Савеличев Михаил. Тигр, тигр, светло горящий!

   - Она - Флора, - объяснил Лева, - а дети спят.
   Дети спали очень необычно - чинно сидя между родителями, сложив ладошки на коленях и во все глаза глядя на Кирилла. Он им дружески подмигнул.
   Флора отложила свое ружье, встала с дивана и, наклонясь к самому уху Кирилла, прошептала: "Он все знает". От ее волос замечательно пахло ромашкой, а губы, оставившие поцелуй на его щеке, были теплыми и сухими. Снова воцарились тишина и неподвижность.
   У Кирилла начался сильнейший приступ "дежа вю" - все это он где-то когда-то видел, но как это обычно и бывает в таких случаях не мог вспомнить - где и когда. Репортаж не получался, так как Кирилл не мог классифицировать сложившуюся ситуацию - в Окно он проходил к террористу, в окно влезал к сумасшедшему, но ни терроризмом, ни сумасшествием здесь и не пахло - как Желтый Тигр он чуял это ясно. Если не знаешь что делать, не делай ничего. Он и не делал.
   Музыка стала немного стихать и Флора сказала:
   - Послушайте его. Он вам хотел сказать.
   Кирилл вопросительно посмотрел на Шаталова.
   - Тигр, тигр, огневой, сквозь огонь иди за мной. Не пейте газированной воды - там слишком много книг.
   - Что вы видели?, - почему-то спросил Кирилл.
   - Вы видели Бога?, - вопросом на вопрос ответил Шаталов.
   Кирилл отрицательно покачал головой.
   - В этом нельзя быть уверенным, - наставительно сказал Лева, - не видеть что-то, это значит иметь представление об этом "что-то". Вы имеете представление?
   - Не знаю, - честно признался Кирилл.
   - Он не понял, - горько сказала Флора.
   - Что же тут непонятного, - равнодушно удивился Крот. Он протянул руку куда-то за диван, вытащил оттуда литровую бутылку "Пузырьков" и откупорил ее. Кирилл взял полную чашку и попробовал лимонад. Вкус был отвратительный. Он поставил чашку на пол и снова выпрямился в своем кресле.
   - Костры служат причиной лесных пожаров, - удовлетворенно сказал Шаталов, - а девушки - причиной аварий, особенно если голова дырявая. Но он не будет думать, он будет жалеть о записях. Он даже скажет, но не поверит. Нет, все бесполезно.
   Флора заплакала. Кирилл же испытывал странное чувство - абсолютной адекватности ситуации, хотя она не вписывалась ни в какие разумные рамки. Он не испытывал ни удивления, ни чувства неудобства, которое приходит к тебе, когда беседуешь с не совсем нормальными людьми. Ему казалось, что это был вполне связный и разумный разговор, но его смысл ускользал от него, как если бы он взялся судить о книге прочитав только последний абзац, последнюю фразу, даже если автор только ради нее и написал роман.
   Кирилл задумчиво смотрел на Шаталова, когда грудь Крота стала расцветать кровавыми фонтанчиками, раздирающими плоть и плотный хлопок рубашки. Дыры извергли осколки костей, обрывки мышц, кожи, полотна и пули, которые на излете забарабанили в грудь уже Кирилла. Удары были очень болезненными - словно по грудной клетке решились пройтись отбойным молотком или выковать там же лошадиную подкову. От этих ударов Кирилл бился как в эпилептических конвульсиях и уже теряя сознание видел опустевшее окровавленное место Крота, обезображенное здоровенными пробоинами, ворвавшихся в комнату спецназовцев с автоматами наперевес и возглавляемых Диком и Петером, которого он узнал только по одежде.
   Отмахнувшись от назойливого Андрея, колотившего его по морде, Кирилл открыл глаза и опасливо посмотрел на свою грудь. Она была вся изрешечена пулями и сквозь прорехи в кожаной куртке виднелись осколки кинокамер, искрившие провода и изрядно покореженный бронежелет с кое-где застрявшими пулями.
   - Суки, такой репортаж испортили, - пожаловался Кирилл Андрею и встал с его помощью из кресла.
   В комнате было пусто, окна широко распахнуты, но в воздухе еще держался запах пороха. В обнимку они вышли на улицу и уселись на теплый песок.
   - У тебя что-то получилось?, - спросил безнадежно Кирилл.
   - Последнее что я снял - это твою задницу, когда ты залезал в окно и вышла она замечательно.
