Страница:
Ее глаза гневно сверкали, пухлый рот был поджат, мне показалось, она меня сейчас ударит. Я ждал этого удара. И вдруг, в одну секунду, так ничего и не сообразив, почувствовал на своих губах горячий мгновенный поцелуй. И в эту же секунду девушка скрылась за воротами пансионата. Она бежала по дорожке, усыпанной розовым гравием. А я тупо смотрел ей вслед. Я абсолютно ничего не понимал. Это непонимание меня и отталкивало, и раскаляло одновременно. Домой, скорее домой. Но я уже чувствовал, как эта волшебная фраза теряет свою силу.
Из оцепенения меня вывел Мишкин голос.
— Эй, Данька, ну очнись же, чего стоишь, как болван.
Пожалуй, в эту минуту я действительно был похож на болвана. Мой бессмысленный взгляд бегал по лицу, фигуре Мишки. И не видел его.
— Ну же, Данька. Чего здесь торчишь! Тоже на танцы пришел? Наконец-то выбрался, дикий медведь!
Постепенно до меня начал доходить смысл слов. Я уже мог разглядеть Мишку. И даже присвистнул от удивления.
— Ты, что ли, Мишка? Ну, тебя не узнать!
Мишка самодовольно покрутился перед моим носом. В новом черном костюме, купленном в честь окончания девятилетки, правда, на вырост, и полосатом галстуке, Мишка казался даже старше своих пятнадцати лет.
— Айда со мной, Данька! Тут знаешь какое веселье! Правда… — Мишка запнулся, почесал за ухом, оглядев меня с ног до головы. — Правда, видок у тебя еще тот…
— Еще тот, — согласился я. — Да, если честно, и танцор я никудышний. А ты иди, веселись. — Я на секунду замялся. — Ну, в общем, если что — заходи. Поболтаем.
— Зайду, Данька, если что. — Мишка лукаво мне подмигнул и тут же скрылся за воротами пансионата.
Я понуро брел по проторенной лесной дороге, уже не спеша домой. Мне опостылел и мой дом, и моя дорога. Я где-то читал, что когда приходит любовь, то острее начинаешь чувствовать мир, природу, запахи, цвет. Я шел по лесу, наполненному самыми разнообразными запахами и играющему самыми удивительными красками. И совсем не чувствовал их и ничего не видел. И все же это означало, что я влюблен. Вглядываясь в ярко-зеленые, еще мокрые кроны высоких сосен, я видел мокрые крыши высоток Большого города. Я вдыхал свежий лесной воздух — и ощущал запах автомобильной гари. Я шел по сочной траве — и ощущал под ногами пористую дорожку асфальта… Я еще оставался здесь, но мои мысли были уже там. Там, где живет Лида. И мне хотелось туда, в этот непонятный чужой мир, который мне стал так дорог. Потому что я был влюблен.
А следующим утром ко мне заявился Мишка. И мне вновь пришлось делать вид, что безразлично, как прошел вечер. А Мишке пришлось делать вид, что у него нет никакого желания об этом рассказывать. Немного поиграв в эту странную игру, я наконец как можно беззаботнее спросил, как прошли вчера танцы. При этом я очень старательно разливал чай в чашки, словно это занятие являлось для меня самым главным в жизни. Мишка долго не отвечал, поскольку был поглощен чаепитием. В этот момент мне хотелось дать парню подзатыльник, но вместо этого я ласково спросил, как самого дорогого гостя:
— Может, нальешь в блюдечко? Так быстрее остынет.
— Угу, — промычал Мишка, переливая чай в блюдце.
— Тебе с малиновым или ежевичным? — продолжал ворковать я, по-прежнему желая врезать Мишке.
— С ежевичным… И с малиновым…
Вообще, в какие это времена, я распивал с утра чаи, как кумушка с соседкой за светскими беседами?
— Так что ты спросил? — Мишка садистски улыбнулся.
— Когда? — я округлил глаза.
— Да совсем недавно!
— Понятия не имею! А… Постой… Про варенье?…
Мишка нетерпеливо заерзал на стуле. Он хотел победить.
— Да нет, это еще до варенья было.
— Ну, это я, брат, не припомню. Мало ли что мог ляпнуть! — Я хотел победить не меньше Мишки. И мне это удалось. Я все же был старше и опытнее.
— Ну, ты что-то говорил про вчерашний вечер…
— Я?!! Это ты начинал рассказывать про танцы. Так что, потанцевал? — Я прекрасно знал, что у Мишки мало времени. И ему задаст отец, если он вовремя не явится.
Мишка тяжело вздохнул и посмотрел на часы. У него уже не было времени на последний раунд. Пришлось сдаться.
— В общем, да. Даже один раз с этой… Твоей… Артисткой… Сама пригласила, — похвастался он.
У меня от волнения перехватило дыхание. Мишку она пригласила неспроста. Сомневаюсь, что ей приглянулся этот лопоухий деревенский пацан.
Мишка поднялся с места.
— В общем… — Он почесал за оттопыренным ухом. Ему очень не хотелось просто так, даром, выкладывать карты на стол. — В общем, говорила, что гулять где-то тут будет недалеко… Боится заблудиться. Так ты это… Чтоб дома был… Вдруг заблудится и набредет на твою сторожку…
Я ждал весь день, потом — весь вечер, а потом — и всю ночь. Лида так и не пришла.
Следующим утром я бессмысленно бродил недалеко от пансионата, побывал на озере, посидел возле старого дуба, историю которого придумал специально для нее. Я так хотел ее встретить. И не встретил. Я не чувствовал ничего. Только бешеные ритмы сердца. Словно был закрыт в спальном вагоне. Четыре стены. Пустота. И удары колес. Неужели она такая — любовь?
Вечером я не выдержал. Нарядился в свой единственный костюм, белую рубаху и галстук в полоску — вылитый Мишка. Только мне далеко не пятнадцать. И мне нельзя быть смешным. И все же я был смешон. Я шел на танцы.
Пожалуй, медведь, заявившийся нежданно-негаданно на бал, выглядел бы более гармонично, нежели я. И все же меня восприняли именно как медведя. Танец прекратился. Я почувствовал на себе десятки удивленных глаз.
Эти столичные были совсем другие. Совсем. Они были в дырявых джинсах, помятых майках, стоптанных кроссовках. Они из другого мира, которого я не знал. Потому что, как и Мишка, думал, что на танцы приходят нарядными. Мишке это сошло с рук — он слишком молод. Я же выглядел по меньшей мере дураком. По большей — сумасшедшим. И мне так хотелось оправдать себя, объяснить, что я пришел прямо с заседания правления лесничества. Но это было бы еще глупее. Поэтому я промолчал.
Я стоял медведем, явившимся без приглашения на бал и ничего не понимающим в этом бале. Меня выручила Лида. Она подскочила ко мне и радостно воскликнула:
— Вот видите, какие могут быть галантные лесники! Не вам чета! Боже, как давно я не танцевала с мужчиной в костюме!
