Страница:
И где-то среди угарного дыма и беснующегося огня вдруг возникло бледное лицо Вики. Черные жгучие волосы, черные раскосые глаза, алые губы.
— Ведьма-а-а! — закричал я. И заткнул уши. Я был оглушен собственным криком.
Она заливала водой мой костер. И из пепла улыбался воскресающий Ростик. Я попытался остановить Вику. Я на нее замахнулся. Но уже был слишком слаб, чтобы ударить. Она резко перехватила мою руку, но я смог вывернуться, в одно мгновение очутился возле распахнутого окна, перебросил ногу через подоконник и покачнулся. Всего метров десять отделяли меня от земли. От земли, которую я так любил. К которой хотел сейчас припасть… Навеки.
Вика со всей силы потащила меня назад и я упал на паркетный пол, ударившись затылком. Она осторожно подняла меня и, обняв за плечи, увела в другую комнату. Я еле передвигал ноги и не сопротивлялся. Бешеного пса постепенно усыпляли. Я физически был слабее даже женщины. У меня даже не нашлось сил умереть. Помню, это стало последней каплей в моем неудачном падении. И последняя капля затушила костер.
Очнулся я утром в полуразгромленной квартире от холода. В нос ударил запах гари. Я плотно закрыл балкон и окна. Укутался в плед и, сидя в кресле, долго смотрел на пепелище. Я ничего не вспоминал и ни о чем не думал. Я просто смотрел на остатки Ростика, на его сожженные глаза, на его разорванную улыбку, на его расцарапанный нос. И ничто не трогало меня. Мне вдруг стало все безразлично. И давно мне не было так спокойно и хорошо. Вслед за Лютиком я обратился к Екклесиасту. Что ж, время раздирать прошло. Пришло время сшивать. Как и время строить, время искать, время собирать камни и, наверно, время рождаться заново.
В квартире не осталось никаких следов Вики. Она унесла с собой даже семейный альбом с фотографиями, вывезла свои цветы и не оставила своей зажигалки. Она взяла с собой все, что о ней напоминало. Она пыталась забрать память. Но она не знала одного — у нас ней не было общей памяти. И причинить боль мне она не могла.
Мне осталось лишь пепелище, лужи грязи, разорванные клочки Ростика и куча мусора. Но даже когда Вики не было, мне казалось, я читаю ее мысли на расстоянии. Она пыталась откуда-то издалека докричаться до меня, объяснить, что у меня остался последний шанс. И возможно, один день. И вероятно, еще один шаг я могу сделать. Мне выбирать — в какую сторону. Одно неосторожное движение — и я сорвусь в пропасть. Вика мне уже ничем помочь не могла. Она ушла. Чтобы оставить мне шанс не сорваться.
Я не сорвался. Я тщательно убрал комнату, выбросил мусор, вымыл пол. На столе стояла полупустая бутылка виски. Вика ее не убрала. Она знала, что делает. И я медленно вылил ее содержимое в раковину. И облизал пересохшие губы. Мне совсем не хотелось выпить. Мне просто хотелось пить. И я залпом осушил стакан холодной воды. И успокоился окончательно.
Эти несколько дней проплыли плавно, в замедленном темпе и удивительном покое. Я много читал и спал. Изредка названивал Лютик, и я отвечал ему дружелюбно и достойно. Мне показалось, что Лютику не понравилось, что я привел себя в норму. Он насторожился. Но все же пригласил меня на свой юбилей, который должен состояться через пять дней и который обязательно нарекут юбилеем года. В конце разговора он взял с меня слово вести себя пристойно хотя бы на таком всенародном празднике. Я искренне пообещал. Хотя понятия не имел, что такого выдающегося совершил в жизни Лютик. Впрочем, мне было все равно. И я подумал, может, так и надо.
Попеременно позвонили Бина и Лида. Обе долго жаловались на судьбу телефонной трубке. Жалобы были абсолютно одинаковыми, с разницей в паузах, междометиях и хронике событий. Бину бросил Песочный, это я уже знал. А Подлеев сбежал за границу со всем бюджетом фильма, бросив всех на произвол судьбы. Видимо, он вовремя сообразил, что «Оскара» ему не видать. Но шанс хорошо пожить оставался… Я успокаивал их тоже почти одинаково. Ласковым добрым словом, будто пел колыбельную для брошенных несчастных детей. Я пообещал сделать все от меня зависящее, чтобы в новом фильме они получили роль.
За эти пять дней я хорошенько выспался и окончательно выздоровел, словно вернулся из санатория. Я удовлетворенно посмотрел на себя в зеркало. Даника я там уже не искал. На меня смотрел помолодевший, посвежевший Ростик. Стриженная налысо голова. Гладко выбритое мужественное лицо. Сильный подбородок, слегка выдающий вперед. Спокойные ясные глаза. Я остался доволен этим парнем. Он меня уже нисколечко не раздражал.
Накануне я купил в самом дорогом супермаркете костюм из чистой шерсти, густого синего цвета, в тонкую белую полоску. Новый матовый галстук и шляпу. Клетчатый зонтик с ручкой из слоновой кости завершал мой портрет и придавал облику солидный вид. Лютик останется мною вполне доволен. И не только он. Я сделаю все возможное, чтобы перед почтенной публикой предстал новый Ростик, умный, уравновешенный и благополучный не менее, чем они. Ростик, у которого впереди большое будущее. Блестящее будущее.
