Страница:
Я со всей силы вцепился в рукав Мити.
— Только не это! Ради бога! Умоляю! Проведи меня незамеченным!
Митя не выдержал и расхохотался, бесцеремонно оглядев меня с ног до головы.
— Да вы не переживайте, здесь никто и червонца не поставит на то, что вы настоящий Неглинов. Это еще долго придется доказывать.
Митя оказался тысячу раз прав. Мы спокойно прошли мимо Ростиков, никто из которых даже не взглянул в мою сторону. Мне даже стало чуть-чуть обидно.
На пороге кафе Митя слегка пожал мою руку.
— Да, чего я хотел вас спросить, Ростислав Евгеньевич… Вы сегодня так неожиданно появились, я поначалу подумал, может, выступить пожелаете. А потом… Вдруг я вас вспомнил в тот вечер, ну, когда весна еще была ранняя, такой холодный ветреный вечер… Вы словно что-то для себя решали… Так долго решали… Я вижу, у вас все хорошо, наверно, правильно решили?
— Правильно, Митя. — Я слегка поежился, хотя был теплый безветренный вечер. — Все правильно, и все у меня хорошо.
— А сегодня не за этим ли заходили, опять чтобы решить?
— За этим, Митя.
— Ну и?…
— И тоже решил. У меня опять будет все хорошо.
— Это хорошо.
Я резко повернулся и пошел прочь, мне вслед смотрели многочисленные Ростики. Они так и не смогли понять, что этот безликий парень с трехдневной щетиной и в джинсовом потертом костюме делал в знаменитом фан-клубе Ростислава Неглинова?
Я попытался о чем-то спросить свою совесть. Но она молчала. Она больше не желала вести со мной диалог. Я свой выбор сделал.
С этого дня Ростик перестал для меня существовать. Я сам стал Ростик. И все проблемы, которые он успел нажить за свою недолгую жизнь, с этого дня стали моими. И разрешать я их должен был сам.
Предложения о съемках не прекращали сыпаться на мою голову. А я уже мог выбирать. Но поскольку выбирать было особо не из чего, то остановился на своем приятеле Лютике. Он был не хуже и не лучше. Просто я его знал и уже умел с ним работать. Съемки тоже мало чем отличались от предыдущих. Все та же рутинная работа. Все те же диалоги, за которые бывало стыдно. Все та же игра в страсти, от которых в сердце возникает лишь пустота. Одно успокаивало — на сей раз никакой влюбленной жены продюсера не предвиделось. Правда, продолжались легкие домогательства Любаши, которая за спиной Лютика умудрялась щекотать своими ярко накрашенными губками мою щеку и томно шептать:
— Ничего, миленький, после этого фильма я уж точно стану звездой, и мы пошлем с тобой всех Лютиков, вместе взятых, к черту…
Я не знал всех Лютиков, вместе взятых. Мне достаточно было и одного. И посылать его я никуда не собирался. Во всяком случае, в ближайшее время.
Впрочем, Любаша особых хлопот не доставляла. Она была просто Любашей — ни плохой, ни хорошей, но очень наивной. В глубине души она мне нравилась. Я бы даже смог с ней подружиться, если бы не ее влюбленность. Оставалось надеяться, что недолгая.
Мои прогнозы сбылись достаточно быстро. Однажды, в один из немногочисленных выходных дней, в которые Рита предложила мне прогуляться в парке с Джерри, насколько я понимал, для важной беседы, ко мне заявился Лютик. Он — ни свет ни заря — был пьян в стельку и бухнул бутылку водки прямо на журнальный столик, который не выдержал и скрипнул от негодования.
— Все, Ростя, это конец! — Лютик упал прямо в грязных ботинках на плюшевый диван.
Я не понимал, о каком конце речь, если он решил продолжать, судя по начатой бутылке.
— Вот стерва! — истерично закричал Лютик, размахивая толстыми кулачками. — А я думал, она ангел небесный.
Наконец до меня дошло, что речь о Любаше.
— Ничего ты такого не думал, — попытался я успокоить его. — Любаша — она и есть Любаша. Ни больше и не меньше.
— Нет, больше! Эта дрянь посмела бросить меня! Ме-е-ня! Потомка Трубецких и Волконских, приближенных к самому императору. Ме-е-ня! Люциана Второго… Мой папа был первый, если хочешь знать.
Насколько я знал, его папа Люциан Первый был из рода бедных польских сапожников. Но я решил о столь сомнительном факте не упоминать.
— Нет, Ростя, подлец, ты слышишь! Ме-е-ня! Говорят, когда Ален Делон увидел мой фильм, то прилюдно разрыдался! И был прав! Я, только я посмел поставить жирную черту под его карьерой! И эта… Эта потаскушка, эта дешевенькая девка… Эта смазливая дрянь посмела… Посмела замахнуться на самого… Самого… — Лютик заплакал, его и без того одуловатое красное лицо вовсе распухло, как красный шар, который, казалось, вот-вот лопнет.
Мне оставалось мучительно гадать, не я ли виновник этой шекспировской трагедии. Но Шекспир меня пощадил.
— И знаешь, к кому она переметнулась? Нет, ты никогда не поверишь! У тебя крыша отъедет, ты от ужаса полезешь на стену! К этому… К этому… — Лицо-шарик Лютика словно сдулось и сморщилось. — К этой бездари — Жорке Горлееву!
Крыша у меня отъезжать не собиралась, и от ужаса на стену я и вовсе не желал лезть. Поскольку понятия не имел, кто такой Жорка Горлеев. Но своему приятелю все же решил сделать приятное.
— К кому? — Я выразил на лице изумление. — Ты говоришь, к Жорке Подлееву?
Лютик вытаращил на меня глаза. И вдруг расхохотался во весь голос.
— Точно! Точно! Как ты в точку попал! Какой он, к черту, Горлеев! Хоть горло драть любит. Подлеев — как пить дать!
Лютик катался в своих грязных ботинках по моему дивану, держась за круглый живот, и дрыгая короткими толстыми ножками. Я облегчено вздохнул. Мне удалось хоть чуть-чуть отвлечь приятеля от мрачных мыслей. Но ненадолго. Он вновь как-то сник и открыл бутылку.
— У тебя хоть стаканы есть, а, Ростя?
— Пей один, — твердо ответил я. — И то не советую. У меня единственный выходной, и я хочу провести его в здравии и согласии с собственной совестью.
— Много ты понимаешь, чего хочет твоя совесть. Может, она как раз и хочет нажраться.
— Сомневаюсь. Мы с ней умеем находить общий язык.
— Это не она ли тебе подсказала год назад такое наболтать про этого Подлеева, что он только теперь сумел постановку выбить. Правда, ты это сделал спьяну, и все же…
— А у тебя длинная память, Лютик.
— Не-а, — Лютик помотал лысеющей головой. Потом сам вытащил из буфета самый большой бокал, до краев его налил и залпом выпил. Его красные глазки буравили меня насквозь.