Я услышал за своей спиной ехидный шепот. Типа того, что эта девочка, как всегда, оригинальничает.
Вновь грянула музыка. Лида, обвив мою шею руками, стала кружить со мной в вальсе. Хотя это и не была вальсовая музыка. Она танцевала легко и грациозно, ее хорошо учили танцевальному мастерству в институте. Но я оказался не вполне пригодным партнером, постоянно спотыкался и наступал Лиде на ноги. С трудом осилил этот танец.
Едва стихла музыка, девушка подвела меня к группке молодых людей. Они с любопытством разглядывали меня, как экзотическое чучело в зоологическом музее, бросив пару колких фраз в адрес Лиды. Эдика я явно раздражал, он и не пытался это скрыть.
— Если бы я был художником, — обратился он ко мне, сверкая насмешливым взглядом, — я бы непременно нарисовал ваш портрет. Портрет нашего современника, которого в современном мире не бывает. Так сказать, эксклюзив.
— А я, если бы имел честь быть художником, — совершенно серьезно ответил я, — то вообще бы не рисовал людей. Они и так в жизни слишком рисуются. Представляете, что может получиться на бумаге?
Лида звонко расхохоталась и снисходительно потрепала Эдика по небритой щеке. Он зло увернулся.
— О, с вами можно говорить о живописи! И в какой же манере вы бы рисовали свой дремучий лес? Импрессионизм, экспрессионизм, пуантилизм?
Я пожал плечами.
— Разве для этого нужна особенная манера? Я думал, для того чтобы рисовать, нужен всего лишь талант.
Эдик раздраженно махнул рукой. И перешел в открытое наступление.
— Впрочем, мы теряем зря время, разглагольствуя об искусстве. Боюсь, вы слишком примитивны для этого.
— Я вообще-то этого не боюсь. Но признаю, что вы правы. Мир, в котором я живу, примитивнее и настолько же богаче и смелее вашего. Художники, кстати, в основном предпочитают изображать именно его. Люди так редко хорошо получаются на холсте.
— Люди вообще редко получаются! — поддержала меня Лида и покрутила пальцем у виска, обращаясь непосредственно к Эдику. И тут же, подхватив меня под руку, потащила к выходу.
Я бы на месте Эдика врезал мне хорошенько, ведь он явно был неравнодушен к Лиде. Ну, в крайнем случае, можно было громко свистнуть нам вслед. Но вслед звучало молчание. Люди и впрямь редко получаются.
Уже на улице, едва ступив на лесную тропу, ведущую к дому, я по-настоящему перевел дух. Я чувствовал себя в своей стихии. Я был со всех сторон защищен.
— А я и не ожидала, что ты так умеешь пикироваться. — Лида прижалась щекой к моему плечу.
— Кстати, я понятия не имею, что такое импрессионизм. Ты шокирована?
— Увы. Но это легко исправить. Всего лишь стиль в искусстве, когда художник хочет более естественно запечатлеть мир, как бы его каждое мгновение, дыхание что ли, движение и мимолетность…
— А разве по-другому можно рисовать? Не понимаю… Если по-другому нельзя, тогда вообще нельзя.
— Можно, еще как можно! — Лида еще теснее прижалась к моему плечу. — Боже, какое счастье, что ты не художник, не артист, не музыкант…
— И не герой клипа…
— Особенно это. — Холодные губы Лиды касались уже моего лба, носа, щек. — Боже, как они мне все надоели, как они мне все надоели. Как они… — Ее губы наконец-то нашли мои.
Земля давно ушла из-под ног. И солнце тоже покинуло нас. И куда-то исчезли деревья. И я даже не чувствовал неба. Ничего, ничего вокруг не было. Голый вакуум. Космос. В нем существовали только мы двое. И я уже не жалел о своем зеленом мире, пропитанном свежими запахами и покоем. И Лида не жалела о своем, запыленном и суматошном. Мы были вдвоем. И нам оказалось достаточно этого. Наш космос устраивал нас. И его невесомость, и его пустота. Где не было ни запахов, ни звуков. Где остались только мы двое. И, наверно, наша любовь. Я уже знал, что это такое. И, пожалуй, мог нарисовать ее в своем воображении. Ее дыхание, ее мгновение, ее мимолетность. Импрессионисты могли бы мне позавидовать. Я рисовал не хуже… Разве кому-нибудь удавалось нарисовать любовь?
Так началась наша любовь. Впереди у нас был целый месяц. А это немало. Более того, я вообще считал, что для большой любви месяца вполне достаточно. За месяц люди не успеют надоесть друг другу, не успеют узнать все друг про друга, и даже не успеют поругаться. Про бытовые мелочи вообще нечего говорить. Быт за месяц не способен убить любовь. Это уже потом — в ходе, так сказать, проверки чувств и желаний… Мы не думали о проверке. Нас ждал месяц любви.
Лида больше времени проводила у меня в сторожке, чем в пансионате. Она безоговорочно приняла мою жизнь, с удовольствием готовила для меня, поливала цветы и деревья в саду. Для нее все было в новинку. Иногда мне казалось, что она просто играет роль этакой деревенской пастушки и часто — переигрывает. Но я закрывал на это глаза. Я был влюблен. И был уверен, что она влюблена не меньше. Я не верил, что играть в любовь возможно, когда не любишь. Я был очень далек от кинематографа.
Чижик с Лидой так и не сдружился. Наверно потому, что она его воспринимала всего лишь как мою собаку, а не как моего лучшего друга. А может быть, просто к нему ревновала. Чижик ревновал не меньше. И они в некотором роде боролись за мое исключительное внимание.
— Ну же, Данька, — Лида не раз настраивала меня против Чижика. — Я допускаю, что собака может стать другом, но не могу себе представить, чтобы она стала лучшим другом. Потому что так не бывает.
— Так бывает. Только так и должно быть, — дразнил я девушку. И в очередной раз пытался примирить ее с Чижиком. — Ну же, Лидка, подумай, вспомни хотя бы своих друзей. Сколько раз они тебя предавали? А сколько обманывали? А сколько завидовали? Ага? А Чижик ни разу про меня дурного слова не сказал. А зато как он умеет слушать! Я могу ему раскрыть любую тайну, и он никогда ее не разнесет по всему свету.
— Ты просто боишься людей. Вот и вся твоя философия. Ты боишься правды. Вот и нашел себе глухонемого друга, который только и может, что лизать твои ноги. Такой большой и сильный, ты боишься, что тебя могут предать, потому и выбрал себе того, кто не предает только потому, что предавать не умеет. А не потому, что не хочет.
Чижик громко и свирепо лаял на Лиду. Я хватал его за ошейник, опасаясь, что он может укусить девушку.
— Не обижай его, он ведь все понимает, — грустно отвечал я Лиде, которая, в отличие от Чижика, меня понимала гораздо меньше. А сколько бы осталось этого понимания после месяца нашей любви?
