мир,-- и, стало
быть, все необходимое -- сила, могущество, воля явить их -- было уже
обнаружено, приготовлено, расставлено по местам, и Иисусу оставалось лишь
устремить взгляд на брошенное душою тело, простереть над ним руки наподобие
моста, по которому она в него вернется, и сказать: Лазарь, встань!-- и
Лазарь встал бы, ибо так хотел Бог, но в самую последнюю минуту -- вот уж
истинно последнюю и предельную -- Мария Магдалина положила ему руку на плечо
и произнесла такие слова: Никто на свете не согрешил столь тяжко, чтобы
умереть дважды,. И Иисус опустил руки и вышел, заплакав.
Смерть Лазаря, будто ледяной ветер, единым дуновением погасила тот
бранный пыл, что Иоанн возжег в душе Иисуса, в которой за неделю тягостно
нескончаемых размышлений и нескольких кратких мгновений действия служение
Богу и служение людям слились и сплавились воедино, создав нечто цельное.
Когда минули первые скорбные дни, когда повседневные заботы вкупе с
обыденными привычками стали уже понемногу занимать прежнее свое место, с
которого вытеснил их ужас смерти, порою еще напоминавший о себе краткими, но
острыми вспышками боли, пришли к Иисусу Петр и Андрей спросить, что думает
он делать дальше -- разошлет ли их по градам и весям проповедовать, пойдут
ли они снова на Иерусалим,-- ибо ученики уже сетуют и ропщут на затянувшееся
бездействие, твердя, что так более продолжаться не может и не затем оставили
они свои семьи, домы и труды, чтобы предаваться праздности. Иисус глядел на
Петра и на Андрея так, словно не различал их лиц среди образов, теснившихся
пред мысленным его взором, слушал так, словно с усилием выделял голоса
апостолов из звучавшего у него в ушах хора бессвязных криков, и наконец
после долгого молчания велел подождать еще немного -- он должен еще
подумать, ибо чувствует, что должно вскоре произойти такое, что решит
определенно и окончательно судьбу их, жизнь их и смерть. И еще сказал, что
спустя небольшое время присоединится к ним, живущим в окрестностях Вифании,
и уж этого не смог уразуметь ни Петр, ни Андрей: как же это он оставит
осиротевших сестер, и зачем это нужно сейчас, когда ничего еще не решено. Не
надо тебе возвращаться к нам, побудь пока в доме Лазаря, сказал Петр, того
не зная, что душу Иисуса ежеминутно, днем и ночью рвут, и терзают клещи двух
мук -- долга перед людьми, все бросившими, чтобы следовать за ним, и
пребывания в этом доме, рядом с сестрами, похожими друг на друга и
враждебными друг другу, как лицо и его отражение в зеркале. Лазарь оставался
в доме и никуда не уходил -- присутствие его ощущалось и в суровости Марфы,
не простившей сестре, что та вмешалась и не допустила воскрешения, не
простившей и Иисусу, что тот отказался воспользоваться своим богоданным
могуществом; и в потоках слез, проливаемых Марией, которая, не желая, чтобы
когданибудь настигла брата ее вторая смерть, воспротивилась тому, чтобы он
жил, и теперь до гроба была обречена казниться, что не спасла его от первой.
