Страница:
Жоакин Сасса и Жозе Анайсо заночевали в Арасене, по примеру нашего когдатошнего короля Альфонса Третьего, в начале, можно сказать, времен, в предрассветных сумерках истории отвоевавшего этот городок у мавров. Скворцы расселись по деревьям, хоть и предпочли бы держаться вместе, но выдержать такую армаду ветви одного дерева не могли, вот и пришлось птичкам разлучиться. А в гостиничном номере, лежа каждый на своей кровати, ведут наши герои беседу о тех грозных явлениях, которые показали и о которых сказали по телевизору – Венеция в опасности, площадь Святого Марка затоплена водой, будто расстелили на ней гладкую жидкую скатерть, и в ней отражаются во всех своих мельчайших подробностях и колокольня, и фасад базилики. По мере того, как Иберийский полуостров удаляется от континента, размеренно и сурово вещал диктор с экрана, будет возрастать разрушительное воздействие приливов, под угрозой окажется вся территория, прилегающая к акватории Средиземного моря, колыбель нашей цивилизации, и мы взываем ко всему человечеству – пока ещё есть время, спасем Венецию! пусть будет на одну водородную бомбу, на одну атомную субмарину меньше. Жоакин Сасса в данном случае уподобился Роке Лосано, он жемчужину Адриатики никогда не видел, но Жозе Анайсо мог гарантировать, что она и в самом деле существует: имени или клички он ей, разумеется, не давал, но самолично наблюдал её, собственными руками трогал. Какое несчастье будет, если мы потеряем Венецию, промолвил он, и его встревоженный голос произвел на Жоакина Сассу большее впечатление, чем вид волнующихся каналов, чем бурные потоки, чем наступление вод на палаццо и затопленные пристани – а это, надо сказать, сильное зрелище: целый город погружается, подобно Атлантиде, в пучину, тонет кафедральный собор, и ослепленные морской водой мавры все бьют своими молотами в колокола до тех пор, пока водоросли и моллюски, облепив шестеренки и колесики, не остановят часовой механизм, а Христос-Вседержитель устроит наконец теологический диспут с подчиненными Зевсу морскими богами – с греком Посейдоном и римлянином Нептуном, с супругой его Амфитритой, с самой Венерой, получившей редкую возможность вернуться в ту самую пену морскую, из которой родилась, хотя, впрочем, для христианского бога женщина не существует. Как знать, пробормотал Жоакин Сасса, не моя ли во всем этом вина. Не заносись так высоко, не считай себя виновным во всем. Я – про Венецию, про потерю Венеции. Это – вина давняя и всеобщая, расплата за корыстолюбие и безразличие. Да не об этом речь, из-за корыстолюбия и безразличия весь мир когда-нибудь сгинет, я толкую тебе о своем поступке – помнишь, я швырнул камень в море, и кто бы мог подумать, что из-за этого оторвется наш полуостров от Европы. Если будет у тебя когда-нибудь сын, он умрет оттого, что ты произвел его на свет, и этой вины никто с тебя не снимет, одни и те же руки ткут и распускают, шьют и порют, правота порождает ошибку, ошибка заключает в себе правоту. Очень слабое утешение. Его вообще нет, мой бедный друг, человек – существо безутешное.
Весьма вероятно, что Жозе Анайсо, которому принадлежит последняя сентенция, прав, и человек в самом деле принадлежит к породе тварей земнородных, не могущих, не умеющих, не желающих утешиться, но все же какие-то его поступки и деяния поддерживают в нас надежду на то, что когда-нибудь придет он поплакать на плече другого человека, хотя, вероятно, будет уже поздно и ни на что другое времени не останется. Об одном из таких деяний сообщено было в том же выпуске теленовостей, а на следующий день во всех подробностях и с комментариями историков, литературоведов и поэтов расписано в газетах, а шла речь о том, как на французское побережье, неподалеку от городка Коллиура, скрытно высадилась команда – вполне, впрочем, штатская и просвещенная – испанцев, которые во мраке ночи и под покровом тьмы, не боясь ни уханья сов, ни эктоплазмы [15], нагрянули на местное кладбище, где уж давным-давно покоился Антонио Мачадо. Кто-то из тех, кому вечно не спится, уведомил жандармов, те бросились вдогонку за осквернителями праха, но задержать их не смогли. Мешок с добычей был брошен в лодку, которая, не глуша мотор, ждала злоумышленников у берега, и через пять минут она была уже в открытом море, сопровождаемая беглым огнем жандармов, раздосадованных скорее тем, что поимка сорвалась, чем потерей поэтических мощей. В интервью Франс-Пресс мэр Коллиура попытался развенчать героизм этого деяния, причем даже дал понять, что нельзя утверждать наверное, что похищены были бренные останки именно Антонио Мачадо, ибо не стоит даже и уточнять, сколько именно лет прошло со дня похорон, да и вообще лишь по невероятной забывчивости местных властей могла сохраниться его могила, хотя всем известно, с каким благоговейным трепетом относятся у нас в стране к праху поэтов.