Пожалуй, я поспешил с утверждением, что за месяц ничто не способно омрачить любовь. Вскоре я понял, что для этого достаточно и дня. И все же моя правда заключалась в том, что жалкий месяц на обиды, разочарования и неприятности можно закрывать глаза. Запросто. Когда сильно влюблен.
Мы с Лидой не скрывали своих чувств. Просто мы сами скрывались. Нам было достаточно видеть друг друга, прикасаться друг к другу, вместе смеяться и изредка спорить из-за Чижика. И все же без выхода «в люди» обойтись невозможно. Хотя бы потому, что вокруг много солнца, зелени и свежего воздуха. И потому, что в этом году выдалось на редкость хорошее лето. Мои недавние прогнозы о семи неделях дождя не оправдались. Самсон в этом году играл на моей стороне.
Когда я был свободен, мы встречались с Лидой под нашим засохшим дубом. И Лида каждый день нетерпеливо его осматривала.
— Ни одного зеленого листочка! — Она чуть не плача била ногой по мху, облепившему дуб со всех сторон.
Мне иногда не терпелось сказать ей, что я все бессовестно выдумал — и про дерево влюбленных, и про то, как появляются на мертвом дереве листочки тогда, когда любовь случается. Но так и не открывал ей этой маленькой тайны. Мне нравилась моя выдумка. И иногда я сам в нее верил.
— Ну же, Лида, — я обнимал ее за плечи, — не будь капризным ребенком. Мы так мало знакомы. Разве можно понять за такое короткое время все про любовь?
— А при чем тут время? Хотя да… Конечно… Что можно понять?… Особенно дереву.
— Ну, дерево, если хочешь знать, понимает гораздо больше нашего. Потому что больше видит. И больше живет.
— Но опять же — молчит.
— Откуда ты знаешь? Может быть, это мы его не слышим. А может быть, молчим мы для него.
— Эх ты, ботаник…
Лидка стелила покрывало на землю, ложилась и сладко потягивалась. А я часами мог любоваться ею. И молчать. Как дерево. И не слышать ее беззаботную болтовню. А она все рассказывала и рассказывала об огнях Большого города. Иногда я вспоминал Марианну Кирилловну. Они относились к своему городу абсолютно одинаково. Проклиная, ругая, обзывая, они очень его любили. И мне казалось, я тоже начинаю его любить. А возможно, я просто любил Лиду. И мне уже становилось все равно где быть, лишь бы быть с ней.
Однажды я в очередной раз учил Лиду плавать, она барахталась в воде, как беспомощный ребенок, цепляясь за мои плечи и оставляя на спине следы от царапин. Эта картина мне была очень знакомой. Я не раз наблюдал ее, когда стоял за деревом и следил за чужим праздником, в котором веселились моя Лида и Эдик. Теперь на его месте был я. Это меня несколько смущало и даже злило, но я сдерживался, всегда помня, что нашей любви отпущено очень мало времени. Я просто старался как можно меньше походить на Эдика. Но у меня не получалось. Я так же крепко прижимал к себе Лиду, так же бросал ее в воду и однажды так же прицепил желтую кувшинку к ее волосам. Боже, неужели в жизни похожи не только люди, но и их жесты и даже их любовь? Как, должно быть, звезды смеются над нами, когда мы их называем одинаковыми…
И вот в один из таких безобидных уроков из воды внезапно вынырнула Валька, очутившись недалеко от нас. Мокрая, веснушчатая, со слипшимися короткими волосами и красными от воды глазами, она напоминала лягушонка. Лида от неожиданности вскрикнула:
— Ой, а это что за лягушонок?!
— Это Валька, — обречено представил я девушку. — Дочка доктора Кнутова. Мой хороший друг.
— Как Чижик или все-таки лучше? — подозрительно покосилась на меня Лида.
— С Чижиком состязаться — гиблое дело. И все-таки Валька — хороший друг.
— И главное — хорошенький, — со злостью бросила мне в лицо Лида.
А Валька развернулась и поплыла. Здесь она чувствовала себя как рыба в воде. И уже ни капельки не напоминала лягушонка, а скорее походила на русалку. Я уже не видел ее коротких слипшихся волос, ее плотного веснушчатого тела. Она ныряла и выныривала вновь. Очень гибкая, как стебелек желтой кувшинки. Она ложилась на спину и легко гребла руками. Как лодка, затерявшаяся в волнах моря. И лучи солнца играли на ее мокром теле. Я искренне залюбовался Валькой. Мое любование не ускользнуло от жесткого взгляда Лиды, которая вдруг (этот беспомощный ребенок, который только и мог, что барахтаться в воде) изящно нырнула и поплыла. Не менее легко и красиво. Она плыла брассом, делая точные симметричные движения, а затем перешла на баттерфляй. Я тупо смотрел на нее. И не видел ее красоты. Я просто вдруг понял, что она настоящая профессионалка. Наверняка не раз побеждавшая в городских соревнованиях. И так ловко водившая меня за нос. Боже, а я ведь это подозревал еще тогда, когда она играла с Эдиком. Еще тогда… Теперь же она устроила соревнования с Валькой. И я от всей души пожелал ей проиграть. Резко развернувшись, я поплыл к берегу.
Лида догнала меня, когда я уже, выбравшись из лесных зарослей, зло и решительно направлялся к дому.
— Дурак же ты, какой дурачок. — Она обняла меня сзади за плечи. Я не обернулся.
— Ну не могла же я спокойно смотреть, как ты любуешься этим лягушонком. Вот и пришлось самой показать класс, — мурлыкала Лида, гладя мою спину.
— Я понятия не имел, что можно в одну секунду научиться так плавать. Ты просто вундеркинд. Думаю, тебе под силу и спортивное, и подводное плавание. Может быть, меня научишь?
— Но пойми, милый, эти маленькие хитрости были придуманы специально для тебя. Тебе ведь приятно было учить меня плаванью, — оправдывалась Лида перед моей злой спиной.
— Насколько я знаю, эти хитрости были придуманы поначалу для клипового героя, — внезапная мысль вдруг осенила меня, и я резко обернулся. И столкнулся с невинным взглядом. — Скажи, Лидка, только честно… Только честно, пожалуйста… Тогда… Когда Эдик учил тебя плавать, ты знала…
— Что знала? — Лида хитро сощурилась.
— Ну… Что я наблюдаю за тобой?
— Конечно, знала, — просто ответила она. — Ну, какой нормальный мужик не придет на свидание, если его назначает такая девушка, как я.
— Какая девушка? — Я нахмурился. — Лгунья, врунья, интриганка…
— Продолжай, продолжай! — Лида уже откровенно смеялась.
Мне так хотелось продолжить — и к тому же бездарная актриса. Но Лида прижалась ко мне всем телом. Ее волосы, еще мокрые, приятно щекотали мое лицо и пахли желтыми кувшинками.
