Сарамаго Жозе. Каменный плот

   В последнюю перед отъездом ночь легли поздно, засиделись допоздна за разговорами, словно наутро после горестной разлуки предстояло каждому следовать своей стезей. Должно быть, искали они друг у друга поддержки и душевной силы, ибо недаром говорится, что веника не сломишь, а прутья по одному все переломаешь. Расстелили в кухне на столе карту Пиренейского полуострова, к которому вопреки всякой очевидности была ещё накрепко приторочена Франция, и прочертили первоначальный маршрут, стараясь по возможности, чтобы пролегал он по ровной местности, ибо памятовали о том, сколь немощен тот, кому надлежит влачить их колесницу. Однако все равно придется дать крюк и заехать в Ла-Корунью, где в соответствующем заведении содержится скорбная главой мать Марии Гуавайры – долг дочерней любви требует забрать бедную безумицу, вы представьте себе, что будет, когда целый остров вдвинется в окна и двери, обрушится на город, толкая перед собой стоящие на якорях корабли, и как в одно мгновение разлетятся вдребезги все стекла в доме скорби, расположенном на отдаленной улочке, а пациенты остатками утлого разума решат, должно быть, что вот и настал он, Страшный Суд. Мария Гуавайра честно сказала: Не знаю, как это мы поедем с ней, с мамочкой моей, хотя она – не буйная, да и потом это будет лишь пока не доберемся до безопасного места, уж потерпите немножко. Все ответили, что потерпеть согласны, беспокоиться не о чем, все устроится наилучшим образом, хотя нам-то известно: не очень-то много любви устоит под натиском собственного нашего безумия, каково же будет с чужим уживаться – в данном случае, с безумной матерью одной из безумных. Хорошо хоть, осенила Жозе Анайсо счастливая мысль – позвонить в больницу, как только доберутся до телефона, узнать, не собираются ли власти эвакуировать умалишенных, а, может, уже к этому времени будут они переправлены туда, где им ничего не грозит, ибо это бедствие – особого рода: тут первыми спасаются те, кто уже пропал.
   Но вот наконец разошлись обе пары по комнатам, занялись тем, чем всегда принято заниматься в подобных обстоятельствах: кто знает, вернемся ли мы сюда когда-нибудь, так пусть же останется в этих стенах хоть отзвук плотской человеческой любви – ей нет равных, как нет и подобия, поскольку состоит она из вздохов, шепота, бормотания, сдобрена слюной, приправлена потом, граничит со смертью, приносит и требует муку, умирает от жажды, но в одиночку утолить её не согласна – лишить которой нас не могут ни старость, ни смерть. Педро Орсе – стар и одинок, а это значит, что смерть подала ему о себе первую весть; он выходит из дому, чтобы ещё раз посмотреть на каменный корабль, и пес, зовущийся всеми именами и ни на одно не откликающийся, идет с ним, но ошибется тот, кто скажет, что раз он идет с ним, то Педро Орсе – не один, ибо забудет о происхождении этого животного, а псы преисподней уже видели все и живут на свете так долго, что никому не могут составить компанию, это люди, чей век краток, сопровождают псов. Каменный корабль – на месте, нос его высок и остер, как в первую ночь, и Педро Орсе не удивляется – каждый из нас видит мир теми глазами, что даны ему от природы, а глаза видят, что захотят, и разнообразят мир, и населяют его чудесами – пусть каменными – и кораблями с высоким заостренным носом пусть даже это привиделось нам.
   Занимается хмурое и дождливое утро – выражение, хоть и распространенное, но совершенно неправильное, ибо утро ничем не занимается, это мы занимаемся, проснувшись поутру, всякими глупостями: подходим, например, к окну, видим, что с неба, задернутого темными низкими тучами, сеется мелкий дождь, но столь велика сила литературной традиции, что если бы в предстоящем плавании велся вахтенный журнал, то первая запись в нем выглядела бы именно так: Занимается хмурое и дождливое утро, словно там, наверху, насупились и прослезились по поводу нашей затеи, в таких случаях всегда, в дождь и в вёдро, принято ссылаться на волю небес. Парагнедых вручную втолкнули на место галеры, под крышу, а верней сказать, под навес, где он, ободранный и расставшийся с брезентовым верхом, пошедшим на заплаты, всеми покинутый, будет гнить, ибо стоит не в сарае, а именно под навесом, открытым всем ветрам, поскольку с вещами происходит то же, что с людьми: стал негоден – стал неугоден, минула надобность – кончилась жизнь. А вот галера, напротив, несмотря на свой почтенный возраст, помолодела, выкатившись на вольный воздух, и дождь будто спрыснул её живой водой, добившись волшебного эффекта, и клеенка, закрывающая спину коня, заблистала под дождем, как начищенный перед турниром панцирь рыцарского скакуна.