Я небрежно подбросил вверх связку ключей от машины. Машину я приобрел сразу после первых съемок, но мне так и не посчастливилось сесть за руль. Из-за моих перманентных загулов это было небезопасно. Так что теперь я спокойно, с легкой ленцой поведу свой новенький блестящий «порше» мимо язвительных сплетников, которые меня уже успели похоронить. Мысль о поездке на шикарном автомобиле придала мне еще больше уверенности. И я легко сбежал по лестнице вниз, перескакивая через ступеньки.
Все очки сегодня были в мою пользу. Даже погода. Уже вечерело. Было настолько тихо, что ни один листочек не шелохнулся на дереве. А такое ясное чистое небо я не видел давно, словно его тщательно помыли с мылом, оставив для украшения маленькую бледную звездочку. Я вдохнул полную грудь свежего воздуха осени. Голова моя закружилась от счастья. Господи, как хорошо жить. Лютик тысячу раз прав, нам не помешает купить по вилле за городом. Я обязательно сам сделаю пруд и заведу там парочку собственных лебедей. Я умею за ними ухаживать. А лебеди Лютика пусть себе плавают в общем озере. И еще лилии. Я сам выращу эти цветы счастья. Они будут плавать в воде — розовые, белые, желтые. И их широкие листья будут колыхаться от легкого дуновения ветерка. Клубнику я не люблю, но маленький садик нужно посадить обязательно. Сколько же деревьев я за свою жизнь посадил! А своего, личного деревца так и не было. Можно сделать садик в японском стиле, как в ресторане, где обедали с Песочным. Да, пожалуй, это будет уместней всего. И обязательно должен бить фонтанчик. Пожалуй, следует смастерить его в деревенском стиле, в виде мельницы. Народные мотивы нынче в почете, в отличие от самого народа. Хотя наша природа все-таки простовата. И я так от нее за свою жизнь устал. Восточный стиль мне более по душе. Что же еще? Ах да! Самое главное! Куда я поставлю «Оскара»! Пожалуй, лучше всего на рояль. Правда, я не умею играть, но как знать… моя будущая жена, она наверняка будет из вполне интеллигентной семьи. И когда придут гости, она непременно исполнит что-нибудь из классики. И кто-нибудь, бросив взгляд на лаковую крышку пианино, удивленно воскликнет.
— Господи, это же «Оскар»!
И я небрежно отвечу:
— Я получил в награду не только «Оскара». Но и самую дорогую женщину в мире. Это победа важнее.
И все улыбнутся моему достойному ответу…
Стал накрапывать мелкий дождь, и я подставил счастливое лицо под его тонкие струи. До начала вечера, посвященного юбилею его высочества Лютика, оставалось немного времени. Но я обязательно успею. Опаздывать нехорошо. Не в правилах приличного тона. И я, весело подбросив вверх ключи от машины, широко открыл дверцу авто. И, осторожно стряхнув капли дождя с дорогого костюма, сел за руль. И посмотрел в зеркальце. Уже совсем стемнело. Единственный фонарь освещал улицу. По ней шла девушка. Худенькая, стройная, как молоденькое деревце, она шла неровно, спотыкаясь на каблучках и шатаясь из стороны в сторону. Я невольно поморщился. Похоже, она была пьяна. Напоминания о прошлом вызывали во мне лишь презрение. Моя машина уже собиралась сорваться с места, и унести меня от неприятного видения, но не успела. Девушка приближалась все ближе и ближе. Коротенькое пальтишко в широкую клетку было забрызгано грязью, желтый длинный шарф болтался в разные стороны. Желтый беретик вот-вот готов упасть в лужу.
— О господи, — выдохнул я и опустил голову на руль. Мне казалось, так и застыв на месте, я просидел вечность. Но прошло не так уж много времени, за которое как-то успела промелькнуть вся моя жизнь. Девушка сделала несколько неровных шагов прямо в лужу, и я стремглав выскочил на улицу. И успел ее поддержать за руки.
— О, господи, что ты наделала, Рита!
Я взял ее на руки и понес к себе в дом. Она была легкая, как пушинка. Ее светлые распахнутые глаза недоуменно смотрели на меня, черная тушь растеклась по лицу, образуя размытые черные тени. Красная помада размазалась вокруг губ. Щеки горели нездоровым румянцем. От нее сильно пахло спиртным.
Дома я опустил ее голову под прохладный душ, смыл с лица краску. И укутав в свой теплый клетчатый плед, усадил на диван.
Когда я вернулся из кухни с чашкой свежеприготовленного крепкого кофе, Рита более или менее опомнилась. Ее глаза с ненавистью смотрели на меня, ее колотило мелкой дрожью.
— Выпей, девочка. — Я протянул ей чашку, от которой шел горький аромат. — Тебе станет легче.
Рита резко взмахнула рукой, чашка полетела на мой мягкий персидский ковер и все равно разбилась. Она была сделала из очень тонкого фарфора. Коричневые пятна расплылись на светлой шерсти. Рита истерично рассмеялась. Я спокойно убрал осколки. На пятна мне было плевать.
Я присел возле Риты на корточки и взял ее холодные дрожащие руки в свои ладони.
— Что случилось, девочка, что случилось?
Она вызывающе встряхнула светлыми пышными волосами и вновь рассмеялась мне прямо в лицо пьяным смехом.
— Я буду теперь сниматься в паре с тобой! Играть эту девчонку-киллера!
— Что ты говоришь, Рита, в каком кино, какого киллера?
— Ах ты боже мой! — театрально всплеснула руками Рита. — Ты забыл про кино, которое сам и украл? Я раньше и понятия не имела, что можно воровать кино, я думала воруют только вещи! — Рита вцепилась острыми коготками в мои плечи и дыхнула в лицо спиртным. И уже почти шепотом продолжала: — Впрочем, подумаешь, велика беда — украсть у мальчишки, правда, Ростислав Евгеньевич? Про лесного бога вы тоже у кого-то украли? А мальчишку-то турнули из института. Дурак, вздумал объявить, что он написал этот рассказик. Плагиаторам не место среди настоящих талантов, правда?
