Сазанович Елена Ивановна. Перевёрнутый мир

   Мои немудреные прогнозы совсем скоро сбылись. И на одном из киношных праздников, устроенном по случаю начала съемок фильма Горлеева, я увидел этого гениального режиссера прилюдно целующимся с Лидой. После парочки бокалов шампанского он демонстративно вышел в центр зала и громогласно объявил, что его фильму будет обеспечен успех, поскольку после многодневных изнуряющих поисков главной героини он наконец-то нашел ту, что искал. После чего вытащил зажигалку не иначе из чистого золота с рубинами и прикурил от нее узкую золоченую сигариллу. Похоже, у Горлеева были спонсоры из чистого золота.
   Та, которую он нашел, стояла в золотистом платье с накинутым поверх песцовым манто, с высоко поднятой головой, украшенной золотой цепочкой, почти диадемой. Она презрительно оглядывала присутствующих. Особенно презрительный взгляд был небрежно брошен мне. Не иначе Лида уже представляла себя на церемонии вручении «Оскара» вместе с мужем — режиссером Горлеевым. Нет, все же не зря я его когда-то переименовал в Подлеева. Он подло обошелся с Любашей. И дело даже не в том, что он ее бросил. Здесь всех всегда жестоко бросали. Зачем нужно было ее так демонстративно унижать на глазах злорадствующей толпы? Зачем устраивать всенародную экзекуцию на лобном месте?
   А на лобном месте царило веселье. Все бросились целоваться и обниматься с новой кинозвездой, хотя ни в один кадр она еще не попала. Но они на всякий случай заручались поддержкой на будущее. А вдруг Подлеев и впрямь положит в свой карман «Оскара», так, между прочим, вместе с золочеными сигариллами?
   Мои глаза рассеянно бегали по лицам. И не находили Любашу. Зато тут же, как в водевиле, на мои глаза попался Лютик. Ему, как никогда, подходила роль ассистента палача. Лютик довольно потирал потные ручки. И со всей силы пихнул меня в бок.
   — Получила свое, дешевая девка! — прыгал он, как сатир. — Возмездие свершается быстро. Да и Бог кое-что видит, хотя, конечно, за всеми уследить невозможно, но Любашу-то уже наверняка записал в своей потаенной книжке.
   — Оставь хоть Бога в покое. И кстати, Любашу тоже. Нашел самую большую грешницу.
   — Ну, нашел — не нашел, а подлянок она много сделала. То тебя пробросила, то меня. Думала, Подлеев ей целовать ножки будет. Мнила себя кинозвездой — мадам Подлеевой. Вот и получила.
   — Меня хотя бы из этого списка обиженных вычеркни. Мне Любаша ничего дурного не сделала, — резко ответил я, продолжая искать ее взглядом. Я искренне желал, чтобы ее здесь не было.
   — И разве можно эту дешевку сравнить с Лидой? Какая горделивая поступь, какой поворот головы, какая шея! Нефертити! И родословная из дворян, не то что эта дочка швеи из глухомани. Мне за Лиду Подлеев должен в ноги пожизненно кланяться. А тем более — за Любашу, вернее, за ее своевременный уход. И «Оскара» подлецу Подлееву придется со мной разделить. Как и сигариллы, которые я, кстати, сейчас у него стрельну.
   Я недоуменно смотрел на Лютика. Его лицо, и без того мясистое, рыхлое, расплывалось у меня на глазах, словно видел я его в нерезком фокусе.
   — При чем тут ты, Лютик? При чем тут ты, черт побери!
   — А при всем. Это я познакомил Лиду с Подлеевым. Я знал, что можно рассказать о Любаше. Я много о ней знаю, впрочем, как и ты, Ростя. Так сказать, ради искусства готов на все. Искусство передо мной в неоплатном долгу. Как и Подлеев. Со своим «Оскаром» и золотыми сигариллами.