   Не следует удивляться тому, что мы столь подробными описаниями застопорили ход повествования – они призваны передать хотя бы приблизительно, как трудно обрывать корни, снимаясь с насиженного места, где жилось когда-то хорошо и счастливо, тем паче, что происходит планомерная эвакуация, а не паническое бегство: Мария Гуавайра тщательно запирает все двери, выпускает остающихся кур из курятника, кроликов – из крольчатника, свинью – а вот и нет! из хлева, а ведь все эти домашние животные и птицы привыкли к ежедневной кормежке, теперь же им говорят в лучшем случае: Ступайте с Богом, а в худшем: Подите к черту, а черт тому и рад, про кроликов ничего сказать не могу, но вот свинья по дьявольскому наущению вполне способна истребить всю живность в округе. А когда появится тут молодой поденщик, ему, чтобы пробраться в дом, придется взломать ставни на окне, и на много миль кругом не окажется ни единого свидетеля вторжения. Я пришел с добром, скажет поденщик и, быть может, эти слова заключают в себе истину.
   Мария Гуавайра села на козлы, а рядом с нею поместился, держа раскрытый зонт, Жоакин Сасса: это его священный долг – сопровождать любимую женщину, защищать её от стихий, вот только не может он перехватить у неё вожжи, ибо из всех пятерых она одна умеет управляться с лошадью и упряжью. Впрочем, потом, ближе к вечеру, когда развиднеется, она преподаст своим спутникам начальные уроки, и первым воспримет эти азы Педро Орсе, добрейшей души человек – благодаря ему обе пары смогут предаться отдохновению под парусиновым пологом, а ширина козел, на которых запросто умещаются трое, идеально решит вопрос интимной близости двух остающихся внутри фургона, хоть и будет эта близость поспешна и беззвучна. Но пока ещё Мария Гуавайра только шевельнула вожжами, и конь, поняв, что напарника ему не дождаться и влечь пароконный тарантас придется в одиночку, сделал первый шаг, почувствовал сначала, как натянулись постромки, а потом уже ощутил тяжесть клади, и когда повторился полузабытый звук – заскрипела земля, перемалываемая первым оборотом колес на железном ходу – старые его кости и мышцы вспомнили давнюю науку. Нужда заставит – все освоится, а потом позабудется и в свой час вспомянется. Метров сто пробежал за фургоном под дождем пес, пока не сообразил, что может укрыться от непогоды, следуя своим ходом, под высоким днищем этой колесницы – неудобно, зато сухо. Он так и поступил, приноровя свой шаг к шагу лошади – и отныне во все время этого странствия, дождь ли льет, или солнце сияет, мы там и будем видеть его, раз уж он отказался следовать в передовом дозоре или свершать по окрестностям бесцельное и бессмысленное шастанье, делающее людей и собак столь схожими друг с другом.
   В первый день проехали немного. Надо поберечь лошадиные силы, поскольку дорога то в гору, и тогда надо тянуть, то под гору, и тогда надо притормаживать, упираясь всеми четырьмя. А вокруг, насколько взгляд хватает, не видно ни единой живой души: Наверно, мы последние, кто решил убраться из здешних краев, сказала Мария Гуавайра, а низкое небо, буроватый воздух, пейзаж, вселяющий тревогу, говорят уже о предсмертном забытье обезлюдевшего мира, бесконечно измученного и утомленного тем, что он столько жил и столько умирал, одинаково усталого и от упорства жизни, и от постоянства смерти. Но в этом фургоне едут две новые любви, а сильнее новой любви, как всем известно, ничего нет в мире, вот они и не страшатся дорожных происшествий, ибо они сами – главное происшествие на жизненной дороге, нечто такое, что из ряда – вон, пусть даже и в кювет, внезапная вспышка, полет кувырком, но с улыбкой, осознанное падение под колеса. А потому не стоит так полно доверяться первым впечатлениям: обманчиво сходство с похоронной процессией по безлюдью под уныло моросящим дождем, и, не будь мы столь тактичны, лучше бы навострить ухо и прислушаться к жизнеутверждающим разговорам Жоакина Сассы с Марией Гуавайрой, Жоаны Карда с Жозе Анайсо, а Педро Орсе молчит, и оттого его присутствие почти незаметно.