Я похолодел. Все же от Лютика я не ожидал такого. К тому же он дал мне слово. Впрочем, какое слово может быть у человека, торгующего людьми?! Я посмотрел на часы. Я должен во что бы то ни стало успеть на юбилей. Но сегодня я не стану разбираться с Лютиком, пожалуй, не стоит портить настроение в такой день. Парня, конечно, жаль, но я сделал что мог, к тому же он сам отказался от моей помощи.
— А ведь это вы приложили к этому руку, вы! — закричала Рита. — Мне Лютик все рассказал! Как вы украли рассказ Дана! А он так в вас верил! А я… Я…
Эта скотина решила спихнуть вину на меня, недаром он заставлял писать сценарий вместе с ним. Чуть что — я бы оказался крайним. Но бог с ним. Дан еще раскроет правду Рите. Я не понимал другого. Когда мой лучший друг Лютик успел меня оговорить?
— Погоди. Рита, погоди. — Я подал ей стакан холодной воды, и она залпом выпила. — При чем тут Лютик, когда он тебе это успел наплести? Вы же не знакомы.
Вдруг Рита обмякла, ее губы задрожали, она невидящим взглядом смотрела на окно. За окном два сизых голубка клевали зерно, которое я подбрасывал каждый день.
— У вас было много-много цветов. Где они? Они тоже все умерли? Как и мой Джерри? Он был моим лучшим другом, Джерри… Он не умел предавать…
— Рита, девочка моя, маленькая моя… — Я осторожно тряс ее за плечи, пытаясь разбудить от кошмара. — Что с тобой, Рита, опомнись. Скажи, при чем тут Лютик?
— Мы с Джерри гуляли каждый вечер. Он был такой веселый. Почему все хорошее умирает, почему кругом столько зла? Я не понимаю. А Лютик сказал, что он станет моим лучшим другом. Он хороший, Лютик…Он добрый. Он тоже любит собак… И меня…
Из глаз Риты потекли слезы. Но она по-прежнему плохо соображала. Но, кажется, начинал соображать я. Я до боли впился ей в плечи, я стал трясти ее все сильнее и сильнее. Два голубка шумно вспорхнули и улетели ввысь. Там, под чистым небом, все было гораздо проще и справедливее.
— Ты была у него? Скажи, ты была у него, да? Только скажи одно слово. Опомнись, Рита, одно только слово.
— Да, — просто сказала она и посмотрела на меня отсутствующим взглядом. И вдруг разрыдалась. Она плакала так отчаянно, так болезненно, что я даже не стал ее успокаивать. Это было бесполезно. Ей сейчас нужны слезы.
Эта скотина заманила к себе домой девчонку, которая только что похоронила преданного друга. Заманила хитростью, изощренным сочувствием. Воспользовавшись ее слабостью. Ее болью. Этот старый пошляк даже пообещал ей роль и… Дальше… Я думать не мог, что было дальше. Наступила блокировка мыслей. И я неожиданно успокоился. И закурил сигарету.
Рита подняла на меня красное, вспухшее от слез лицо. Она так мало напоминала ту девчонку, которую я знал еще совсем недавно. С которой мы выгуливали собаку и разговаривали о неизвестном парне из лесного поселка, которого все прозвали лесным богом. Кажется, он всех предал в этой истории. Но только не Риту. Что же с тобой сделали, девочка. И со мной…
— Все кончено, Ростислав Евгеньевич, все кончено, — глухо выдавила она, — Все равно — кругом только воровство, ложь и предательство. Так лучше я стану сниматься в кино. Там все это так легко оправдывается. Я там себя оправдаю. И не нужно винить Лютика. Я сама виновата, сама пошла на это. Потому что вдруг поняла, что кругом одно кино. Так не все ли равно? Я любила вас, я любила Джерри, где вы теперь? Я хотела выбрать такую профессию, в которой много любви. Пожалуй, я ошибалась. Много любви только в кино. И кино все оправдывает…
Я слушал ее молча, прикуривая одну сигарету от другой, внимательно глядя в Ритины светлые глаза. В них так мало осталось детского, наивного. И все же еще осталось. Я не знал, что ей ответить. Пока не знал. Единственное, что я мог, это уложить ее в свою постель, укутать потеплее пледом и дать успокоительное. А самому отправиться на юбилей великого режиссера Лютика, моего честного надежного друга.
Когда я пришел, праздник был в разгаре. Я сел с краю, и на меня никто не обратил внимания. Все восторженные взгляды были устремлены на сцену. Лютик, маленький, мягкий, словно воздушное пирожное, стоял посреди сцены в смокинге и бабочке, лаковых остроносых туфлях и с неизменной тросточкой, барахтающейся в толстой ручонке. Я подумал, что пару часов назад у этого человечка была Рита. Он сумел сделать себе подарок ко дню рождения. Теперь он принимал подарки от своих почитателей и друзей. Что ж, скоро придет и моя очередь сделать подарок. Подарок лучшему другу.