— Ты и понятия не имеешь, какая длинная. Более того, моя память, как губка, все впитывает. Стоит только в нужный момент нажать — и вся грязь выльется наружу. Так что…
Я поежился. Мне не нравился разговор с Лютиком. Хотя я понимал, что тот убит горем, неадекватен, и все же что-то насторожило в его словах. Он и впрямь напоминал губку, из которой вот-вот потечет грязь.
— Ладно, Любашу я тебе простил, хотя ты меня и за дурака держишь. Думаешь, не видел, как она с тобой перешептывалась? Да ладно, дело былое. Но этому Подлееву и особенно ей… Ох как мало им не покажется. Они просто не знают еще, кто такой Лютик.
Он вновь затряс своими круглыми кулачишками. Из его красных глаз текли слезы. Но пахли они почему-то водкой. Я вдруг понял, что слов своих он на ветер не выбросит. Любаше и ее новому любовнику сегодня объявили войну. Слава богу, мне в этой войне была отведена роль рядового. Но разрядить обстановку я постарался по меньшей мере как генерал: схватил маленького Лютика за шиворот, слегка встряхнул и подтащил к зеркалу.
— Да ты только взгляни на себя! До чего ты довел себя из-за какой-то бабы! Плюнь ты на нее и забудь. Тоже мне — потомок Трубецких! Победитель Алена Делона! Если бы тебя Трубецкие вместе со всем царским двором и Аленом Делоном в придачу увидели…
Эффект был поразительным. Слова возымели такое воздействие, что я сам такого не ожидал.
Лютик с нескрываемым удовольствием разглядывал свою круглую красную рожу в зеркале, щурил свои заплывшие водочные глазки. Потирал от удовольствия потные ручонки и наконец важно произнес:
— А ты прав, Ростя! Ты, дружище, тысячу раз прав! Если бы они меня сейчас увидели, они бы окончательно поняли, что их род имеет самое достойное продолжение. А про этого Делонишку я вообще молчу. Он бы на месте умер от зависти.
Я вздохнул и вытер вспотевший лоб. Лютик был неисправим. Все-таки не слишком уж тяжело жилось на свете этому парню. Ведь он жил так, словно всем делал одолжение своим существованием. И за это ему положена пожизненная благодарность.
Мне же благодарить Лютика было не за что, и я тихонечко стал выпроваживать его за дверь. Я помнил о встрече с Ритой. По пути я все-таки еще раз попросил его оставить Любашу в покое, поскольку на звездном небосклоне полно и клаудий шифер, и дэми мур. И все они дожидаются Лютика. Тот с этим легко согласился, правда, не преминув заметить на полном серьёзе.
— Но, мне кажется, они слегка староваты, ты как думаешь, Ростя?
Я не выдержал и грубо вытолкнул Лютика из подъезда. Мы нос к носу столкнулись с Ритой. Лютик застыл на месте. Он даже перестал шататься, а его лицо обрело какую-то трезвую осмысленность, и я бы посмел сказать — одухотворенность.
— Здрасьте, — смущенно поздоровалась Рита и покраснела.
В это летнее солнечное утро она была хороша, как никогда. Ее пышные волосы были собраны в маленький трогательный хвостик. В ней было столько обаяния и детской непосредственности, что я со всей силы толкнул в бок режиссера Лютика. Но он-таки удержался, хотя пять минут назад был вдребезги пьян.
— Имею честь познакомиться, — Лютик снял воображаемую шляпу и низко поклонился, шаркнув толстой ножкой. — Известный режиссер Люциан Трубецкой, потомок польских князей и друг Алена Делона.
Рита покраснела до корней волос и опустила взгляд.
— Вот она — девушка моей мечты! Стоит подумать над фильмом с таким названием, ты как думаешь, Ростя, а? Правда, что-то подобное было… Но разве гениальные мысли не имеют права на повторение? И разве такие красивые девушки не имеют права сняться в таком фильме!
Лютик разошелся не на шутку. Его красноречие лилось медовыми реками и уже мало напоминало грязную губку, которую он приберег на черный день. Пора было спасать Риту от этого старого жирного индюка. Правда, в этой ситуации был и положительный момент — он в один миг забыл про Любашу.
— И как зовут столь очаровательную принцессу, эту богиню невинности и целомудрия?
— Ее зовут Рита, она недавно закончила школу, мечтает стать кинологом и влюблена в очень хорошего парня, кстати, взаимно.
Взаимная большая любовь Лютика никоим образом не тронула.
— Кто не проходил через школьную любовь, Риточка! И через кого не проходила она! Но, как опытный старый волчара, замечу, ни на ком не останавливалась подолгу, все равно проходила мимо. Я же… Испытавший все разочарования, все взлеты и падения, и вновь взлеты, спешу бросить к твоим ногам больше, чем мир. Поверь мне, гораздо больше!
— Разве бывает что-то больше мира? — тихо спросила Рита, даже не спросила, а словно утверждала. Но мы услышали.
— Боже, какое ты еще дитя! Я брошу к твоим ногам все кино! Весь мировой кинематограф встанет перед тобой на колени. А ты станешь его триумфом!
— Я хочу быть всего лишь кинологом, — Рита опустила голову, погладила загривок Джерри, обняла его изо всех сил, словно пыталась найти у своего четвероного друга спасения от кино.
— Прекрасно! Прекрасно! — Лютик кружил возле Риты и Джерри, как маленький люцифер, и потирал ручки в предвкушении добычи. — И твоей псине мы тоже подыщем подходящую роль. Он не останется не у дел. Слово режиссера Лютика Трубецкого!
Я понимал, что пора заканчивать этот дешевый спектакль, и силой отвел Лютика в сторону.
— Послушай, парень, вали отсюда и не смей трогать эту девчонку. Она видела в жизни только хорошее. И, дай бог, чтобы видела хорошее еще долгие-долгие годы. А дряни ей на жизненном пути и без тебя хватит. Не бери грех на душу.
— Уж не ты ли хочешь взять этот грех на свою душу вместо меня?
Я замахнулся, но Лютик ловко увернулся. И неожиданно дружески рассмеялся.
— Ну ладно, ладно, мы же с тобой больше, чем друзья. Мы же еще коллеги. Мы повязаны, Ростя. И успех у нас на двоих. И провал. Так что лучше уж на двоих. — Он дружески похлопал меня по плечу и пошел прочь. Уже откровенно шатаясь. И я молил Бога, чтобы он оказался все-таки пьяным в стельку, ничего не вспомнил из сегодняшнего воскресного утра. И особенно Риту.
Рита со страхом смотрела вслед удаляющемуся Лютику. И машинально схватилась за горло.
— Почему-то трудно дышать, правда, Ростислав Евгеньевич?
Я бы этого не сказал. Скорее наоборот. Воскресный день выдался настолько легким, безветренным, что казалось, все запахи листвы и цветов, собравшись воедино, вопреки городской пыли и городскому смогу, источали приятный освежающий аромат. Я даже демонстративно глубоко вдохнул воздух.
— А по-моему, ты преувеличиваешь, девочка. Знаешь, по-моему, в городе вкуснее всего пахнет бабье лето.