   Я хотел со всей силы врезать Лютику, но его рожа настолько расплылась, что я промахнулся. Хотя, конечно, причина состояла в другом. Я вдруг увидел Любашу. Она одиноко стояла на театральных подмостках, словно пытаясь сыграть свой последний бенефис. И мне вдруг на миг показалось, что она стоит на каменном помосте лобного места. Как на старых, выцветших открытках — перед казнью еще ждет помилования, а рядом приготовлена виселица. И тысячи зевак смотрят с презрением на нее, радуясь, что они законопослушные.
   Помилования не последовало. Индульгенция не зачиталась.
   Любаша выглядела настолько жалко и нелепо в своем ярко-красном пальтишке с зеленым, слегка общипанным воротничком из искусственного меха. Ее пухлые губы, чрезмерно накрашенные пурпурной помадой, были слегка приоткрыты, как у ребенка. А под синими распахнутыми глазками размазалась черная тушь. Любаша пыталась с кем-то поздороваться, поговорить, но все делали вид, что ее не замечают. Сегодня был не ее праздник. Сегодня Подлеев праздновал свой будущий «Оскар». И все были уверены, что он его получит, хотя съемки еще даже не начались. Но какое это имело значение? Киномир уже официально признал Подлеева гением… Я уже давно понял, что гением назначает не Бог, правда, еще не понимал — кто? Но не Бог — это точно.
   Любаша выглядела нелепо и смешно настолько, что хотелось расплакаться. И я со всех ног бросился к ней, силой утащил с подмостков и скрылся с ней в фойе. Я пригладил ее взбившиеся волосы, вытер носовым платком тушь под глазами и губную помаду. Она по-прежнему застыла в оцепенении и, казалось, не узнавала меня.
   — Ну же, девочка, — я встряхнул ее за плечи. — Ну ты же умница. И красавица, ты лучше всех этих размалеванных девиц.
   Любаша была не менее размалевана, но я этот факт решил умолчать. Я усадил ее на бархатную скамейку. Она, как безжизненная кукла, сидела прямо, глядя на меня и совершенно меня не замечая. Я со всей силы толкнул ее в спину. Она слегка покачнулась и, как кукла, пропела:
   — Да.
   Я мигом сбегал в зал, притащил бутылку шампанского и заставил Любашу сделать несколько глотков прямо из горлышка. Ее глаза заблестели, губы задрожали. Она ожила. И разрыдалась. Из состояния шока я девушку вывел. Но дальше — хуже. Нужно было выводить ее из стресса, который неминуемо повлечет за собой глубокую депрессию. Я не был врачом-психиатром. И наверное, во мне осталось немного Даника, этого сильного, чуткого к чужим бедам лесного бога. Я был всего лишь вялым, уставшим, ленивым, погрязшим в своих переживаниях артистом Ростиславом Неглиновым. Мне ужасно не хотелось возиться с девушкой, которую я не так близко и знал. Я беспомощно огляделся по сторонам. Черт побери, ведь Любаша настолько общительна, весела, у нее уйма друзей и подружек, в нее влюблены десятки парней. Где они? Куда все подевались? Попрятались? Почему все они, пробегая мимо нас, трусливо прячут глаза и не отвечают на мои призывы? Боже, неужели так легко отказаться от человека? Только потому, что какой-то негодяй Лютик решил отомстить. Похоже, ему это удалось. Но неужели это так легко — отвернуться от человека, зная его много лет? Наверно, легко. Я знал Любашу совсем мало, ее знал хорошо Ростик. И я уже ненавидел Ростика, что он так ловко сбежал от всех этих проблем, зависти, лжи, предательства, от всех так называемых друзей и любимых. Я это все взял на себя. В наследство от Ростика мне осталась не только профессия, квартира и женщины. А гораздо худшее. Мне осталась в наследство его жизнь. И почему я когда-то решил, что она будет лучше моей?
   Любаша рыдала у меня на плече, и я не знал, как ее успокоить.
   — Ну же, девочка, подумаешь, не снялась в какой-то киношке. Будут у тебя еще сотни фильмов. Твое личико настолько фотогенично. — Я гладил ее по голове, как маленькую.