   - Ну что ты будешь делать, - в сердцах плюнул Кирилл, - пасть им порвать мало, моргала выколоть, хребет вырвать, чтоб трусы в штаны упали, и грязно выругался.
   - О чем вы хоть разговаривали?, - спросил Андрей.
   - Будущее он мне по руке предсказывал, - все еще не остыв, огрызнулся Кирилл.
   Прийдя к себе в кабинет, первое что он сделал - это взял молоток и с остервенением вбил гвоздь памяти по самую шляпку в деревянную панель, обезобразив ее при этом многочисленными трещинами и вмятинами от промахов.
   Глава пятая. ФИЛОСОФ. Паланга, ноябрь 69-го
   В четыре часа утра я позвонил Эпштейну. Вот ирония судьбы - много лет его братец Авраам был моим продюсером, литературным агентом и - просто агентом, всяческими хитростями и неправдами проталкивая меня в те места в которые я хотел, в те места, куда я не хотел, и, даже, в те места, куда обычно раздраженно посылают, при этом стараясь не выходить из дома или, тем более, не выезжать из своего любимого и изрядно подмокшего за последние четыреста лет Санкт-Петербурга. А потом, теми же темными путями, продавал, всучивал, навязывал (и пару раз пытался подарить за символическую цену, что было совсем на него не похоже) наши репортажи и фильмы студиям с минимальными цензурными потерями по фантастически максимальным ценам. Его хитрость и домоседство стали притчей во языцех, на что он справедливо отвечал - если дома есть телефон, или просто слуховое окно, то выходить из него совсем не обязательно. Самые сложные дела решаются в течение пары секунд, необходимых человеку мысленно или вслух сказать "Да". Конечно, это требует длительных подготовительных работ, но для этого, опять же, никуда ходить не надо - нужно только так сформулировать свой вопрос, что бы человек не мог ничего сказать, кроме этого "Да". А вот для этого-то короткого разговора и пригодится телефон. А потом его убил метеорит. Что может быть смешнее, удивительнее и грустнее?
   Вес космического хлама, выведенного человечеством на орбиту, в ближнее и дальнее Внеземелье за сто лет космической эры оценивается "Ллойдом" (страхование от такой разновидности несчастных случаев и бедствий стало популярным еще с начала века и крупнейшей компании пришлось взяться за математическую оценку и таких рисков) в пять миллиардов тонн титана, железа, ферросплавов, пластика, кремния, композитных материалов, золота, магния и прочего мусора. Сюда входят первые, до сих пор не сгоревшие в атмосфере, по странной прихоти приливного воздействия Луны, Солнца и Юпитера, спутники связи, шпионы, метео- и георазведки и прочие малышки, инфузории зари космической эпохи типа "Молния", "Метеор", "Поход", "Аполло" и "Форчун". Но вся эта мелочь не в счет. Большую проблему представляют гиганты "мюонного" Золотого Десятилетия, когда в небо забрасывались конструкции в сотни тонн весом, из которых собирались присно памятные "Ковчеги", "Галеоны" и другие ноевы корабли, уменьшившие население Земли на пять миллиардов человек и на девяносто процентов полезных ископаемых, окончательно загадившие атмосферу и почти уничтожившие озоновый слой.
   Этот "железный навес" послужил хорошим трамплином для Освоения и честь ему и хвала была бы в этом, если бы не его паршивое свойство - все эти уже вышедшие из употребления станции, лаборатории, космополисы и прочие железки, имели тенденцию со временем возвращаться на грешную Землю. И если с первыми космическими "инфузориями" никаких проблем не возникало - они благополучно испарялись, радуя влюбленных и детей, то эти громадины и монстры предпочитали проделать весь путь до конца и, как иные люди, оставить свой след на Земле.
   Следы при этом оставались столь примечательными, что была организована специальная служба по демонтажу орбитальных сооружений и отбуксировки их подальше от Планеты.
   Но случались казусы - не дождавшись своей очереди, изуродованная метеорными потоками и изъеденная солнечной радиацией махина неожиданно обрушивалась вниз, на головы незадачливых прохожих. Представляете? Идет человек по родному городу, по родной улице, подходит к родному дому и тут раздается гром, свист, удар, бах! - и человека нет. Это наводит на определенные размышления.
   Моисей Эпштейн устроил безвременно почившему брату шикарные, но скромные похороны (а я раньше думал, что это - слова-антонимы, пока не убедился собственными глазами в их синонимичности), оттер засаленным рукавом поношенного пиджака горькие слезы и принял бразды правления процветающей фирмы "Эпштейн и Эпштейн". С тех пор компания зацвела еще обильнее и я, помятуя все то добро, которое сделал мне хитрый домосед Авраам, прибегнул к его услугам уже как свободный литератор.
