Бенедикт Сарнов. Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев

   - Богораз? - подсказал Холмс.
   - Да, кажется, вы именно так его назвали. Так вот, по-моему, они оба просто-напросто ошиблись. Этот Дьяконов ну никак не мог быть прототипом господина Беликова. Скажите сами, милостивый государь, разве осмелились бы вы зимой выйти на мороз без шубы, в легком пальтишке и тонких люстриновых брючках?
   - Ни за что на свете! - зажмурив глаза от ужаса, признался Беликов.
   - Или стали бы вы угощать сослуживцев винами из собственного погреба?
   - Боже упаси! - с еще большим ужасом откликнулся тот. - Разве только так, посидеть, помолчать вместе часок другой, дабы поддержать добрые отношения с товарищами. Но разумеется, без капли алкоголя. Ведь это и до директора может дойти, а там, помилуй Бог, и до попечителя...
   - Ну, а пришло бы вам в голову написать в духовном завещании, что весь свой капитал вы оставляете на ежегодную выдачу пособий учителям, а все свои дома - под начальные училища?
   - Этакая глупость, сударь, может прийти в голову только безумцу. А я хоть и смахиваю по милости господина Чехова на человека с большими причудами, но пока еще, слава Богу, нахожусь в здравом уме и трезвой памяти.
   - Вот видите! - торжествующе обернулся Уотсон к Холмсу. - Тут явная ошибка. Не мог, ну просто никак не мог этот Дьяконов быть прототипом господина Беликова!
   - Да, - кивнул Холмс. - Именно такую точку зрения и высказал Филевский. Если бы у вас хватило терпения дочитать указанную мною страницу его книги до конца, вы прочли бы там следующее: "Я положительно утверждаю, что между "Человеком в футляре" и А. Ф. Дьяконовым ничего общего нет и в этом произведении А. П. Чехова никакого местного колорита найти нельзя".
   - Так кто же, в таком случае, был моим прототипом? - спросил Беликов.
   - Известный литературовед Юрий Соболев, посвятивший долгие годы изучению творчества Чехова, высказал предположение, что "живой моделью", как он выразился, для вас Чехову послужил М. О. Меньшиков, ученый-гидрограф, известный публицист. Чехов был хорошо с ним знаком, много лет состоял с ним в переписке. В чеховском дневнике об этом его знакомом имеется такая запись... Вот, не угодно ли взглянуть...
   Уотсон и Беликов послушно уткнулись в указанную Холмсом страницу.
   А. П. ЧЕХОВ. ИЗ ДНЕВНИКА 1896 ГОДА
   Меньшиков в сухую погоду ходит в калошах, носит зонтик, чтобы не погибнуть от солнечного удара, боится умываться холодной водой, жалуется на замирание сердца.
   - Сомнений нет, Холмс! - воскликнул Уотсон. - Это, конечно, он!
   Но Беликов и тут проявил свою обычную осторожность.
   - А что он был за человек, этот Меньшиков? - спросил он.
   - По роду своих занятий он был, как я уже сказал, ученый-гидрограф. К тому же - публицист. Надо сказать, весьма консервативного направления.
   - Это мне подходит, - подумав, согласился Беликов. - Я ведь, знаете ли, тоже придерживаюсь весьма консервативных взглядов. А то, что он был гидрограф... Ну что ж... Это, конечно, хуже, чем преподавать древние языки, однако же занятие тоже вполне почтенное...
   - О, да! - подтвердил Холмс. - Он был автором "Руководства к чтению морских карт" и "Лоции Абоских и восточной части Аландских шхер".
   - Звучит весьма внушительно, - признал Беликов. - Я вот только не пойму, как удалось ему, сидя в четырех стенах, все разузнать про эти самые шхеры.
   - А кто вам сказал, что он сидел в четырех стенах? - насмешливо спросил Холмс.
   - Насколько я вас понял, этот господин ведь был кабинетным ученым?