   — Все кончено, Ростя, — повторяла сквозь всхлипы она. — Все, все кончено. И ничего уже не будет. Лютик навсегда перекрыл мне дорогу в кино. Я его хорошо знаю. Он не умеет прощать.
   — Глупости все это, какая чушь! Лютик — не страшный злодей, а всего лишь мелкий интриган из дешевого водевиля. Покуражится — и на этом все закончится. Люди все забывают быстро.
   — Люди… Наверно, да. Но здесь ничего не забывают, особенно если прилепили клеймо. Ведь ты даже понятия не имеешь, сколько и кому он на меня наговорил. И потом, кто он, а кто я? Ведь я всего лишь эпизодическая актрисочка, которая все время дрожащей рукой вымаливает роль. У меня был единственный аргумент — обаяние. Может быть, поэтому… Поэтому у меня было много мужчин. Потому что больше ни связей, ни аргументов не было…
   — Ну что мне с тобой делать? И что мне для тебя сделать, чтобы ты успокоилась?
   Я огляделся. Пустой холл. Какой-то полупьяный артист прошмыгнул в туалет, даже не обернувшись в нашу сторону. Из зала раздавалась музыка. Я вдруг схватил Любашу за руку.
   — Идем, потанцуем?
   Я вывел ее в центр зала. И зал сразу же стал пуст. Всем вдруг танцевать расхотелось. Я закружил Любашу в танце. Закружил — это было слишком громко сказано. Танцевать я так и не научился. И, как когда-то в Сосновке, походил на косолапого медведя на балу. Во мне вновь проснулся Даник. Я неуклюже двигался, наступал партнерше на ноги, спотыкался. Это был танец неудачников. Но я считал, что он удался. Во всяком случае, если это и был плохой танец, то вызов получился отличный.
   Я демонстративно взял Любашу под руку, как свою даму, и повел к выходу. Меня нагнал Лютик и прошипел, как змея, прямо в ухо:
   — Не связывайся с отверженными, это я тебе как друг советую. Иначе очень легко можешь оказаться в их списке.
   Я усмехнулся, пропуская Любашу вперед. И на секунду задержался у выхода.
   — А кто тебе сказал, что отверженная она, а не все вы? Кто тебе это сказал? К тому же список составляет, по твоим же словам, сам Господь Бог. Думаю, мы окажемся не на последнем месте.
   — Смотри, Ростя, очень сильно потом пожалеешь, я ведь помню, как ты на меня замахнулся.
   — Но промахнулся. А вот это действительно жаль.
   Я захлопнул перед носом Лютика дверь. Мы поймали такси и примостились на заднем сиденье.
   — Тебя куда отвезти?
   Любаша вдруг вцепилась в мои плечи и умоляюще, почти плача попросила.
   — Можно к тебе, Ростя? Ну пожалуйста, можно?…
   Я знал, она цепляется за любую соломинку. Она хочет выжить. И как всегда, неверно выбирает способ выживания. Потому что видит его только в мужчинах.
   — Ведь мы так когда-то любили друг друга, Росточек. Нам так хорошо было вместе. Мы все, все, все, все можем начать сначала. Я ведь теперь многое поняла… Или начинаю понимать.
   Отказать нужно было решительно, резко, бесповоротно, иначе я вновь влипну в любовь, которая мне не нужна.
   — Нет, Любаша. Я очень ценю наше прошлое, правда, ценю. Но ты не знаешь… Ко мне вернулась Вика.
   Любаша расцепила руки, обмякла и устало прикрыла глаза.
   — Тогда едем ко мне, ко мне никто не вернулся. — Она назвала адрес.