Постоянное присутствие его ощущал и Иисус в виде чегото непомерно огромного,
заполнившего и заполонившего все пространство, все уголки его смятенной
души, уже не раздвоенной, а расчетверенной -- ибо согласен был с тем, что
сказала Мария, но винил ее в этом; ибо понимал мольбу Марфы, но осуждал ее
за это. И ему казалось, будто четверка бешеных коней рвет его душу на четыре
части; будто четыре якорные цепи, накручиваясь на четыре лебедки, по
волоконцу раздирают ее; будто Бог и Дьявол, ухватясь за нее с двух сторон,
божественной и дьявольской забавы ради, перетягивают, как канат,
измочаленные ее остатки. К дверям дома, что был некогда домом Лазаря,
подходили убогие в струпьях и язвах, молили исцелить их страждущую плоть, и
Марфа прогоняла их, как бы говоря: Не было спасения брату моему -- не будет
же и вам исцеления,-- и те уходили, чтобы вернуться погодя, позже, но
вернуться непременно и в конце концов добиться Иисуса, который очищал их и
отсылал прочь излеченными, но никогда не говорил: Покайтесь, ибо излечиться
-- не то ли самое, что родиться заново не умирая, а у новорожденного грехов
нет, и каяться ему в содеянном нет нужды, поскольку ничего сделать он еще не
успел. Но Иисус, побуждаемый милосердием своим к возрождению человеческой
плоти, не во грех ему будь сказано, неизменно чувствовал потом в душе некий
неприятный осадок, горькое и едкое послевкусие, ибо чудесами своими мог лишь
на известный срок отдалить неизбежный упадок и распад и знал, что тот, кто
сегодня ушел от него здоровым и веселым, завтра придет снова, с плачем
жалуясь на новые недуги и хвори, от которых уже не будет спасения. Печаль
его достигла такого предела, что Марфа в сердцах сказала ему однажды: Смотри
только не умри у меня, второго Лазаря мне не пережить, Магдалина же во тьме
.и тишине ночи, прячась под простыню, как прячется в нору раненый зверь,
чтобы там, втайне ото всех, скулить и стонать без помехи, шептала, лежа
рядом с Иисусом: Я нужна тебе сегодня, как никогда прежде, но ты, теперь
там, куда мне не дотянуться, ты затворился за дверью, открыть которую
превыше сил человеческих, а Иисус, который отвечал Марфе: В смерти моей
заключены будут все смерти Лазаря, он вечно будет умирать и никогда не
воскреснет,-- просил и молил Марию: Даже если не в силах ты войти в те
двери, не отходи от меня, протягивай ко мне руку, даже если не будешь видеть
меня, а иначе я забуду о жизни или она меня забудет. Минуло еще несколько
дней, Иисус ушел к ученикам, и Магдалина с ним. Я буду смотреть на твою
тень, если не хочешь, чтобы смотрела на тебя, сказала она. Я хочу быть там,
где будет моя тень, раз на нее будешь смотреть ты, отвечал ей Иисус. Они
любили друг друга, и по дороге звучали слова, подобные этим, и не только
потому, что они были искренни и красивы -- если могут быть слова разом и
красивы и искренни,-- но еще и потому, что уже приближалось время теней и
Иисус не пошел сеять семена в Иерусалим, однако в Вифании выковал и
наточил серп для грядущей жатвы.
И приблизился час ее, когда -- двое сегодня, двое завтра, а то и
вчетвером, если сошлись по дороге,-- стали приходить в Вифанию его ученики.
Принесенные ими известия и рассказы их разнились лишь во второстепенных
подробностях и маловажных обстоятельствах и сходились в одном: из пустыни
вышел некий человек и принялся пророчествовать на старинный лад, так что
словно катились камни от голоса его и горы сдвигались от движений, и говорил
он о неминуемом приходе Мессии и возвещал кары народу. Увидеть его они так и
не смогли, ибо он постоянно переходил с места на место, и сведения,
принесенные ими, хоть и совпадали в главном, все были из вторых рук, не
разыскали же они его, по их словам, оттого лишь, что уже выходил
трехмесячный срок, назначенный им Иисусом, и они не хотели опоздать в
Вифанию. Иисус спросил, как имя того пророка, и они ответили: Иоанн, а ведь
Бог на прощанье сказал тогда, что именно так будут звать человека, которого
отрядит он в помощь Иисусу. Вот он и пришел, сказал Иисус, и ученики не
поняли, что он хотел сказать этим, а поняла Магдалина, но ведь онато знала
все. Иисус хотел было идти навстречу этому человеку, не сомневаясь, что и
тот его ищет, но поскольку из двенадцати учеников двое -- Фома и Иуда
Искариот -- еще не вернулись и была надежда, что, может, хоть они принесут
сведения поточнее и подостовернее, чем все прочие, то решил дождаться их
прихода. И поступил, как оказалось, правильно, ибо они не только видели
Иоанна, но и говорили с ним. Послушать рассказ Фомы и Иуды пришли из своих
шатров, разбитых в окрестностях Вифании, остальные апостолы, сели в круг во
дворе дома Лазаря, а Мария, и Марфа, и другие женщины, бывшие с ними,
служили им. Поочередно говорили Фома и Иуда и рассказали, что жил Иоанн в
пустыне, когда воззвал к нему глас Божий, и пошел он креститься в Иордан,
исповедуя грехи свои, и приходили к нему многие креститься, и встречал он их
гневным криком, который слышали Фома с Иудой и немало дивились ему.