На это бравший интервью журналист – человек, как видно, тертый, но при этом столь мало склонный к скепсису, что возникали сомнения в том, что он француз, сказал, что, по его мнению, для поклонения реликвии нужна лишь она сама, подлинность же её – дело десятое, было бы хоть подобие правдоподобия: вспомнить хоть, как в свое время в валенсианской епархии укрепляли веру целым набором реликвий – была среди них и чаша, из которой пил на тайной вечере Господь наш, и сорочка, которую носил он в детстве, и несколько капель молока, которым вскормила его Приснодева, и несколько волосков с её собственной головы и гребень, которым расчесывала она волосы – белокурые, как оказалось – и щепы от Святого Креста, и не поддающаяся точному определению часть тела одного из младенцев вифлеемских, и две из тех тридцати монет – выясняется, что все-таки серебряных – за которые, хоть и не был сам в этом виноват, продался Иуда, и наконец в завершение реестра зуб Святого Кристована длиной в четыре и шириной в три пальца, причем эти размеры – изрядные, согласимся – покажутся сверхъестественными лишь невеждам, не имеющим понятия о том, каким исполином был сам святой. И где же теперь испанцы похоронят поэта Мачадо? – осведомился Жоакин Сасса, никогда не читавший его, а Жозе Анайсо ответил: Если верно, что несмотря на всю переменчивость судьбы и безумие мира, всякой вещи – свое место, и всякое место требует своей вещи, то, во что превратился ныне Антонио Мачадо, должно быть похоронено где-нибудь в полях, окружающих Сорию, желательно под каменным дубом, и над могилой без креста, без надгробного камня пусть просто насыпят невысокий холмик, и ему даже не надо придавать форму лежащего человеческого тела, ибо время все равно все выровняет, приземлит до самой земли. Ну, а нам, португальцам, есть кого похищать с французских кладбищ? Насколько мне известно, там похоронен лишь Марио де Са-Карнейро [16], но и его лучше не трогать – во-первых, он и сам бы не захотел возвращаться на родину даже после смерти, во-вторых, потому что парижские кладбища хорошо охраняются, а, в-третьих, минуло столько лет со дня его погребения, что столичные власти наверняка не совершили ошибки, простительной лишь провинциалам, к тому же средиземноморским. Да и зачем надо переносить его прах с одного кладбища на другое, раз и в Португалии не позволяют хоронить людей вне специально отведенных для этого мест, где-нибудь на природе? Неужто потревожили бы его прах, если бы мы закопали его под оливой, в Парке Эдуарда VII? А в Парке Эдуарда VII ещё есть оливы? Вопрос вполне уместный, но что ответить тебе на него, не знаю, а теперь пора спать, нам завтра с утра пораньше отправляться на поиски Педро Орсе, того, кто ощущает трясение земли. Погасили свет, полежали с закрытыми глазами, но прежде чем уснуть Жоакин Сасса ещё спросил: А что же все-таки с Венецией-то будет? Из всех трудностей, какие есть в мире, самая простая это спасение Венеции: достаточно будет закрыть лагуну, соединить острова так, чтобы у моря не было к ним свободного доступа, а если итальянцам самим не под силу справиться с этим, пусть голландцев призовут – это такой народ, ахнуть не успеешь, как они тебе всю Венецию высушат. Нам бы тоже надо помочь, мы ответственны перед. Ты забыл, что мы уже за Европой не числимся. Ну, это пока не совсем так: вы ещё в территориальных водах, – раздался тут неведомо чей голос.
Утром, когда они платили по счету, появился крайне озабоченный управляющий – разгар сезона, а отель почти пуст. Жоакин Сасса и Жозе Анайсо, погруженные в свои думы, не заметили, что и в самом деле постояльцев до крайности мало. И в пещеры, в пещеры-то никто не едет, горестно повторял управляющий, это уж просто всем бедам беда. Страшное оживление, царившее на улице – юное поколение жителей Арасены представить себе не могло, ни на какой экскурсии не видело такого количества собравшихся вместе скворцов, – длилось недолго: едва Парагнедых тронулся по направлению к Севилье, как вся стая, разом и дружно взвившись в воздух, сделала несколько кругов, словно прощаясь с городом, и скрылась из виду за башнями замка храмовников. Утро пронизано светом, таким густым, что, кажется, можно потрогать его пальцами, и день обещает быть не таким жарким, как вчера, но путь далек. Отсюда до Гранады триста километров, да потом ещё надо разыскать этого Педро Орсе, не дай Бог, впустую прокатимся, – это сказал Жозе Анайсо, которого только сейчас осенило, что они ведь могут и не найти того, кого ищут. А найдем – что мы ему скажем? – это уже засомневался Жоакин Сасса. Внезапно, под воздействием того, что сияющее утро оказалось и в самом деле вечера мудренее, все произошедшее вдруг показалось ему какой-то нелепостью: да не может такого быть, чтобы треснул целый континент потому лишь, что кто-то швырнул в море камень, размерами превосходивший силы швырнувшего, но однако – может, ведь треснул же континент, и этот испанец твердит, что чувствует дрожание земли под ногами, и эти ополоумевшие скворцы, неразлучные с португальским учителем, и Бог весть, что ещё произойдет на этом полуострове. Мы ему расскажем про твой камень, про моих скворцов, а он нам – про то, как земля дрожала или до сих дрожит. А потом? А потом, если нечего будет больше ощущать, не на что смотреть и узнавать тоже нечего, вернемся домой, ты пойдешь к себе на службу, я – в школу, и оба прикинемся, будто все это нам только приснилось, а, кстати, ты ведь мне ещё не сказал, чем занимаешься. В конторе сижу. Вот ведь совпадение – ты в конторе сидишь, я за конторкой стою, деток учу. Они рассмеялись, а дальновидный Парагнедых показал стрелочкой, что ему пора задать корму. Остановились заправиться, но пришлось ждать – полчаса не меньше – поскольку у бензоколонки выстроилась длиннейшая вереница автомобилей, и каждый водитель непременно желал залить полный бак. Когда же вновь двинулись в путь, Жоакин Сасса с беспокойством произнес: Плохо дело, скоро вообще все заправки закроются. Ясное дело: бензин – вещество горючее и летучее: стоит случиться кризису, так оно первым и улетучивается, не знаю, помнишь ли ты, но, может, слышал: здесь когда-то уж было нечто подобное – нефтяное эмбарго, перебои в поставках и всякое такое, форменный хаос творился. Чувствую я, что до Орсе мы не дотянем. А ты бы не каркал. Не могу, я по натуре пессимист.