   И минут через двадцать мы были у нее дома. Я мало знал Любашу. Пожалуй, только то, что она всегда казалась очень легкой, веселой, немножко нелепой. Вокруг нее всегда вертелись мужчины, потому что она не умела жить одна. Я не смел ее упрекать за это. Я знал, что у нее мало вкуса и был на все сто уверен, что ее квартира забита дорогими, ненужными и безвкусными вещами. И был искренне ошарашен ее домом — крохотной комнатушкой на последнем этаже. Старый круглый стол, железная кровать, допотопный буфетик с дешевой посудой. Я не мог даже предположить, что она так бедно живет. Единственное, что украшало, делало живым, почти одухотворенным дом — это уйма цветов. Растения были повсюду — на полу, на подоконнике, на столе. Комната сделалась похожей на маленький палисадник, на уютный ботанический садик, на благоухающий розарий. Я вдохнул запахи растений. Мне стало легче. Это не был луг, а модель луга. Но это напомнило мне родину. Захотелось лечь на пол, осторожно дотронуться до нежных лепестков, почувствовать на лице прикосновение сочных зеленых листьев. И попытаться на протекающем потолке разглядеть солнце. Модель родины не могла быть родиной. И все равно на душе стало легче.
   — Не ожидал, что так все бедно? — Любаша рассмеялась.
   Она вновь становилась прежней беспечной девчонкой.
   — Ты первый гость в моем доме. Сам понимаешь, я жила всегда у своих покровителей. И всегда делала вид, что очень богата. Этому я научилась. А когда покровители кончались, прибегала сюда. Ну, как на родину возвращалась. Только зелень, цветы и запахи. Вот такая моя родина.
   — У тебя очень хорошая родина. И она так похожа на мою…
   Любаша остановила на мне свой пристальный взгляд.
   — Ты о чем, Росточек?…
   Я вздрогнул. Во мне вновь, именно в этой комнатушке, просыпался забытый Даник.
   — Это я так. У меня в квартире тоже много цветов.
   — Тоже мне, сравнил. И потом… Они же не твои… Ты даже понятия не имеешь, как какой цветок называется. Ты всегда сторонился природы. Или боялся ее. Почему?
   Я приблизился к лантане — кустарнику с нежными цветочками самого разного цвета — желтые, розовые, красные, белые, они удивительно дополняли друг друга и создавали многоцветную гамму.
   — Это лантана камара, — пояснила Любаша.
   Я это прекрасно знал. Не зря проработал в Ботаническом саду. А вот в Сосновке таких цветов не было. Но были не хуже. Но об этом я не мог рассказать Любаше.
   — У нас в поселке таких цветов не было, — вздохнула Любаша. — Но были не хуже. Просто я всегда очень увлекалась ботаникой. А стала артисткой. Потому что лучше всех пела в доме культуры. И танцевала тоже лучше всех. А ты проходи, раздевайся. Я сейчас чай сделаю. Его мама научила готовить. А рецепт еще от прапрабабушки. Но я могу тебе его открыть, хочешь? — Любаша говорила без умолку, суетливо. Словно боялась, что я вот так возьму и уйду. И она вновь останется одна. Она не умела жить одна.
   — Любаша, ты извини, — сказал я то, что она боялась больше всего услышать. — Но мне и впрямь нужно идти…
   — Ростик, миленький, я что-то хотела сказать… Погоди… Не припомню. Имя какое у тебя замечательное, тоже звучит, как природа. Ростик, Росток, Росточек…
   — Любаша, пожалуйста… Мне и впрямь нужно. Я к тебе завтра обязательно загляну.
   — Знаешь, я же одна с нашего поселка поступила в театральный, за всю его историю. Представляешь, какой был фурор! Все так в меня поверили! Все так мной гордились! А как ждали моих ролей! А один раз меня даже показали в клубе на большом экране — так ерунда, эпизодик. Но весь поселок аплодировал! И мне целую бочку меда привезли, представляешь! Словно я медведь. Вся студия его ела…
   — Любаша, милая. У тебя все еще получится. Все еще будет, поверь мне, вот увидишь…
   — Знаешь, я так давно не была дома. Я не могу… Ну как я туда появлюсь?… Я все хотела честно делать, честно поступила, честно ждала ролей. Но мне нужно было приехать домой победителем, понимаешь, как же иначе? А победы все не было и не было. И ты, помнишь, нам с тобой трудно пришлось. Ты хоть снимался в рекламах. Тебе повезло. А меня даже туда не звали. По-моему, ты этого не хотел.