Рита вслед за мной вдохнула запахи бабьего лета. И вновь сморщила нос.
— Я не знала, что бабье лето пахнет еще водкой и лютиками.
Я расхохотался и взял Риту под руку.
— Ты хотела о чем-то поговорить. Пойдем в парк. Там уж точно не продают водку и не водятся режиссеры. Разве что цветут лютики. Но это не страшно.
По пути в сквер, который находился в квартале от нашего дома, мы шли молча. И лишь однажды Рита заметила, очень серьезно, очень значительно, как могут замечать лишь совсем юные люди:
— Мне не нравится ваш друг. Мне кажется, он нехороший.
— Ну что ты, Риточка. Он не плохой и не хороший. Он просто работник кино, понимаешь? В кино тоже разные персонажи. И те, кто его делают, порой утрачивают способность быть самими собой. Они слишком много берут на себя ролей. И зачастую оказывается, что свою, настоящую, от природы, утрачивают навсегда. Знаешь, я и сам понятия не имею, кто такой Лютик.
— А про себя, про себя вы знаете?
— А про себя тем более.
— А я про вас знаю…
Оставшийся путь мы прошли молча, и только Джерри изредка подавал голос, доказывая свое право на земле.
В сквере действительно было лучше. Шумела листва, уже тронутая желтой и бурой краской. Чирикали воробьи, подбирая крошки с асфальта.
— Сядем? — Рита указала на скамейку.
Я покорно уселся вслед за ней. Сердце мое тревожно забилось. Эта девочка действительно все слишком серьезно воспринимала. Я уже боялся и этой серьезности, и предстоящего разговора. И все же надеялся, что она на него не решится, она была слишком еще молода.
Рита мяла поводок в руках, накручивала его на запястье и вновь отпускала.
— Ростислав Евгеньевич… А то, что вы сказали этому режиссеру про взаимную любовь… Словно у меня уже есть парень и мы любим друг друга… Вы кого-нибудь имели в виду?
Я вздохнул и посмотрел на пушистые облака, плывущие медленно друг за дружкой. Я бы хотел в ответ сказать другое. Хотел сказать то, что она хочет услышать, но не мог этого сделать. Не имел права. Потому что давно утерял свои права. И тем более не имел права на это невинное добродушное создание. И лгать ей, только чтобы не сделать больно, я не мог.
— Нет, Рита, я никого не имел в виду. Я просто хотел, чтобы этот старый поросенок от тебя отцепился.
— И все? — Она смотрела на меня широко распахнутыми глазами, полными слез. И я заметил на ее щечках пару веснушек. Совсем как у Вальки. Боже, как это было давно! И милая девочка Валька, которую я оттолкнул от себя. И которая любила меня не меньше.
— Да, моя милая девочка, и все.
— Вы в кого-то влюблены, Ростислав Евгеньевич?
Я промолчал, не зная, как лучше ответить. Я подбирал самый разумный ответ. Мне нравилась, очень нравилась Рита. И даже более того. Но я знал, что она любит Ростика. И все еще помнил, что я — не он. И даже если бы теперь сознался, даже если бы она меня поняла, простила бы она мою ложь? И потом… Я вдруг вспомнил красную нахальную рожу своего друга Лютика. Как я его предупреждал не делать девочке больно и не брать грех на душу. И теперь что же, этот грех должен взять я? И где гарантия, что не разрушу эту юную душу, не раню ее сердце? Я сам настолько запутался в собственной жизни, что брать на себя ответственность за другую у меня не было сил и прав. Рита же совсем еще девочка. И она обязательно, обязательно встретит хорошего, доброго парня, иначе и быть не может. И еще вспомнит с благодарностью, что я когда-то отверг ее любовь…
— Вы кого-нибудь любите, Ростислав Евгеньевич? — широко распахнутые детские глаза, в которых такая тоска, нет, что-то большее, мольба, словно она пытается кого-то спасти. — Кого же?
Джерри подпрыгнул на задних лапах и лизнул меня в лицо, словно умолял, чтобы я ответил. А я молчал, цепляясь взглядом за караван пушистых облаков, словно пытался улететь на них далеко-далеко, туда, где меня не знают и где не задают вопросов. Туда, где не нужно никому отвечать, чтобы не ошибиться с ответом.
Неожиданно поднялся ветер. Он разнес листья по парку, стал гнать и гнать облака, и мой взгляд за ними уже не поспевал. Рита вскочила и присела передо мной на корточках, взяла мои руки в свои.
— Что с вами, ну ответьте же, ответьте, пожалуйста, вы кого-нибудь любите?
Я никого не любил, я давно никого не любил. Но чувствовал, нет, уже знал, что могу, что способен, стоит только ответить на это пожатие теплых рук, стоит только посмотреть в глаза. И я смогу.
Ветер трепал пышные волосы Риты, ее хвостик сбился набок, на своем лице я почувствовал капли дождя.
— Ростислав Евгеньевич, не отвечайте, не надо. Я же все, все про вас знаю, вы никого не любите, вы не любите даже свою работу! И этот фильм… Все его хвалят, и вас хвалят, а он… Это дурной, очень дурной фильм. Вы же мечтали о роли лесного бога. А играете дешевого супергероя. Это не про вас! Вы же совсем другой! Ростислав Евгеньевич! Вы запутались, вы сами ничего не понимаете. А я понимаю, вам нужно все бросить, абсолютно все. И мы уедем! И не нужно играть роль лесного бога. Можно просто быть им. Я знаю, вы сможете… Мы будем жить в деревне, у самого леса, там все по-другому. Вы просто не знаете, вы там не были, но я вам покажу. И вы навсегда влюбитесь в лес… В рощи, дубравы, поля… Птиц и зверей. Только они настоящие… Им не нужно притворяться, чтобы жить…
— Рита, Рита, успокойся, не надо. — Я почти грубо разжал ее пальцы и резко встал.
Хлынул ливень, ветер мешал говорить, разнося слова вместе с листвой по промокшему асфальту.
— Ты ничего не можешь знать, Рита. У тебя другая жизнь! Если бы я захотел изменить свою, то сделал бы это. Но я ничего, больше ничего менять не буду! Потому что уже поздно…
— Это неправда, неправда, я ненавижу кино точно так же, как вы. И почему, ну почему слово «кино» и «кинология» так похожи?! Это же два разных мира, как ложь и правда. Я для себя выбрала правду. Вы тоже, тоже сможете ее выбрать… Только откажитесь. А я… Я вам помогу…
Мне было настолько плохо, настолько больно, что внезапный холод меня спасал. Физическая дрожь заглушала душевную боль, и мне становилось легче, и я благодарил Бога, что пошел дождь.
— Рита! — Я кричал, перебивая вой ветра. — Рита! Ты совсем замерзла, беги домой, Рита! Я никогда, никогда не смогу полюбить тебя, и лес тоже, и твою кинологию. Я всего лишь дешевый киношник, и этим все сказано!