   Моисей, в отличие от брата, особой эксцентричностью и хитростью не отличался, но был честен и обязателен. Поэтому если кому-нибудь приспичивало позвонить ему в четыре часа ночи, он добросовестно вылезал из постели, одевал тапочки и, чтобы не разбудить любимую Риву, перетаскивал видеофон в гостиную и там высказывал звонившему все, что он думал о нем и его родителях. И только потом отвечал на вызов. Если не знать этой его особенности, то можно было не дождаться ответа и отказаться от вызова, что еще больше раздражало Моисея. Но я был человек опытный и терпеливо подождал пять минут, прежде чем экран загорелся и из него не вылезло знакомое худое лицо с черными волосами с проседью и круглыми очками на носу.
   - Что у тебя с ухом?, - буркнул он, нисколько не удивившись.
   Я потрогал ухо. Сейчас оно болело меньше, но это компенсировалось его распуханием до огромных размеров. Слоны мне бы позавидовали. Черт бы побрал эту Одри с ее рецептами быстрого протрезвления.
   - Медведь наступил, - объяснил я, - еще в детстве. Извините, что так рано тебя разбудил.
   - А за то, что так рано меня покинул Вы извиниться не хочешь?, вздохнул Моисей.
   Обмен любезностями мог продлиться долго и поэтому, чувствуя, что силы мои на исходе после бурной ночи чревоугодия и пьянства, я взял быка за рога с места в карьер:
   - Моисей, мне нужна твоя помощь.
   Моисей помолчал, пожевал губами и предположил:
   - Деньги? Наркотики? Шлюхи? Или я должен тебе посодействовать в присвоении имени Малхонски самому мелкому астероиду Системы в знак благодарности за то, что лучший коммерческий писатель десятилетия, за мои труды и седины, в один прекрасный момент заявляет, что я, я!, прости меня Бог за грубое слово!, я - полное собачье и еще шесть всяких разновидностей дерьмо,? А что, это сейчас модно. А уж меня, к тому же, никто не заподозрит в предвзятости.
   - Я хочу написать книгу.
   - Ах, он хочет написать книгу!, - чуть ли не крикнул, разойдясь, мой агент, - Он хочет написать книгу! Сначала он врывается ко мне, ломает мебель, бьет посуду, распугивает кошек и кричит, что он больше никогда пера в руки не возьмет!, что люди не понимают его книг!, что он правдиво живописует ужасы войны, а они, эти подонки из Министерства, награждают его премиями за патриотизм, а придурки-пацифисты обвиняют его в разжигании новой войны! Нет, какое чудо! Никто не понимает великого Малхонски, кроме его самого и его кота, но тот, к сожалению, пока не научился писать рецензии! И тогда Малхонски решает удалиться из мира, как Лев Толстой, и сидя на травке, писать веселые книжки о птичках, как Пришвин. Уж не хочешь ли ты, чтобы я прислал тебе свою коллекцию бабочек и впридачу купил двух канареек?
   - Нет. Я хочу, чтобы ты мне достал мои записи на Европе.
   Моисей надолго замолчал. Я не прерывал его раздумий, поглаживая больную мочку уха.
   - Дело еще хуже, чем я думал, - сделал он вывод, - теперь ты действительно хочешь начать Третью мировую войну. Ты что, Кирилл, не понимаешь какую кучу дерьма ты хочешь вывалить на человечество?
   - Понимаю, - ответил я, - мы сами ее и наложили.
   - А как же твой "Бежин луг" и прочие охотничьи рассказы? Впрочем, можешь не отвечать. Я всегда знал, что эти твои планы гроша ломаного не стоят. Пиши то, что знаешь лучше всех, либо то, что не знает никто. Охотник и натуралист из тебя никудышный, с воображением у тебя всегда было слабовато, а войну лучше тебя действительно никто не знает. Но сейчас ты действительно делаешь крупную ошибку. Бочка с порохом уже готова, фитиль вставлен и теперь ты хочешь его поджечь.
   - Ну так ты мне поможешь, - начал терять я терпение, - или мне обратиться в другое, менее склочное агентство?
   - Вот тебе, - сунул мне дулю под самый нос вежливый рабби Моисей, - у нас с тобой контракт. И хотя ты им подтерся и выкинул, он все еще в силе. Если не хочешь ходить голым и сидеть в долговой яме на Валуне, дальше меня тебе хода нет.