   - Напротив, - возразил Холмс - Он был человек очень активный. Однажды в него даже стреляли и он был опасно ранен: какого-то земского начальника оскорбила корреспонденция газеты, в которой Меньшиков публиковал свои статьи, вот он в него и выстрелил. К тому же он был участником многих морских экспедиций...
   - Как вы сказали?! - изумился Беликов. - Участником морских экспедиций?!. И этого человека вы предлагаете мне в прототипы?!
   - Это не я, - улыбнулся Холмс. - Я просто сообщаю вам, какие на этот счет высказывались гипотезы. Свою точку зрения я вам сообщу несколько позже.
   - К тому же в него, оказывается, еще и стреляли! - ни как не мог успокоиться Беликов. - Да будет вам известно, сударь, ни один порядочный человек ни в коем случае этого бы не допустил. В добропорядочного и законопослушного гражданина никто стрелять не станет. Нет, милостивый государь! Такой человек никак не мог быть моим прототипом. Пусть уж это будет Дьяконов. Я даже готов завещать свои дома и свой капитал кому угодно... Это все-таки лучше, чем таскаться по морским экспедициям или подставлять свою грудь под пулю.
   - Пожалуй, он прав, Холмс! - поддержал Беликова Уотсон. - Похоже, что этот ученый-гидрограф и в самом деле тут ни при чем. А нет ли у вас еще какого-нибудь кандидата на примете?
   - Как не быть. Есть. Конечно, есть. Вот, взгляните. Это письмо, которое Чехов написал одному из самых близких в то время к нему людей. Написал, кстати сказать, лет за десять до того как приступил к работе над рассказом "Человек в футляре".
   ИЗ ПИСЬМА А. П. ЧЕХОВА А. С. СУВОРИНУ
   14 ОКТЯБРЯ 1888 ГОДА
   Приходил из гимназии классный наставник - человек забитый, запуганный циркулярами, недалекий и ненавидимый детьми за суровость (у него прием: взять мальчика за плечи и трепать его; представьте, что в Ваши плечи вцепились руки человека, которого Вы ненавидите). Он все время жаловался на начальство, которое их, педагогов, переделало в фельдфебелей. Оба мы полиберальничали, поговорили о юге (оказались земляками), повздыхали... Когда я ему сказал: - А как свободно дышится в наших южных гимназиях! - он безнадежно махнул рукой и ушел.
   - Вы, конечно, можете считать меня человеком недалеким, - обиженно заговорил Беликов, прочитав это письмо. - Не скрою, у вас есть к тому все основания, ибо именно таким постарался изобразить меня господин Чехов. Однако же даже господину Чехову не удалось изобразить меня злодеем, который, ухватив ребенка за плечи, норовит вытрясти из него всю душу. Кроме того, сударь, можете вы себе представить, чтобы я стал с кем-нибудь либеральничать, да еще осуждать начальство?
   - Нет, - честно признал Холмс. - Этого я вообразить себе не могу. Но вот что касается вашего страха перед всякого рода циркулярами...
   - А что циркуляры? - возразил Беликов. - Циркуляры для того и пишутся, чтобы следовать их предписаниям неукоснительно. Ежели бы мы, педагоги, не подчинялись циркулярам, то что оставалось бы делать ученикам? Им оставалось бы только ходить на головах! Впрочем, - снисходительно добавил он, - я готов допустить, что кое-что из разговоров с этим классным наставником запало господину Чехову в голову и он вспомнил об этом господине, когда сочинял свой клеветнический рассказ.
   - Вот именно, - подтвердил Холмс. - Вы даже не представляете себе, как близко подошли сейчас к истине. Однако продолжим наше расследование. Вот несколько слов из другого чеховского письма. Оно было написано как раз в то время, когда он работал над "Человеком в футляре". В этом письме Антон Павлович мимоходом обронил несколько слов о своем брате Иване Павловиче, который, кстати сказать, как и вы, был педагогом.