Порождения ехиднины, говорил он, кто внушил вам бежать от будущего
гнева?! Сотворите же достойный плод покаяния и не думайте говорить в себе:
"Отец у нас Авраам" ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть
детей Аврааму. Уже и секира при корне древ лежит: всякое дерево, не
приносящее доброго плода срубают и бросают в огонь. И те в великом страхе
спрашивали его: Что же нам делать?-- и отвечал им Иоанн: У кого две одежды,
тот дай неимущему; и у кого есть пища, сделай то же, а когда пришли мытари
креститься, он сказал: Не требуйте ничего более определенного в Законе, но
не думайте, что справедлив он потому лишь, что назван Законом. Спрашивали
его также и воины: А нам что делать? И сказал им: Никого не обижайте, не
клевещите и довольствуйтесь своим жалованьем. На этом месте Фома замолчал,
переводя дух, и заговорил Иуда: Когда же народ был в ожидании и все
помышляли в сердцах своих, не Мессия ли он, Иоанн всем отвечал; Я крещу вас
водою, но идет сильнейший меня, у которого я недостоин развязать ремни его
сандалий; он будет крестить вас Духом Святым и огнем, лопата в руке его, и
он очистит гумно свое и соберет пшеницу в житницу свою, а солому сожжет
огнем неугасимым. Замолчал и Иуда, и все ждали, что скажет Иисус, однако тот
молчал и пальцем чертил по земле некие загадочные знаки, будто хотел, чтобы
первыми заговорили ученики. И тогда сказал Петр: Это ты -- Мессия, о
пришествии которого возвещал Иоанн?-- а Иисус, не переставая рисовать
пальцем в пыли, ответил: Ты сказал это, а не я, и, помолчав, добавил: Пойду
искать его. Можно и нам с тобой?-- спросил один из сыновей Зеведеевых,
именем тоже Иоанн, но Иисус медленно покачал головой: Я пойду один, возьму с
собой лишь Фому с Иудой, ибо они знают его,-- и обратился к последнему:
Скажи, каков он с виду? Он выше тебя ростом и много крепче телом, у него
длинная борода, и носит он одежду из верблюжьего волоса и пояс кожаный на
чреслах, а там, в пустыне, пищею его были акриды и дикий мед. Он больше
похож на посланного от Бога, чем я, молвил Иисус и, поднявшись, вышел из
круга.
Наутро, едва рассвело, двинулись они втроем в путь, и, поскольку было
известно, что Иоанн избегает оставаться на одном месте подолгу, но скорее
всего можно его встретить на берегу реки Иордан, где он крестит людей, они,
сойдя с высот вифанийских, направились в сторону Мертвого моря, к городу
Вифавару, чтобы потом вверх по реке достичь моря Галилейского, а там взять
северней и, если надо будет, восточней. Выходя из пределов Вифании, не
предполагали они, однако, что столь кратким окажется их путь,-- прямо в
Вифаваре встретили они Иоанна, который сидел один и словно поджидал их.
Издали еще увидели они маленькую фигурку на берегу Иордана, окаймленного
белыми горами, хребты, гребни и пещеры которых казались еще не вполне
зажившими рубцами и шрамами, по левую же его руку под белесым от зноя небом
простиралось, расплавленным оловом зловеще сверкая на солнце, Мертвое море.
Когда приблизились на полет камня из пращи, Иисус спросил своих спутников:
Это он?-- и те, щитком приставив ко лбу ладони, вгляделись и сказали:
Если бы не знали, то решили бы, что это твой братблизнец. Ждите здесь
моего возвращения, велел им Иисус, не приближайтесь, что бы ни происходило,
и, не прибавив более ни слова, стал спускаться по склону вниз, к реке. Фома
с Иудой Искариотом сели на пересохшую от зноя землю, глядя вслед Иисусу,
который то исчезал, то вновь появлялся меж складок гористого откоса, а
потом, дойдя до берега, направился к тому месту, где неподвижно сидел Иоанн.