— И к тому же прекрасная актриса, — продолжила она за меня.
И я не смог ей возразить. Я погладил ее влажные волосы, прикоснулся к ним губами. У нас был всего лишь месяц…
А вечером, проводив Лиду, я ждал появления Вальки. Это было в ее духе. Она непременно должна была появиться и устроить скандал. К чему я был готов. Даже придумал красочный монолог и привлек Чижика к своей защите.
— Ты любишь эту девчонку, Чижик. Так что, брат, помоги мне. Ну, лизни ее руку. Или посмотри на нее жалобно. Уж что-что, а это ты, дружище, умеешь.
Чижик вздохнул и, свернувшись калачиком, улегся у порога. Но Валька так и не пришла. Она не пришла и на следующий день. В глубине души я был раздосадован. В конце концов, она же влюбилась в меня и даже возомнила себя моей невестой. Однако же Валька стала для меня не единственной досадой. В этот вечер не пришла и Лида. И я уже не на шутку разволновался. Столкнувшись на пороге дома с запыхавшимся Мишкой, я и вовсе испугался.
— Ну же, — я втащил его за ворот пиджака в дом. — Только без предисловий, что случилось?
— Заболела, — выдохнул Мишка. И уже более спокойно добавил: — Но ты, Данька, не волнуйся. Просто перегрелась на солнце. Знаешь этих столичных штучек. Они и солнца-то у себя за небоскребами не видят. Вот и, вдохнув глоток свежего воздуха, падают почти замертво. И где такое видано, чтобы люди болели от солнца и воздуха?! Чокнуться можно. Нет уж… Такая жизнь не по мне.
Мишка уселся развязно на диван и, забросив ногу за ногу, вытащил из пиджака «Кэмел» и золотистую зажигалку той же фирмы. Но не успел прикурить. Я мгновенно выхватил пачку сигарет из его рук.
— Мишка! Вот отцу расскажу!
Мишка от души расхохотался.
— Ну, Данька! Ты меня совсем уморил! Словно из каменного века! Да я уже год как курю! Даже если бы не курил, то непременно с сегодняшнего дня бы начал. Разве от такого шика отказываются! Я ведь только «Приму» и пробовал.
Я внимательно посмотрел на Мишку. Его уши торчали в разные стороны, старый пиджак с отцовского плеча болтался на худеньких плечах, глаза по-детски блестели при виде новой игрушки. «Кэмел» Мишке был так же к лицу, как медведю смокинг.
Я устало опустился на диван рядом с парнем.
— М-да… А мне все кажется, ты ребенок. Совсем не замечаю времени. Знаешь, Мишка, оно для меня словно застывает здесь, на природе. Словно ничего не взрослеет, не стареет, не умирает. Только рождается. А ведь это далеко не так.
— М-да-а-а, — вторя мне, глубокомысленно протянул Мишка. — Ты совсем одичал, Данька. Совсем. И, не в обиду тебе сказано, постарел. Хоть и на природе.
Мишка мастерски чиркнул блестящей зажигалкой из фальшивого золота.
— Артисты подарили? — показал я на «Кэмел».
— Угу. Они, кто же еще. У них там все знаменитости такие курят. А про спички они вообще уже думать забыли. Да, мы с тобой — темнота, каменный век. Сигареты, кстати, твоя… эта… артистка преза… презентовала — за успешную работу. А зажигалку ее дружок. Ух, как я обрадовался, мне в жизни таких подарков не делали. Даже на день рождения. Самый дорогой подарок был — перочинный ножик от отца. Да разве сравнить с такой зажигалкой!
— А где ты их встретил? — направил я разговор Мишки в нужное русло.
— Да в номер к твоей артистке заходил, отец велел занести ей лекарства. Она лежит на кровати с мокрым полотенцем на лбу. А этот красавчик сидит у ее ног, как верный пес.
Внутри у меня все перевернулось. Я сжал кулаки. И почему-то спросил:
— Целуются?
— Чего? — не понял Мишка.
— Ну, ты же сам говорил. Они когда-то целовались.
— Я? Ах да! — Мишка стукнул себя по лбу. — Совсем забыл. Почему-то когда врешь, всегда забываешь.
— Зачем ты мне врал, Мишка? — Я не разозлился на него, а только облегченно вздохнул.
— Да я б ни в жизнь! — Мишка стукнул себя кулаком в грудь. — Это она мне велела тебе сказать… Ну, что целовалась.
Я уже ничего не понимал. Моя голова шла кругом. Почему-то ужасно захотелось спать.
— А ей-то зачем это было нужно?
— Ты, Данька, как ребенок. Ничего не понимаешь в жизни. Ведь только так, с помощью ее безбожного вранья, ты и попался на удочку.
— Все вранье, кругом одно вранье. — Я устало провел ладонью по вспотевшему лбу. — Презенты ты от нее получил за это?
— И за это тоже. Да ты не отчаивайся, Данька. Любой бы только мечтал попасться на ее удочку. С помощью вранья или нет — какая разница.
— Наверное, никакой. Для них там вообще не существует разницы между правдой и кривдой. Все одно. Артисты.
— Ну же, Данька, — Мишка встревожено смотрел на мое равнодушное лицо, на мои потухшие сонные глаза. И даже встряхнул меня за плечо. — Ну же, Данька. Чего ты? Все же нормально. Ну… Ну, хочешь, хочешь, я и ей что-нибудь скажу, в отместку. К примеру, как ты целовался с Валькой, хочешь? И презент мне никакой от тебя не нужен, ты же мой друг. Это от тех брать можно, для них это нормально.
— Не хочу, Мишка, — я потрепал его по щеке. — А ты иди, Мишка, иди. И Вальку не впутывай. Она хорошая девчонка.
— Хорошая… Только хороших почему-то не так сильно любят. А этой, твоей артистке, чего-нибудь передать?
— Пусть выздоравливает.
Я вышел проводить Мишку за порог. Мишка опрокинул голову к небу. Тяжелые тучи повисли над лесом. Особенно остро чувствовались запахи смолы и бессмертника. Птицы низко летали над соснами, задевая их крыльями.
— Скоро дождина зарядит, на неделю, — усмехнулся Мишка, видимо, вспомнив Самсонов день. — Не придется им больше умирать от солнца. Ну разве что от глотка свежего воздуха.
Мишка небрежно чирикнул золотой зажигалкой. Яркий огонь вспыхнул у него в руках.
— Красиво, — почему-то печально вздохнул Мишка. — И руки не обжигает. От спичек так не бывает.
— Огонь он и есть огонь. Может согреть, а может обжечь. Ну, бывай, дружище.
Мишка, приподняв ворот пиджака, быстрым шагом направился прочь от моего дома. Я пошел закрывать ставни. Дождь хлынул раньше времени. Я уже собирался бежать домой, как заметил, что в кустах неподалеку от моего дома что-то белеет. Глаз мой был зоркий и натренированный.
