Бенедикт Сарнов. Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев

   Свидетель: нам было неловко...
   Сергей на одежду свою показал:
   - Поздравь меня, Маша, с обновкой...
   Я громко сказала: "Да, я не ждала
   Найти тебя в этой одежде".
   И тихо шепнула: "Я все поняла.
   Люблю тебя больше, чем прежде..."
   - Так вот ты какая! - Сергей говорил,
   Лицо его весело было...
   Он вынул платок, на окно положил,
   И рядом я свой положила.
   Потом, расставаясь, Сергеев платок
   Взяла я - мой мужу остался...
   Нам после годичной разлуки часок
   Свиданья короток казался...
   - Я бы хотел все-таки, если позволите, задать вам только один вопрос, прервав чтение, обратился Уотсон к некрасовской героине. - Этот обмен платками был чисто символическим? Или мужу удалось передать вам вместе со своим платком нечто важное?
   Но и вторая княгиня ответила Уотсону совершенно так же, как незадолго до того это сделала первая: она молча указала ему на книгу, давая понять, что ответ он найдет там.
   И он действительно легко нашел его:
   Великую радость нашла я в платке:
   Целуя его, увидала
   Я несколько слов на одном уголке.
   Вот что я, дрожа, прочитала:
   "Мой друг, ты свободна. Пойми - не пеняй!
   Душевно я бодр, и желаю
   Жену мою видеть такой же. Прощай!
   Малютке поклон посылаю..."
   - Благодарю вас, сударыня, - поклонился Холмс героине Некрасова. - И вас тоже от души благодарю, - обернулся он к другой, "настоящей" княгине Волконской. - Простите, что мы вынудили вас воскресить в памяти эти горькие мгновенья.
   Покинув обеих княгинь, Холмс и Уотсон тотчас же вернулись к себе на Бейкер-стрит, чтобы обсудить увиденное и услышанное.
   Отправимся и мы вслед за ними.
   - Как видите, мой милый Уотсон, Некрасов довольно далеко отклонился от записок Марии Николаевны Волконской, - начал Холмс.
   - Что же тут удивительного, - пожал плечами Уотсон. - Ведь сын княгини отказался дать ему ее записки. Только прочел один раз вслух. Кое-что из услышанного Некрасов запомнил правильно, а многое не удержалось в его памяти. Вот он и напутал. Я, конечно, его в этом не упрекаю. С одного чтения всего ведь не упомнишь!
   - Нет, друг мой, - улыбнулся Холмс. - Такое объяснение было бы, извините меня, по меньшей мере наивным. Некрасов ведь не просто изложил этот эпизод чуть-чуть иначе, чем он выглядит в "Записках княгини Волконской". То, что в ее "Записках" было всего лишь скупым и строгим изложением фактов, он превратил в красноречивую, исполненную глубокого драматизма сцену.
   - Вы имеете в виду этот их разговор в тюрьме? И то, что было написано на платке?
   - И это тоже, конечно. Но важно даже не то, что Некрасов обогатил этот эпизод из "Записок княгини Волконской" своей фантазией. Так же, кстати, как и многие другие эпизоды, заимствованные из ее "Записок". Важно, с какой целью он это делал!
   - Какая же, по-вашему, у него тут была цель?
   - О, тут не может быть двух мнений! Некрасов хотел не просто пересказать никому не известную историю...
   - Конечно, не просто пересказать, - заметил Уотсон. - Он хотел изложить ее стихами. А ведь это, я думаю, гораздо труднее, чем писать прозой.
   - Ну, на этот счет есть разные мнения, - улыбнулся Холмс. - Многие считают, что стихи писать легче, чем прозу. Может быть, как-нибудь в другой раз мы к этой проблеме вернемся. Сейчас же я хочу решительно возразить нам. Нет, отнюдь не только желание облечь рассказ княгини Волконской в стихотворную форму вынудило Некрасова отклониться от реальности и дать волю своей фантазии. Некрасов хотел потрясти воображение своего читателя как можно более впечатляющим изображением подвига декабристов. Он хотел показать не только глубину их страданий, но и всю меру их душевного величия. Именно это стремление окрыляло и направляло его художественную фантазию.