Дай Бог, чтобы мы не обознались, молвил Фома, и ответил Иуда: Надо было
поближе подойти, отсюда разве разглядишь, но Иисус был уверен, что нашел,
кого искал, и спросил так, на всякий случай. Иоанн меж тем поднялся на ноги
и глядел на подходившего к нему Иисуса. О чем станут они говорить?-- спросил
Иуда Искариот. Может, Иисус расскажет нам, а может, и нет, отвечал Фома.
Там, вдалеке, оба теперь стояли лицом друг к другу и, судя по тому, как
мелькали в воздухе их посохи, о чемто говорили оживленно и с жаром, а потом
подошли к самому берегу, и Фома с Иудой, оба уже окрещенные Иоанном, хоть и
потеряли их из виду, знали, что происходит там: вошли в воду по пояс, Иоанн,
зачерпнув воду обеими руками, высоко поднимает их и дает воде пролиться на
голову Иисуса, говоря при этом: Крестишься водою, да будет она питать твой
огонь. И вот он сделал это и произнес эти слова, и они снова выбрались на
берег, подняли с земли свои посохи, а теперь они, без сомнения, прощаются,
вот попрощались и обнялись, и затем Иоанн пошел вдоль берега на север, Иисус
же направляется к нам. Фома с Иудой, встав с земли, поджидают его, а он,
приблизившись, не говоря ни слова, уходит в сторону Вифании. Ученики следуют
за ним в отдалении, снедаемые неутоленным любопытством, и вот наконец Фома,
не выдержав и не обращая внимания на предостерегающие знаки, которые подает
ему Иуда, спрашивает: Ты не скажешь нам, о чем говорил с Иоанном? Еще не
время, отвечает Иисус. Скажи, по крайней мере, ты ли Христос. Еще не время,
звучат те же слова, и не понять ученикам, просто ли он повторил уже
сказанное или сообщает им, что еще не время объявить о пришествии Мессии.
Ученики обескуражено отстали: Иуда склоняется именно к этой версии, тогда
как Фома, от природы наделенный нравом упрямым и недоверчивым, считает, что
все же Иисус просто повторил, чуть раздраженно, первоначальные свои слова.
О том же, что было в воде Иордана, узнала в ту ночь одна лишь Мария
Магдалина. Он был малоречив, сказал ей Иисус, едва лишь мы поздоровались, он
сразу спросил, тот ли я, кто должен прийти, или же следует ожидать
когонибудь другого. И что же ты? А я сказал, что слепые прозревают, и хромые
ходят, и прокаженные очищаются, и глухие слышат, и нищие благовествуются.
А он? Не нужно Мессии делать так много, довольно будет, если сделает,
что должен. Он так сказал? Да, этими самыми словами. А что должен сделать
Мессия? Вот и я его спросил об этом. А он? Он ответил, что это и должен
открыть мне. Что же было потом? Ничего: он повел меня в воду, окрестил, а
потом пошел прочь. Какие же слова произнес он при этом? Крестишься водою, да
будет она питать твой огонь. После этого ночного разговора с Магдалиной
Иисус в продолжение целой недели не проронил ни звука. Он ушел из дома
Лазаря в окрестности Вифании, где жили его ученики, но разбил свой шатер
поодаль и в нем проводил дни в полном одиночестве, не допуская к себе даже
Магдалину, ночами же уходил в пустынные горы. Ученики, которые иногда
потихоньку шли следом, оправдываясь тем, что идут, дабы в случае нужды
защитить его от диких зверей, которых там, впрочем, сроду не водилось,
видели всего лишь, как Иисус садился на прогалине и сидел молча, устремив
взгляд не в небеса, а кудато прямо перед собой, словно ждал, что из зыбкой
тени долины выйдет или с горного склона спустится -- некто. Ночи стояли
лунные, видно было далеко, однако никто не появлялся.