Через Севилью проследовали они транзитом, а скворцы на несколько минут остановились радостно погалдеть, поглазеть на Хиральду, которую никогда прежде не видели. Будь их полдесятка, они бы, словно черные ангелы, увенчали статую Веры, но тут обрушилось на неё лавиной многотысячное воинство и, облепив, превратило невесть во что: может, это Вера, а, может, и совсем наоборот – аллегорическое изображение Неверия. Но метаморфоза была кратка: глянь, пацаны, спохватились скворцы, Жозе Анайсо слинять от нас хочет, глянь, как петляет по этому лабиринту улиц и переулков, а ну давай за ним. По дороге Парагнедых ел-пил, где удавалось добыть пропитания, на кое-каких заправочных станциях появились плакатики "Бензина нет", но служащие говорили: Завтра будет, – может, они в отличие от Жоакина Сассы были по натуре оптимисты, а, может, просто научились делать хорошую мину. Что же касается скворцов, то им и корму, и воды хватало, благодарение Господу, который, как известно, их питает, заботясь о птицах небесных больше, чем о людях, и даром, что ли, бежит-шумит Гвадалквивир, и мало ли вокруг озер и ручьев – и воды в них столько, что от начала времен до скончания века малыми своими клювиками им не выпить её всю. День перевалил за половину, когда взобрались путники по крутому гранадскому склону, и Парагнедых отдувался и поводил боками от таких усилий, а Жоакин Сасса и Жозе Анайсо двинулись на розыски, словно наступил час "Ч", пришло время вскрыть конверт и узнать, какая судьба нас ждет.
Девушка за стойкой туристического агентства осведомилась, не археологи ли они, не антропологи ли португальские, насчет португальских понятно, но с чего вы взяли, что они археологи-антропологи? Да в Орсе по большей части только они и едут, там неподалеку, в Вента-Мисене, довольно давно уж обнаружили останки первобытного человека, самого древнего в Европе. Так-таки и человека? – спросил Жозе Анайсо. Нет, только его череп, но зато древний-древний – ему не то миллион четыреста тысяч, не то миллион триста тысяч лет. А откуда же стало известно, что это его, а не её череп? – с подковыркой спросил Жоакин Сасса, на что Мария Долорес с понимающей улыбкой ответила: Когда где-нибудь откапывают первобытного человека, его всегда называют кроманьонцем, неандертальцем, синантропом, австралопитеком, и тому подобное, в том же роде, исключительно в мужском, я хочу сказать, роде, должно быть, в доисторическую эпоху женщин не было, и добрались до Ев, самое вкусное уже доев. И вас я вижу, это заело. Еще бы, я антрополог по образованию и феминистка от досады. А мы – журналисты, хотели взять интервью у того самого Педро Орсе, который ощущает колебания почвы. Неужели и в Португалии об этом уже известно? А что тут такого: от вас до нас рукой подать, отчего бы не подать и весть? – заметим, что весь этот искрометный диалог вел Жозе Анайсо, в силу профессиональной необходимости поднаторевший в пикировке с учениками. Спутник его меж тем отошел в сторонку, глядел на красочные плакаты с изображениями Львиного дворика, садов Хенералифе, лежащих статуй Католических Королей и спрашивал сам себя, какой смысл в реальных достопримечательностях, если ты все уже видел на фотографиях. Из-за этих философских раздумий он потерял нить дальнейшего разговора Жозе Анайсо с Долорес, хохотавшей так звонко, что невольно хотелось сказать: Родилась такой веселой – прозываться надо Лолой, Долли или Лолитой, как угодно, только не полным именем, которое дано ей в память страстей Господних и крестных мук его, а потому и вступает в вопиющее противоречие с природной веселостью нрава. В ней не было уже и следа феминистской досады, потому, вероятно, что этот португалопитек предстал перед нею не в виде нижней челюсти, коренного зуба и фрагмента лобной кости, а в полном, можно сказать, комплекте, кое-какие аксессуары которого послужит грядущим археологам убедительнейшим доказательством того, что в наши времена женщины уже существовали. Мария Долорес, которая, не найдя применения своему диплому антрополога, устроилась на службу в туристическое агентство, прочерчивает на подсунутой Жозе Анайсо карте недостающую дорогу, крестиком помечает селение Орсе неподалеку от пресловутой Вента-Мисены, теперь они не заблудятся, гранадская сивилла указала им правый путь со словами: Там настоящий лунный пейзаж, но в голосе её звучит сожаление, что она не может отправиться туда вместе с португальскими журналистами, к делу применить свои знания, особенно с этим вот застенчивым, с тем, что держался в сторонке, все плакаты по стенам рассматривал, ах, Мария Долорес, сколько уж раз внушала нам житейская опытность, что не следует доверяться первому впечатлению, ибо столь же обманчиво оно, как и застенчивость Жоакина Сассы, который, выйдя на улицу, говорит товарищу: Она, наверно, напрочь, чтобы ты задержался да подержался за нее, – простим этот сомнительный каламбур, из тех, что столь часто звучат в чисто мужском разговоре, а Жозе Анайсо не без самодовольства, вполне, как мы-то с вами знаем, беспочвенном, отвечает: Не исключено.
Наш мир, как мы неустанно повторяем, это комедия ошибок. Лишним доказательством этому служит имя "орсейский человек", которое дали черепу, отрытому даже не в Орсе, а по соседству – в Вента-Мисене, название которого отлично звучало бы в палеонтологических трудах, если бы не первая его часть – "вента" [17], со всей непреложностью указывавшая на то, каким прозаическим и низменным делом добывали себе пропитание его жители. Что за странная судьба у слов: не будь Мисена именем женщины – ну, не мужчины же! – чем-нибудь прославившейся наподобие той знаменитой галисийки, в честь которой в Португалии назван городок Голеган, можно было бы подумать, что, спасаясь от безумия Атридов [18], именно сюда, в эти отдаленнейшие пределы, добежали микенские греки и основали здесь поселение, желая хоть названием его впоследствии и в соответствии с законами языка изменившем звучание воссоздать оставленное отечество, здесь, в самом средоточии ада – куда там городку Серберу! – дальше которого мы уж не поплывем. Верится с трудом.
В этом краю устроил себе дьявол первое свое обиталище, это его копыта прокалили и до седого пепла выжгли землю меж горами, которые, содрогнувшись тогда от ужаса, так и замерли по сию пору. Это – пустыня, бесповоротная и окончательная, здесь сам Христос навеки поборол бы любые искушения, если бы уж до этого не узнал все уловки дьявола, как, по крайней мере, уверяет нас евангельский текст. Жоакин Сасса и Жозе Анайсо оглядывают – что же они оглядывают? пейзаж? – ничего себе пейзаж, это кроткое слово принадлежит другим мирам, иным наречиям, а то, что здесь предстает взору, пейзажем никак нельзя назвать, скорей уж – адская область, да и то нехорошо будет, ибо и в этом гиблом месте встретим мы, без сомнения, людей и скотов, этих людей сопровождающих до той поры, пока первым не придется убить вторых, чтобы выжить в этой каменистой пустыне, на землях, столь обильно политых кровью мавров и христиан – это тоже было во тьме времен, и что пользы толковать о тех, кто умер здесь давным-давно, если сама земля мертва и в самой себе похоронена.