— Вот чертяги столичные! Вечно мусорят, нет от них покоя. Словно у себя в городе, а не в лесу.
Я, сварливо ворча себе под нос, разгреб руками кусты и заметил в глубине их насквозь промокшую полную пачку «Кэмела», недалеко валялась обляпанная грязью блестящая зажигалка…
Из оцепенения меня вывел Мишкин голос.
— Эй, Данька, ну очнись же, чего стоишь, как болван.
Пожалуй, в эту минуту я действительно был похож на болвана. Мой бессмысленный взгляд бегал по лицу, фигуре Мишки. И не видел его.
— Ну же, Данька. Чего здесь торчишь! Тоже на танцы пришел? Наконец-то выбрался, дикий медведь!
Постепенно до меня начал доходить смысл слов. Я уже мог разглядеть Мишку. И даже присвистнул от удивления.
— Ты, что ли, Мишка? Ну, тебя не узнать!
Мишка самодовольно покрутился перед моим носом. В новом черном костюме, купленном в честь окончания девятилетки, правда, на вырост, и полосатом галстуке, Мишка казался даже старше своих пятнадцати лет.
— Айда со мной, Данька! Тут знаешь какое веселье! Правда… — Мишка запнулся, почесал за ухом, оглядев меня с ног до головы. — Правда, видок у тебя еще тот…
— Еще тот, — согласился я. — Да, если честно, и танцор я никудышний. А ты иди, веселись. — Я на секунду замялся. — Ну, в общем, если что — заходи. Поболтаем.
— Зайду, Данька, если что. — Мишка лукаво мне подмигнул и тут же скрылся за воротами пансионата.
Я понуро брел по проторенной лесной дороге, уже не спеша домой. Мне опостылел и мой дом, и моя дорога. Я где-то читал, что когда приходит любовь, то острее начинаешь чувствовать мир, природу, запахи, цвет. Я шел по лесу, наполненному самыми разнообразными запахами и играющему самыми удивительными красками. И совсем не чувствовал их и ничего не видел. И все же это означало, что я влюблен. Вглядываясь в ярко-зеленые, еще мокрые кроны высоких сосен, я видел мокрые крыши высоток Большого города. Я вдыхал свежий лесной воздух — и ощущал запах автомобильной гари. Я шел по сочной траве — и ощущал под ногами пористую дорожку асфальта… Я еще оставался здесь, но мои мысли были уже там. Там, где живет Лида. И мне хотелось туда, в этот непонятный чужой мир, который мне стал так дорог. Потому что я был влюблен.
А следующим утром ко мне заявился Мишка. И мне вновь пришлось делать вид, что безразлично, как прошел вечер. А Мишке пришлось делать вид, что у него нет никакого желания об этом рассказывать. Немного поиграв в эту странную игру, я наконец как можно беззаботнее спросил, как прошли вчера танцы. При этом я очень старательно разливал чай в чашки, словно это занятие являлось для меня самым главным в жизни. Мишка долго не отвечал, поскольку был поглощен чаепитием. В этот момент мне хотелось дать парню подзатыльник, но вместо этого я ласково спросил, как самого дорогого гостя:
— Может, нальешь в блюдечко? Так быстрее остынет.
— Угу, — промычал Мишка, переливая чай в блюдце.
— Тебе с малиновым или ежевичным? — продолжал ворковать я, по-прежнему желая врезать Мишке.
— С ежевичным… И с малиновым…
Вообще, в какие это времена, я распивал с утра чаи, как кумушка с соседкой за светскими беседами?
— Так что ты спросил? — Мишка садистски улыбнулся.
— Когда? — я округлил глаза.
— Да совсем недавно!
— Понятия не имею! А… Постой… Про варенье?…
Мишка нетерпеливо заерзал на стуле. Он хотел победить.
— Да нет, это еще до варенья было.
— Ну, это я, брат, не припомню. Мало ли что мог ляпнуть! — Я хотел победить не меньше Мишки. И мне это удалось. Я все же был старше и опытнее.
— Ну, ты что-то говорил про вчерашний вечер…
— Я?!! Это ты начинал рассказывать про танцы. Так что, потанцевал? — Я прекрасно знал, что у Мишки мало времени. И ему задаст отец, если он вовремя не явится.
Мишка тяжело вздохнул и посмотрел на часы. У него уже не было времени на последний раунд. Пришлось сдаться.
— В общем, да. Даже один раз с этой… Твоей… Артисткой… Сама пригласила, — похвастался он.
У меня от волнения перехватило дыхание. Мишку она пригласила неспроста. Сомневаюсь, что ей приглянулся этот лопоухий деревенский пацан.
Мишка поднялся с места.
— В общем… — Он почесал за оттопыренным ухом. Ему очень не хотелось просто так, даром, выкладывать карты на стол. — В общем, говорила, что гулять где-то тут будет недалеко… Боится заблудиться. Так ты это… Чтоб дома был… Вдруг заблудится и набредет на твою сторожку…
Я ждал весь день, потом — весь вечер, а потом — и всю ночь. Лида так и не пришла.
Следующим утром я бессмысленно бродил недалеко от пансионата, побывал на озере, посидел возле старого дуба, историю которого придумал специально для нее. Я так хотел ее встретить. И не встретил. Я не чувствовал ничего. Только бешеные ритмы сердца. Словно был закрыт в спальном вагоне. Четыре стены. Пустота. И удары колес. Неужели она такая — любовь?
Вечером я не выдержал. Нарядился в свой единственный костюм, белую рубаху и галстук в полоску — вылитый Мишка. Только мне далеко не пятнадцать. И мне нельзя быть смешным. И все же я был смешон. Я шел на танцы.
Пожалуй, медведь, заявившийся нежданно-негаданно на бал, выглядел бы более гармонично, нежели я. И все же меня восприняли именно как медведя. Танец прекратился. Я почувствовал на себе десятки удивленных глаз.
Эти столичные были совсем другие. Совсем. Они были в дырявых джинсах, помятых майках, стоптанных кроссовках. Они из другого мира, которого я не знал. Потому что, как и Мишка, думал, что на танцы приходят нарядными. Мишке это сошло с рук — он слишком молод. Я же выглядел по меньшей мере дураком. По большей — сумасшедшим. И мне так хотелось оправдать себя, объяснить, что я пришел прямо с заседания правления лесничества. Но это было бы еще глупее. Поэтому я промолчал.
Я стоял медведем, явившимся без приглашения на бал и ничего не понимающим в этом бале. Меня выручила Лида. Она подскочила ко мне и радостно воскликнула:
— Вот видите, какие могут быть галантные лесники! Не вам чета! Боже, как давно я не танцевала с мужчиной в костюме!
Я услышал за своей спиной ехидный шепот. Типа того, что эта девочка, как всегда, оригинальничает.