Когда же заря делала первый шаг за порог дня, он поднимался и уходил в
свой шатер, съедал малую толику того, что поочередно готовили ему и
приносили Иоанн и Иуда, но не отвечал, когда они здоровались с ним, а
однажды довольно грубо обошелся с Петром, который всего лишь хотел узнать,
как он себя чувствует и не будет ли каких распоряжений. Петр поступил не не
правильно, а всего лишь несвоевременно -- по истечении недели Иисус вышел из
шатра не под вечер, но средь бела дня, присоединился к своим ученикам,
разделил с ними трапезу, после чего сказал: Завтра мы идем в Иерусалим, во
Храм, вы будете делать то же, что я, ибо пришло время узнать Сыну Божьему,
как может он послужить в доме отца своего, а Мессии -- начать делать то, что
должно ему. Ученики принялись расспрашивать о том, что означают эти его
слова, но Иисус прибавил к сказанному лишь: Вам не придется доживать до
старости, чтобы узнать это. Ученики не привыкли, что он говорит с ними так
сухо и жестко, как внове было им видеть на лице его, обычно таком покойном и
кротком, суровое выражение, делавшее его почти неузнаваемым и ничем не
напоминавшим лицо прежнего Иисуса, который шел, куда посылал его Бог, и
никогда ни на что не роптал. Без сомнения, перемены столь разительные
проистекали от тех же, пока еще неведомых причин, заставлявших его
сторониться сообщества его друзей и ночами бродить, как одержимый бесами, по
лощинам и кряжам в неустанных поисках слова. Однако Петр, бывший старше
годами всех учеников, почел, что несправедливо будет со стороны Иисуса
бросить им без всяких объяснений "Идем в Иерусалим", словно они у него на
посылках и годны на то лишь, чтобы покорно и ни о чем не спрашивая исполнять
его волю. И он сказал так: Мы признаем могущество твое и власть, соглашаемся
и со словами твоими, и с деяниями, совершаемыми тобою как Сыном Божьим и как
человеком, но нехорошо, когда ты обращаешься с нами, будто мы не вошедшие в
разум дети или выжившие из ума старцы, не посвящаешь нас в свои замыслы,
велишь делать то же, что делаешь сам, не давая нам возможности в меру
способностей наших осмыслить то, что потребуется от нас. Простите меня,
отвечал на это Иисус, но я и сам не ведаю, что ведет меня в Иерусалим, мне
просто было указано идти туда, вот и все, вы же вовсе не обязаны следовать
за мной. Кем было тебе указано идти в Иерусалим? Тем, кто овладел моим
разумом и решает, что должен я делать и чего не должен. Ты сильно
переменился после того, как встретился с Иоанном. Я понял, что пришел
принести не мир,-- не только мир, но и меч. Если Царство Божие близко,
спросил Андрей, зачем же нужен будет меч? Бог не сказал мне, каким путем
придет к вам его царство: мы испробовали мир, испробуем теперь и меч, а Бог
пусть сделает выбор, но, снова говорю вам, вы не обязаны следовать за мной.
Ты сам знаешь, сказал Иоанн, что мы пойдем за тобой куда угодно. Не
зарекайся, лишь те, кто дойдет, узнают, куда вел я их.
Наутро отправился Иисус к дому Лазаря не столько затем, чтобы
проститься, сколько чтобы подать своим приходом благосклонный знак того, что
вернулся в общество людей. Но Марфа сказала, что брат уже ушел в синагогу.
Тогда Иисус и двенадцать его спутников двинулись по дороге на Иерусалим,
Магдалина же и остальные женщины проводили их до городской черты, там
остановились, маша вслед уходящим, которые, однако, не узнали об этом, ибо
так ни разу и не обернулись. Небо хмурилось, обещая скорый дождь, и оттого,
наверно, не было у них ни встречных, ни попутчиков -- те, у кого не было
важных и неотложных причин идти в Иерусалим, предпочли дома посидеть. Но
тринадцать шагают по этой не просто безлюдной, а пустынной дороге, и
наперегонки с ними катятся у них над головами, над вершинами гор низкие
темнопепельные тучи, словно задались целью раз и навсегда соединить небо и
землю, влить металл в изложницу, слить самца и самку, вогнать шип в паз.