   - Значит я на тебя рассчитываю.
   Моисей закурил и, пуская дым себе под ноги, несколько минут помолчал. Было тихо - в наш век интеллектроники нигде в доме не тикали часы, не текла из крана вода и не скрипели половицы. Звуконепроницаемые окна не пускали в дом шум ветра и дождя. Было неуютно.
   - Знаешь, что сгубило евреев, когда в Германии к власти пришли фашисты?, - спросил он.
   Ремарка я читал, но соврал, желая дать Моисею возможность блеснуть эрудицией и тем самым завоевать его благосклонность (хотя он и так был на крючке):
   - Нет, Моисей, не знаю.
   - Их погубили рояли. Еврейские семьи очень музыкальны и почти в каждой имелся рояль. А если хочешь драпать из страны, то такой громоздкий предмет с собой не потащишь. Вот поэтому многие остались. Им жалко было расставаться с роялями. Представляешь - не с деньгами в банке, не с заводами, не с квартирой, в конце концов, а с роялем?
   Моисей стряхнул пепел и продолжил:
   - Так вот, к большому горю моих родителей, нам на ухо наступил один и тот же медведь и поэтому я не имею рояля. И в случае чего, я всегда смогу сбежать отсюда подальше. Хотя пока ума не приложу куда, - задумался он.
   - Хорошо, Кирилл, я попробую это сделать. Только не надо лобызать мои щетинистые щеки, ноги мыть, а воду пить. Я чувствую, что делаю очень большую ошибку. Потомки мне этого не простят, как ты думаешь? Ладно, жди звонка, сказал он и исчез.
   Я столкнул мохнатый видеофон на пол, открыл окно и, пододвинув кресло, уселся напротив, вдыхая запахи дождя, моря и сосен. На небе штормило и ни там, ни в городе не было ни огонька. Паланга спала. Одри тоже дрыхла на втором этаже и лишь один я бодрствовал и морозился, пытаясь согреться куцым клетчатым пледом. Я вспомнил стихи:
   В последнюю осень ни строчки, ни звука,
   Последние песни осыпались летом,
   Прощальным костром догорает эпоха,
   И мы наблюдаем за тенью и светом.
   В начале прошлого века австриец Фрейд обнаружил триединство человеческой психики, состоящей из Я - потока мыслей, образов, желаний, непрерывно текущих через наше сознание на протяжении всей жизни, Оно, или подсознания - странного места, где бурлят реликтовые инстинкты, темные желания и загадочная символика, и, наконец, Сверх-Я, порожденного запретами, ритуалами и моралью окружающего нас мира.
   Позднее Эрик Берн открыл, что личность человека, его Я, состоит из личин Взрослого, Ребенка и Родителя, и в каждом случае наше поведение в одной роли разительно отличается от нашего же поведения, скажем минут пять назад, но уже в другой роли.
   Все это лишь подтверждает мысль, давно ставшую литературной банальностью, о том, что человек - существо противоречивое. Но меня все равно удивляют, поражают и, порой, устрашают извивы моей судьбы. Мои нынешние и будущие биографы, если таковые найдутся, спорят и будут спорить до хрипоты, что заставило меня бросить Ауэррибо и пойти в "Лондонский курьер", оставить журналистику и стать писателем. Но это не самые сложные загадки - любой человек с воображением, которое у меня слабовато, сможет придумать правдоподобную гипотезу превращения журналиста в писателя - в конце концов это самый естественный путь, рекомендованный еще Джеком Лондоном. Гораздо сложнее объяснить метаморфозу "Желтого тигра", крутого парня в коже с камерой и автоматом на шее, "землянина"-патриота и живую легенду всех курсантов Ауэррибо, в не менее знаменитого писателя, пацифиста, затворника и алкоголика, на дух не переносящего все то, что имеет отношение к власти и официальной идеологии.
   Казалось, что проще - спроси самого человека. Но в том-то и проблема, что он сам еще хуже это понимает - что же завело его на этот путь. Подсознание? Шутки Ребенка? Никто не знает и я меньше всех.
   Впрочем, все может быть просто - Эпштейн утверждает, что учуять во мне нелояльность к власти и отвращение к войне так же трудно, как ощутить водочный перегар сквозь экран видеофона - нос вроде красный, глаза маслянистые, руки трясутся, а ничем не пахнет!