   - Да, - согласился Уотсон. - Это благородное желание его, конечно, до некоторой степени оправдывает.
   - До некоторой степени? - изумился Холмс - Нет, Уотсон, не до некоторой степени. Да и вообще это ваше словечко - "оправдывает" - тут совершенно неуместно. Ни в каких оправданиях Некрасов не нуждается. Ведь он поступил так, как поступает каждый истинный художник.
   - Что значит - каждый? Уж не хотите ли вы сказать, что мы имеем тут не просто некий казус, а как бы некоторую общую закономерность?
   - Вот именно! Это вы очень верно подметили, мой проницательный друг! подтвердил Холмс. - Именно закономерность! Художник всегда обогащает избранную им натуру своим отношением к ней. Мыслями, которые она эта натура - в нем пробудила... Чувствами, одушевлявшими его в работе над тем или иным сюжетом...
   - Вы хотите сказать, что писатели в своих книгах никогда не воспроизводят в точности то, что было в жизни? - уточнил Уотсон.
   - Да, я хотел сказать именно это, - подтвердил Холмс. - Подчеркиваю: никогда!
   - И вы можете подкрепить это свое утверждение фактами?
   - О, множеством фактов! В чем другом, а в фактах у меня недостатка не будет. Но это уж как-нибудь в другой раз.
   ПОРТРЕТ - ЭТО ВСЕГДА АВТОПОРТРЕТ
   Помните, сравнивая работу писателя с работой художника-живописца, я говорил, что, если перед несколькими разными художниками посадить одного и того же натурщика, у каждого выйдет свой портрет, не похожий на тот, что у его соседа. И чем более зрелыми, самостоятельными художниками будут эти живописцы, чем дальше ушли они от периода ученичества, тем меньше будет сходства между их картинами, тем резче будет различие между ними.
   В полной мере это относится и к писателям.
   Особенно ясно это видно, когда разные писатели изображают одну и ту же историческую фигуру.
   Возьмите, скажем, Наполеона, изображенного Лермонтовым.
   ИЗ СТИХОТВОРЕНИЯ МИХАИЛА ЛЕРМОНТОВА
   "ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛЬ"
   Скрестивши могучие руки,
   Главу опустивши на грудь,
   Идет и к рулю он садится
   И быстро пускается в путь.
   Несется он к Франции милой,
   Где славу оставил и трон,
   Оставил наследника сына
   И старую гвардию он...
   На берег большими шагами
   Он смело и прямо идет,
   Соратников громко он кличет
   И маршалов грозно зовет.
   Но спят усачи гренадеры
   В равнине, где Эльба шумит,
   Под снегом холодной России,
   Под знойным песком пирамид.
   И маршалы зова не слышат
   Иные погибли в бою,
   Другие ему изменили
   И продали шпагу свою...
   Зовет он любезного сына,
   Опору в любезной судьбе;
   Ему обещает полмира,
   А Францию только себе!..
   И сравните этого Наполеона с другим - то есть не с другим, а с тем же самым Наполеоном Бонапартом, императором французов, но изображенным другим писателем, в другом художественном произведении - Львом Толстым в его романе "Война и мир".
   ИЗ РОМАНА Л. Н. ТОЛСТОГО "ВОЙНА И МИР":
   Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие...
   Таких примеров, когда одну и ту же историческую фигуру два писателя изобразили совершенно по-разному, в литературе можно найти великое множество.
   Но тут возникает такой вопрос.
   Можем ли мы считать, что все эти случаи выражают определенную закономерность? Ведь пока что у нас речь шла только об изображении в художественных произведениях реальных исторических лиц.
   Изображая какого-нибудь знаменитого исторического деятеля - императора, царя, короля или полководца, писатель неизбежно бывает тенденциозным. Его отношение к этому деятелю зависит от его политических взглядов, от его мировоззрения. Наконец, даже от того, какую роль сыграл тот или иной исторический деятель в судьбе его Родины. (Наполеон, например, в описываемое Толстым время был врагом России, так что отрицательное отношение автора "Войны и мира" к императору французов, быть может, было продиктовано и этим.)
   А вот как обстоит дело с фигурами, так сказать, неисторическими?