Вновь грянула музыка. Лида, обвив мою шею руками, стала кружить со мной в вальсе. Хотя это и не была вальсовая музыка. Она танцевала легко и грациозно, ее хорошо учили танцевальному мастерству в институте. Но я оказался не вполне пригодным партнером, постоянно спотыкался и наступал Лиде на ноги. С трудом осилил этот танец.
Едва стихла музыка, девушка подвела меня к группке молодых людей. Они с любопытством разглядывали меня, как экзотическое чучело в зоологическом музее, бросив пару колких фраз в адрес Лиды. Эдика я явно раздражал, он и не пытался это скрыть.
— Если бы я был художником, — обратился он ко мне, сверкая насмешливым взглядом, — я бы непременно нарисовал ваш портрет. Портрет нашего современника, которого в современном мире не бывает. Так сказать, эксклюзив.
— А я, если бы имел честь быть художником, — совершенно серьезно ответил я, — то вообще бы не рисовал людей. Они и так в жизни слишком рисуются. Представляете, что может получиться на бумаге?
Лида звонко расхохоталась и снисходительно потрепала Эдика по небритой щеке. Он зло увернулся.
— О, с вами можно говорить о живописи! И в какой же манере вы бы рисовали свой дремучий лес? Импрессионизм, экспрессионизм, пуантилизм?
Я пожал плечами.
— Разве для этого нужна особенная манера? Я думал, для того чтобы рисовать, нужен всего лишь талант.
Эдик раздраженно махнул рукой. И перешел в открытое наступление.
— Впрочем, мы теряем зря время, разглагольствуя об искусстве. Боюсь, вы слишком примитивны для этого.
— Я вообще-то этого не боюсь. Но признаю, что вы правы. Мир, в котором я живу, примитивнее и настолько же богаче и смелее вашего. Художники, кстати, в основном предпочитают изображать именно его. Люди так редко хорошо получаются на холсте.
— Люди вообще редко получаются! — поддержала меня Лида и покрутила пальцем у виска, обращаясь непосредственно к Эдику. И тут же, подхватив меня под руку, потащила к выходу.
Я бы на месте Эдика врезал мне хорошенько, ведь он явно был неравнодушен к Лиде. Ну, в крайнем случае, можно было громко свистнуть нам вслед. Но вслед звучало молчание. Люди и впрямь редко получаются.
Уже на улице, едва ступив на лесную тропу, ведущую к дому, я по-настоящему перевел дух. Я чувствовал себя в своей стихии. Я был со всех сторон защищен.
— А я и не ожидала, что ты так умеешь пикироваться. — Лида прижалась щекой к моему плечу.
— Кстати, я понятия не имею, что такое импрессионизм. Ты шокирована?
— Увы. Но это легко исправить. Всего лишь стиль в искусстве, когда художник хочет более естественно запечатлеть мир, как бы его каждое мгновение, дыхание что ли, движение и мимолетность…
— А разве по-другому можно рисовать? Не понимаю… Если по-другому нельзя, тогда вообще нельзя.
— Можно, еще как можно! — Лида еще теснее прижалась к моему плечу. — Боже, какое счастье, что ты не художник, не артист, не музыкант…
— И не герой клипа…
— Особенно это. — Холодные губы Лиды касались уже моего лба, носа, щек. — Боже, как они мне все надоели, как они мне все надоели. Как они… — Ее губы наконец-то нашли мои.
Земля давно ушла из-под ног. И солнце тоже покинуло нас. И куда-то исчезли деревья. И я даже не чувствовал неба. Ничего, ничего вокруг не было. Голый вакуум. Космос. В нем существовали только мы двое. И я уже не жалел о своем зеленом мире, пропитанном свежими запахами и покоем. И Лида не жалела о своем, запыленном и суматошном. Мы были вдвоем. И нам оказалось достаточно этого. Наш космос устраивал нас. И его невесомость, и его пустота. Где не было ни запахов, ни звуков. Где остались только мы двое. И, наверно, наша любовь. Я уже знал, что это такое. И, пожалуй, мог нарисовать ее в своем воображении. Ее дыхание, ее мгновение, ее мимолетность. Импрессионисты могли бы мне позавидовать. Я рисовал не хуже… Разве кому-нибудь удавалось нарисовать любовь?
Так началась наша любовь. Впереди у нас был целый месяц. А это немало. Более того, я вообще считал, что для большой любви месяца вполне достаточно. За месяц люди не успеют надоесть друг другу, не успеют узнать все друг про друга, и даже не успеют поругаться. Про бытовые мелочи вообще нечего говорить. Быт за месяц не способен убить любовь. Это уже потом — в ходе, так сказать, проверки чувств и желаний… Мы не думали о проверке. Нас ждал месяц любви.
Лида больше времени проводила у меня в сторожке, чем в пансионате. Она безоговорочно приняла мою жизнь, с удовольствием готовила для меня, поливала цветы и деревья в саду. Для нее все было в новинку. Иногда мне казалось, что она просто играет роль этакой деревенской пастушки и часто — переигрывает. Но я закрывал на это глаза. Я был влюблен. И был уверен, что она влюблена не меньше. Я не верил, что играть в любовь возможно, когда не любишь. Я был очень далек от кинематографа.
Чижик с Лидой так и не сдружился. Наверно потому, что она его воспринимала всего лишь как мою собаку, а не как моего лучшего друга. А может быть, просто к нему ревновала. Чижик ревновал не меньше. И они в некотором роде боролись за мое исключительное внимание.
— Ну же, Данька, — Лида не раз настраивала меня против Чижика. — Я допускаю, что собака может стать другом, но не могу себе представить, чтобы она стала лучшим другом. Потому что так не бывает.
— Так бывает. Только так и должно быть, — дразнил я девушку. И в очередной раз пытался примирить ее с Чижиком. — Ну же, Лидка, подумай, вспомни хотя бы своих друзей. Сколько раз они тебя предавали? А сколько обманывали? А сколько завидовали? Ага? А Чижик ни разу про меня дурного слова не сказал. А зато как он умеет слушать! Я могу ему раскрыть любую тайну, и он никогда ее не разнесет по всему свету.
— Ты просто боишься людей. Вот и вся твоя философия. Ты боишься правды. Вот и нашел себе глухонемого друга, который только и может, что лизать твои ноги. Такой большой и сильный, ты боишься, что тебя могут предать, потому и выбрал себе того, кто не предает только потому, что предавать не умеет. А не потому, что не хочет.
Чижик громко и свирепо лаял на Лиду. Я хватал его за ошейник, опасаясь, что он может укусить девушку.
— Не обижай его, он ведь все понимает, — грустно отвечал я Лиде, которая, в отличие от Чижика, меня понимала гораздо меньше. А сколько бы осталось этого понимания после месяца нашей любви?
Пожалуй, я поспешил с утверждением, что за месяц ничто не способно омрачить любовь. Вскоре я понял, что для этого достаточно и дня. И все же моя правда заключалась в том, что жалкий месяц на обиды, разочарования и неприятности можно закрывать глаза. Запросто. Когда сильно влюблен.