Здесь, в Орсе, наши путники нашли наконец кого искали – Педро Орсе, аптекаря по роду деятельности, оказавшегося старше, чем они себе его воображали, если воображали, но все же не таким древним, как его предок-миллионер – да-да, именно миллионер, отчего бы не употребить понятие, применяемое прежде всего к деньгам, и по отношению ко времени, приняв, однако, в расчет, что ни за какое количество одного не купить другого, и это другое сильно понижает ценность первого. Педро Орсе не светился на телеэкране, и потому мы не знали, что ему – сильно за шестьдесят, что он сухопарый, остролицый и совсем почти седой, хотя, если бы в силу врожденного хорошего вкуса не презирал так глубоко всяческие ухищрения и вообще искусственность, мог бы запросто, благо достаточно был сведущ в химии, сотворить в тиши своей лаборатории тайное средство сделаться иссиня-черным или золотисто-русым. Жоакин Сасса и Жозе Анайсо, ступив за порог, застают его за изготовлением облаточек из растолченного в порошок хинина – эта архаическая фармакопея, отвергая современные промышленные методы, сохраняет, благодаря мудрому инстинкту, свой психологический эффект – чем трудней глотать снадобье, тем скорее окажет оно свое поистине волшебное действие. В Орсе, а его никак не минуешь по пути в Вента-Мисену, в которой некогда жизнь била ключом – полчища археологов, всякие там раскопки и находки – ныне приезжие редки, а где теперь находится череп самого отдаленного из наших предков, сказать затрудняемся, наверно, в музее лежит, под стеклом и с табличкой, а те, что случаются, спрашивают аспирин, чего-нибудь от запора или, наоборот, чтобы поспособствовало пищеварению, местные же предпочитают, должно быть, умирать от первой хворобы, так что аптекарю в здешних местах не разбогатеть. Педро Орсе, с ловкостью фокусника завершив изготовление очередной партии облаток, то есть увлажнив верхнюю часть массы, заложив её между двумя латунными дырчатыми пластинками, надавив и получив двенадцать лепешечек хинина, обернулся к посетителям, чтобы узнать, что им угодно. Видите ли, мы португальцы, сказал один из вошедших, хотя заявление это было совершенно излишним: стоило ему открыть рот, как сразу стало ясно, кто они такие, но, впрочем, нам, людям, свойственно сперва заявлять, кто мы, а затем уж сообщать, зачем пожаловали, особенно в таких вот важнейших случаях, когда пришлось проехать многие сотни километров, лишь чтобы спросить – ну, пусть и не с такой драматической торжественностью: Педро Орсе, поклянись честью своей и лобной костью пращура, отрытой неподалеку, что чувствовал колебания почвы, когда все севильские и гранадские сейсмографы вычерчивали прямейшую из прямых, горизонтальнейшую из горизонталей, и Педро Орсе, подняв руку, отвечает просто, как свойственно праведникам и правдолюбцам: Клянусь. И хотели бы поговорить с вами с глазу на глаз, добавил Жоакин Сасса, установив свою и товарища своего национальную принадлежность, и тотчас, с ходу, благо аптека пуста, пустился выкладывать все, что происходило с ними – доложил и про камень, и про скворцов, и как перебрались через границу, и хотя насчет камня доказательств представить не смог, а вот что касается скворцов, так довольно чуть приоткрыть дверь да высунуться, одним глазком взглянуть, чтобы увидеть над площадью неизбежное крылатое воинство, и все обитатели городка задрали голову к небесам, дивясь небывалому зрелищу, но вот стая исчезла, переместилась на зубцы арабского Замка Семи Башен. Нет, здесь говорить неудобно, сказал Педро Орсе, садитесь в машину и выезжайте из города. Куда? Поезжайте сначала все прямо и прямо, по направлению к Марии, через три километра от окраины будет мостик, за ним – олива, там меня ждите, я скоро, и Жоакину Сассе испытал некое "дежавю" – не он ли сам два дня назад, только на рассвете так же выбирался из города, чтобы на окраине подождать Жозе Анайсо.
Но вот они сидят на земле, под оливой, называемой "кордовилой", дающей, если верить всяким народным припевкам, желтое масло, хотя на самом деле это свойство любой оливы, лишь у некоторых оно – не свойство, а масло – с небольшой прозеленью, и у Жозе Анайсо невольно срывается с языка: Какие жуткие здесь места, на что Педро Орсе ответил: Вента-Мисена гораздо хуже, я ведь оттуда родом, – вот какая получается двусмысленность, которая может означать и то, что означает, и нечто совершенно противоположное, зависит же это всецело не от читаемого, а от читающего, вот потому-то нам так трудно сказать вам, кто и, стало быть, как прочел эту фразу, хотя есть основания надеяться, что жуть и гибельность Вента-Мисены не объясняются не тем обстоятельством, что там появился на свет Педро Орсе. Затем заговорили о деле, по которому сошлись они здесь: неспешно поделившись опытом превращения в дискобола, птицелова и ходячий – или сидячий – сейсмограф, пришли к выводу, что все эти происшествия были и остаются связанными между собой, тем более, что, по словам Педро Орсе, земля и сейчас дрожит. Вот прямо сейчас я это ощущаю – и в доказательство простер руку, как бы предлагая самим убедиться. Движимые любопытством Жоакин Сасса и Жозе Анайсо дотронулись до неё и ощутили вполне явственно – никаких сомнений! – легкое подрагивание, вибрацию и даже услышали глухой и отдаленный гул, и, право, не стоит уверять нас скептически, что рука трясется от старости, ибо и Педро Орсе ещё не так стар, и дрожь – вовсе не то же самое, что содрогание, ибо если начнем судить по созвучиям, отчего бы не свалить в одну кучу желе и железо.