   Бывает ли так, чтобы два разных писателя изобразили - и изобразили по-разному - одного и того же, но при том самого обыкновенного, никакими историческими подвигами и преступлениями не прославившегося человека?
   Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется провести еще одно расследование, которое мы, разумеется, опять поручим Шерлоку Холмсу и доктору Уотсону.
   КРЕСТНАЯ НАТАШИ РОСТОВОЙ,
   ОНА ЖЕ - СВОЯЧЕНИЦА ФАМУСОВА
   Расследование ведут Шерлок Холмс и доктор Уотсон
   - Нет-нет, Уотсон, не становитесь на этот путь! Поверьте мне, он ошибочен, - сказал Холмс.
   Уотсон вздрогнул.
   - О чем вы? - растерянно спросил он.
   - О выводе, к которому вы сейчас пришли.
   - А к какому выводу, по-вашему, я пришел?
   - Вы размышляли о том, могут ли два разных писателя, отталкиваясь от одного и того же прототипа, создать отличающиеся друг от друга и даже не слишком схожие характеры. Разумеется, если речь идет о простых смертных, а не о каких-либо известных политических или государственных деятелях. И, если я правильно вас понял, пришли к выводу, что этого быть не может. Так вот, поверьте мне, друг мой: этот ваш вывод неверен.
   - Я, видно, так увлекся своими мыслями, что, сам того не замечая, размышлял вслух, - предположил Уотсон.
   - Нет, друг мой, размышляли вы молча.
   - Каким же образом тогда вам стали известны мои мысли? Уж не телепат ли вы?
   - Нет, друг мой, телепатия тут ни при чем. Я просто внимательно наблюдал за вами. Сперва вы довольно долго, наморщив лоб, сидели над томом "Войны и мира". По том ваш взгляд упал на бюст Наполеона, стоящий у нас на камине. Вы кинули взгляд на этот бюст, потом на книгу Толстого и недовольно поморщились. Из этого я заключил, что вы не разделяете скептического отношения Толстого к французскому императору. Затем...
   - Можете не продолжать, Холмс! - прервал этот монолог Уотсон. - Я просто забыл, с кем имею дело. Да, не стану спорить: вы, как всегда, угадали. Я действительно подумал, что если прототипом для двух разных писателей оказался самый обыкновенный человек, а не какой-нибудь великий исторический деятель... Скажем, Ивана Грозного, или Петра Великого, или того же Наполеона да же ученые-историки оценивают по-разному. Так что уж тут говорить о писателях. А вот когда описывается самый что ни на есть обыкновенный, простой человек, такого, по-моему, и в самом деле быть не может. Ну сами подумайте! Если человек был хороший, разве может писатель изобразить его плохим? И наоборот: если он - негодяй, разве сможет писатель, будь он хоть трижды гений, сделать из него ангела?
   - Звучит убедительно, - согласился Холмс. - И все же...
   - Вы считаете, что я не прав?
   - Я ведь уже сказал вам...
   - И беретесь это доказать?
   - Во всяком случае, попробую. Дайте-ка мне том "Войны и мира", который лежит у вас на коленях... Хотя... Чем долго и нудно вчитываться в текст, отправимся-ка туда сами.
   - Куда? - не понял Уотсон.
   - На торжественный обед к графам Ростовым. Это, если память мне не изменяет, глава восемнадцатая.
   - Помилуйте, Холмс! - изумился Уотсон. - Каким образом мы с вами можем оказаться на этом обеде? Ведь то, что там, у Толстого, описывается в этой главе... Ведь все это, некоторым образом, художественный вымысел...
   - Так ведь и мы с вами, мой дорогой Уотсон, тоже, некоторым образом, художественный вымысел.
   - Положим. Но ведь это званый обед. А мы с вами, насколько я знаю, не числимся в списке приглашенных...
   - Пустяки, Уотсон! Там будет такая пропасть народу, что нашего присутствия никто не заметит. Вы только помалкивайте. Все, что услышите и увидите, как говорится, мотайте себе на ус. А обсудим наши впечатления мы позже.
   Л. Н. ТОЛСТОЙ. "ВОЙНА И МИР"
   Том первый. Часть первая. Глава восемнадцатая
   Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадываться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
   Гости были все заняты между собой.