   Первая деревня, через которую они проехали, покинута не всеми её обитателями. Нашлись в ней старики, объявившие своим чересчур легким на подъем детям и родичам, что с места не тронутся, и лучше так помереть, чем загнуться от голода или мучительной болячки, тем более, что подвертывается такой славный вариант – сгинуть вместе со всем миром, и пусть эти старики не вагнеровские герои, но ждет их Валгалла, куда, свершившись, возвращаются мировые катастрофы. Разумеется, старые галисийцы или португальцы – это, в сущности, одно и то же – понятия не имеют ни о Валгалле, ни о Вагнере, но по каким-то необъяснимым причинам находят основания сказать: Шагу отсюда не сделаю, вам страшно – вы и бегите, и это отнюдь не свидетельство неслыханной отваги, просто именно в этот миг своей жизни они поняли наконец, что отвага и страх – всего лишь две покачивающиеся чаши весов, а стрелка их замерла в неподвижности, будто оцепенела в изумлении перед такой бесполезной выдумкой как чувства и эмоции.
   И когда фургон проползал по улице, любопытство, которое судя по всему отмирает последним, заставляет стариков выйти из дому, медленно помахать проезжающим, словно прощались они с самими собой. Тогда Жозе Анайсо и сказал, что хорошо было бы заночевать в одном из этих брошенных и опустелых домов, здесь или в другой деревне, там наверняка кровати найдутся, лучше можно выспаться, чем в фургоне, но Мария Гуавайра ответила, что без разрешения хозяев никогда не войдет в чужой дом, вот какие бывают щепетильные люди, не то что другие, которые, увидев затворенное окно, взламывают его, приговаривая: А что тут такого, я с добром пришел, и если даже пришел он не с, а за добром, причем чужим, все равно остаются сомнения насчет истинных мотивов его поступка. И Жозе Анайсо устыдился поданной им идеи, не потому что она была плоха, а потому что нелепа, и слов Марии Гуавайры хватило, чтобы вывести правило порядочности: Довольствуйся самим собой, сколько сможешь, а когда не сможешь – положись на того, кого ты заслуживаешь, а ещё лучше на того, кто заслуживает тебя. По тому, как развиваются события, можно заключить, что эти пятеро путешественников друг друга заслуживают и взаимодополняют, отчего и едут в этой галере, жуют лепешки, говорят о том, что осталось за спиной и что ждет впереди, Мария Гуавайра теоретическими выкладками подкрепит практические уроки того, как следует себя вести, лошадь под деревом будет жевать и пережевывать свое сено, собака же на этот раз довольствуется домашней пищей, а потом обследует округу, распугивая филинов. Вот и дождь перестал. Фонарь освещает внутренность фургона, и случись здесь человек посторонний, сказал бы он: Как в театре, и правда, похоже, хоть наши герои – это действующие лица, а не исполнители.
   Когда на следующее утро Мария Гуавайра сумеет наконец дозвониться до Коруньи, ей скажут, что матушку её и других пациентов уже перевезли в безопасное место, а на вопрос: А как она? – ответят: Как всегда, но и на том спасибо. Путешествие продолжится до тех пор, пока земля вновь не заселится людьми. Что ж, подождем.
   Итак, новоиспеченное правительство национального спасения с ходу, без раскачки приступило к работе, и глава его – тот самый, бывший и нынешний премьер, отправился на телевидение, чтобы произнести фразу, без сомнения, долженствующую остаться если не в анналах, так на скрижалях, что-нибудь вроде: Кровью, потом, слезами или: Похоронить павших и позаботиться о живых, или: Отчизна надеется, что каждый выполнит свой долг, или: Обагренная кровью мучеников земля даст новые всходы, однако в данном случае, учитывая все особенности переживаемого момента, он счел за благо воскликнуть лишь: Португальцы и португалки, наше спасение – в отступлении!