   Наверное, он в чем-то и прав. Может быть я слишком невнятен в своих книгах и мои реальные убеждения погребены под кучами ненужных мыслей, размышлений, извивами острого сюжета и иглами циничного юмора, может я только внушаю себе свое диссидентское умонастроение, ради собственного тщеславия и самолюбования, а на самом деле, в глубине души остаюсь вполне верноподданным и правоверным. А может общество просто не так трактует мои слова - на благо себе и своим целям, ибо нет ничего несовершеннее, расплывчатее, многозначительнее, чем человеческое слово. Эта последняя гипотеза нравится мне больше всего. Она - мой любимый конек, который я седлаю при каждом удобном и неудобном случае.
   Скорее всего, и, даже, наверняка, я не являюсь великим писателем и мне не снискать в веках лавры Гомера и Толстого. Я лишь попал в струю и писал о том, что больше всего интересует нашу агрессивную расу - о войне. Вас никогда не удивлял тот факт, что большинство великих книг посвящено именно этому роду деятельности человечества - "Илиада", "Ветхий Завет", "Война и мир", "Гегемон"?
   Ладно, в конце концов мы заслуживаем то, что мы заслуживаем и все наши сетования на пропаганду, идеологическую обработку являются слабым аргументом. Вы хотели войну? Вы ее получите.
   Беда нашего человечества в том, что с момента развития у человека второй сигнальной системы, он гораздо больше верит сказанному, нежели увиденному. В этом кроется причина ужасающей жизнеспособности тираний.
   Моисей все не звонил, а мне все не спалось. Ночь постепенно приближалась к рассвету, нежданный в такие холода дождь приутих, но небо все еще было в тучах. Это было хорошее время для астрономов - они со спокойной душой могла спать - звезд не было видно.
   Наша вечеринка с Одри кончилась несколько неожиданным для меня образом - я протрезвел. До этого, я помню, мы еще ели, пили, танцевали, целовались и спорили, пили на брудершафт, экспериментировали с платьем, изучали анатомию, читали стихи, плакали и смеялись. Потом, кажется, поспорили кто кого перепьет. То есть, поначалу я хотел, почему-то, предложить заключить пари кто кого переорет. Но с артикуляцией у меня произошел сбой и Одри с жаром поддержала мою идею, заявив, что нет в мире такого мужчины, который бы мог тягаться с ней в распитии спиртного.
   Я не стал ее разочаровывать и объяснять, что имел в виду нечто совсем другое, подумав, что воинственная Одри воспримет это как закамуфлированную капитуляцию, чего я, естественно, в силу своей пьяной мужской гордости стерпеть не мог.
   Правила были простыми - берутся два стограммовых стакана, которые каждый по очереди наполняет из графина водкой и выпивает. Затем процедура повторяется теоретически до бесконечности. Проигравшим считается тот, кто либо не сможет самостоятельно наполнить свой стакан, либо упадет в бессознательном состоянии после N-ой дозы.
   Процесс пошел резво - у меня, правда, чуть помедленнее, так как приходилось много времени и усилий прикладывать к обузданию вестибулярного аппарата, у Одри - быстрее, так как проблем с координацией движений у нее не возникало. Сама она при этом не проявляла никаких признаков опьянения - руки у девушки не тряслись - наливала она твердо, язык не заплетался - она в основном молчала, да и в обморок, от сильнейшего алкогольного отравления, она падать не собиралась.
   Я совсем уж решил, что в первый раз проиграл в такой элементарной игре, да еще какой-то молоденькой девчонке, но тут одрино платье стало вытворять такие вещи, что мне сразу полегчало. О том, как управляются творения "Флоры генетикс" я имею самые смутные представления. До этого мне казалось, что они через определенные промежутки времени спонтанно меняют программу, перерастая, скажем, из "тюльпана" в "сакуру". Но, видимо, каким-то образом они все-таки завязаны на эмоциональный настрой хозяйки и когда, под влиянием спиртовых паров, ее эмоции перестали контролироваться нормами приличия и человеческого общежития, платье тоже сорвалось во все тяжкие, демонстрируя самые сокровенные девичьи фантазии.
   Но Одри это нисколько не смутило и она с каменным лицом продолжала свою партию. И я во второй раз убедился, что моя случайная знакомая вовсе не так проста, как кажется, и за игривым, милым и привлекательным фасадом скрыто профессиональное владение кое-какими штучками, которым не обучаю в пансионах благородных девиц и Сорбонне.