   Графиня встала и пошла в залу.
   - Марья Дмитриевна? - послышался ее голос из залы.
   - Она самая, - послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
   Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали.
   Удивленный Уотсон не выдержал и, позабыв настоятельную просьбу Холмса помалкивать, вполголоса обратился к сидящему рядом с ним господину:
   - Извините, сударь, я человек здесь новый, никого не знаю. Объясните, сделайте милость, кто эта дама?
   - Марья Дмитриевна Ахросимова, - ответил тот.
   - А кто она? Судя по тому, как ее встречают, это какая-то важная особа. Может быть, она принадлежит к царствующей фамилии?
   - Марья Дмитриевна, - снисходительно разъяснил Уотсону его собеседник, - прозванная в обществе драгуном, дама знаменитая. Однако не богатством и не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения.
   Марья Дмитриевна между тем остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по-русски.
   - Имениннице дорогой с детками, - сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. - Ты что, старый греховодник, обратилась она к графу, целовавшему ей руку, - чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут... - Она указывала на девиц. - Хочешь - не хочешь, надо женихов искать.
   - Ну что, казак мой? - (Марья Дмитриевна казаком называла свою крестницу Наташу) говорила она, лаская рукой Наташу, подходящую к ее руке без страха и весело. - Знаю, что зелье девка, а люблю.
   Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно-сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
   - Э, э! любезный! поди-ка сюда, - сказала она притворно тихим голосом. - Поди-ка, любезный...
   И она грозно засучила рукава еще выше.
   - Что это она к нему так? - вполголоса спросил у Холмса Уотсон. - Бить, что ли, она его собирается?
   - Бить - не бить, - усмехнулся Холмс, - но сейчас, я думаю, нашему любимцу Пьеру достанется на орехи.
   Пьер подошел к Марье Дмитриевне, наивно глядя на нее через очки.
   - Подойди, подойди, любезный! Я и отцу-то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе-то и Бог велит.
   Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
   - Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!.. Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
   Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
   - Ну, что ж, к столу, я чай, пора? - сказала Марья Дмитриевна.
   Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую провел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна - с Шиншиным. Берг подал руку Вере... За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, а сзади всех поодиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов...
   На мужском конце стола разговор все более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
   - И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? - сказал Шиншин.
   Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словам Шиншина.
   - А затэм, мылостывый государ, - сказал он, выговаривая "э" вместо "е" и "ъ" вместо "ь". - Затэм, что импэратор это знаэт. Он в манифэстэ сказал, что нэ можэт смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России.
   - "Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена", - сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. - Уж на что Суворова - и того расколотили, а где у нас Суворовы теперь?
   - Мы должны драться до послэднэ капли кров, - сказал полковник, ударяя по столу, - и умэр-р-рэт за своэго импэратора, и тогда всэй будэт хорошо. А рассуждать как мо-о-ожно (он особенно вытянул голос на слове "можно"), как мо-о-ожно меньше, - докончил он, опять обращаясь к графу. - Так старые гусары судим, вот и все. А вы как судитэ, молодой человек? - прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
   - Совершенно с вами согласен, - отвечал Николай, весь вспыхнув, - я убежден, что русские должны умирать или побеждать!
   - Неужели они все так стремятся умереть? - шепнул Уотсон Холмсу.
   - Почему же. Некоторые, напротив, рассчитывают на то, что умирать будут другие. Спросите хоть вашего соседа, - ответил ему Холмс, указывая на сидящего рядом Берга.
   Уотсон тотчас же осуществил это предложение Холмса.
   - Скажите, сударь, - обратился он к Бергу, - вы тоже радуетесь, что война объявлена?
   - О, да! - с готовностью отвечал тот. - Переводом в гвардию я уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу. А тут - война. Как же мне не радоваться. В военное время ротного командира могут убить и я, оставшись старшим в роте, очень легко могу стать ротным.
   - Настоящий гусар, молодой челолвэк! - крикнул полковник, ударив опять по столу.
   - О чем вы там шумите? - вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. - Что ты по столу стучишь? - обратилась она к гусару, - на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
   - Я правду говору, - улыбаясь сказал гусар.