   Однако проблема размещения во внутренних районах тысяч беженцев с побережья представляла собой такие немыслимые сложности, что ни у кого не хватило отваги – или дури – выработать общенациональный и всеохватный план эвакуации, который бы при этом учитывал возможности местных властей. Вот, к примеру, в отношении Лиссабона анализ ситуации и перечень вытекающих из этого анализа мер начинался с предпосылки, которую можно сформулировать так: Значительное – да почему бы прямо не сказать? – подавляющее большинство жителей Лиссабона родилось не там, а те, кто родились все же там, связаны с жителями провинций узами родства. Этот факт определяет многое и имеет решающее значение, поскольку те и другие должны будут переселиться туда, откуда они родом и где у них, как правило, ещё остаются родственники, многих из которых они потеряли из виду из-за разнообразных житейских обстоятельств, а теперь получают возможность, пусть и вынужденную, обрести вновь утраченную было гармонию, воссоединить семью, предав забвению былые неурядицы и разногласия, имущественные тяжбы и наследственные распри, ненароком вырвавшееся злоречие, и таким образом есть своя светлая сторона и в обрушившемся на нас несчастье, – оно поспешествует примирению и душевному сближению. Вторым следствием, естественным порядком вытекающим из первого, является вопрос прокорма этих перемещенных лиц, и восстановление родственных связей снимает с государства это бремя, тогда как родня сыграет здесь наиболее значительную роль, и старинное речение "Даст Бог его, даст и на него", прежде относившееся исключительно к возможности выкормить и вырастить ребенка, на новом макроэкономическом уровне обретает иной, расширительный смысл, передающийся пословицей "Без корня и полынь не растет", что следует с мягкой улыбкой трактовать как то, что отчизна – это всего лишь большая семья.
   Казалось бы, людям холостым, родни не имеющим, а также мрачным нелюдимам грозит остаться без поддержки, но даже и таких не исключат автоматически из нашего семейного сообщества, ибо всегда остается вера в дружеский порыв, в то, что при любых обстоятельствах не угаснет любовь к ближнему, которая проявляется так ярко на железной, например, дороге, в вагонах второго класса, где мать семейства, перед тем, как вскрыть корзинку с припасами, непременно предложит совершенно незнакомым попутчикам-соседям присоединиться к трапезе. Угощайтесь, скажет она, чем бог послал, а если кто примет приглашение, никто с него не взыщет, хотя обычно все лишь отвечают хором: Премного благодарны, кушайте на здоровье. Ну, ладно, это стол, а вот как быть с кровом, ибо одно дело предложить ломоть вяленой трески и стакан вина, и совсем другое – отдать половину той самой кровати, где мы сами спим, но если удастся вбить в голову, что все эти одинокие и брошенные – суть новые воплощения Господа нашего, который в свое время тоже ходил по свету в обличье сирого и убогого, испытывая людскую доброту, то, глядишь, найдется и им местечко под лестницей, топчанчик на чердаке или, на самый худой конец, охапка соломы, и Господь, сколь бы ни были многочисленны эти его перевоплощения, получит прием, достойный того, кто сотворил род людской.