Мы с Лидой не скрывали своих чувств. Просто мы сами скрывались. Нам было достаточно видеть друг друга, прикасаться друг к другу, вместе смеяться и изредка спорить из-за Чижика. И все же без выхода «в люди» обойтись невозможно. Хотя бы потому, что вокруг много солнца, зелени и свежего воздуха. И потому, что в этом году выдалось на редкость хорошее лето. Мои недавние прогнозы о семи неделях дождя не оправдались. Самсон в этом году играл на моей стороне.
Когда я был свободен, мы встречались с Лидой под нашим засохшим дубом. И Лида каждый день нетерпеливо его осматривала.
— Ни одного зеленого листочка! — Она чуть не плача била ногой по мху, облепившему дуб со всех сторон.
Мне иногда не терпелось сказать ей, что я все бессовестно выдумал — и про дерево влюбленных, и про то, как появляются на мертвом дереве листочки тогда, когда любовь случается. Но так и не открывал ей этой маленькой тайны. Мне нравилась моя выдумка. И иногда я сам в нее верил.
— Ну же, Лида, — я обнимал ее за плечи, — не будь капризным ребенком. Мы так мало знакомы. Разве можно понять за такое короткое время все про любовь?
— А при чем тут время? Хотя да… Конечно… Что можно понять?… Особенно дереву.
— Ну, дерево, если хочешь знать, понимает гораздо больше нашего. Потому что больше видит. И больше живет.
— Но опять же — молчит.
— Откуда ты знаешь? Может быть, это мы его не слышим. А может быть, молчим мы для него.
— Эх ты, ботаник…
Лидка стелила покрывало на землю, ложилась и сладко потягивалась. А я часами мог любоваться ею. И молчать. Как дерево. И не слышать ее беззаботную болтовню. А она все рассказывала и рассказывала об огнях Большого города. Иногда я вспоминал Марианну Кирилловну. Они относились к своему городу абсолютно одинаково. Проклиная, ругая, обзывая, они очень его любили. И мне казалось, я тоже начинаю его любить. А возможно, я просто любил Лиду. И мне уже становилось все равно где быть, лишь бы быть с ней.
Однажды я в очередной раз учил Лиду плавать, она барахталась в воде, как беспомощный ребенок, цепляясь за мои плечи и оставляя на спине следы от царапин. Эта картина мне была очень знакомой. Я не раз наблюдал ее, когда стоял за деревом и следил за чужим праздником, в котором веселились моя Лида и Эдик. Теперь на его месте был я. Это меня несколько смущало и даже злило, но я сдерживался, всегда помня, что нашей любви отпущено очень мало времени. Я просто старался как можно меньше походить на Эдика. Но у меня не получалось. Я так же крепко прижимал к себе Лиду, так же бросал ее в воду и однажды так же прицепил желтую кувшинку к ее волосам. Боже, неужели в жизни похожи не только люди, но и их жесты и даже их любовь? Как, должно быть, звезды смеются над нами, когда мы их называем одинаковыми…
И вот в один из таких безобидных уроков из воды внезапно вынырнула Валька, очутившись недалеко от нас. Мокрая, веснушчатая, со слипшимися короткими волосами и красными от воды глазами, она напоминала лягушонка. Лида от неожиданности вскрикнула:
— Ой, а это что за лягушонок?!
— Это Валька, — обречено представил я девушку. — Дочка доктора Кнутова. Мой хороший друг.
— Как Чижик или все-таки лучше? — подозрительно покосилась на меня Лида.
— С Чижиком состязаться — гиблое дело. И все-таки Валька — хороший друг.
— И главное — хорошенький, — со злостью бросила мне в лицо Лида.
А Валька развернулась и поплыла. Здесь она чувствовала себя как рыба в воде. И уже ни капельки не напоминала лягушонка, а скорее походила на русалку. Я уже не видел ее коротких слипшихся волос, ее плотного веснушчатого тела. Она ныряла и выныривала вновь. Очень гибкая, как стебелек желтой кувшинки. Она ложилась на спину и легко гребла руками. Как лодка, затерявшаяся в волнах моря. И лучи солнца играли на ее мокром теле. Я искренне залюбовался Валькой. Мое любование не ускользнуло от жесткого взгляда Лиды, которая вдруг (этот беспомощный ребенок, который только и мог, что барахтаться в воде) изящно нырнула и поплыла. Не менее легко и красиво. Она плыла брассом, делая точные симметричные движения, а затем перешла на баттерфляй. Я тупо смотрел на нее. И не видел ее красоты. Я просто вдруг понял, что она настоящая профессионалка. Наверняка не раз побеждавшая в городских соревнованиях. И так ловко водившая меня за нос. Боже, а я ведь это подозревал еще тогда, когда она играла с Эдиком. Еще тогда… Теперь же она устроила соревнования с Валькой. И я от всей души пожелал ей проиграть. Резко развернувшись, я поплыл к берегу.
Лида догнала меня, когда я уже, выбравшись из лесных зарослей, зло и решительно направлялся к дому.
— Дурак же ты, какой дурачок. — Она обняла меня сзади за плечи. Я не обернулся.
— Ну не могла же я спокойно смотреть, как ты любуешься этим лягушонком. Вот и пришлось самой показать класс, — мурлыкала Лида, гладя мою спину.
— Я понятия не имел, что можно в одну секунду научиться так плавать. Ты просто вундеркинд. Думаю, тебе под силу и спортивное, и подводное плавание. Может быть, меня научишь?
— Но пойми, милый, эти маленькие хитрости были придуманы специально для тебя. Тебе ведь приятно было учить меня плаванью, — оправдывалась Лида перед моей злой спиной.
— Насколько я знаю, эти хитрости были придуманы поначалу для клипового героя, — внезапная мысль вдруг осенила меня, и я резко обернулся. И столкнулся с невинным взглядом. — Скажи, Лидка, только честно… Только честно, пожалуйста… Тогда… Когда Эдик учил тебя плавать, ты знала…
— Что знала? — Лида хитро сощурилась.
— Ну… Что я наблюдаю за тобой?
— Конечно, знала, — просто ответила она. — Ну, какой нормальный мужик не придет на свидание, если его назначает такая девушка, как я.
— Какая девушка? — Я нахмурился. — Лгунья, врунья, интриганка…
— Продолжай, продолжай! — Лида уже откровенно смеялась.
Мне так хотелось продолжить — и к тому же бездарная актриса. Но Лида прижалась ко мне всем телом. Ее волосы, еще мокрые, приятно щекотали мое лицо и пахли желтыми кувшинками.
— И к тому же прекрасная актриса, — продолжила она за меня.
И я не смог ей возразить. Я погладил ее влажные волосы, прикоснулся к ним губами. У нас был всего лишь месяц…
А вечером, проводив Лиду, я ждал появления Вальки. Это было в ее духе. Она непременно должна была появиться и устроить скандал. К чему я был готов. Даже придумал красочный монолог и привлек Чижика к своей защите.