   Еще одна заслуга Ростика. Держал Любашу при себе, как куклу, забавлялся, даже в какие-то жалкие рекламы ее не захотел пристроить.
   — А я… Вот я и подумала… Я ведь многим нравилась. Я веселая. Вы любите веселых. Потому что вам всегда плохо. Вот я и подумала… Ты меня поймешь, милый, ты сам в кино… В кино любви нет. Вернее, она есть только в кино, но не в кругу тех, кто кино делает. Кто сочиняет любовь, тот любить не умеет. Ты помнишь, как я настрадалась из-за одного парня… А потом тебя полюбила. Все готова была вынести. Но ведь это кино… Нет, я не жалуюсь, просто у меня не получилось. У меня ничего не получилось. Ни в любви, ни в кино… Ведь я хотела и того, и другого. Наверно, я слишком много хотела…
   — Зря ты так, девочка. Ты еще так молода.
   — Это ты так считаешь. Я уже так не думаю. Здесь быстро стареют, быстрее, чем в другой профессии. Я знаю другое…
   — Любаша, милая, выпей что-нибудь успокоительное и ложись спать. Меня ждет Вика…
   Любаша расхохоталась. Она была похожа на Белоснежку. Беленькая, кудрявая, голубоглазая.
   — Успокоительное? А это мысль. Знаешь, когда я была маленькой, когда меня обижали и я плакала, я прислушивалась… Знаешь к чему? К скрипу калитки. Она так смешно скрипела, когда открывалась и задевала сирень. У нас чудесная сирень цвела под окном. Вот они вместе и скрипели. И я так ждала… Мне казалось… Если они скрипнут. Обязательно кто-то придет. Придет, и все, все в моей маленькой жизни исправит. Как ни странно, так оно и было. То доктор приходил, такой смешной очкарик, он все время заставлял открывать рот и говорить: «А-а-а…» А я пела. Звонко и громко, на всю округу: «А-а-а-а!..» Я тебе говорила, я ведь хорошо пою… А еще скрипела калитка, и приходил лесник. Такой большой бородатый медведь. Я садилась к нему на колени, дергала за бороду, а он мне рассказывал невероятные истории, как спас всех на свете зверей. Потому что они единственные, кто достоин спасения. Люди… Он говорил, что люди этого не достойны. Они сами выкарабкаются. Как ты думаешь, он был прав?
   — Пойду, Любаша. Я обязательно завтра вернусь к тебе утром. И мы обо всем поговорим.
   Я не мог больше этого выдержать. Нет, наверное, мог, просто не знал, что делать. Я просто не знал. И решительно направился к выходу.
   — Росточек! Миленький! Еще чуть-чуть…
   Я оглянулся. Это была ошибка. Любаша вдруг начала танцевать. Наверно, именно этот танец она исполняла в клубе. Она действительно великолепно танцевала. Кружила между цветов, как бабочка, взмахивала руками, как крылышками, легко, грациозно, ее головка подвижно склонялась то к одному, то к другому цветочку. Она была в том же нелепом наряде, с облезлым зеленым воротничком. Но он уже ее не портил. Он был даже кстати. Я вспомнил, как кружились бабочки на лесной поляне, и Чижик звонко лаял на них и высоко прыгал, пытаясь их запугать. Но у него ничего не получалось. Бабочки львов не боятся. Тогда чего боялась Любаша? И я вдруг подумал, что она очень талантливая комедийная актриса. И сам поразился этой мысли.
   Любаша перевела дух.
   — Ты, как бабочка, Любаша.
   — А это и есть танец бабочки, я его танцевала в клубе, потом с ним поступила в театральный. И мой мастер сказал, что я стану великой комедийной актрисой.
   — Он не ошибся. Настоящие мастера не ошибаются.
   — Правда? Но по ночам я все жду этого скрипа калитки. Я жду, что кто-то придет и спасет меня. Только сама не знаю, от чего.