   Развернув письмо и найдя нужно место, Холмс прочел:
   - "Он, то есть Иван, немножко поседел и по-прежнему покупает все очень дешево и выгодно и даже в хорошую погоду берет с собой зонтик"
   - Дался вам этот зонтик! - раздраженно воскликнул Беликов. - Будто мало на свете порядочных людей, которые не любят расставаться с зонтиком.
   - Да, конечно, - согласился Холмс - Но эта подробность, по-видимому, казалась Чехову чрезвычайно многозначительной. Как и некоторые другие ваши причуды, господин Беликов. Не исключено, кстати, что многие из них он ни с кого не списал, а просто их выдумал. Об этом свидетельствует, например, вот такая запись, которую Антон Павлович сделал в своей записной книжке.
   ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ А. П. ЧЕХОВА
   Человек в футляре: все у него в футляре, в калошах, зонт в чехле, часы в футляре, нож в чехле. Когда лежал в гробу, то казалось, улыбался: нашел свой идеал.
   - Насчет гроба это, конечно, шутка, - поморщился Беликов. - Однако же, согласитесь, не слишком удачная. Шутить над смертью глупо и неприлично. Однако же я так и не понял, куда вы клоните? К какому склоняетесь выводу? Кого все-таки из всех перечисленных вами людей следует, на ваш взгляд, считать моим прототипом?
   - Всех, - невозмутимо отозвался Холмс.
   - То есть как это так - всех? - изумился Беликов.
   - Я, признаться, тоже не совсем вас понял, дорогой Холмс, присоединился к нему Уотсон.
   - Между тем мысль моя очень проста. Судя по тем документам, с которыми мы с вами сейчас ознакомились, замысел "Человека в футляре", постепенно выявляясь, вырисовываясь, жил в сознании Чехова в течение многих лет. Образ же господина Беликова не сводится к единственному реальному прототипу. Это образ, как принято говорить в таких случаях, - собирательный.
   - Позвольте, сударь! - возмутился Беликов - Но ведь вы же сами только что неопровержимо доказали нам, что ни господин Дьяконов, ни господин Меньшиков ко мне никакого отношения не имеют!
   - Это не совсем так, - возразил Холмс. - Возьмите хоть того же Дьяконова. В той характеристике, которую ему дал в своей книге Филевский, помимо тех нескольких строк, которые я дал вам прочесть, есть и другие подробности и детали. Взгляните!
   ИЗ КНИГИ П. И. ФИЛЕВСКОГО
   "ОЧЕРКИ ИЗ ПРОШЛОГО ТАГАНРОГСКОЙ ГИМНАЗИИ"
   Дьяконов был строгий службист, строгий к себе и к другим людям. Молодых учителей поучал и распекал с большей смелостью, чем директор. Очень не любил молодых либералов. Из его изречений можно было бы составить огромный кодекс морали.
   Каждый его поступок, самый ординарный, каждое его слово было согласно выработанному им правилу, которым он руководствовался и которому он не изменял. Он всегда говорил поучениями и наставлениями. Молодых учителей он поучал: "Коль скоро вы не и силах создать новое, не разрушайте старое. Прежде узнайте жизнь, а потом отрицайте и устои, а то узнаете да поздно". Или: "Коль скоро копейка общественная, она должна быть на счету".
   - Как видите, кое-что и от Дьяконова вошло в ваш состав, - заметил Холмс, обращаясь к Беликову.
   - Я все понял, Холмс! - обрадованно воскликнул Уотсон. - Что-то Чехов взял от Дьяконова, что-то от Меньшикова, что-то от того классного наставника, который до смерти боялся циркуляров, что-то от своего брата Ивана...
   - То есть осуществил то, о чем мечтала Агафья Тихоновна? - иронически осведомился Холмс. - Помните, она говорила, что если бы взять губы Никанора Ивановича, да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазаровича, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича...
   - Какая еще Агафья Тихоновна! - обиделся Уотсон, услышав в реплике Холмса явную насмешку. - Знать не знаю никакой Агафьи Тихоновны!