— Я вам не верю… Не верю… Вы просто потеряли что-то дорогое и боитесь его искать… Но я смогу помочь! — Риту тоже бил озноб, она задыхалась, она продрогла до нитки, ее зубы стучали. Джерри взволнованно терся у ее ног, пытаясь хоть чем-то помочь. — И я знаю, знаю, что вы… Вы меня… Почти… Почти…
— О боже! — я схватился за голову. — Нет, девочка, ты ошибаешься, ты глубоко ошибаешься! Я тебя не люблю! — Я жестоко чеканил слова, и они ударялись о стволы деревьев и застревали в листве. — Я никогда не смогу тебя полюбить, потому что я люблю совсем другую женщину. Совсем другую. И никогда от нее не откажусь. Как не откажусь и от теперешней жизни. Она моя! Плохая или хорошая, но она моя! Я ей принадлежу, я к ней приручен и я ее приручил!..
Ливень резко закончился. Резко закончился и наш диалог. Стало настолько тихо, что капли дождя, падающие с деревьев, напоминали звуки камнепада. Рита медленно повернулась, зацепила промокшего Джерри за ошейник и пошла прочь. Я смотрел вслед маленькой трогательной фигурке, за которой еле поспевал огромный промокший пес.
Правда, которая так и не была произнесена, повисла в воздухе. Правда, что я никого не любил, но мог влюбиться в Риту и быть с ней счастливым, как мог когда-то стать счастливым с Валькой. Правда, что эта жизнь совсем не моя, ни плохая, ни хорошая, и я ей не принадлежал, как и она мне. Правда состояла в том, что я был никем. Этот воскресный дождь мог меня смыть, не оставив и следа на асфальте. И еще правда была в том, что эта девочка пыталась сегодня спасти меня своей любовью. А я отказался. По доброй воле отказался от своего счастья. Потому что считал, что не имею на него права. Я почему-то решил, что знаю все на свете и, отказавшись от Риты, спасу ее. Я чувствовал себя мучеником, принесшим себя в жертву. И только моя совесть, мой вечный оппонент, робко заметила, что я не мученик, а просто трус, который бегает по замкнутому кругу, считая, что из него нет выхода. И ни разу не попробовав просто остановиться на каком-то этапе пути. Я чувствовал себя окольцованным, не пытаясь даже понять, что окольцованны в этом мире все. Просто многие умеют остановиться и не пытаются разбить этот круг.
Мне очень хотелось сказать что-то доброе, теплое Рите. Но было так холодно. И все же я попытался.
— Девочка, — окликнул я ее. — Счастье — это не обязательно тот мир, тот человек и та профессия, которые ты сама выбираешь. Бывает, что выбирает оно. И оно тебя выберет, попомни мое слово. И мне еще скажешь спасибо! — кричал я ей вслед.
Она оглянулась.
— Спасибо! — крикнула Рита в ответ. — Я запомню ваши слова. И буду ждать, что меня выберут…
Джерри в ответ только зло гавкнул в мою сторону. Похоже, он не на шутку на меня рассердился.
С тех пор мы редко встречались с Ритой. То ли она избегала меня, то ли я ее. Во всяком случае, нас это устраивало. И только в один воскресный вечер неожиданно нагрянула ее мамаша, вполне симпатичная женщина, которая старалась казаться гораздо моложе своих лет. Хотя это было напрасно. Она выглядела и молодо, и свежо. Пройдя в мою комнату и оглядев обстановку оценивающим взглядом, она заявила:
— Я вас уважаю, Ростислав Евгеньевич. И как нашего соседа — вы никогда не причиняли нам хлопот, разве что иногда, когда по ошибке ломились пьяным в дверь.
Похоже, она не умела ничего забывать.
— Уважаю и как знаменитого актера. Фильмы с вашим участием действительно великолепны и заслуживают самой высокой похвалы.
Похоже, с Ритой у нее были противоположные вкусы.
— И все же, — она поправила высокую прическу, стараясь выглядеть передо мной светской львицей. — И все же. У девочки первая влюбленность. Я этого ее увлечения не одобряю. Но первое всегда быстротечно. Потому что оно необязательно и без обязательств. Это потом все идет медленнее и труднее. Погрязаешь в долгах и обязанностях… И вот поэтому…
Она присела на край плюшевого дивана и стала теребить шелковый шарфик в своих ладонях, как совсем недавно ее дочь — поводок.
— И все же, — она наконец откровенно посмотрела в мои глаза. И вдруг в один миг с нее спал весь лоск и вся спесь. Она стала просто мамой. Мамой очень хорошей девочки Риты. — Ростислав Евгеньевич, если у вас нет серьезных намерений… Моя дочь очень молода. Я не хочу, чтобы она пережила трагедию. Конечно, рано или поздно она ее переживет. Но пусть попозже. Пусть хотя бы наберется опыта. И к миру станет относиться не так серьезно и не так драматично. Возможно, тогда ей станет легче. Вы меня понимаете?
Я ее понимал. Вдруг я ясно и отчетливо, словно это было вчера, вспомнил свой разговор с доктором Кнутовым. Когда он просил за Вальку. Мама Риты тоже просила. И они были так в этом похожи. Они всего лишь родители.
— Обещаю вам, обещаю, — я сказал это твердо, как когда-то говорил Кнутову. У меня уже был опыт. — Я никогда не причиню вашей дочери зла. Никогда. Она очень хорошая девочка. И она найдет свое счастье.
— Но мне не нравится эти ее чрезмерное увлечение кино… — она вдруг запнулась и сердце мое екнуло, — кинологией. Эти собаки. Их так много. Молодая девушка должна дружить не только с собаками, она же так красива, умна. Разве стоит тратить жизнь на этих четвероногих?
Я считал, что стоит. Именно этого жизнь и стоит. Но я промолчал.
— Возможно, ей стоит подумать о другой профессии. И о другом человеке.
— Возможно, — покорно согласился я. Мне вдруг захотелось, чтобы меня оставили в покое.
— Я рада, что вы меня понимаете. И что вы поддерживаете мои тревоги.
Ничего я не понимал. И ничего не поддерживал. Мне просто вдруг показалось, что я вновь, уже своим молчанием или равнодушным поддакиванием предал Риту. Она этого не заслуживала. И вдруг меня окончательно осенило. Не мне она в любви объяснялась. Вернее, это было не столь важным. Ей было важно меня спасти. Она не знала — от чего или от кого, но спасти. Я же ее спасти не мог. Точнее, просто не захотел. Так было удобнее. Мне казалось, тогда казалось, что жизнь сама знает, кого спасать и от кого. Но я глубоко ошибался…
А этим вечером я знал только одно. Что смогу организовать маленькое спасение. Спастись от несметной тоски, которая после встречи с Ритой и разговора с ее мамашей меня настолько заела, что казалось, еще чуть-чуть — и на мне не останется живого места. И я решил заглянуть на вечеринку, куда был приглашен еще неделю назад, но идти не собирался, поскольку хотел провести хоть один достойный выходной. Достойного выходного не получилось. Пришлось выбирать из двух зол меньшее. И я выбрал. Правда, в очередной раз ошибся.