Я услышал, как со сцены кто-то подобострастно сравнил Лютика с Аленом Делоном. Лютик поморщился. И этот кто-то быстро поспешил поправить ошибку. Ален Делон, безусловно, не идет ни в какое сравнение с обаятельным покорителем женских сердец Люцианом. Кто-то вспомнил графское происхождение Лютика, правда, ошибся, сказав, что его прабабка была всего лишь фрейлиной при царском дворе. Оказывается, она состояла в прямом родстве с государем. Лютик по мере роста своей славы повышал своих пращуров в должности. А кто-то окрестил Лютика просто Оноре де Бальзаком. Поскольку Люциан выдал шедевр, по мотивам которого скоро снимут кино. И этот кто-то горячо возмутился, что существуют на свете нахальные, зарвавшиеся студенты, которые без стыда и совести пытались украсть у великого режиссера идеи и мысли.
Я спокойно, бесстрастно наблюдал за происходящим. Пожалуй, слишком спокойно и слишком бесстрастно. Меня даже не удивляло, что этот сумасшедший дом, разыгрывающийся на сцене, воспринимается зрителями всерьез. И когда объявили меня, преуспевающего актера Ростислава Неглинова, который все ночи напролет думал, чтобы подарить достойное своему лучшему другу Оноре де Лютику, я даже не вздрогнул. Я легко взбежал на сцену и взял микрофон. Ни один мускул не дрогнул на моем лице. Мое лицо было свежо, беспечно и дружелюбно. Лютик ободряюще мне подмигнул.
— Уважаемые коллеги, друзья! — Я широко улыбнулся запрограмированной улыбкой Ростика. — Я все ночи напролет думал, что бы подарить достойное своему лучшему другу. Может, какое-нибудь животное? Свинью, например. Но он тут же ее кому-нибудь подложит…
В зале раздался громкий смех.
— Может, новую молоденькую и чистую девушку в его гарем? Так он уже сделал себе сегодня этот подарок, купив невинность за роль в новом фильме…
Смех в зале заметно поредел.
— Может, лучший подарок — книга, например Оноре де Бальзака. Так он тут же украдет все идеи и мысли у великого писателя, как совсем недавно украл рассказ у студента и выдал его за собственное творение…
Смех в зале стих вовсе, только слышались робкие смешки. Побледневший Лютик приблизился вплотную ко мне, сжал мою руку до боли и процедил сквозь зубы:
— Заткнись, сволочь! — И тут же низко поклонился залу, раздаривая улыбки налево и направо. Он не хотел скандала.
Он еще надеялся, что на этом для многих непонятном признании я и завершу свою речь. Но я продолжал:
— И тогда я решил, думая ночи напролет, что самый отличный подарок для моего лучшего друга — это правда. — Я сделал паузу.
В зале наступила такая тишина, что если бы пролетела муха, ее приняли бы за сверхзвуковой самолет.
— Этот милый режиссер, — мой громкий голос разносился по залу, — этот опытный торговец чужой душой, чужим телом и чужим разумом так и не смог узнать своего лучшего друга Ростислава Неглинова, который пропал без вести почти год назад. Перед вами не обожаемый артист Неглинов, — я низко поклонился, — перед вами самый обыкновенный, малограмотный лесник из поселка Сосновка, который свою жизнь посвящал деревьям, зверью и птицам. Который не только не закончил театрального вуза, а вообще никакого. Никогда не был в театре, да и, положа руку на сердце, в кино-то бывал редко, а телевизор у него постоянно барахлил…
Меня перебил громкий возглас из зала:
— Это что, юбилейная шутка?
— Нет, дорогие господа, это не шутка. Я могу документально подтвердить, что я — самозванец, что моего личного в этом городе ничего нет. И квартира, и жена, и любовницы, и лучший друг, и профессия — все это принадлежит Ростиславу Неглинову, который бесследно пропал. И я с удовольствием дам интервью по этому поводу, и не только по этому. — Я многозначительно посмотрел на Лютика.
Он, казалось, застыл на месте соляным столбом. Таким я его еще не видел. С него в один миг слетела театральная маска этакой светской непринужденности и дружелюбия. Передо мной стоял совсем другой человек. Белое лицо, сжатые челюсти. Черный фрак, лаковая трость. Больше всего меня поразили его глаза. Вечно заплывшие, они вдруг прояснились, но я не видел их цвета. Только круглые белки, цвета не было. И его белый взгляд так внимательно и пронзительно смотрел на меня, словно постепенно и мучительно вонзалось острое копье в мое тело, добираясь до самого сердца. Раньше я бы, возможно, испугался. Но не теперь. Я уже не был Неглиновым. Мне вдруг стало настолько легко, словно я сбросил с себя рваное, пропитанное помоями и вонью грязных подвалов нищенское отрепье.
— Да его в тюрьму надо! — выдавил кто-то осторожно в зале.
— Не в тюрьму, а в психушку, он же спился совсем, — с готовностью поддержал еще чей-то хриплый голос.
— Белая горячка…
Все было сказано полушепотом, но настолько громко прозвучало в мертвой тишине зала, словно они истошно кричали.
Я повернулся к Лютику. И вновь — только белые глаза на черном фоне.
— А это мой последний подарок! — Я замахнулся и с такой силой ударил Лютика, что он отлетел на край сцены.
И лишь теперь я почувствовал нервную дрожь, настоящую ненависть и презрение. Шок кончился. Со всех сторон бежала охрана, слышались истошные вопли, и я стремглав бросился прочь. Мне было легко бежать, меня не задерживал никто из зрителей. Потому что меня боялись. И только охрана неслась по пятам. И мне показалось, что вот-вот раздадутся выстрелы в спину. Я ударился ногой обо что-то железное. И вскрикнул от боли. Резко свернул за угол, за портьеры сцены и погрузился в кромешный мрак. Мои руки лихорадочно ощупывали стены, и мне повезло. Наконец я нашел дверь в подсобку. И успел за нее юркнуть. Здесь тоже царил мрак. Дверь не запиралась изнутри, и мне ничего не оставалось, как лечь на пол, за угол шкафа. Я прикрыл глаза. Мое сердце бешено колотилось. Как у загнанного зверя… И вдруг в моей памяти четко проявилась картина из прошлого. Словно я только вчера вернулся из Сосновки.