   - Гордиться тут нечем, мой бедный друг, - отвечал Холмс. - Не знать, кто такая Агафья Тихоновна, стыдно. Это героиня комедии великого русского писателя Гоголя "Женитьба". Она никак не могла выбрать себе жениха из множества претендентов на ее руку и вот, составила в своем воображении некий идеальный образ, сложенный, как из детских кубиков, из разных черт, взятых от каждого, - разъяснил Холмс.
   - Уж не хотите ли вы сказать, - раздраженно вмешался Беликов, - что я был сложен именно вот так, словно бы из детских кубиков?
   - Нет-нет, - успокоил его Холмс. - Художественный образ, каковым вы безусловно являетесь, это не механическое соединение разных черт. Это сплав. К тому же ведь каждый истинно художественный портрет это в некотором смысле и - автопортрет.
   Но тут опять не выдержал Уотсон.
   - Что вы такое говорите, Холмс! - возмущенно воскликнул он.
   - Разве вам не приходилось слышать, мой милый Уотсон, знаменитую фразу Гюстава Флобера: "Эмма - это я!"?
   - По правде говоря, нет, не приходилось. А что это за фраза и чем, позвольте узнать, она знаменита?
   - Когда Флобер опубликовал один из лучших своих романов "Госпожа Бовари", - сказал Холмс, разжигая трубку и тем самым давая понять своим собеседникам, что объяснение его будет не слишком коротким, - сразу поползли слухи, что в романе этом описана какая-то подлинная история, чья-то реальная судьба. В маленьком французском городе, где происходит действие романа, до сих пор показывают туристам дом, где жила несчастная Эмма Бовари, аптеку, где она купила яд, чтобы покончить с собой. Впрочем, говорят, жители какого-то другого маленького города искренне убеждены, что история, описанная Флобером, на самом деле произошла у них в городе. Литературоведы долго спорили о том, кто был прототипом Эммы. Высказывались разные предположения, назывались разные имена. Наконец большинство сошлось на том, что Флобер рассказал в своем романе историю некоего доктора Деламара и Дельфины Кутюрье, живших близ Руана. И вот тут, когда, казалось, все было выяснено и установлено, раздался еще один голос, который произнес: "Эмма это я!"
   - И это был?.. - не выдержал Уотсон.
   - Да, это был голос самого Флобера... Я догадываюсь, что вы хотите сказать, дорогой Уотсон. Да, да, вы правы. На первый взгляд это заявление кажется странным и даже довольно нелепым. В самом деле: что может быть общего между пожилым холостяком, готовым лишить себя всех земных удовольствий ради того, чтобы неделями отшлифовывать какую-нибудь одну фразу, доводя ее до предельной выразительности, и мечтательной, легкомысленной, любящей удовольствия молодой женщиной...
   - В самом деле! - обрадовался Уотсон.
   - Но Флобер не солгал, - невозмутимо продолжал Холмс. - Он с полным основанием мог сказать "Эмма - это я!", потому что вложил в облик своей героини немалую часть собственной души, наделил ее своими сокровенными душевными чертами, свойствами, особенностями. И кто мог знать об этом лучше, чем он сам?
   - Я готов допустить, - неохотно признал Уотсон, - что в случае с Флобером все именно так и было. Но ведь из этого вовсе еще не следует...
   - Следует, друг мой, следует, - кивнул Холмс. - То, что Флобер сказал про Эмму Бовари, с таким же основанием мог бы повторить о своем герое каждый писатель.
   - Уж не собираетесь вы уверить меня в том, что и в нем, - Уотсон кивнул на Беликова, - в этом ничтожестве, в этой пародии на человека...
   - Я попросил бы вас, сударь! - оскорбление вскинулся тот.
   - В самом деле, Уотсон, выбирайте выражения, - поддержал Беликова Холмс.