Сторонний наблюдатель подумал бы, издали глядя на этих троих, что они заключают между собой какое-то соглашение и вот сейчас рукопожатием подтвердили взаимные обязательства, не более того. А вокруг источают жар раскаленные камни, над белесой землей колеблется знойное марево, небо подобно огнедышащему зеву плавильной печи, даже здесь, в тени оливы. Чуть заметные ягоды на ней спаслись покуда от алчной прожорливости скворцов, вот погодите, увидите, что тут в декабре будет, хотя, впрочем, олива здесь одна, так что вроде бы не должны скворцы совершать сюда свои опустошительные налеты. Жоакин Сасса включил приемник, потому что все трое вдруг замялись, не зная, что сказать, да и немудрено – они ведь, в сущности, так мало знают друг друга, и раздался чуть гнусавый – от усталости и от того, что батарейки садятся – голос диктора: Как показали последние замеры, скорость движения полуострова сейчас стабилизировалась на семистах пятидесяти метрах в час, а трое сидят и слушают, по сообщениям, только что поступившим в редакцию, между Ла-Линеей и Гибралтаром образовалась глубокая расщелина, а тот все говорит и говорит, через час мы вновь встретимся с вами в эфире, но в этот миг над головами – ф-рррр пронеслись скворцы, и Жоакин Сасса спросил: Твои? – и Жозе Анайсо, не поднимая даже головы, ответил: Мои, ему легко распознать их, Шерлок Холмс в подобной ситуации сказал бы: Элементарно, Ватсон, нет стаи, которая могла бы сравниться с этой да ещё в здешних краях, и был бы совершенно прав, ибо в преисподней птицы редки, разве что, согласно легендам, обитает там всякие совы да филины.
Весьма вероятно, что Жозе Анайсо, которому принадлежит последняя сентенция, прав, и человек в самом деле принадлежит к породе тварей земнородных, не могущих, не умеющих, не желающих утешиться, но все же какие-то его поступки и деяния поддерживают в нас надежду на то, что когда-нибудь придет он поплакать на плече другого человека, хотя, вероятно, будет уже поздно и ни на что другое времени не останется. Об одном из таких деяний сообщено было в том же выпуске теленовостей, а на следующий день во всех подробностях и с комментариями историков, литературоведов и поэтов расписано в газетах, а шла речь о том, как на французское побережье, неподалеку от городка Коллиура, скрытно высадилась команда – вполне, впрочем, штатская и просвещенная – испанцев, которые во мраке ночи и под покровом тьмы, не боясь ни уханья сов, ни эктоплазмы [15], нагрянули на местное кладбище, где уж давным-давно покоился Антонио Мачадо. Кто-то из тех, кому вечно не спится, уведомил жандармов, те бросились вдогонку за осквернителями праха, но задержать их не смогли. Мешок с добычей был брошен в лодку, которая, не глуша мотор, ждала злоумышленников у берега, и через пять минут она была уже в открытом море, сопровождаемая беглым огнем жандармов, раздосадованных скорее тем, что поимка сорвалась, чем потерей поэтических мощей. В интервью Франс-Пресс мэр Коллиура попытался развенчать героизм этого деяния, причем даже дал понять, что нельзя утверждать наверное, что похищены были бренные останки именно Антонио Мачадо, ибо не стоит даже и уточнять, сколько именно лет прошло со дня похорон, да и вообще лишь по невероятной забывчивости местных властей могла сохраниться его могила, хотя всем известно, с каким благоговейным трепетом относятся у нас в стране к праху поэтов.
На это бравший интервью журналист – человек, как видно, тертый, но при этом столь мало склонный к скепсису, что возникали сомнения в том, что он француз, сказал, что, по его мнению, для поклонения реликвии нужна лишь она сама, подлинность же её – дело десятое, было бы хоть подобие правдоподобия: вспомнить хоть, как в свое время в валенсианской епархии укрепляли веру целым набором реликвий – была среди них и чаша, из которой пил на тайной вечере Господь наш, и сорочка, которую носил он в детстве, и несколько капель молока, которым вскормила его Приснодева, и несколько волосков с её собственной головы и гребень, которым расчесывала она волосы – белокурые, как оказалось – и щепы от Святого Креста, и не поддающаяся точному определению часть тела одного из младенцев вифлеемских, и две из тех тридцати монет – выясняется, что все-таки серебряных – за которые, хоть и не был сам в этом виноват, продался Иуда, и наконец в завершение реестра зуб Святого Кристована длиной в четыре и шириной в три пальца, причем эти размеры – изрядные, согласимся – покажутся сверхъестественными лишь невеждам, не имеющим понятия о том, каким исполином был сам святой. И где же теперь испанцы похоронят поэта Мачадо? – осведомился Жоакин Сасса, никогда не читавший его, а Жозе Анайсо ответил: Если верно, что несмотря на всю переменчивость судьбы и безумие мира, всякой вещи – свое место, и всякое место требует своей вещи, то, во что превратился ныне Антонио Мачадо, должно быть похоронено где-нибудь в полях, окружающих Сорию, желательно под каменным дубом, и над могилой без креста, без надгробного камня пусть просто насыпят невысокий холмик, и ему даже не надо придавать форму лежащего человеческого тела, ибо время все равно все выровняет, приземлит до самой земли. Ну, а нам, португальцам, есть кого похищать с французских кладбищ? Насколько мне известно, там похоронен лишь Марио де Са-Карнейро [16], но и его лучше не трогать – во-первых, он и сам бы не захотел возвращаться на родину даже после смерти, во-вторых, потому что парижские кладбища хорошо охраняются, а, в-третьих, минуло столько лет со дня его погребения, что столичные власти наверняка не совершили ошибки, простительной лишь провинциалам, к тому же средиземноморским. Да и зачем надо переносить его прах с одного кладбища на другое, раз и в Португалии не позволяют хоронить людей вне специально отведенных для этого мест, где-нибудь на природе? Неужто потревожили бы его прах, если бы мы закопали его под оливой, в Парке Эдуарда VII? А в Парке Эдуарда VII ещё есть оливы? Вопрос вполне уместный, но что ответить тебе на него, не знаю, а теперь пора спать, нам завтра с утра пораньше отправляться на поиски Педро Орсе, того, кто ощущает трясение земли. Погасили свет, полежали с закрытыми глазами, но прежде чем уснуть Жоакин Сасса ещё спросил: А что же все-таки с Венецией-то будет? Из всех трудностей, какие есть в мире, самая простая это спасение Венеции: достаточно будет закрыть лагуну, соединить острова так, чтобы у моря не было к ним свободного доступа, а если итальянцам самим не под силу справиться с этим, пусть голландцев призовут – это такой народ, ахнуть не успеешь, как они тебе всю Венецию высушат. Нам бы тоже надо помочь, мы ответственны перед. Ты забыл, что мы уже за Европой не числимся. Ну, это пока не совсем так: вы ещё в территориальных водах, – раздался тут неведомо чей голос.