Мне вспомнилось, как однажды к нам в заповедник приехала группа высокопоставленных чиновников во главе с губернатором. На охоту. Как и положено, с охраной, которая должна была бежать им вслед и защищать от зверей и шальных выстрелов. Помню, присутствие охраны меня добило окончательно. Я наотрез отказался сопровождать их, сославшись на высокую температуру. И позднее очень жалел об этом. У зверей не бывает охраны, они не ждут выстрелов из засады. Никто не подозревает, что в собственном доме могут убить. И вполне возможно, я бы смог хоть одного зверя спасти. Но тогда я отказался участвовать в охоте, понимая, что ничего исправить не в силах. Официальная лицензия на убийство животных была у этих чинуш на руках. И хотя наш заповедник находился под строгим контролем государства, периодически, а именно в сезон охоты, контроль ослаблялся, все права передавались в руки избранных, тех, кто жаждал порезвиться в лесу, стреляя в беззащитное зверье. Для них был даже построен домик в лубочном стиле, этакий разукрашенный терем, на крыше которого вертелся деревянный петух-флюгер.
Я никогда не чувствовал себя таким беспомощным и слабым. Ловцы удачи вернулись в теремок ближе к вечеру. И небрежно бросили на пол убитого лося. Пухлая верхняя губа зверя, залитая кровью, обиженно свисала вниз. Волоокие глаза застыли в мягкой печали и недоумении. Словно он не переставал спрашивать: за что?
Неужели все было так просто?
Я неотрывно смотрел на лося, я его узнал. Он был моим другом, и я больше всех его жалел, потому что он был хромым. Еще совсем маленького, желтенького теленочка, я выхаживал его, раненного браконьерами, а доктор Кнутов даже сделал ему сложную операцию на ноге. Помню, как мы все радовались, когда удалось спасти ногу, хотя хромота и осталась. Я поил лосенка свежим коровьим молоком из бутылочки. Он облизывал меня в знак благодарности своим шершавым язычком, чмокал теплыми губами, а его большие ушки поворачивались на малейший шорох. Мы назвали его Димкой.
Он был ужасным ревнивцем. Когда ко мне заявлялись нежданные гости из поселка, он сердито топал ножками. А потом, когда Димка окреп и возмужал, я отпустил его на волю, в лес. Но он ушел не навсегда и не раз приходил к сторожке. И тогда Чижик радостно лаял, приветствуя друга. А потом ложился возле него и лизал раненую ногу, словно хотел вылечить до конца. Они понимали один другого. И я понимал их. Димка был добрейшим существом, и мне в голову не могло прийти, что ему просто так, от скуки, ради барского развлечения можно причинить зло.
Теперь, в этом уютно обставленном лубочной мебелью тереме, сидели не браконьеры. Этим людям, занимающим высокие посты и руководящим всеми нами, официально было разрешено убивать. Остекленелым взглядом я смотрел на убитого лося и мысленно просил у него прощения. Мне казалось, что убили меня. Где-то на улице выл Чижик. Так жалобно, так протяжно, что мне самому было впору завыть. У меня поднималась температура. Щеки пылали, трудно стало дышать. Но я мужественно сидел и слушал хвастливые рассказы убийц о королевской охоте, сдабриваемые королевской водкой. Для меня это было пыткой, и я сам чинил над собой казнь.
Они взахлеб рассказывали, как эта хромая тварь, поскольку ей трудно было убегать, поначалу притворилась убитой. Но потом они затаились в кустах. И когда бдительность зверя ослабла и он вдруг выскочил на дорогу, они стали палить в него со всех сторон. Он был убит с девяти выстрелов. И каждый охотник, уже совершенно пьяный от водки, бахвалился — в какое место зверюге он попал. Кто в печень, кто в сердце, кто в грудь. Они равнодушно перечисляли части тела животного, словно торговались на базаре. И больше всего поражались, что лось так долго умирал. Он так хотел жить. И его окончательно добил, как ни странно, девятый, последний выстрел — выстрел в хромую ногу.
Я не был мальчишкой, я всю жизнь прожил в лесу, и лес был моим местом работы. И я знал, что такое охота. Более того, я знал, что охоты, к сожалению, не избежать. Таковы жестокие правила игры мужчин в настоящих мужчин. Хотя с этими правилами я был не согласен. Но беспрерывная пальба из-за засады в изувеченного, хромого, невинного зверя была за пределами понимания мира, за пределами понимания любви к этому миру. Это были бесчестные правила игры слабаков в настоящих слабаков.
— Ведьма-а-а! — закричал я. И заткнул уши. Я был оглушен собственным криком.
Она заливала водой мой костер. И из пепла улыбался воскресающий Ростик. Я попытался остановить Вику. Я на нее замахнулся. Но уже был слишком слаб, чтобы ударить. Она резко перехватила мою руку, но я смог вывернуться, в одно мгновение очутился возле распахнутого окна, перебросил ногу через подоконник и покачнулся. Всего метров десять отделяли меня от земли. От земли, которую я так любил. К которой хотел сейчас припасть… Навеки.