   - Виноват, я, кажется, и в самом деле переступил границы дозволенного, - смутился Уотсон. - И все же, Холмс, я надеюсь, вы не станете утверждать, что и в этом господине тоже есть какие-то черты, роднящие его с его создателем. Ведь Чехов, насколько я знаю, был человек тонкого и проницательного ума и редкого душевного благородства... А этот... Что между ними может быть общего?
   - Ну, во-первых, не надо понимать мою мысль так примитивно. Утверждая, что в Беликове есть что-то и от самого Чехова, я имел в виду прежде всего то, что в этот образ он вложил все свое отвращение к той действительности, которая порождала и порождает таких вот Беликовых. Ну, а кроме того... Господин Беликов! - обернулся он к их гостю. - Отчего вы не женились на Вареньке Коваленко? Ведь вы как будто к этому склонялись. Поставили даже на свой письменный стол ее портрет. Да и она, кажется, готова была ответить вам взаимностью.
   - Варвара Саввишна мне нравилась, - отвечал Беликов. - И я знаю, жениться необходимо каждому человеку.
   - Ну так женились бы, да и дело с концом.
   - Ну да, - задумчиво покачал головой Беликов. - Женишься, а потом, чего доброго, попадешь в какую-нибудь историю. Женитьба - шаг серьезный...
   - Я не понимаю, Холмс, зачем это вы вдруг стали его расспрашивать об этой Вареньке! Мы же говорили совсем о другом.
   - Да нет, друг мой, как раз об этом. Дело в том, что не что очень похожее случилось и с самим Чеховым. Его полюбила очаровательная девушка Лидия Мизинова. Он тоже питал к ней самые нежные чувства. Называл ее "Прекрасная Лика". Она все ждала, что он сделает ей предложение. А Чехов колебался, тянул. И так ни на что и не решился. Эти странные отношения длились долго, несколько лет. Кончилось тем, что она вышла за другого. Была глубоко несчастлива. Жизнь ее была разбита. Да и сам Чехов потом в одном письме с горечью написал ей: "У меня почти непрерывный кашель. Очевидно, и здоровье я прозевал так же, как Вас".
   - Выходит, он жалел, что у них ничего не вышло? - спросил Уотсон.
   - Выходит, так.
   - Так почему же, в таком случае...
   - На этот счет у биографов Чехова есть разные объяснения. Один объясняет это тем, что Чехов ушел от этой любви, "испугавшись страсти, которая могла бы войти в его спокойную жизнь и помешать работать". Другой написал об этом так: "Чехов не решался переступить границ, опасаясь неразрывных связей". Третий уверяет, что чувство Чехова к прекрасной Лике было "сильным и властным, но он справился с ним".
   - А что об этом думаете вы? - не смог скрыть своего любопытства Уотсон.
   - Не знаю, друг мой. Тут, очевидно, какая-то тайна. Да и не хочу я лезть в чужую душу. Думаю только, что не ошибусь, если выскажу предположение, что, изображая в комическом свете историю несостоявшейся женитьбы господина Беликова, Чехов имел в виду и себя. Свою нерешительность. Свой страх перед чувством, которое могло его захватить и внести сумятицу в его спокойную жизнь.
   - Если я вас правильно понял, - обратился к Холмсу внимательно вслушивавшийся в этот диалог Беликов, - вы пришли к выводу, что моим прототипом был сам господин Чехов?
   - Можно считать и так, - кивнул Холмс.
   - Благодарю вас, сударь! Вы пролили бальзам на мои душевные раны. Если даже сам Чехов... Еще раз примите самую искреннюю мою благодарность...
   Не переставая кланяться и благодарить, Беликов попятился к двери.
   Убедившись, что он уже ушел и не может их слышать, Уотсон сказал:
   - Я понимаю, вы просто хотели его утешить, не правда ли?
   - Да, конечно, - не стал спорить Холмс. - Но я и не солгал ему. Ведь я уже - помните? - говорил вам, что каждый портрет - это в какой-то мере и автопортрет. В каждом литературном герое всегда присутствует автор. Если не он сам, собственной своей персоной, так его мысли, его чувства, его отношение к своему герою.