   Это все было сказано о Лиссабоне, но – разница чисто количественная может быть отнесено и к Порто или Коимбре, к Сетубалу или Авейре, к Виане или Фигейре, не говоря уж о великом множестве мелких городков и деревень, раскиданных по всей стране, хоть порой, быть может, и возникнет резонный, но тревожный вопрос: Куда же деваться тем, кто сгодился там, где и родился, или тем, кто живет где-то на побережье, но и родился тоже у самого моря, только в другом месте? Эти затруднения были повергнуты на рассмотрение совета министров, и совет устами своего представителя дал ответ: Правительство надеется, что в каждом отдельном случае, не вписывающемся в рамки общенациональной схемы эвакуации населения и его обустройства, будет проявлена инициатива и найдено нестандартное решение, которое послужит ко всеобщему благу. И вот так, с благословения властей мы в отношении Порто ограничимся лишь упоминанием о коллегах и начальстве нашего Жоакина Сассы. Довольно будет сказать, что если бы он, побуждаемый служебной этикой и профессиональным долгом, ринулся бы прочь от галисийских гор, бросив возлюбленную и друзей, то обнаружил бы, что контора его закрыта, а на двери висит последнее объявление, сделанное начальством: Наше учреждение переехало в Пенафиел, куда надлежит явиться возвращающимся из отпуска сотрудникам и где мы готовы, как и прежде, оказывать нашим уважаемым клиентам весь спектр услуг в полном объеме. Еще скажем, что родня Жоаны Карда – та самая чета, что жила в Эрейре – оказалась теперь в Коимбре, в доме ещё одного своего кузена, а вернее сказать – двоюродного деверя, да-да, того самого, покинутого мужа, в котором поначалу ещё теплилась надежда, и он думал, что они прибыли подготовить почву для возвращения беглянки, но время шло, а о ней и речи не заходило, и когда он осведомился: А где Жоана? – сестрица выдавила из себя признание: Понятия не имеем, она гостила у нас, но потом исчезла куда-то ещё до начала всех этих бурных событий, ни слуху о ней, ни духу. Если и такой малости хватило, чтобы сразить бывшего мужа удивлением, можно представить себе, что бы сказал он, если бы знал дальнейшее развитие истории.
   И мир замер в тревожном ожидании, гадая, обрушится ли несчастье на лузитанские пляжи и на западное побережье Галисии. И снова, в который уж раз, повторим, сами утомясь от повторения: нет худа без добра – именно таков был взгляд на происходящее европейских правительств, ясно видевших, как параллельно с целебными репрессалиями, в свое время уже помянутыми на этих страницах, явно идет на спад, никнет и гаснет революционный энтузиазм европейского юношества, внявших голосу рассудка и на уговоры родителей: Смотри, сынок, скверно кончится все это для тебя, если будешь упорствовать и твердить, что ты – ибериец – отвечавших кротко: Да(папа. А покуда разыгрывались эти умилительные сцены семейного примирения и социального умиротворения, спутники, крутящиеся по более или менее постоянной геостатической орбите, из космоса фотографировали и производили замеры, и если на снимках Пиренейский полуостров представал в неизменном виде, то замеры показывали, как расстояние между ним и мелкой россыпью Азорских островов неумолимо сокращается каждую минуту на тридцать пять метров. В наши-то времена, в эпоху ускорителей элементарных частиц, тридцать пять метров в минуту – это не повод для беспокойства, но если вспомнить, что за этими просторными и удобными пляжами, посыпанными мелким песочком, за живописными бухточками, за пологими спусками и скатами движется пятьсот восемьдесят тысяч квадратных километров и неподдающееся исчислению, астрономическое число миллионов тонн, составляющих вес всех горных массивов и плоскогорий, так вот, если вспомнить все это и прикинуть, какова будет инерция пришедшей в движение громады Пиренеев, хоть и уменьшившихся вдвое против прежнего, – то нам останется лишь дивиться мужеству народа, в котором смешалось столько разных кровей, дивиться и воспевать его фатализм, с течением столетий воплотившийся в замечательно лапидарную формулу: Двум смертям не бывать, а одной не миновать.
   Лиссабон опустел. По безлюдным улицам ещё ходят армейские патрули, а над ними кружат вертолеты – в точности так, как было это во Франции и в Испании в первые, бурные дни после того, как обнаружилась трещина. Покуда их не убрали отсюда – а произойдет это, когда до предполагаемого столкновения останутся сутки – солдатам вменено в обязанность бдить и охранять национальное достояние, хотя в этом, судя по всему, нет ни малейшего смысла, поскольку все ценности были своевременно увезены из банков. Однако никто не простит правительству, если оно бросит просто так столь прекрасный город – красивый, гармоничный, пропорциональный, где жить бы да радоваться – как непременно будут говорить о нем, когда уж его не будет. И потому солдаты оставлены, словно символическая замена отсутствующих жителей, как почетный караул, которому предстоит – если успеет, конечно – троекратным залпом траурного салюта воздать городу последние почести в тот высший миг, когда он погрузится в воду.