— Только не это! Ради бога! Умоляю! Проведи меня незамеченным!
Митя не выдержал и расхохотался, бесцеремонно оглядев меня с ног до головы.
— Да вы не переживайте, здесь никто и червонца не поставит на то, что вы настоящий Неглинов. Это еще долго придется доказывать.
Митя оказался тысячу раз прав. Мы спокойно прошли мимо Ростиков, никто из которых даже не взглянул в мою сторону. Мне даже стало чуть-чуть обидно.
На пороге кафе Митя слегка пожал мою руку.
— Да, чего я хотел вас спросить, Ростислав Евгеньевич… Вы сегодня так неожиданно появились, я поначалу подумал, может, выступить пожелаете. А потом… Вдруг я вас вспомнил в тот вечер, ну, когда весна еще была ранняя, такой холодный ветреный вечер… Вы словно что-то для себя решали… Так долго решали… Я вижу, у вас все хорошо, наверно, правильно решили?
— Правильно, Митя. — Я слегка поежился, хотя был теплый безветренный вечер. — Все правильно, и все у меня хорошо.
— А сегодня не за этим ли заходили, опять чтобы решить?
— За этим, Митя.
— Ну и?…
— И тоже решил. У меня опять будет все хорошо.
— Это хорошо.
Я резко повернулся и пошел прочь, мне вслед смотрели многочисленные Ростики. Они так и не смогли понять, что этот безликий парень с трехдневной щетиной и в джинсовом потертом костюме делал в знаменитом фан-клубе Ростислава Неглинова?
Я попытался о чем-то спросить свою совесть. Но она молчала. Она больше не желала вести со мной диалог. Я свой выбор сделал.
С этого дня Ростик перестал для меня существовать. Я сам стал Ростик. И все проблемы, которые он успел нажить за свою недолгую жизнь, с этого дня стали моими. И разрешать я их должен был сам.
Предложения о съемках не прекращали сыпаться на мою голову. А я уже мог выбирать. Но поскольку выбирать было особо не из чего, то остановился на своем приятеле Лютике. Он был не хуже и не лучше. Просто я его знал и уже умел с ним работать. Съемки тоже мало чем отличались от предыдущих. Все та же рутинная работа. Все те же диалоги, за которые бывало стыдно. Все та же игра в страсти, от которых в сердце возникает лишь пустота. Одно успокаивало — на сей раз никакой влюбленной жены продюсера не предвиделось. Правда, продолжались легкие домогательства Любаши, которая за спиной Лютика умудрялась щекотать своими ярко накрашенными губками мою щеку и томно шептать:
— Ничего, миленький, после этого фильма я уж точно стану звездой, и мы пошлем с тобой всех Лютиков, вместе взятых, к черту…
Я не знал всех Лютиков, вместе взятых. Мне достаточно было и одного. И посылать его я никуда не собирался. Во всяком случае, в ближайшее время.
Впрочем, Любаша особых хлопот не доставляла. Она была просто Любашей — ни плохой, ни хорошей, но очень наивной. В глубине души она мне нравилась. Я бы даже смог с ней подружиться, если бы не ее влюбленность. Оставалось надеяться, что недолгая.
Мои прогнозы сбылись достаточно быстро. Однажды, в один из немногочисленных выходных дней, в которые Рита предложила мне прогуляться в парке с Джерри, насколько я понимал, для важной беседы, ко мне заявился Лютик. Он — ни свет ни заря — был пьян в стельку и бухнул бутылку водки прямо на журнальный столик, который не выдержал и скрипнул от негодования.
— Все, Ростя, это конец! — Лютик упал прямо в грязных ботинках на плюшевый диван.
Я не понимал, о каком конце речь, если он решил продолжать, судя по начатой бутылке.
— Вот стерва! — истерично закричал Лютик, размахивая толстыми кулачками. — А я думал, она ангел небесный.
Наконец до меня дошло, что речь о Любаше.
— Ничего ты такого не думал, — попытался я успокоить его. — Любаша — она и есть Любаша. Ни больше и не меньше.
— Нет, больше! Эта дрянь посмела бросить меня! Ме-е-ня! Потомка Трубецких и Волконских, приближенных к самому императору. Ме-е-ня! Люциана Второго… Мой папа был первый, если хочешь знать.
Насколько я знал, его папа Люциан Первый был из рода бедных польских сапожников. Но я решил о столь сомнительном факте не упоминать.
— Нет, Ростя, подлец, ты слышишь! Ме-е-ня! Говорят, когда Ален Делон увидел мой фильм, то прилюдно разрыдался! И был прав! Я, только я посмел поставить жирную черту под его карьерой! И эта… Эта потаскушка, эта дешевенькая девка… Эта смазливая дрянь посмела… Посмела замахнуться на самого… Самого… — Лютик заплакал, его и без того одуловатое красное лицо вовсе распухло, как красный шар, который, казалось, вот-вот лопнет.
Мне оставалось мучительно гадать, не я ли виновник этой шекспировской трагедии. Но Шекспир меня пощадил.
— И знаешь, к кому она переметнулась? Нет, ты никогда не поверишь! У тебя крыша отъедет, ты от ужаса полезешь на стену! К этому… К этому… — Лицо-шарик Лютика словно сдулось и сморщилось. — К этой бездари — Жорке Горлееву!
Крыша у меня отъезжать не собиралась, и от ужаса на стену я и вовсе не желал лезть. Поскольку понятия не имел, кто такой Жорка Горлеев. Но своему приятелю все же решил сделать приятное.
— К кому? — Я выразил на лице изумление. — Ты говоришь, к Жорке Подлееву?
Лютик вытаращил на меня глаза. И вдруг расхохотался во весь голос.
— Точно! Точно! Как ты в точку попал! Какой он, к черту, Горлеев! Хоть горло драть любит. Подлеев — как пить дать!
Лютик катался в своих грязных ботинках по моему дивану, держась за круглый живот, и дрыгая короткими толстыми ножками. Я облегчено вздохнул. Мне удалось хоть чуть-чуть отвлечь приятеля от мрачных мыслей. Но ненадолго. Он вновь как-то сник и открыл бутылку.
— У тебя хоть стаканы есть, а, Ростя?
— Пей один, — твердо ответил я. — И то не советую. У меня единственный выходной, и я хочу провести его в здравии и согласии с собственной совестью.
— Много ты понимаешь, чего хочет твоя совесть. Может, она как раз и хочет нажраться.
— Сомневаюсь. Мы с ней умеем находить общий язык.
— Это не она ли тебе подсказала год назад такое наболтать про этого Подлеева, что он только теперь сумел постановку выбить. Правда, ты это сделал спьяну, и все же…
— А у тебя длинная память, Лютик.
— Не-а, — Лютик помотал лысеющей головой. Потом сам вытащил из буфета самый большой бокал, до краев его налил и залпом выпил. Его красные глазки буравили меня насквозь.