Утром, когда они платили по счету, появился крайне озабоченный управляющий – разгар сезона, а отель почти пуст. Жоакин Сасса и Жозе Анайсо, погруженные в свои думы, не заметили, что и в самом деле постояльцев до крайности мало. И в пещеры, в пещеры-то никто не едет, горестно повторял управляющий, это уж просто всем бедам беда. Страшное оживление, царившее на улице – юное поколение жителей Арасены представить себе не могло, ни на какой экскурсии не видело такого количества собравшихся вместе скворцов, – длилось недолго: едва Парагнедых тронулся по направлению к Севилье, как вся стая, разом и дружно взвившись в воздух, сделала несколько кругов, словно прощаясь с городом, и скрылась из виду за башнями замка храмовников. Утро пронизано светом, таким густым, что, кажется, можно потрогать его пальцами, и день обещает быть не таким жарким, как вчера, но путь далек. Отсюда до Гранады триста километров, да потом ещё надо разыскать этого Педро Орсе, не дай Бог, впустую прокатимся, – это сказал Жозе Анайсо, которого только сейчас осенило, что они ведь могут и не найти того, кого ищут. А найдем – что мы ему скажем? – это уже засомневался Жоакин Сасса. Внезапно, под воздействием того, что сияющее утро оказалось и в самом деле вечера мудренее, все произошедшее вдруг показалось ему какой-то нелепостью: да не может такого быть, чтобы треснул целый континент потому лишь, что кто-то швырнул в море камень, размерами превосходивший силы швырнувшего, но однако – может, ведь треснул же континент, и этот испанец твердит, что чувствует дрожание земли под ногами, и эти ополоумевшие скворцы, неразлучные с португальским учителем, и Бог весть, что ещё произойдет на этом полуострове. Мы ему расскажем про твой камень, про моих скворцов, а он нам – про то, как земля дрожала или до сих дрожит. А потом? А потом, если нечего будет больше ощущать, не на что смотреть и узнавать тоже нечего, вернемся домой, ты пойдешь к себе на службу, я – в школу, и оба прикинемся, будто все это нам только приснилось, а, кстати, ты ведь мне ещё не сказал, чем занимаешься. В конторе сижу. Вот ведь совпадение – ты в конторе сидишь, я за конторкой стою, деток учу. Они рассмеялись, а дальновидный Парагнедых показал стрелочкой, что ему пора задать корму. Остановились заправиться, но пришлось ждать – полчаса не меньше – поскольку у бензоколонки выстроилась длиннейшая вереница автомобилей, и каждый водитель непременно желал залить полный бак. Когда же вновь двинулись в путь, Жоакин Сасса с беспокойством произнес: Плохо дело, скоро вообще все заправки закроются. Ясное дело: бензин – вещество горючее и летучее: стоит случиться кризису, так оно первым и улетучивается, не знаю, помнишь ли ты, но, может, слышал: здесь когда-то уж было нечто подобное – нефтяное эмбарго, перебои в поставках и всякое такое, форменный хаос творился. Чувствую я, что до Орсе мы не дотянем. А ты бы не каркал. Не могу, я по натуре пессимист.
Через Севилью проследовали они транзитом, а скворцы на несколько минут остановились радостно погалдеть, поглазеть на Хиральду, которую никогда прежде не видели. Будь их полдесятка, они бы, словно черные ангелы, увенчали статую Веры, но тут обрушилось на неё лавиной многотысячное воинство и, облепив, превратило невесть во что: может, это Вера, а, может, и совсем наоборот – аллегорическое изображение Неверия. Но метаморфоза была кратка: глянь, пацаны, спохватились скворцы, Жозе Анайсо слинять от нас хочет, глянь, как петляет по этому лабиринту улиц и переулков, а ну давай за ним. По дороге Парагнедых ел-пил, где удавалось добыть пропитания, на кое-каких заправочных станциях появились плакатики "Бензина нет", но служащие говорили: Завтра будет, – может, они в отличие от Жоакина Сассы были по натуре оптимисты, а, может, просто научились делать хорошую мину. Что же касается скворцов, то им и корму, и воды хватало, благодарение Господу, который, как известно, их питает, заботясь о птицах небесных больше, чем о людях, и даром, что ли, бежит-шумит Гвадалквивир, и мало ли вокруг озер и ручьев – и воды в них столько, что от начала времен до скончания века малыми своими клювиками им не выпить её всю. День перевалил за половину, когда взобрались путники по крутому гранадскому склону, и Парагнедых отдувался и поводил боками от таких усилий, а Жоакин Сасса и Жозе Анайсо двинулись на розыски, словно наступил час "Ч", пришло время вскрыть конверт и узнать, какая судьба нас ждет.