— Ты любишь эту девчонку, Чижик. Так что, брат, помоги мне. Ну, лизни ее руку. Или посмотри на нее жалобно. Уж что-что, а это ты, дружище, умеешь.
Чижик вздохнул и, свернувшись калачиком, улегся у порога. Но Валька так и не пришла. Она не пришла и на следующий день. В глубине души я был раздосадован. В конце концов, она же влюбилась в меня и даже возомнила себя моей невестой. Однако же Валька стала для меня не единственной досадой. В этот вечер не пришла и Лида. И я уже не на шутку разволновался. Столкнувшись на пороге дома с запыхавшимся Мишкой, я и вовсе испугался.
— Ну же, — я втащил его за ворот пиджака в дом. — Только без предисловий, что случилось?
— Заболела, — выдохнул Мишка. И уже более спокойно добавил: — Но ты, Данька, не волнуйся. Просто перегрелась на солнце. Знаешь этих столичных штучек. Они и солнца-то у себя за небоскребами не видят. Вот и, вдохнув глоток свежего воздуха, падают почти замертво. И где такое видано, чтобы люди болели от солнца и воздуха?! Чокнуться можно. Нет уж… Такая жизнь не по мне.
Мишка уселся развязно на диван и, забросив ногу за ногу, вытащил из пиджака «Кэмел» и золотистую зажигалку той же фирмы. Но не успел прикурить. Я мгновенно выхватил пачку сигарет из его рук.
— Мишка! Вот отцу расскажу!
Мишка от души расхохотался.
— Ну, Данька! Ты меня совсем уморил! Словно из каменного века! Да я уже год как курю! Даже если бы не курил, то непременно с сегодняшнего дня бы начал. Разве от такого шика отказываются! Я ведь только «Приму» и пробовал.
Я внимательно посмотрел на Мишку. Его уши торчали в разные стороны, старый пиджак с отцовского плеча болтался на худеньких плечах, глаза по-детски блестели при виде новой игрушки. «Кэмел» Мишке был так же к лицу, как медведю смокинг.
Я устало опустился на диван рядом с парнем.
— М-да… А мне все кажется, ты ребенок. Совсем не замечаю времени. Знаешь, Мишка, оно для меня словно застывает здесь, на природе. Словно ничего не взрослеет, не стареет, не умирает. Только рождается. А ведь это далеко не так.
— М-да-а-а, — вторя мне, глубокомысленно протянул Мишка. — Ты совсем одичал, Данька. Совсем. И, не в обиду тебе сказано, постарел. Хоть и на природе.
Мишка мастерски чиркнул блестящей зажигалкой из фальшивого золота.
— Артисты подарили? — показал я на «Кэмел».
— Угу. Они, кто же еще. У них там все знаменитости такие курят. А про спички они вообще уже думать забыли. Да, мы с тобой — темнота, каменный век. Сигареты, кстати, твоя… эта… артистка преза… презентовала — за успешную работу. А зажигалку ее дружок. Ух, как я обрадовался, мне в жизни таких подарков не делали. Даже на день рождения. Самый дорогой подарок был — перочинный ножик от отца. Да разве сравнить с такой зажигалкой!
— А где ты их встретил? — направил я разговор Мишки в нужное русло.
— Да в номер к твоей артистке заходил, отец велел занести ей лекарства. Она лежит на кровати с мокрым полотенцем на лбу. А этот красавчик сидит у ее ног, как верный пес.
Внутри у меня все перевернулось. Я сжал кулаки. И почему-то спросил:
— Целуются?
— Чего? — не понял Мишка.
— Ну, ты же сам говорил. Они когда-то целовались.
— Я? Ах да! — Мишка стукнул себя по лбу. — Совсем забыл. Почему-то когда врешь, всегда забываешь.
— Зачем ты мне врал, Мишка? — Я не разозлился на него, а только облегченно вздохнул.
— Да я б ни в жизнь! — Мишка стукнул себя кулаком в грудь. — Это она мне велела тебе сказать… Ну, что целовалась.
Я уже ничего не понимал. Моя голова шла кругом. Почему-то ужасно захотелось спать.
— А ей-то зачем это было нужно?
— Ты, Данька, как ребенок. Ничего не понимаешь в жизни. Ведь только так, с помощью ее безбожного вранья, ты и попался на удочку.
— Все вранье, кругом одно вранье. — Я устало провел ладонью по вспотевшему лбу. — Презенты ты от нее получил за это?
— И за это тоже. Да ты не отчаивайся, Данька. Любой бы только мечтал попасться на ее удочку. С помощью вранья или нет — какая разница.
— Наверное, никакой. Для них там вообще не существует разницы между правдой и кривдой. Все одно. Артисты.
— Ну же, Данька, — Мишка встревожено смотрел на мое равнодушное лицо, на мои потухшие сонные глаза. И даже встряхнул меня за плечо. — Ну же, Данька. Чего ты? Все же нормально. Ну… Ну, хочешь, хочешь, я и ей что-нибудь скажу, в отместку. К примеру, как ты целовался с Валькой, хочешь? И презент мне никакой от тебя не нужен, ты же мой друг. Это от тех брать можно, для них это нормально.
— Не хочу, Мишка, — я потрепал его по щеке. — А ты иди, Мишка, иди. И Вальку не впутывай. Она хорошая девчонка.
— Хорошая… Только хороших почему-то не так сильно любят. А этой, твоей артистке, чего-нибудь передать?
— Пусть выздоравливает.
Я вышел проводить Мишку за порог. Мишка опрокинул голову к небу. Тяжелые тучи повисли над лесом. Особенно остро чувствовались запахи смолы и бессмертника. Птицы низко летали над соснами, задевая их крыльями.
— Скоро дождина зарядит, на неделю, — усмехнулся Мишка, видимо, вспомнив Самсонов день. — Не придется им больше умирать от солнца. Ну разве что от глотка свежего воздуха.
Мишка небрежно чирикнул золотой зажигалкой. Яркий огонь вспыхнул у него в руках.
— Красиво, — почему-то печально вздохнул Мишка. — И руки не обжигает. От спичек так не бывает.
— Огонь он и есть огонь. Может согреть, а может обжечь. Ну, бывай, дружище.
Мишка, приподняв ворот пиджака, быстрым шагом направился прочь от моего дома. Я пошел закрывать ставни. Дождь хлынул раньше времени. Я уже собирался бежать домой, как заметил, что в кустах неподалеку от моего дома что-то белеет. Глаз мой был зоркий и натренированный.
— Вот чертяги столичные! Вечно мусорят, нет от них покоя. Словно у себя в городе, а не в лесу.
Я, сварливо ворча себе под нос, разгреб руками кусты и заметил в глубине их насквозь промокшую полную пачку «Кэмела», недалеко валялась обляпанная грязью блестящая зажигалка…