   - Однако отсюда ведь еще не следует, что прототипом каждого литературного героя может считаться его создатель!
   - Не каждого, конечно. Но очень часто именно так и бывает.
   - Приведите хоть один пример! - запальчиво выкрикнул Уотсон.
   - Сколько угодно! Ну взять хотя бы "Детство", "Отрочество" и "Юность" Льва Толстого. Надеюсь, вы не сомневаетесь, что прототипом главного героя этих трех повестей Николеньки Иртеньева - был сам Лев Николаевич, - сказал Холмс. - Так же, впрочем, как и прототипом Константина Левина, одного из главных героев "Анны Карениной"... Таких примеров в мировой литературе тьма!
   - А как быть с другими примерами? Ведь литературных героев, у которых нет совсем ничего общего со своими создателями, я думаю, еще больше? - не унимался Уотсон.
   - И в тех и в других случаях действует один общий закон, - ответил Холмс.
   - И вы можете точно его сформулировать?
   - Художественная литература это ведь не физика и не математика, улыбнулся Холмс. - И все-таки я попытаюсь.
   Задумавшись на секунду, он поднял, как учитель указку, свою знаменитую трубку и произнес:
   - Пыль впечатлений слежалась в камень. И из этого камня художник высекает тот образ, который сложился в его душе.
   ЖИЗНЕННЫЙ ФАКТ И ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ СЮЖЕТ
   "Писатель выдумывает своих героев или они существовали на самом деле?"
   Как я уже говорил, этот вопрос неизменно возникает всякий раз, когда заходит речь о том, что такое художественная литература.
   Но не менее часто задают в этих случаях и другой вопрос. Вернее, тот же самый, но относящийся уже не к герою произведения, а к его сюжету:
   Придумывают, сочиняют писатели сюжеты своих романов, повестей и рассказов или берут их из жизни?
   Ответу на этот вопрос и посвящена эта глава моей книги.
   Итак - опять тот же проклятый вопрос: ПИСАТЕЛЬ ВЫДУМЫВАЕТ ИЛИ ЭТО БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ?
   ПОЧЕМУ АННА КАРЕНИНА
   БРОСИЛАСЬ ПОД ПОЕЗД
   ИЗ ДНЕВНИКА С. А. ТОЛСТОЙ
   У нашего соседа по Ясной Поляне А. Н. Бибикова была любовница, девушка лет тридцати, Анна Степановна. Впоследствии Бибиков взял к себе в дом гувернантку - красивую немку и сделал ей предложение. Анна Степановна уехала из дому и на станции Ясенки (очень близко от Ясной Поляны) бросилась под товарный поезд. Потом ее анатомировали. Лев Николаевич видел ее с обнаженным черепом, всю раздетую и разрезанную, в Ясенковской казарме. Впечатление было ужасное и запало ему глубоко.
   Из этого рассказа жены Льва Николаевича, конечно, не следует, что любовница Бибикова, которую, как и Анну Каренину, тоже звали Анной, была прототипом героини толстовского романа. Но на сюжет "Анны Карениной" история этой несчастной женщины повлияла, как считают многие, самым непосредственным образом.
   ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ П. А. СЕРГЕЕНКО
   Лев Николаевич сначала не думал умерщвлять Анну Каренину. Но вблизи Ясной Поляны произошел аналогичный романический эпизод, причем несчастная героиня Анна бросилась под поезд. Это изменило его первоначальный план.
   Таких фактов в истории мировой литературы - тьма.
   Иногда какой-нибудь случай, попавший в поле зрения писателя, наталкивает его на какой-нибудь важный, решающий поворот разрабатываемого им сюжета. А сплошь и рядом бывает так, что и весь сюжет сочиняемой писателем книги взят, что называется, из жизни: в основу его легла реальная жизненная история, рассказанная писателю кем-то из его друзей или знакомых, а то и просто взятая из газетной хроники.
   Вот самые известные факты такого рода.