   - Все о войне, - через стол прокричал граф. - Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
   - А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На все воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении. Бог помилует, - прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
   Уотсон с интересом приглядывался к гостям и прислушивался ко всем этим застольным разговорам, и только начал по-настоящему входить во вкус, когда вдруг, совершенно неожиданно для него, Холмс сжал его локоть и прошептал: Подымайтесь, друг мой. Нам пора. Уйдем незаметно. Как говорят в России, по-английски.
   И вот уже оба друга снова на Бейкер-стрит, у своего любимого камина.
   - Какая муха вас укусила! - возмущенно заговорил Уотсон. - В самый интересный момент вы вдруг выдергиваете меня прямо из-за стола, не дав дослушать только начавшийся разговор... Я уж не говорю о том, что вы не дали мне отведать ни одного блюда и ни одного напитка!
   - Вы забыли, Уотсон, что на обед к графам Ростовым мы с вами явились совсем не за тем, чтобы дегустировать великолепные яства и напитки, которыми граф потчевал своих гостей. У нас, насколько я помню, была совсем другая цель.
   - Да, верно, - тотчас же охладил свой пыл Уотсон.
   - Но прежде, чем продолжить наше расследование, давайте обменяемся впечатлениями. Скажите, Уотсон, как вам понравился этот гусарский полковник?
   - Как вам, сказать, - замялся Уотсон. - По правде говоря, не очень.
   - А он вам никого не напомнил?
   - Полковник этот?.. Да, пожалуй... Кого-то он мне, безусловно, напоминает... Но кого?.. - И тут его словно озарило. - Постойте! Да ведь это же вылитый полковник Скалозуб!
   - Вот именно - вылитый. А этот молодой офицер, с которым вы беседовали? Берг... То, что он сказал вам в ответ на ваш вопрос, разве вам ничего не напомнило?
   Уотсон смущенно молчал.
   - Надеюсь, вы не забыли его замечательное рассуждение насчет того, что на войне очень легко могут убить ротного командира и тогда он сразу продвинется на ступеньку вверх по служебной лестнице?
   - Полноте, Холмс! Такое разве забудешь!
   - И это вам ничего не напоминает?
   Уотсон и на этот раз сконфуженно промолчал.
   - Ну что ж, Уотсон, так и быть, подскажу вам, - сжалился над своим незадачливым другом Холмс. И продекламировал, подделываясь под грибоедовского Скалозуба:
   Довольно счастлив я в товарищах моих,
   Вакансии как раз открыты.
   То старших выключат иных,
   Другие, смотришь, перебиты.
   - В самом деле, похоже, - согласился Уотсон. - Но что же из этого следует? Ведь и Грибоедов издевался над Скалозубом. И Толстой своего Берга, да и полковника этого гусарского тоже не жалует. А вы ведь, сколько мне помнится, совсем другое собирались мне доказать: что одного и того же человека один писатель может изобразить отрицательным героем, а другой положительным. Ведь так?
   - Да, верно. Поэтому перейдем к другому действующему лицу этого эпизода, к Марье Дмитриевне Ахросимовой. Сперва скажите: она вам понравилась?
   - Очень! Этот господин, у которого я про нее спросил, очень хорошо про нее сказал, что она знаменита не богатством и не знатностью, а прямотой ума и простотой обращения.
   - А она вам никого не напомнила?
   - А кого она должна была мне напомнить? - удивился Уотсон.
   - Какую-нибудь другую литературную героиню.
   - Да вы хоть намекните: из какого произведения?
   - Да хотя бы из того же "Горя от ума".
   Уотсон задумался.
   - Нет, - покачал он головой. - В "Горе от ума" таких нет и быть не может. Там ведь у него - я имею в виду Грибоедова - какое-то скопище монстров. Ну, кроме Чацкого, конечно.
   - Значит, не помните? Ну что ж... В таком случае сейчас я вам напомню, на кого из персонажей "Горя от ума" похожа толстовская Марья Дмитриевна Ахросимова. Только на этот раз, Уотсон, я убедительно вас прошу: ни слова. Ни одной реплики.
   - Так ведь вы же сами мне сказали, чтобы я спросил у Берга...