Когда, однако, подошли к городским воротам, убедились, что у них --
всегдашняя толчея и попрежнему многолюдно, и придется долго терпеливо ждать,
пока продерешься ко Храму. Но они ошиблись: при виде этих тринадцати --
босых, обросших бородами, вооруженных тяжелыми суковатыми посохами, в
тяжелых темных плащах поверх хитонов, помнивших, по виду, сотворение мира,--
испуганная толпа отхлынула и раздалась в стороны, и люди спрашивали друг
друга:
Кто это? Кто это у них впереди?-- и не умели ответить, пока ктото из
галилеян не сказал: Это Иисус из Назарета, он называет себя "Сын Божий" и
творит чудеса. А куда это они?-- раздались вопросы, а поскольку ответить на
них можно было, лишь последовав за Иисусом и его людьми, то многие поспешили
вдогон, так что к паперти Храма подошло не тринадцать человек, а тысяча, но,
впрочем, толпа благоразумно остановилась поодаль, ожидая, что любопытство ее
будет сейчас утолено. Иисус, направившись туда, где сидели менялы, сказал
своим: Вот зачем мы здесь -- и тотчас принялся крушить и переворачивать
столики, расталкивая и колотя продающих и покупающих, отчего поднялся шум и
грохот столь невообразимые, что безнадежно потонули бы в них слова, им
произносимые, если бы по необъяснимой странности не стал голос его звучней
бронзового колокола: Дом мой есть дом молитвы, вы же обратили его в вертеп
разбойничий,-- и продолжали лететь наземь столы меновщиков, рассыпались по
земле столбики монет, к вящей радости иных зевак, бросившихся собирать эту
манну. Ученики вслед за Иисусом принялись опрокидывать скамьи продающих
голубей, так что обретшие свободу птицы разлетелись по всему преддверию
Храма, суматошно закружились над жертвенниками, от пламени которых избавил
их неведомый спаситель. Прибежали храмовые стражники с дубинками, чтобы
схватить или же выкинуть вон осмелившихся нарушить порядок, но, на свою
беду, столкнулись с тринадцатью дюжими галилеянами, которые посохами
повергли наземь самых отважных, остальным же кричали:
Подходите! Подходите все, сколько вас ни есть!-- и били стражей, и в
щепы разносили столы и скамьи, и вдруг появился неведомо откуда зажженный
факел, и малое время спустя загорелись палатки и лотки, и рядом с дымом
жертвенных всесожжении ударил в небо еще один столб дыма, и ктото крикнул:
"Позовите легионеров", будто забыв -- римляне по закону не могут входить во
Храм, что бы там ни творилось. Храмовым стражам на выручку поспешили другие,
уже не с дубинками, а с мечами и копьями, и коекто из меновщиков и продавцов
голубей присоединился к ним, рассудив, что негоже предавать в чужие руки
защиту собственных интересов, и военное счастье малопомалу стало переходить
на них, и -- в точности как в крестовых походах -- если и свершалась эта
битва по Божьей воле, то не похоже, чтобы сам Бог способствовал в должной
степени успеху своих сторонников и приверженцев. Так развивались события,
когда на верхние ступени паперти вышел из храмовых врат первосвященник в
сопровождении старейшин и книжников, причем можно сказать, что вышел он
поспешно, и, возвысив голос, который все равно был совершеннейшее ничто по
сравнению с голосом Иисуса, сказал: Дайте им уйти, а если сунутся еще раз,
изрубим на куски и вышвырнем вон, как плевелы, чтобы не заглушали пшеницу.
Андрей, бившийся рядом с Иисусом, сказал ему: Хоть ты и сказал, что пришел
не мир принести, но меч, мы теперь знаем, что пастуший посох -- ничто против
меча. Иисус же ответил: Все дело в том, чья рука держит меч, чья -- посох.
Что же мы будем теперь делать?-- спросил тот. Вернемся в Вифанию, ибо не
меча нам не хватает, но руки. Они отступили в порядке, не расстроив рядов,
сдерживая выставленными посохами натиск толпы, улюлюкавшей и свистевшей, но
не решавшейся ни на что более серьезное, и, спустя небольшое время
выбравшись из Иерусалима, пустились в обратный путь. Все были утомлены, иные
-- побиты.
Когда вошли в Вифанию, то заметили, что выглядывающие изза дверей
соседи смотрят на них с какойто жалостливой неприязнью, но отнесли ее за
счет того бедственного состояния, в какое привело побоище во Храме их лица и
одежду. Когда свернули в ту улочку, где стоял дом Лазаря, ясно стало, что
дело не в том,-- они сразу поняли, что стряслась беда. Иисус, обогнав
остальных, бегом вбежал во двор, и люди со скорбными лицами расступались,
давая ему дорогу, а из дома доносились плач и причитания. Брат мой!--
услышал он голос Марфы, и тотчас раздался голос Марии: Брат мой!