   Друг Пушкина Павел Воинович Нащокин однажды рассказал Александру Сергеевичу про одного небогатого белорусского дворянина, Островского, который был разорен, доведен до нищеты богатым помещиком, своим соседом. По суду у него отобрали якобы незаконно принадлежащее ему имение. Оставшись со своими крестьянами, он сделался разбойником: стал грабить богатых помещиков, подьячих... Нащокин сам видел этого Островского в остроге.
   Завязка же этого романа, название которого вы, конечно, уже угадали, была взята Пушкиным из подлинного дела Козловского уездного суда от 2 октября 1832 года "О неправильном владении поручиком Иваном Яковлевым сыном Муратовым имением, принадлежащим гвардии подполковнику Семену Петрову сыну Крюкову, состоящим Тамбовской губернии Козловской округи сельце Новопанском".
   Писарская копия этого дела вшита в авторскую рукопись пушкинского романа. Пушкин сохранил в неприкосновенности этот текст судебной кляузы, заменив лишь подлинные имена на вымышленные.
   А вот история, в которой уже сам Пушкин выступает в роли рассказчика, подарившего своему собрату-писателю анекдот, который тот превратил в сюжет одного из главных своих художественных созданий.
   Александр Сергеевич рассказал ему про своего знакомого Павла Свиньина, который в Бессарабии выдал себя за важного чиновника из Петербурга. В этой своей мистификации тот зашел довольно далеко и даже уже начал было принимать прошения от колодников.
   К этому факту Пушкин прибавил еще и другой, похожий. В городе Устюжне Новгородской губернии, как ему рассказывали, какой-то приезжий выдал себя за чиновника министерства и обобрал городских жителей.
   А вот история, приключившаяся с прототипом одной из самых знаменитых книг мировой литературы.
   Его звали Александр Селькирк. Он родился в 1676 году в небольшом городишке Ларго, в Шотландии, в семье башмачника, прожившего нормальную, спокойную жизнь и никогда не помышлявшего ни о каких авантюрах и приключениях. Но у сына этого мирного обывателя жизнь сложилась совсем иначе.
   Когда ему стукнуло восемнадцать лет, он убежал из дома и нанялся матросом на корабль, отправлявшийся в дальнее плавание.
   В открытом море на корабль - это часто случалось в те времена - напали пираты. Матрос Александр Селькирк, как и остальные члены экипажа, был взят в плен и продан в рабство.
   Но это, первое его приключение закончилось сравнительно благополучно. Каким-то образом ему удалось вырваться на свободу, и вскоре он возвратился домой с кошельком, туго набитым золотыми монетами.
   Родители юноши были счастливы и искренно надеялись, что это приключение навсегда вышибло из головы их непутевого сына всю дурь. Но сын на этом не успокоился. Он тут же ринулся в новую авантюру: нанялся боцманом на шестнадцатипушечную галеру "Сенк пор", капитаном которой был знаменитый в ту пору морской волк - Уильям Дампьер.
   Собственно, Дампьер командовал двумя кораблями - галерой, на которой служил боцманом Селькирк, и двадцатишестипушечным бригом "Сент Джордж". Капитаном "Сенк пора" был другой человек, который вскоре умер. И вместо него Дампьер назначил командиром судна некоего Томаса Стредлинга, человека крутого, вспыльчивого и жестокого. С новым капитаном отношения у Селькирка не сложились. Они часто ссорились, и дело в конце концов дошло до того, что Селькирк вынужден был покинуть корабль. В судовом журнале было записано: "Боцман Александр Селькирк списан с судна по собственному желанию". Но как оно там было на самом деле, мы не знаем: не исключено, что его высадили насильно на необитаемый остров Мас-а-Тьера (архипелаг Хуан Фернандес), где ему было суждено прожить в полном одиночестве долгих четыре года.
   Какие-то самые необходимые для жизни вещи у Селькирка были: немного одежды, белья, кремневое ружье, фунт пороху, пули и огниво, несколько фунтов табака, топор, нож.