Девушка за стойкой туристического агентства осведомилась, не археологи ли они, не антропологи ли португальские, насчет португальских понятно, но с чего вы взяли, что они археологи-антропологи? Да в Орсе по большей части только они и едут, там неподалеку, в Вента-Мисене, довольно давно уж обнаружили останки первобытного человека, самого древнего в Европе. Так-таки и человека? – спросил Жозе Анайсо. Нет, только его череп, но зато древний-древний – ему не то миллион четыреста тысяч, не то миллион триста тысяч лет. А откуда же стало известно, что это его, а не её череп? – с подковыркой спросил Жоакин Сасса, на что Мария Долорес с понимающей улыбкой ответила: Когда где-нибудь откапывают первобытного человека, его всегда называют кроманьонцем, неандертальцем, синантропом, австралопитеком, и тому подобное, в том же роде, исключительно в мужском, я хочу сказать, роде, должно быть, в доисторическую эпоху женщин не было, и добрались до Ев, самое вкусное уже доев. И вас я вижу, это заело. Еще бы, я антрополог по образованию и феминистка от досады. А мы – журналисты, хотели взять интервью у того самого Педро Орсе, который ощущает колебания почвы. Неужели и в Португалии об этом уже известно? А что тут такого: от вас до нас рукой подать, отчего бы не подать и весть? – заметим, что весь этот искрометный диалог вел Жозе Анайсо, в силу профессиональной необходимости поднаторевший в пикировке с учениками. Спутник его меж тем отошел в сторонку, глядел на красочные плакаты с изображениями Львиного дворика, садов Хенералифе, лежащих статуй Католических Королей и спрашивал сам себя, какой смысл в реальных достопримечательностях, если ты все уже видел на фотографиях. Из-за этих философских раздумий он потерял нить дальнейшего разговора Жозе Анайсо с Долорес, хохотавшей так звонко, что невольно хотелось сказать: Родилась такой веселой – прозываться надо Лолой, Долли или Лолитой, как угодно, только не полным именем, которое дано ей в память страстей Господних и крестных мук его, а потому и вступает в вопиющее противоречие с природной веселостью нрава. В ней не было уже и следа феминистской досады, потому, вероятно, что этот португалопитек предстал перед нею не в виде нижней челюсти, коренного зуба и фрагмента лобной кости, а в полном, можно сказать, комплекте, кое-какие аксессуары которого послужит грядущим археологам убедительнейшим доказательством того, что в наши времена женщины уже существовали. Мария Долорес, которая, не найдя применения своему диплому антрополога, устроилась на службу в туристическое агентство, прочерчивает на подсунутой Жозе Анайсо карте недостающую дорогу, крестиком помечает селение Орсе неподалеку от пресловутой Вента-Мисены, теперь они не заблудятся, гранадская сивилла указала им правый путь со словами: Там настоящий лунный пейзаж, но в голосе её звучит сожаление, что она не может отправиться туда вместе с португальскими журналистами, к делу применить свои знания, особенно с этим вот застенчивым, с тем, что держался в сторонке, все плакаты по стенам рассматривал, ах, Мария Долорес, сколько уж раз внушала нам житейская опытность, что не следует доверяться первому впечатлению, ибо столь же обманчиво оно, как и застенчивость Жоакина Сассы, который, выйдя на улицу, говорит товарищу: Она, наверно, напрочь, чтобы ты задержался да подержался за нее, – простим этот сомнительный каламбур, из тех, что столь часто звучат в чисто мужском разговоре, а Жозе Анайсо не без самодовольства, вполне, как мы-то с вами знаем, беспочвенном, отвечает: Не исключено.
Наш мир, как мы неустанно повторяем, это комедия ошибок. Лишним доказательством этому служит имя "орсейский человек", которое дали черепу, отрытому даже не в Орсе, а по соседству – в Вента-Мисене, название которого отлично звучало бы в палеонтологических трудах, если бы не первая его часть – "вента" [17], со всей непреложностью указывавшая на то, каким прозаическим и низменным делом добывали себе пропитание его жители. Что за странная судьба у слов: не будь Мисена именем женщины – ну, не мужчины же! – чем-нибудь прославившейся наподобие той знаменитой галисийки, в честь которой в Португалии назван городок Голеган, можно было бы подумать, что, спасаясь от безумия Атридов [18], именно сюда, в эти отдаленнейшие пределы, добежали микенские греки и основали здесь поселение, желая хоть названием его впоследствии и в соответствии с законами языка изменившем звучание воссоздать оставленное отечество, здесь, в самом средоточии ада – куда там городку Серберу! – дальше которого мы уж не поплывем. Верится с трудом.
В этом краю устроил себе дьявол первое свое обиталище, это его копыта прокалили и до седого пепла выжгли землю меж горами, которые, содрогнувшись тогда от ужаса, так и замерли по сию пору. Это – пустыня, бесповоротная и окончательная, здесь сам Христос навеки поборол бы любые искушения, если бы уж до этого не узнал все уловки дьявола, как, по крайней мере, уверяет нас евангельский текст. Жоакин Сасса и Жозе Анайсо оглядывают – что же они оглядывают? пейзаж? – ничего себе пейзаж, это кроткое слово принадлежит другим мирам, иным наречиям, а то, что здесь предстает взору, пейзажем никак нельзя назвать, скорей уж – адская область, да и то нехорошо будет, ибо и в этом гиблом месте встретим мы, без сомнения, людей и скотов, этих людей сопровождающих до той поры, пока первым не придется убить вторых, чтобы выжить в этой каменистой пустыне, на землях, столь обильно политых кровью мавров и христиан – это тоже было во тьме времен, и что пользы толковать о тех, кто умер здесь давным-давно, если сама земля мертва и в самой себе похоронена.