На полу, на циновке увидел он Лазаря -- тот покойно лежал на спине,
сложив руки, и казалось, спит, однако не спал. Он умер. Чуть ли не всю его
жизнь сердце грозило остановиться, но потом он излечился, что могла
засвидетельствовать вся Вифания, а вот теперь лежал мертвый, неподвижный,
как бы высеченный из мрамора, недоступный, словно уже вошел в вечность, но
уже очень скоро из глубин его смерти поднимутся на поверхность первые
признаки распада и тлена, чтобы сделать тоску и ужас оставшихся жить еще
более невыносимой. Иисус, точно ему единым взмахом клинка подрубили
сухожилия, рухнул на колени и еле выговорил сквозь рыдания: Как же так, как
же это так?!-- невнятные слова, в которые всегда облекается мысль наша при
виде непоправимого, вопрос, который всегда задаем мы всем, кто стоит рядом,
отчаянная и бесплодная попытка отодвинуть миг, когда все равно придется
принять истину: да, мы хотим понять, как же это все было, мы все пытаемся
еще поставить на место смерти жизнь, на место того, что есть, то, что могло
бы быть. Со дна захлебывающегося и горького плача Марфы всплыли ее слова,
обращенные к Иисусу: Окажись ты в этот час рядом, брат мой был бы жив, ибо я
знаю, что Бог делает все, что ты ни попросишь: очищает прокаженных,
возвращает зрение слепым, слух -- глухим, дар речи -- немым и творит любые
другие чудеса, что живут в твоей воле и ждут твоего слова. Иисус сказал ей:
Брат твой воскреснет, и ответила Марфа: Знаю, что воскреснет он в
воскресении последнего дня. Иисус поднялся на ноги, почувствовал, как
безмерной силой исполнился его дух,-- в этот высший час он мог свершить и
исполнить все, мог изгнать смерть из этого тела, мог вернуть его к бытию во
всей его полноте -- со словами и с движениями, со смехом, но и со слезами,
но без страданий и мук; мог сказать: Я семь воскресение и жизнь, тот, кто
верит в меня, оживет, и, спроси он Марфу: Ты веришь в меня?-- она ответила
бы: Верю, что ты Сын Божий, который должен был явиться в мир,-- и, стало
быть, все необходимое -- сила, могущество, воля явить их -- было уже
обнаружено, приготовлено, расставлено по местам, и Иисусу оставалось лишь
устремить взгляд на брошенное душою тело, простереть над ним руки наподобие
моста, по которому она в него вернется, и сказать: Лазарь, встань!-- и
Лазарь встал бы, ибо так хотел Бог, но в самую последнюю минуту -- вот уж
истинно последнюю и предельную -- Мария Магдалина положила ему руку на плечо
и произнесла такие слова: Никто на свете не согрешил столь тяжко, чтобы
умереть дважды,. И Иисус опустил руки и вышел, заплакав.
Смерть Лазаря, будто ледяной ветер, единым дуновением погасила тот
бранный пыл, что Иоанн возжег в душе Иисуса, в которой за неделю тягостно
нескончаемых размышлений и нескольких кратких мгновений действия служение
Богу и служение людям слились и сплавились воедино, создав нечто цельное.
Когда минули первые скорбные дни, когда повседневные заботы вкупе с
обыденными привычками стали уже понемногу занимать прежнее свое место, с
которого вытеснил их ужас смерти, порою еще напоминавший о себе краткими, но
острыми вспышками боли, пришли к Иисусу Петр и Андрей спросить, что думает
он делать дальше -- разошлет ли их по градам и весям проповедовать, пойдут
ли они снова на Иерусалим,-- ибо ученики уже сетуют и ропщут на затянувшееся
бездействие, твердя, что так более продолжаться не может и не затем оставили
они свои семьи, домы и труды, чтобы предаваться праздности. Иисус глядел на
Петра и на Андрея так, словно не различал их лиц среди образов, теснившихся
пред мысленным его взором, слушал так, словно с усилием выделял голоса
апостолов из звучавшего у него в ушах хора бессвязных криков, и наконец
после долгого молчания велел подождать еще немного -- он должен еще
подумать, ибо чувствует, что должно вскоре произойти такое, что решит
определенно и окончательно судьбу их, жизнь их и смерть. И еще сказал, что
спустя небольшое время присоединится к ним, живущим в окрестностях Вифании,
и уж этого не смог уразуметь ни Петр, ни Андрей: как же это он оставит
осиротевших сестер, и зачем это нужно сейчас, когда ничего еще не решено. Не
надо тебе возвращаться к нам, побудь пока в доме Лазаря, сказал Петр, того
не зная, что душу Иисуса ежеминутно, днем и ночью рвут, и терзают клещи двух
мук -- долга перед людьми, все бросившими, чтобы следовать за ним, и
пребывания в этом доме, рядом с сестрами, похожими друг на друга и
враждебными друг другу, как лицо и его отражение в зеркале. Лазарь оставался
в доме и никуда не уходил -- присутствие его ощущалось и в суровости Марфы,
не простившей сестре, что та вмешалась и не допустила воскрешения, не
простившей и Иисусу, что тот отказался воспользоваться своим богоданным
могуществом; и в потоках слез, проливаемых Марией, которая, не желая, чтобы
когданибудь настигла брата ее вторая смерть, воспротивилась тому, чтобы он
жил, и теперь до гроба была обречена казниться, что не спасла его от первой.