   Долгое время европейская медицина не признавала возможности сознательного управления человеком физиологией своего организма. Восточная традиция считала такое умение само-собой разумеющимся и оно широко использовалось в различных школах йоги и боевых искусств. Не знаю, умела ли моя Одри останавливать сердце, изнывать от жары в холодильнике и жевать стекло, запивая его азотной кислотой, но искусством разлагать метиловый спирт гораздо быстрее, чем это делает рядовой человек, она владела вполне. Конечно, Одри тоже постепенно пьянела, но не так скоро, как бы мне этого хотелось.
   Слева от нас, на краю стола скопилась внушительная батарея бутылок. В баре было уже пусто - мы не заметили как и почему гуляющий народ куда-то схлынул, повинуясь неуслышанному нами сигналу, и лишь Гедеминас стоял за стойкой, подперев кулаком тяжелую голову и наблюдал за нами, чтобы по первому требованию послать нам очередной сосуд с огненной водой.
   Не знаю, упились ли мы до белой горячки, но на восьмой бутылки "Полярного медведя" (или "медведицы") Одри вдруг нарушила наше спортивное молчание и тишину опустевшей "Вешнаге", до этого нарушаемую лишь звоном бутылок, бульканьем, да тяжелым дыханием олимпийцев, сказав совершенно трезвым голосом:
   - Все, я сдаюсь.
   - Предлагаю боевую ничью, - по-джентельменски промямлил я, пытаясь согнать с краев стакана зеленых толстеньких чертиков, который неимоверно утяжеляли его и не давали удобно приложиться к емкости.
   - Тогда пойдем прогуляемся по свежему воздуху, - сказала Одри, легко поднимаясь из-за стола.
   - Пойдем, - согласился я, тоже слезая с насиженного места.
   Вернее я сделал такую попытка, не очень-то надеясь на успех. Надежды на чудо действительно не оправдались - пол со сверхсветовой скоростью вздыбился, встав вертикально, я испугался за бутылки, которые должны были вот-вот свалиться с нашего столика, сделал обнимающее движение, желая принять их родимых в свои объятия, неосмотрительно при этом выпустил из рук край столешницы и полетел вниз, подчиняясь взбунтовавшейся гравитации.
   Резкость в глазах восстановилась, аберрация и прочие астигматизмы исчезли и без всяких менисков. Я опять сидел на своем стуле, пол принял нормальное положение, а Одри стояла надо мной, задумчиво покусывая губки и критически меня осматривая.
   - Ты видела?, - возмущенно спросил я, - Опять кто-то с тяготением балуется!
   - Видела, - подтвердила Одри, - и могу предложить тебе радикальное средство.
   - Воду с нашатырем внутрь?, - с отвращением поинтересовался я, - Нет уж увольте. Не зря же я весь вечер пировал. Да и пол пачкать неохота.
   - Не надо воды, - успокоила девушка, - все гораздо проще, но не приятнее, - и с этими словами она быстро наклонилась и своими острыми зубками впилась в мочку моего левого уха.
   От жуткой боли я заорал, вскочил на ноги и заплясал по "Вешнаге", схватившись за укушенное место, забыв про пьянку и вестибулярный аппарат.
   Потом мы долго пытались образумить разбушевавшееся ухо, прикладывая к нему горы льда, снега, поливая его жидким азотом и просто элементарно дуя на него. Суетился при этом в основном Гедеминас, так как Одри, не желая попадать под мою горячую руку, скромно сидела в уголке, трезвея и шепотом подавая советы охающему и причитающему бармену.
   Когда боль немного утихла, а злость на бедовую девчонку улеглась, меня начал разбирать смех. Вид у меня был еще тот - распухшее как оладьи ухо, растрепанные волосы (это Гедеминас всеобщим маминым средством пытался облегчить мои страдания), мокрый от растаявшего льда костюм, бешеные глаза и трясущиеся руки. Наверное, даже месячный запой не смог бы довести меня до такого состояния.
   Вслед за мной с облегчением засмеялись Одри и Гедеминас. Марта, убиравшая кафе, долго с недоумением смотрела на нашу ржущую компанию, пока сама не начала тихо посмеиваться, просто так, без повода.
   Прошел уже час. Холод мне надоел и я, выбравшись из-под теплого пледа, закрыл окно, опустил шторы и на всю мощность включил обогреватели. В комнате быстро стало жарко, лед в аквариуме растаял и от такой смены климата меня потянуло в сон. Боясь проспать звонок Эпштейна и вызвать новую волну нареканий этого зануды, я взял со стола свою биографию и попытался ее почитать.