— Ты и понятия не имеешь, какая длинная. Более того, моя память, как губка, все впитывает. Стоит только в нужный момент нажать — и вся грязь выльется наружу. Так что…
Я поежился. Мне не нравился разговор с Лютиком. Хотя я понимал, что тот убит горем, неадекватен, и все же что-то насторожило в его словах. Он и впрямь напоминал губку, из которой вот-вот потечет грязь.
— Ладно, Любашу я тебе простил, хотя ты меня и за дурака держишь. Думаешь, не видел, как она с тобой перешептывалась? Да ладно, дело былое. Но этому Подлееву и особенно ей… Ох как мало им не покажется. Они просто не знают еще, кто такой Лютик.
Он вновь затряс своими круглыми кулачишками. Из его красных глаз текли слезы. Но пахли они почему-то водкой. Я вдруг понял, что слов своих он на ветер не выбросит. Любаше и ее новому любовнику сегодня объявили войну. Слава богу, мне в этой войне была отведена роль рядового. Но разрядить обстановку я постарался по меньшей мере как генерал: схватил маленького Лютика за шиворот, слегка встряхнул и подтащил к зеркалу.
— Да ты только взгляни на себя! До чего ты довел себя из-за какой-то бабы! Плюнь ты на нее и забудь. Тоже мне — потомок Трубецких! Победитель Алена Делона! Если бы тебя Трубецкие вместе со всем царским двором и Аленом Делоном в придачу увидели…
Эффект был поразительным. Слова возымели такое воздействие, что я сам такого не ожидал.
Лютик с нескрываемым удовольствием разглядывал свою круглую красную рожу в зеркале, щурил свои заплывшие водочные глазки. Потирал от удовольствия потные ручонки и наконец важно произнес:
— А ты прав, Ростя! Ты, дружище, тысячу раз прав! Если бы они меня сейчас увидели, они бы окончательно поняли, что их род имеет самое достойное продолжение. А про этого Делонишку я вообще молчу. Он бы на месте умер от зависти.
Я вздохнул и вытер вспотевший лоб. Лютик был неисправим. Все-таки не слишком уж тяжело жилось на свете этому парню. Ведь он жил так, словно всем делал одолжение своим существованием. И за это ему положена пожизненная благодарность.
Мне же благодарить Лютика было не за что, и я тихонечко стал выпроваживать его за дверь. Я помнил о встрече с Ритой. По пути я все-таки еще раз попросил его оставить Любашу в покое, поскольку на звездном небосклоне полно и клаудий шифер, и дэми мур. И все они дожидаются Лютика. Тот с этим легко согласился, правда, не преминув заметить на полном серьёзе.
— Но, мне кажется, они слегка староваты, ты как думаешь, Ростя?
Я не выдержал и грубо вытолкнул Лютика из подъезда. Мы нос к носу столкнулись с Ритой. Лютик застыл на месте. Он даже перестал шататься, а его лицо обрело какую-то трезвую осмысленность, и я бы посмел сказать — одухотворенность.
— Здрасьте, — смущенно поздоровалась Рита и покраснела.
В это летнее солнечное утро она была хороша, как никогда. Ее пышные волосы были собраны в маленький трогательный хвостик. В ней было столько обаяния и детской непосредственности, что я со всей силы толкнул в бок режиссера Лютика. Но он-таки удержался, хотя пять минут назад был вдребезги пьян.
— Имею честь познакомиться, — Лютик снял воображаемую шляпу и низко поклонился, шаркнув толстой ножкой. — Известный режиссер Люциан Трубецкой, потомок польских князей и друг Алена Делона.
Рита покраснела до корней волос и опустила взгляд.
— Вот она — девушка моей мечты! Стоит подумать над фильмом с таким названием, ты как думаешь, Ростя, а? Правда, что-то подобное было… Но разве гениальные мысли не имеют права на повторение? И разве такие красивые девушки не имеют права сняться в таком фильме!
Лютик разошелся не на шутку. Его красноречие лилось медовыми реками и уже мало напоминало грязную губку, которую он приберег на черный день. Пора было спасать Риту от этого старого жирного индюка. Правда, в этой ситуации был и положительный момент — он в один миг забыл про Любашу.
— И как зовут столь очаровательную принцессу, эту богиню невинности и целомудрия?
— Ее зовут Рита, она недавно закончила школу, мечтает стать кинологом и влюблена в очень хорошего парня, кстати, взаимно.
Взаимная большая любовь Лютика никоим образом не тронула.
— Кто не проходил через школьную любовь, Риточка! И через кого не проходила она! Но, как опытный старый волчара, замечу, ни на ком не останавливалась подолгу, все равно проходила мимо. Я же… Испытавший все разочарования, все взлеты и падения, и вновь взлеты, спешу бросить к твоим ногам больше, чем мир. Поверь мне, гораздо больше!
— Разве бывает что-то больше мира? — тихо спросила Рита, даже не спросила, а словно утверждала. Но мы услышали.
— Боже, какое ты еще дитя! Я брошу к твоим ногам все кино! Весь мировой кинематограф встанет перед тобой на колени. А ты станешь его триумфом!
— Я хочу быть всего лишь кинологом, — Рита опустила голову, погладила загривок Джерри, обняла его изо всех сил, словно пыталась найти у своего четвероного друга спасения от кино.
— Прекрасно! Прекрасно! — Лютик кружил возле Риты и Джерри, как маленький люцифер, и потирал ручки в предвкушении добычи. — И твоей псине мы тоже подыщем подходящую роль. Он не останется не у дел. Слово режиссера Лютика Трубецкого!
Я понимал, что пора заканчивать этот дешевый спектакль, и силой отвел Лютика в сторону.
— Послушай, парень, вали отсюда и не смей трогать эту девчонку. Она видела в жизни только хорошее. И, дай бог, чтобы видела хорошее еще долгие-долгие годы. А дряни ей на жизненном пути и без тебя хватит. Не бери грех на душу.
— Уж не ты ли хочешь взять этот грех на свою душу вместо меня?
Я замахнулся, но Лютик ловко увернулся. И неожиданно дружески рассмеялся.
— Ну ладно, ладно, мы же с тобой больше, чем друзья. Мы же еще коллеги. Мы повязаны, Ростя. И успех у нас на двоих. И провал. Так что лучше уж на двоих. — Он дружески похлопал меня по плечу и пошел прочь. Уже откровенно шатаясь. И я молил Бога, чтобы он оказался все-таки пьяным в стельку, ничего не вспомнил из сегодняшнего воскресного утра. И особенно Риту.
Рита со страхом смотрела вслед удаляющемуся Лютику. И машинально схватилась за горло.
— Почему-то трудно дышать, правда, Ростислав Евгеньевич?
Я бы этого не сказал. Скорее наоборот. Воскресный день выдался настолько легким, безветренным, что казалось, все запахи листвы и цветов, собравшись воедино, вопреки городской пыли и городскому смогу, источали приятный освежающий аромат. Я даже демонстративно глубоко вдохнул воздух.
— А по-моему, ты преувеличиваешь, девочка. Знаешь, по-моему, в городе вкуснее всего пахнет бабье лето.