Вика со всей силы потащила меня назад и я упал на паркетный пол, ударившись затылком. Она осторожно подняла меня и, обняв за плечи, увела в другую комнату. Я еле передвигал ноги и не сопротивлялся. Бешеного пса постепенно усыпляли. Я физически был слабее даже женщины. У меня даже не нашлось сил умереть. Помню, это стало последней каплей в моем неудачном падении. И последняя капля затушила костер.
Очнулся я утром в полуразгромленной квартире от холода. В нос ударил запах гари. Я плотно закрыл балкон и окна. Укутался в плед и, сидя в кресле, долго смотрел на пепелище. Я ничего не вспоминал и ни о чем не думал. Я просто смотрел на остатки Ростика, на его сожженные глаза, на его разорванную улыбку, на его расцарапанный нос. И ничто не трогало меня. Мне вдруг стало все безразлично. И давно мне не было так спокойно и хорошо. Вслед за Лютиком я обратился к Екклесиасту. Что ж, время раздирать прошло. Пришло время сшивать. Как и время строить, время искать, время собирать камни и, наверно, время рождаться заново.
В квартире не осталось никаких следов Вики. Она унесла с собой даже семейный альбом с фотографиями, вывезла свои цветы и не оставила своей зажигалки. Она взяла с собой все, что о ней напоминало. Она пыталась забрать память. Но она не знала одного — у нас ней не было общей памяти. И причинить боль мне она не могла.
Мне осталось лишь пепелище, лужи грязи, разорванные клочки Ростика и куча мусора. Но даже когда Вики не было, мне казалось, я читаю ее мысли на расстоянии. Она пыталась откуда-то издалека докричаться до меня, объяснить, что у меня остался последний шанс. И возможно, один день. И вероятно, еще один шаг я могу сделать. Мне выбирать — в какую сторону. Одно неосторожное движение — и я сорвусь в пропасть. Вика мне уже ничем помочь не могла. Она ушла. Чтобы оставить мне шанс не сорваться.
Я не сорвался. Я тщательно убрал комнату, выбросил мусор, вымыл пол. На столе стояла полупустая бутылка виски. Вика ее не убрала. Она знала, что делает. И я медленно вылил ее содержимое в раковину. И облизал пересохшие губы. Мне совсем не хотелось выпить. Мне просто хотелось пить. И я залпом осушил стакан холодной воды. И успокоился окончательно.
Эти несколько дней проплыли плавно, в замедленном темпе и удивительном покое. Я много читал и спал. Изредка названивал Лютик, и я отвечал ему дружелюбно и достойно. Мне показалось, что Лютику не понравилось, что я привел себя в норму. Он насторожился. Но все же пригласил меня на свой юбилей, который должен состояться через пять дней и который обязательно нарекут юбилеем года. В конце разговора он взял с меня слово вести себя пристойно хотя бы на таком всенародном празднике. Я искренне пообещал. Хотя понятия не имел, что такого выдающегося совершил в жизни Лютик. Впрочем, мне было все равно. И я подумал, может, так и надо.
Попеременно позвонили Бина и Лида. Обе долго жаловались на судьбу телефонной трубке. Жалобы были абсолютно одинаковыми, с разницей в паузах, междометиях и хронике событий. Бину бросил Песочный, это я уже знал. А Подлеев сбежал за границу со всем бюджетом фильма, бросив всех на произвол судьбы. Видимо, он вовремя сообразил, что «Оскара» ему не видать. Но шанс хорошо пожить оставался… Я успокаивал их тоже почти одинаково. Ласковым добрым словом, будто пел колыбельную для брошенных несчастных детей. Я пообещал сделать все от меня зависящее, чтобы в новом фильме они получили роль.
За эти пять дней я хорошенько выспался и окончательно выздоровел, словно вернулся из санатория. Я удовлетворенно посмотрел на себя в зеркало. Даника я там уже не искал. На меня смотрел помолодевший, посвежевший Ростик. Стриженная налысо голова. Гладко выбритое мужественное лицо. Сильный подбородок, слегка выдающий вперед. Спокойные ясные глаза. Я остался доволен этим парнем. Он меня уже нисколечко не раздражал.
Накануне я купил в самом дорогом супермаркете костюм из чистой шерсти, густого синего цвета, в тонкую белую полоску. Новый матовый галстук и шляпу. Клетчатый зонтик с ручкой из слоновой кости завершал мой портрет и придавал облику солидный вид. Лютик останется мною вполне доволен. И не только он. Я сделаю все возможное, чтобы перед почтенной публикой предстал новый Ростик, умный, уравновешенный и благополучный не менее, чем они. Ростик, у которого впереди большое будущее. Блестящее будущее.
Я небрежно подбросил вверх связку ключей от машины. Машину я приобрел сразу после первых съемок, но мне так и не посчастливилось сесть за руль. Из-за моих перманентных загулов это было небезопасно. Так что теперь я спокойно, с легкой ленцой поведу свой новенький блестящий «порше» мимо язвительных сплетников, которые меня уже успели похоронить. Мысль о поездке на шикарном автомобиле придала мне еще больше уверенности. И я легко сбежал по лестнице вниз, перескакивая через ступеньки.