   Но покуда солдаты постреливают в мародеров и громил, дают советы и указания тем одиночкам, которые упорно не желают покидать свои жилище, и тем, кто решился наконец убраться из города, и время от времени встречающимся им тихим безумцам, неприкаянно бродящим по улицам, ибо в довершение несчастий отпустили их из лечебницы в самый день всеобщей эвакуации, а теперь они оказались брошены на произвол судьбы и не знают, куда податься. В общении патрулей с умалишенными проявились две основных тенденции. Иные капралы или сержанты считая, что безумцы опасней грабителей – в тех все же тлеет искра разума, схожего с их собственным – без долгих раздумий и колебаний приказывают открыть по ним огонь. Другие не склонны рассуждать столь категорично и, сознавая жизненную необходимость нервной разрядки в условиях боевых или приближенных к таковым, позволяют своим подчиненным развлечься и позабавиться за счет попавшегося навстречу дурачка, которого потом отпускают с богом, не применив к нему насилия – в том случае, разумеется, если это в самом деле дурачок, а не дурочка, ибо как в рядах вооруженных сил, так и вне их в избытке людей, которые стараются извлечь как можно больше пользы из того элементарного и очевидного факта, что умственная неполноценность затрагивает одну лишь голову, остальные же части тела и полны, и ценны, а короче говоря, помешательство – не помеха развлечься с бабой, и тронутой не всегда суждено остаться нетронутой.
   Но когда во всем городе, на всех его улицах, площадях, проспектах, в скверах и в парках не будет больше ни души, когда человеческий силуэт не мелькнет в окнах, когда воцарившееся в домах полнейшее безмолвие будет нарушаться только трелями канареек, не передохших покуда от голода и жажды, когда ничья рука не потянется к впустую играющей на солнце струе воды из фонтана, когда статуи начнут водить вокруг себя мертвыми глазами в поисках тех, кто взглянул бы на них, когда настежь открытые кладбищенские ворота покажут, что нет никакой разницы между отсутствием одним и другим, когда наконец настанет и потянется, все никак не истекая, мучительная минута ожидания удара, от которого разрушен будет город – вот тогда и случится эта чудесная история о не менее чудесном спасении одинокого мореплавателя.
   Больше двадцати лет бороздил он моря-океаны. Купил ли он свой корабль, получил ли его по наследству или в подарок от другого мореплавателя, тоже проплававшего на нем лет двадцать, а до того, если за столь протяженный срок не спутались и не стерлись воспоминания, в одиночку боролся с водной стихией и ещё один, первый мореплаватель. Истории кораблей и тех, кто управляет ими, полны разнообразных приключений, на долю их выпадает множество испытаний вроде свирепых штормов и мертвых штилей, которые будут пострашнее любого урагана, и в историях этих непременно должен присутствовать романтический элемент, без него – никуда, и в основе его лежит – вернее, сидит – женщина, ожидающая в далеком порту возвращения моряка: это, пожалуй, чересчур жизнеутверждающий взгляд на жизнь, ибо опровергается он, по большей части, и самой жизнью, и поведением женщины. Моряк сходит на берег пополнить запас пресной воды, купить табаку или запчасти для мотора, машинное масло, лекарств, толстых иголок, непромокаемый плащ от непогоды и брызг, рыболовные крючки, леску, свежую газетку, чтобы лишний раз убедиться в том, что уже и так знает, так что можно её и не покупать, но никогда, слышите – никогда! – не сойдет одинокий мореплаватель на берег для того, чтобы найти женщину, которая, если он захватит её с собой, станет спутницей в этих его скитаниях. Если и вправду случается такое, что ждет его женщина в порту, то он её, конечно, не отвергнет – глупо даже и предполагать такое – но обычно она сама этого хочет, а одинокий моряк никогда не скажет: Жди меня, и я вернусь, ибо это не та просьба, с которой можно обратиться к женщине, поскольку и он никак не сумеет гарантировать, что вернется, но когда все же возвращается, видит иной раз пустой пирс, а если и стоит на нем женщина, то ждет она совсем другого моряка – не так уж редко бывает, что если нет того, кого ждешь, сгодится тот, кто есть. И надо ли говорить, что ни женщины, ни мореплаватели в этом не виноваты, а виновато исключительно одиночество, становящееся порой нестерпимым и приводящее моряка – в порт, женщину – на пирс.