   — Знаешь, девочка. — Я приблизился к ней и крепко обнял, как самого дорогого и маленького друга. — Если бы я не видел этот танец, я бы посоветовал тебе вернуться домой. Чтобы вновь услышать скрип калитки, увидеть свою сирень. Потому что я думаю, я почти уверен, что хуже кино ничего нет. Эту твою калитку можно снять на пленку, можно снять слезы девочки. Но никогда, никогда эти съемки не будут стоить настоящей, истинной жизни. Потому что хуже кино ничего нет.
   — И лучше тоже, Ростя. — Любаша потерлась о мой небритый подбородок. — И лучше, и хуже есть только кино.
   — Знаешь, девочка, завтра будет новый день. Он обязательно принесет новое. Может, вновь скрипнет калитка… И кто-то постучит в твою дверь. Не унывай.
   — Завтра… Конечно, Ростя. Завтра обязательно наступит завтра. Это так просто! — Любаша рассмеялась. Ее белые зубы сверкнули в полумраке. У нее была обаятельная улыбка. — А ты иди. Тебя ведь ждет Вика.
   — С тобой все в порядке?
   — Абсолютно все! Ты знаешь, сегодня — самый долгий день в моей жизни, когда я так долго грустила и так долго плакала. Но все прошло. Даже такое проходит, правда?
   Я облегченно вздохнул и потрепал Любашу по румяной щечке.
   — Все проходит. Абсолютно все. Может именно поэтому нужно просто смириться с жизнью. И станет не так страшно жить. До завтра, девочка.
   — Ростя. — Любаша взяла меня за руку. Но мне вдруг показалось, что она уже не хочет меня удержать. — А ты так плохо танцевал сегодня.
   Моя рука в ее ладони слегка дрогнула. Я не понимал, что она имеет в виду.
   — А ведь ты был превосходный танцор, Ростя. И вряд ли ты делал это специально. Специально плохо танцевать не получится. Даже у актера. Я это знаю, ведь сама актриса.
   Я минуту просто смотрел на нее. Словно подыскивал нужные слова, веские оправдания, а может, мне просто нравилось, что меня наконец-то разоблачают. Мне нравилось, что хоть один человек вспомнил Даника. Этого неуклюжего бородатого лесника. Но я сказал совсем другое. И потом очень пожалел.
   — Ты же знаешь… Я один раз умирал. Ничего не получилось из моей смерти. Но я многое разучился делать в этой жизни хорошо. Зато хорошо научился думать.
   Она еще крепче сжала мою руку.
   — Знаешь, научиться гораздо легче, чем разучиться. А ты многому разучился. Даже твоя несостоявшаяся смерть… Впрочем, неважно. Просто мне кажется, что разучиться вообще нельзя. Люди, бывает, забывают свое имя, своих родных, свою родину, вообще все забывают. Но, как ни странно, их физическая память отлична. Они делают то же, что и делали. Это голова забывает, а тело помнит все.
   — Что ты этим хочешь сказать? — Мои руки похолодели. И Любаша это почувствовала. Она стала тереть их в своих ладонях.
   — Совсем замерз. Холодная квартира, конечно. Что я хочу сказать? Я бы хотела узнать твое настоящее имя.
   Я отшатнулся от нее и одернул руки.
   — Ты о чем?
   Любаша вновь рассмеялась. И ее белые кудряшки весело прыгали на плечах.
   — Чего ты так испугался? Имя дают родители. У тебя прекрасное имя. Ростя, Ростик, Росточек. Но оно тебе не подходит. А я думаю, что есть еще имя для человека, которое дает природа, многие говорят — Бог, я не знаю, я не настолько верующая. Не успела. Так что… Мне бы хотелось узнать твое настоящее имя…
   — Ну, я же не бог. Я его знать не могу. Наверно, настоящее имя можно узнать только после смерти. Как и свою настоящую судьбу. Которая могла быть, но не получилась по нашей вине.
   Любаша со всей силы обняла меня, она была такая теплая и мягкая. И ее облезлый зеленый воротничок коснулся моей холодной шеи.
   — Я обязательно узнаю твое имя, Ростя.
   Я не выдержал и горячо поцеловал Любашу в губы. Они были сладкими и липкими от помады. И пахли сиренью, которая когда-то росла и под моим окном.