Все очки сегодня были в мою пользу. Даже погода. Уже вечерело. Было настолько тихо, что ни один листочек не шелохнулся на дереве. А такое ясное чистое небо я не видел давно, словно его тщательно помыли с мылом, оставив для украшения маленькую бледную звездочку. Я вдохнул полную грудь свежего воздуха осени. Голова моя закружилась от счастья. Господи, как хорошо жить. Лютик тысячу раз прав, нам не помешает купить по вилле за городом. Я обязательно сам сделаю пруд и заведу там парочку собственных лебедей. Я умею за ними ухаживать. А лебеди Лютика пусть себе плавают в общем озере. И еще лилии. Я сам выращу эти цветы счастья. Они будут плавать в воде — розовые, белые, желтые. И их широкие листья будут колыхаться от легкого дуновения ветерка. Клубнику я не люблю, но маленький садик нужно посадить обязательно. Сколько же деревьев я за свою жизнь посадил! А своего, личного деревца так и не было. Можно сделать садик в японском стиле, как в ресторане, где обедали с Песочным. Да, пожалуй, это будет уместней всего. И обязательно должен бить фонтанчик. Пожалуй, следует смастерить его в деревенском стиле, в виде мельницы. Народные мотивы нынче в почете, в отличие от самого народа. Хотя наша природа все-таки простовата. И я так от нее за свою жизнь устал. Восточный стиль мне более по душе. Что же еще? Ах да! Самое главное! Куда я поставлю «Оскара»! Пожалуй, лучше всего на рояль. Правда, я не умею играть, но как знать… моя будущая жена, она наверняка будет из вполне интеллигентной семьи. И когда придут гости, она непременно исполнит что-нибудь из классики. И кто-нибудь, бросив взгляд на лаковую крышку пианино, удивленно воскликнет.
— Господи, это же «Оскар»!
И я небрежно отвечу:
— Я получил в награду не только «Оскара». Но и самую дорогую женщину в мире. Это победа важнее.
И все улыбнутся моему достойному ответу…
Стал накрапывать мелкий дождь, и я подставил счастливое лицо под его тонкие струи. До начала вечера, посвященного юбилею его высочества Лютика, оставалось немного времени. Но я обязательно успею. Опаздывать нехорошо. Не в правилах приличного тона. И я, весело подбросив вверх ключи от машины, широко открыл дверцу авто. И, осторожно стряхнув капли дождя с дорогого костюма, сел за руль. И посмотрел в зеркальце. Уже совсем стемнело. Единственный фонарь освещал улицу. По ней шла девушка. Худенькая, стройная, как молоденькое деревце, она шла неровно, спотыкаясь на каблучках и шатаясь из стороны в сторону. Я невольно поморщился. Похоже, она была пьяна. Напоминания о прошлом вызывали во мне лишь презрение. Моя машина уже собиралась сорваться с места, и унести меня от неприятного видения, но не успела. Девушка приближалась все ближе и ближе. Коротенькое пальтишко в широкую клетку было забрызгано грязью, желтый длинный шарф болтался в разные стороны. Желтый беретик вот-вот готов упасть в лужу.
— О господи, — выдохнул я и опустил голову на руль. Мне казалось, так и застыв на месте, я просидел вечность. Но прошло не так уж много времени, за которое как-то успела промелькнуть вся моя жизнь. Девушка сделала несколько неровных шагов прямо в лужу, и я стремглав выскочил на улицу. И успел ее поддержать за руки.
— О, господи, что ты наделала, Рита!
Я взял ее на руки и понес к себе в дом. Она была легкая, как пушинка. Ее светлые распахнутые глаза недоуменно смотрели на меня, черная тушь растеклась по лицу, образуя размытые черные тени. Красная помада размазалась вокруг губ. Щеки горели нездоровым румянцем. От нее сильно пахло спиртным.
Дома я опустил ее голову под прохладный душ, смыл с лица краску. И укутав в свой теплый клетчатый плед, усадил на диван.
Когда я вернулся из кухни с чашкой свежеприготовленного крепкого кофе, Рита более или менее опомнилась. Ее глаза с ненавистью смотрели на меня, ее колотило мелкой дрожью.
— Выпей, девочка. — Я протянул ей чашку, от которой шел горький аромат. — Тебе станет легче.
Рита резко взмахнула рукой, чашка полетела на мой мягкий персидский ковер и все равно разбилась. Она была сделала из очень тонкого фарфора. Коричневые пятна расплылись на светлой шерсти. Рита истерично рассмеялась. Я спокойно убрал осколки. На пятна мне было плевать.
Я присел возле Риты на корточки и взял ее холодные дрожащие руки в свои ладони.
— Что случилось, девочка, что случилось?
Она вызывающе встряхнула светлыми пышными волосами и вновь рассмеялась мне прямо в лицо пьяным смехом.
— Я буду теперь сниматься в паре с тобой! Играть эту девчонку-киллера!
— Что ты говоришь, Рита, в каком кино, какого киллера?
— Ах ты боже мой! — театрально всплеснула руками Рита. — Ты забыл про кино, которое сам и украл? Я раньше и понятия не имела, что можно воровать кино, я думала воруют только вещи! — Рита вцепилась острыми коготками в мои плечи и дыхнула в лицо спиртным. И уже почти шепотом продолжала: — Впрочем, подумаешь, велика беда — украсть у мальчишки, правда, Ростислав Евгеньевич? Про лесного бога вы тоже у кого-то украли? А мальчишку-то турнули из института. Дурак, вздумал объявить, что он написал этот рассказик. Плагиаторам не место среди настоящих талантов, правда?
Я похолодел. Все же от Лютика я не ожидал такого. К тому же он дал мне слово. Впрочем, какое слово может быть у человека, торгующего людьми?! Я посмотрел на часы. Я должен во что бы то ни стало успеть на юбилей. Но сегодня я не стану разбираться с Лютиком, пожалуй, не стоит портить настроение в такой день. Парня, конечно, жаль, но я сделал что мог, к тому же он сам отказался от моей помощи.