Постоянное присутствие его ощущал и Иисус в виде чегото непомерно огромного,
заполнившего и заполонившего все пространство, все уголки его смятенной
души, уже не раздвоенной, а расчетверенной -- ибо согласен был с тем, что
сказала Мария, но винил ее в этом; ибо понимал мольбу Марфы, но осуждал ее
за это. И ему казалось, будто четверка бешеных коней рвет его душу на четыре
части; будто четыре якорные цепи, накручиваясь на четыре лебедки, по
волоконцу раздирают ее; будто Бог и Дьявол, ухватясь за нее с двух сторон,
божественной и дьявольской забавы ради, перетягивают, как канат,
измочаленные ее остатки. К дверям дома, что был некогда домом Лазаря,
подходили убогие в струпьях и язвах, молили исцелить их страждущую плоть, и
Марфа прогоняла их, как бы говоря: Не было спасения брату моему -- не будет
же и вам исцеления,-- и те уходили, чтобы вернуться погодя, позже, но
вернуться непременно и в конце концов добиться Иисуса, который очищал их и
отсылал прочь излеченными, но никогда не говорил: Покайтесь, ибо излечиться
-- не то ли самое, что родиться заново не умирая, а у новорожденного грехов
нет, и каяться ему в содеянном нет нужды, поскольку ничего сделать он еще не
успел. Но Иисус, побуждаемый милосердием своим к возрождению человеческой
плоти, не во грех ему будь сказано, неизменно чувствовал потом в душе некий
неприятный осадок, горькое и едкое послевкусие, ибо чудесами своими мог лишь
на известный срок отдалить неизбежный упадок и распад и знал, что тот, кто
сегодня ушел от него здоровым и веселым, завтра придет снова, с плачем
жалуясь на новые недуги и хвори, от которых уже не будет спасения. Печаль
его достигла такого предела, что Марфа в сердцах сказала ему однажды: Смотри
только не умри у меня, второго Лазаря мне не пережить, Магдалина же во тьме
.и тишине ночи, прячась под простыню, как прячется в нору раненый зверь,
чтобы там, втайне ото всех, скулить и стонать без помехи, шептала, лежа
рядом с Иисусом: Я нужна тебе сегодня, как никогда прежде, но ты, теперь
там, куда мне не дотянуться, ты затворился за дверью, открыть которую
превыше сил человеческих, а Иисус, который отвечал Марфе: В смерти моей
заключены будут все смерти Лазаря, он вечно будет умирать и никогда не
воскреснет,-- просил и молил Марию: Даже если не в силах ты войти в те
двери, не отходи от меня, протягивай ко мне руку, даже если не будешь видеть
меня, а иначе я забуду о жизни или она меня забудет. Минуло еще несколько
дней, Иисус ушел к ученикам, и Магдалина с ним. Я буду смотреть на твою
тень, если не хочешь, чтобы смотрела на тебя, сказала она. Я хочу быть там,
где будет моя тень, раз на нее будешь смотреть ты, отвечал ей Иисус. Они
любили друг друга, и по дороге звучали слова, подобные этим, и не только
потому, что они были искренни и красивы -- если могут быть слова разом и
красивы и искренни,-- но еще и потому, что уже приближалось время теней и