   - Да, да. Там это было можно. Но комедия Грибоедова ведь написана стихами. Говорить стихами вы, я полагаю, вряд ли сможете. Впрочем, если у вас получится...
   - О, нет! Ни в коем случае! - в ужасе воскликнул Уотсон. - Клянусь вам, я буду нем как рыба!
   А. С. ГРИБОЕДОВ. "ГОРЕ ОТ УМА"
   Действие третье. Явление десятое
   Хлестова
   Легко ли в шестьдесят пять лет
   Тащиться мне к тебе, племянница, мученье!
   Час битый ехала с Покровки, силы нет;
   Ночь - светапреставленье!
   От скуки я взяла с собой
   Арапку-девку да собачку.
   Вели их накормить, ужо, дружочек мой;
   От ужина сошли подачку.
   Княгиня, здравствуйте! (Села.)
   Ну, Софьюшка, мой друг,
   Какая у меня арапка для услуг,
   Курчавая! горбом лопатки!
   Сердитая! все кошачьи ухватки!
   Да как черна! да как страшна!
   Ведь создал же Господь такое племя!
   Чорт сущий; в девичьей она;
   Позвать ли?
   София
   Нет-с; в другое время.
   Хлестова
   Представь: их как зверей выводят напоказ...
   Я слышала, там... город есть турецкий...
   А знаешь ли, кто мне припас?
   Антон Антоныч Загорецкий.
   (Загорецкий выставляется вперед.)
   Лгунишка он, картежник, вор.
   (Загорецкий исчезает.)
   Я от него было и двери на запор;
   Да мастер услужить: мне и сестре Прасковье
   Двоих арапченков на ярмарке достал;
   Купил, он говорит, чай в карты сплутовал;
   А мне подарочек, дай бог ему здоровье!
   Чацкий
   (с хохотом Платону Михайловичу)
   Не поздоровится от этаких похвал,
   И Загорецкий сам не выдержал, пропал.
   Хлестова
   Кто этот весельчак? Из звания какого?
   София
   Вон этот? Чацкий.
   Хлестова
   Ну? а что нашел смешного?
   Чему он рад? Какой тут смех?
   Над старостью смеяться грех.
   Я помню, ты дитей с ним часто танцевала,
   Я за уши его дирала, только мало.
   - Ну как, Уотсон? Что скажете? Разве не похожа эта дама, - надеюсь, вы узнали госпожу Хлестову, свояченицу Фамусова, - разве не похожа она на Марью Дмитриевну Ахросимову? Вернее, если строго придерживаться хронологии, - ведь "Войну и мир" Толстой написал гораздо позже, чем Грибоедов свою комедию, разве не похожа толстовская Марья Дмитриевна Ахросимова на грибоедовскую Хлестову?
   - Как вам сказать, - замялся Уотсон. - Вообще-то, небольшое сходство, конечно, есть...
   - Ничего себе небольшое! - усмехнулся Холмс. - Да ведь они - как родные сестры! Вы обратили внимание, как Хлестова говорила о Загорецком? И ее ничуть не смутило, что он слышал эту ее уничтожающую реплику: "Лгунишка он, картежник, вор!" А как она обошлась с Чацким? Ну совершенно так же, как Марья Дмитриевна Ахросимова с Пьером Безуховым: "Я за уши его дирала, только мало". И ведь это тоже в его присутствии. Согласитесь, Уотсон, у нее - та же прямота ума и откровенная простота обращения, которая так восхищала Толстого в Марье Дмитриевне. Уж в чем другом, а в этом Хлестовой не откажешь.
   - Так-то оно так, - не очень охотно согласился Уотсон. - Только Марья Дмитриевна - просто прелесть что за старуха! А эта ваша Хлестова противная. И не спорьте, пожалуйста, Холмс! Сами знаете, что противная.
   - Да я и не думаю спорить, - возразил Холмс. - Напротив, я ведь именно это и хотел вам продемонстрировать. Ведь цель нашего расследования как раз в том и состояла, чтобы доказать, что одного и того же человека один писатель может изобразить как привлекательного, обаятельного, милого, а другой его же изобразит противным и даже отвратительным.