Здесь, в Орсе, наши путники нашли наконец кого искали – Педро Орсе, аптекаря по роду деятельности, оказавшегося старше, чем они себе его воображали, если воображали, но все же не таким древним, как его предок-миллионер – да-да, именно миллионер, отчего бы не употребить понятие, применяемое прежде всего к деньгам, и по отношению ко времени, приняв, однако, в расчет, что ни за какое количество одного не купить другого, и это другое сильно понижает ценность первого. Педро Орсе не светился на телеэкране, и потому мы не знали, что ему – сильно за шестьдесят, что он сухопарый, остролицый и совсем почти седой, хотя, если бы в силу врожденного хорошего вкуса не презирал так глубоко всяческие ухищрения и вообще искусственность, мог бы запросто, благо достаточно был сведущ в химии, сотворить в тиши своей лаборатории тайное средство сделаться иссиня-черным или золотисто-русым. Жоакин Сасса и Жозе Анайсо, ступив за порог, застают его за изготовлением облаточек из растолченного в порошок хинина – эта архаическая фармакопея, отвергая современные промышленные методы, сохраняет, благодаря мудрому инстинкту, свой психологический эффект – чем трудней глотать снадобье, тем скорее окажет оно свое поистине волшебное действие. В Орсе, а его никак не минуешь по пути в Вента-Мисену, в которой некогда жизнь била ключом – полчища археологов, всякие там раскопки и находки – ныне приезжие редки, а где теперь находится череп самого отдаленного из наших предков, сказать затрудняемся, наверно, в музее лежит, под стеклом и с табличкой, а те, что случаются, спрашивают аспирин, чего-нибудь от запора или, наоборот, чтобы поспособствовало пищеварению, местные же предпочитают, должно быть, умирать от первой хворобы, так что аптекарю в здешних местах не разбогатеть. Педро Орсе, с ловкостью фокусника завершив изготовление очередной партии облаток, то есть увлажнив верхнюю часть массы, заложив её между двумя латунными дырчатыми пластинками, надавив и получив двенадцать лепешечек хинина, обернулся к посетителям, чтобы узнать, что им угодно. Видите ли, мы португальцы, сказал один из вошедших, хотя заявление это было совершенно излишним: стоило ему открыть рот, как сразу стало ясно, кто они такие, но, впрочем, нам, людям, свойственно сперва заявлять, кто мы, а затем уж сообщать, зачем пожаловали, особенно в таких вот важнейших случаях, когда пришлось проехать многие сотни километров, лишь чтобы спросить – ну, пусть и не с такой драматической торжественностью: Педро Орсе, поклянись честью своей и лобной костью пращура, отрытой неподалеку, что чувствовал колебания почвы, когда все севильские и гранадские сейсмографы вычерчивали прямейшую из прямых, горизонтальнейшую из горизонталей, и Педро Орсе, подняв руку, отвечает просто, как свойственно праведникам и правдолюбцам: Клянусь. И хотели бы поговорить с вами с глазу на глаз, добавил Жоакин Сасса, установив свою и товарища своего национальную принадлежность, и тотчас, с ходу, благо аптека пуста, пустился выкладывать все, что происходило с ними – доложил и про камень, и про скворцов, и как перебрались через границу, и хотя насчет камня доказательств представить не смог, а вот что касается скворцов, так довольно чуть приоткрыть дверь да высунуться, одним глазком взглянуть, чтобы увидеть над площадью неизбежное крылатое воинство, и все обитатели городка задрали голову к небесам, дивясь небывалому зрелищу, но вот стая исчезла, переместилась на зубцы арабского Замка Семи Башен. Нет, здесь говорить неудобно, сказал Педро Орсе, садитесь в машину и выезжайте из города. Куда? Поезжайте сначала все прямо и прямо, по направлению к Марии, через три километра от окраины будет мостик, за ним – олива, там меня ждите, я скоро, и Жоакину Сассе испытал некое "дежавю" – не он ли сам два дня назад, только на рассвете так же выбирался из города, чтобы на окраине подождать Жозе Анайсо.
Но вот они сидят на земле, под оливой, называемой "кордовилой", дающей, если верить всяким народным припевкам, желтое масло, хотя на самом деле это свойство любой оливы, лишь у некоторых оно – не свойство, а масло – с небольшой прозеленью, и у Жозе Анайсо невольно срывается с языка: Какие жуткие здесь места, на что Педро Орсе ответил: Вента-Мисена гораздо хуже, я ведь оттуда родом, – вот какая получается двусмысленность, которая может означать и то, что означает, и нечто совершенно противоположное, зависит же это всецело не от читаемого, а от читающего, вот потому-то нам так трудно сказать вам, кто и, стало быть, как прочел эту фразу, хотя есть основания надеяться, что жуть и гибельность Вента-Мисены не объясняются не тем обстоятельством, что там появился на свет Педро Орсе. Затем заговорили о деле, по которому сошлись они здесь: неспешно поделившись опытом превращения в дискобола, птицелова и ходячий – или сидячий – сейсмограф, пришли к выводу, что все эти происшествия были и остаются связанными между собой, тем более, что, по словам Педро Орсе, земля и сейчас дрожит. Вот прямо сейчас я это ощущаю – и в доказательство простер руку, как бы предлагая самим убедиться. Движимые любопытством Жоакин Сасса и Жозе Анайсо дотронулись до неё и ощутили вполне явственно – никаких сомнений! – легкое подрагивание, вибрацию и даже услышали глухой и отдаленный гул, и, право, не стоит уверять нас скептически, что рука трясется от старости, ибо и Педро Орсе ещё не так стар, и дрожь – вовсе не то же самое, что содрогание, ибо если начнем судить по созвучиям, отчего бы не свалить в одну кучу желе и железо.
Сторонний наблюдатель подумал бы, издали глядя на этих троих, что они заключают между собой какое-то соглашение и вот сейчас рукопожатием подтвердили взаимные обязательства, не более того. А вокруг источают жар раскаленные камни, над белесой землей колеблется знойное марево, небо подобно огнедышащему зеву плавильной печи, даже здесь, в тени оливы. Чуть заметные ягоды на ней спаслись покуда от алчной прожорливости скворцов, вот погодите, увидите, что тут в декабре будет, хотя, впрочем, олива здесь одна, так что вроде бы не должны скворцы совершать сюда свои опустошительные налеты. Жоакин Сасса включил приемник, потому что все трое вдруг замялись, не зная, что сказать, да и немудрено – они ведь, в сущности, так мало знают друг друга, и раздался чуть гнусавый – от усталости и от того, что батарейки садятся – голос диктора: Как показали последние замеры, скорость движения полуострова сейчас стабилизировалась на семистах пятидесяти метрах в час, а трое сидят и слушают, по сообщениям, только что поступившим в редакцию, между Ла-Линеей и Гибралтаром образовалась глубокая расщелина, а тот все говорит и говорит, через час мы вновь встретимся с вами в эфире, но в этот миг над головами – ф-рррр пронеслись скворцы, и Жоакин Сасса спросил: Твои? – и Жозе Анайсо, не поднимая даже головы, ответил: Мои, ему легко распознать их, Шерлок Холмс в подобной ситуации сказал бы: Элементарно, Ватсон, нет стаи, которая могла бы сравниться с этой да ещё в здешних краях, и был бы совершенно прав, ибо в преисподней птицы редки, разве что, согласно легендам, обитает там всякие совы да филины.