Рита вслед за мной вдохнула запахи бабьего лета. И вновь сморщила нос.
— Я не знала, что бабье лето пахнет еще водкой и лютиками.
Я расхохотался и взял Риту под руку.
— Ты хотела о чем-то поговорить. Пойдем в парк. Там уж точно не продают водку и не водятся режиссеры. Разве что цветут лютики. Но это не страшно.
По пути в сквер, который находился в квартале от нашего дома, мы шли молча. И лишь однажды Рита заметила, очень серьезно, очень значительно, как могут замечать лишь совсем юные люди:
— Мне не нравится ваш друг. Мне кажется, он нехороший.
— Ну что ты, Риточка. Он не плохой и не хороший. Он просто работник кино, понимаешь? В кино тоже разные персонажи. И те, кто его делают, порой утрачивают способность быть самими собой. Они слишком много берут на себя ролей. И зачастую оказывается, что свою, настоящую, от природы, утрачивают навсегда. Знаешь, я и сам понятия не имею, кто такой Лютик.
— А про себя, про себя вы знаете?
— А про себя тем более.
— А я про вас знаю…
Оставшийся путь мы прошли молча, и только Джерри изредка подавал голос, доказывая свое право на земле.
В сквере действительно было лучше. Шумела листва, уже тронутая желтой и бурой краской. Чирикали воробьи, подбирая крошки с асфальта.
— Сядем? — Рита указала на скамейку.
Я покорно уселся вслед за ней. Сердце мое тревожно забилось. Эта девочка действительно все слишком серьезно воспринимала. Я уже боялся и этой серьезности, и предстоящего разговора. И все же надеялся, что она на него не решится, она была слишком еще молода.
Рита мяла поводок в руках, накручивала его на запястье и вновь отпускала.
— Ростислав Евгеньевич… А то, что вы сказали этому режиссеру про взаимную любовь… Словно у меня уже есть парень и мы любим друг друга… Вы кого-нибудь имели в виду?
Я вздохнул и посмотрел на пушистые облака, плывущие медленно друг за дружкой. Я бы хотел в ответ сказать другое. Хотел сказать то, что она хочет услышать, но не мог этого сделать. Не имел права. Потому что давно утерял свои права. И тем более не имел права на это невинное добродушное создание. И лгать ей, только чтобы не сделать больно, я не мог.
— Нет, Рита, я никого не имел в виду. Я просто хотел, чтобы этот старый поросенок от тебя отцепился.
— И все? — Она смотрела на меня широко распахнутыми глазами, полными слез. И я заметил на ее щечках пару веснушек. Совсем как у Вальки. Боже, как это было давно! И милая девочка Валька, которую я оттолкнул от себя. И которая любила меня не меньше.
— Да, моя милая девочка, и все.
— Вы в кого-то влюблены, Ростислав Евгеньевич?
Я промолчал, не зная, как лучше ответить. Я подбирал самый разумный ответ. Мне нравилась, очень нравилась Рита. И даже более того. Но я знал, что она любит Ростика. И все еще помнил, что я — не он. И даже если бы теперь сознался, даже если бы она меня поняла, простила бы она мою ложь? И потом… Я вдруг вспомнил красную нахальную рожу своего друга Лютика. Как я его предупреждал не делать девочке больно и не брать грех на душу. И теперь что же, этот грех должен взять я? И где гарантия, что не разрушу эту юную душу, не раню ее сердце? Я сам настолько запутался в собственной жизни, что брать на себя ответственность за другую у меня не было сил и прав. Рита же совсем еще девочка. И она обязательно, обязательно встретит хорошего, доброго парня, иначе и быть не может. И еще вспомнит с благодарностью, что я когда-то отверг ее любовь…
— Вы кого-нибудь любите, Ростислав Евгеньевич? — широко распахнутые детские глаза, в которых такая тоска, нет, что-то большее, мольба, словно она пытается кого-то спасти. — Кого же?
Джерри подпрыгнул на задних лапах и лизнул меня в лицо, словно умолял, чтобы я ответил. А я молчал, цепляясь взглядом за караван пушистых облаков, словно пытался улететь на них далеко-далеко, туда, где меня не знают и где не задают вопросов. Туда, где не нужно никому отвечать, чтобы не ошибиться с ответом.
Неожиданно поднялся ветер. Он разнес листья по парку, стал гнать и гнать облака, и мой взгляд за ними уже не поспевал. Рита вскочила и присела передо мной на корточках, взяла мои руки в свои.
— Что с вами, ну ответьте же, ответьте, пожалуйста, вы кого-нибудь любите?
Я никого не любил, я давно никого не любил. Но чувствовал, нет, уже знал, что могу, что способен, стоит только ответить на это пожатие теплых рук, стоит только посмотреть в глаза. И я смогу.
Ветер трепал пышные волосы Риты, ее хвостик сбился набок, на своем лице я почувствовал капли дождя.
— Ростислав Евгеньевич, не отвечайте, не надо. Я же все, все про вас знаю, вы никого не любите, вы не любите даже свою работу! И этот фильм… Все его хвалят, и вас хвалят, а он… Это дурной, очень дурной фильм. Вы же мечтали о роли лесного бога. А играете дешевого супергероя. Это не про вас! Вы же совсем другой! Ростислав Евгеньевич! Вы запутались, вы сами ничего не понимаете. А я понимаю, вам нужно все бросить, абсолютно все. И мы уедем! И не нужно играть роль лесного бога. Можно просто быть им. Я знаю, вы сможете… Мы будем жить в деревне, у самого леса, там все по-другому. Вы просто не знаете, вы там не были, но я вам покажу. И вы навсегда влюбитесь в лес… В рощи, дубравы, поля… Птиц и зверей. Только они настоящие… Им не нужно притворяться, чтобы жить…
— Рита, Рита, успокойся, не надо. — Я почти грубо разжал ее пальцы и резко встал.
Хлынул ливень, ветер мешал говорить, разнося слова вместе с листвой по промокшему асфальту.
— Ты ничего не можешь знать, Рита. У тебя другая жизнь! Если бы я захотел изменить свою, то сделал бы это. Но я ничего, больше ничего менять не буду! Потому что уже поздно…
— Это неправда, неправда, я ненавижу кино точно так же, как вы. И почему, ну почему слово «кино» и «кинология» так похожи?! Это же два разных мира, как ложь и правда. Я для себя выбрала правду. Вы тоже, тоже сможете ее выбрать… Только откажитесь. А я… Я вам помогу…
Мне было настолько плохо, настолько больно, что внезапный холод меня спасал. Физическая дрожь заглушала душевную боль, и мне становилось легче, и я благодарил Бога, что пошел дождь.
— Рита! — Я кричал, перебивая вой ветра. — Рита! Ты совсем замерзла, беги домой, Рита! Я никогда, никогда не смогу полюбить тебя, и лес тоже, и твою кинологию. Я всего лишь дешевый киношник, и этим все сказано!