   — Ты выпей что-нибудь успокоительное. А я обязательно приду завтра. Обязательно. И мы обо всем поговорим. Это нужно завтра.
   Я сказал это искренне, от всего сердца. И вдруг почувствовал, что в этом мире есть человек, очень похожий на меня. И мне даже захотелось раскрыть ему свое настоящее имя. Я поклялся это сделать не позднее чем завтра утром. Ведь завтра все будет по-другому. Я не ошибся.
   Завтра все было по-другому. С утра мне позвонил Лютик и просто сказал:
   — Любаша умерла.
   Она очень хотела успокоиться. И я ей это советовал. Но не мог знать, что она выпьет столько таблеток, чтобы успокоиться навсегда.
   Я не умер вместе с ней. Умер Даник. Ростик остался жить. Он хоронил свою бывшую возлюбленную, как и подобает. Отдал на организацию ее похорон весь свой гонорар. Правда, ее муж Лютик тоже не поскупился. Ростик не сопротивлялся. Он уже понял, что с жизнью нужно смириться, как и со всеми Лютиками и Эдиками, вместе взятыми.
   Ростик, такой же красивый, бритый наголо, высокий и широкоплечий, в строгом черном костюме стоял у гроба и смиренно слушал проникновенную речь Лютика. Говорить тот умел. Правда, зрителей было очень и очень мало. Даже в этом случае Любаше с почитателями не повезло. И все же Лютик, покорно сложив руки на животе и опустив голову, долго и почтенно говорил, насколько Любаша была талантливой актрисой, прекрасной женой и верным другом. Жаль только, что жизнь ее так безвременно и нелепо оборвалась, когда впереди светило такое блестящее будущее. Ведь съемки Горлеева-Подлеева только начинаются. И она, несомненно, смогла бы получить «Оскара» за образ самой обаятельной и трогательной актрисы.
   Обаятельная и трогательная актриса покоилась в красном гробу. Ей «Оскары» были уже ни к чему. Ей вырыли глубокую яму и закопали. Получился маленький песочный бугорок, на который мы торжественно возложили цветы, скромные цветы, которые могли расти и в ее поселке, названия которого я так и не узнал. Вскоре немногочисленные скорбящие покинули сцену. Я еще немного постоял перед песчаным холмиком, словно чего-то ждал. Словно чувствовал, что Любаша подаст мне знак и простит. Она подала и простила. Над холмиком закружилась бабочка. Нелепая, пестрая и очень смешная, с зеленым общипанным воротничком. Поздняя бабочка. Потому что уже было поздно для лета.
   Казнь все-таки свершилась. Правда, не через повешение. И не палачи набрасывали на шею девушки петлю. Любаша избавила их от этого неприятного обязательства. Простояв долго на лобном месте с протянутой рукой, казнь над собой свершила сама Любаша, так и не получив индульгенцию.
   У соседней могилы скрипнул калитка. Я резко обернулся. Кого-то еще ждали… Кто-то еще мог прийти…
   А я, скорее повинуясь воли моей бывшей подружки-совести, побрел к дому Любаши. Где она жила очень одиноко, имея тысячи друзей и поклонников. Которые даже не появились на похоронах. Они умели себя беречь. Я пока щадить себя не научился и поэтому оказался возле ее подъезда. «Что сделано не так? И почему не остался вчера у нее?» — спрашивала меня совесть. А мне нечего было ответить. Ничего такого предугадать я не мог… Хотя, впрочем, наверное, я уже учился себя щадить.
   Из подъезда выносили цветы. Домашние, в глиняных обшарпанных горшках. Цветы, с любовью выращенные Любашей. Какой-то полупьяный мужик, остановив на мне свой мутный взгляд, сказал:
   — Тебе, вижу, плохо. Да, всем не так уж и хорошо, поверь. Люди умирают, это всегда неприятно. Особенно когда молодые… Вот когда рождаются — всем, по-моему, наплевать, кроме родных. Вот так. Смерть, она дороже стоит. И ей, похоже, почтения отдается побольше.