— Я вам не верю… Не верю… Вы просто потеряли что-то дорогое и боитесь его искать… Но я смогу помочь! — Риту тоже бил озноб, она задыхалась, она продрогла до нитки, ее зубы стучали. Джерри взволнованно терся у ее ног, пытаясь хоть чем-то помочь. — И я знаю, знаю, что вы… Вы меня… Почти… Почти…
— О боже! — я схватился за голову. — Нет, девочка, ты ошибаешься, ты глубоко ошибаешься! Я тебя не люблю! — Я жестоко чеканил слова, и они ударялись о стволы деревьев и застревали в листве. — Я никогда не смогу тебя полюбить, потому что я люблю совсем другую женщину. Совсем другую. И никогда от нее не откажусь. Как не откажусь и от теперешней жизни. Она моя! Плохая или хорошая, но она моя! Я ей принадлежу, я к ней приручен и я ее приручил!..
Ливень резко закончился. Резко закончился и наш диалог. Стало настолько тихо, что капли дождя, падающие с деревьев, напоминали звуки камнепада. Рита медленно повернулась, зацепила промокшего Джерри за ошейник и пошла прочь. Я смотрел вслед маленькой трогательной фигурке, за которой еле поспевал огромный промокший пес.
Правда, которая так и не была произнесена, повисла в воздухе. Правда, что я никого не любил, но мог влюбиться в Риту и быть с ней счастливым, как мог когда-то стать счастливым с Валькой. Правда, что эта жизнь совсем не моя, ни плохая, ни хорошая, и я ей не принадлежал, как и она мне. Правда состояла в том, что я был никем. Этот воскресный дождь мог меня смыть, не оставив и следа на асфальте. И еще правда была в том, что эта девочка пыталась сегодня спасти меня своей любовью. А я отказался. По доброй воле отказался от своего счастья. Потому что считал, что не имею на него права. Я почему-то решил, что знаю все на свете и, отказавшись от Риты, спасу ее. Я чувствовал себя мучеником, принесшим себя в жертву. И только моя совесть, мой вечный оппонент, робко заметила, что я не мученик, а просто трус, который бегает по замкнутому кругу, считая, что из него нет выхода. И ни разу не попробовав просто остановиться на каком-то этапе пути. Я чувствовал себя окольцованным, не пытаясь даже понять, что окольцованны в этом мире все. Просто многие умеют остановиться и не пытаются разбить этот круг.
Мне очень хотелось сказать что-то доброе, теплое Рите. Но было так холодно. И все же я попытался.
— Девочка, — окликнул я ее. — Счастье — это не обязательно тот мир, тот человек и та профессия, которые ты сама выбираешь. Бывает, что выбирает оно. И оно тебя выберет, попомни мое слово. И мне еще скажешь спасибо! — кричал я ей вслед.
Она оглянулась.
— Спасибо! — крикнула Рита в ответ. — Я запомню ваши слова. И буду ждать, что меня выберут…
Джерри в ответ только зло гавкнул в мою сторону. Похоже, он не на шутку на меня рассердился.
С тех пор мы редко встречались с Ритой. То ли она избегала меня, то ли я ее. Во всяком случае, нас это устраивало. И только в один воскресный вечер неожиданно нагрянула ее мамаша, вполне симпатичная женщина, которая старалась казаться гораздо моложе своих лет. Хотя это было напрасно. Она выглядела и молодо, и свежо. Пройдя в мою комнату и оглядев обстановку оценивающим взглядом, она заявила:
— Я вас уважаю, Ростислав Евгеньевич. И как нашего соседа — вы никогда не причиняли нам хлопот, разве что иногда, когда по ошибке ломились пьяным в дверь.
Похоже, она не умела ничего забывать.
— Уважаю и как знаменитого актера. Фильмы с вашим участием действительно великолепны и заслуживают самой высокой похвалы.
Похоже, с Ритой у нее были противоположные вкусы.
— И все же, — она поправила высокую прическу, стараясь выглядеть передо мной светской львицей. — И все же. У девочки первая влюбленность. Я этого ее увлечения не одобряю. Но первое всегда быстротечно. Потому что оно необязательно и без обязательств. Это потом все идет медленнее и труднее. Погрязаешь в долгах и обязанностях… И вот поэтому…
Она присела на край плюшевого дивана и стала теребить шелковый шарфик в своих ладонях, как совсем недавно ее дочь — поводок.
— И все же, — она наконец откровенно посмотрела в мои глаза. И вдруг в один миг с нее спал весь лоск и вся спесь. Она стала просто мамой. Мамой очень хорошей девочки Риты. — Ростислав Евгеньевич, если у вас нет серьезных намерений… Моя дочь очень молода. Я не хочу, чтобы она пережила трагедию. Конечно, рано или поздно она ее переживет. Но пусть попозже. Пусть хотя бы наберется опыта. И к миру станет относиться не так серьезно и не так драматично. Возможно, тогда ей станет легче. Вы меня понимаете?
Я ее понимал. Вдруг я ясно и отчетливо, словно это было вчера, вспомнил свой разговор с доктором Кнутовым. Когда он просил за Вальку. Мама Риты тоже просила. И они были так в этом похожи. Они всего лишь родители.
— Обещаю вам, обещаю, — я сказал это твердо, как когда-то говорил Кнутову. У меня уже был опыт. — Я никогда не причиню вашей дочери зла. Никогда. Она очень хорошая девочка. И она найдет свое счастье.
— Но мне не нравится эти ее чрезмерное увлечение кино… — она вдруг запнулась и сердце мое екнуло, — кинологией. Эти собаки. Их так много. Молодая девушка должна дружить не только с собаками, она же так красива, умна. Разве стоит тратить жизнь на этих четвероногих?
Я считал, что стоит. Именно этого жизнь и стоит. Но я промолчал.
— Возможно, ей стоит подумать о другой профессии. И о другом человеке.
— Возможно, — покорно согласился я. Мне вдруг захотелось, чтобы меня оставили в покое.
— Я рада, что вы меня понимаете. И что вы поддерживаете мои тревоги.
Ничего я не понимал. И ничего не поддерживал. Мне просто вдруг показалось, что я вновь, уже своим молчанием или равнодушным поддакиванием предал Риту. Она этого не заслуживала. И вдруг меня окончательно осенило. Не мне она в любви объяснялась. Вернее, это было не столь важным. Ей было важно меня спасти. Она не знала — от чего или от кого, но спасти. Я же ее спасти не мог. Точнее, просто не захотел. Так было удобнее. Мне казалось, тогда казалось, что жизнь сама знает, кого спасать и от кого. Но я глубоко ошибался…
А этим вечером я знал только одно. Что смогу организовать маленькое спасение. Спастись от несметной тоски, которая после встречи с Ритой и разговора с ее мамашей меня настолько заела, что казалось, еще чуть-чуть — и на мне не останется живого места. И я решил заглянуть на вечеринку, куда был приглашен еще неделю назад, но идти не собирался, поскольку хотел провести хоть один достойный выходной. Достойного выходного не получилось. Пришлось выбирать из двух зол меньшее. И я выбрал. Правда, в очередной раз ошибся.