— А ведь это вы приложили к этому руку, вы! — закричала Рита. — Мне Лютик все рассказал! Как вы украли рассказ Дана! А он так в вас верил! А я… Я…
Эта скотина решила спихнуть вину на меня, недаром он заставлял писать сценарий вместе с ним. Чуть что — я бы оказался крайним. Но бог с ним. Дан еще раскроет правду Рите. Я не понимал другого. Когда мой лучший друг Лютик успел меня оговорить?
— Погоди. Рита, погоди. — Я подал ей стакан холодной воды, и она залпом выпила. — При чем тут Лютик, когда он тебе это успел наплести? Вы же не знакомы.
Вдруг Рита обмякла, ее губы задрожали, она невидящим взглядом смотрела на окно. За окном два сизых голубка клевали зерно, которое я подбрасывал каждый день.
— У вас было много-много цветов. Где они? Они тоже все умерли? Как и мой Джерри? Он был моим лучшим другом, Джерри… Он не умел предавать…
— Рита, девочка моя, маленькая моя… — Я осторожно тряс ее за плечи, пытаясь разбудить от кошмара. — Что с тобой, Рита, опомнись. Скажи, при чем тут Лютик?
— Мы с Джерри гуляли каждый вечер. Он был такой веселый. Почему все хорошее умирает, почему кругом столько зла? Я не понимаю. А Лютик сказал, что он станет моим лучшим другом. Он хороший, Лютик…Он добрый. Он тоже любит собак… И меня…
Из глаз Риты потекли слезы. Но она по-прежнему плохо соображала. Но, кажется, начинал соображать я. Я до боли впился ей в плечи, я стал трясти ее все сильнее и сильнее. Два голубка шумно вспорхнули и улетели ввысь. Там, под чистым небом, все было гораздо проще и справедливее.
— Ты была у него? Скажи, ты была у него, да? Только скажи одно слово. Опомнись, Рита, одно только слово.
— Да, — просто сказала она и посмотрела на меня отсутствующим взглядом. И вдруг разрыдалась. Она плакала так отчаянно, так болезненно, что я даже не стал ее успокаивать. Это было бесполезно. Ей сейчас нужны слезы.
Эта скотина заманила к себе домой девчонку, которая только что похоронила преданного друга. Заманила хитростью, изощренным сочувствием. Воспользовавшись ее слабостью. Ее болью. Этот старый пошляк даже пообещал ей роль и… Дальше… Я думать не мог, что было дальше. Наступила блокировка мыслей. И я неожиданно успокоился. И закурил сигарету.
Рита подняла на меня красное, вспухшее от слез лицо. Она так мало напоминала ту девчонку, которую я знал еще совсем недавно. С которой мы выгуливали собаку и разговаривали о неизвестном парне из лесного поселка, которого все прозвали лесным богом. Кажется, он всех предал в этой истории. Но только не Риту. Что же с тобой сделали, девочка. И со мной…
— Все кончено, Ростислав Евгеньевич, все кончено, — глухо выдавила она, — Все равно — кругом только воровство, ложь и предательство. Так лучше я стану сниматься в кино. Там все это так легко оправдывается. Я там себя оправдаю. И не нужно винить Лютика. Я сама виновата, сама пошла на это. Потому что вдруг поняла, что кругом одно кино. Так не все ли равно? Я любила вас, я любила Джерри, где вы теперь? Я хотела выбрать такую профессию, в которой много любви. Пожалуй, я ошибалась. Много любви только в кино. И кино все оправдывает…
Я слушал ее молча, прикуривая одну сигарету от другой, внимательно глядя в Ритины светлые глаза. В них так мало осталось детского, наивного. И все же еще осталось. Я не знал, что ей ответить. Пока не знал. Единственное, что я мог, это уложить ее в свою постель, укутать потеплее пледом и дать успокоительное. А самому отправиться на юбилей великого режиссера Лютика, моего честного надежного друга.
Когда я пришел, праздник был в разгаре. Я сел с краю, и на меня никто не обратил внимания. Все восторженные взгляды были устремлены на сцену. Лютик, маленький, мягкий, словно воздушное пирожное, стоял посреди сцены в смокинге и бабочке, лаковых остроносых туфлях и с неизменной тросточкой, барахтающейся в толстой ручонке. Я подумал, что пару часов назад у этого человечка была Рита. Он сумел сделать себе подарок ко дню рождения. Теперь он принимал подарки от своих почитателей и друзей. Что ж, скоро придет и моя очередь сделать подарок. Подарок лучшему другу.
Я услышал, как со сцены кто-то подобострастно сравнил Лютика с Аленом Делоном. Лютик поморщился. И этот кто-то быстро поспешил поправить ошибку. Ален Делон, безусловно, не идет ни в какое сравнение с обаятельным покорителем женских сердец Люцианом. Кто-то вспомнил графское происхождение Лютика, правда, ошибся, сказав, что его прабабка была всего лишь фрейлиной при царском дворе. Оказывается, она состояла в прямом родстве с государем. Лютик по мере роста своей славы повышал своих пращуров в должности. А кто-то окрестил Лютика просто Оноре де Бальзаком. Поскольку Люциан выдал шедевр, по мотивам которого скоро снимут кино. И этот кто-то горячо возмутился, что существуют на свете нахальные, зарвавшиеся студенты, которые без стыда и совести пытались украсть у великого режиссера идеи и мысли.
Я спокойно, бесстрастно наблюдал за происходящим. Пожалуй, слишком спокойно и слишком бесстрастно. Меня даже не удивляло, что этот сумасшедший дом, разыгрывающийся на сцене, воспринимается зрителями всерьез. И когда объявили меня, преуспевающего актера Ростислава Неглинова, который все ночи напролет думал, чтобы подарить достойное своему лучшему другу Оноре де Лютику, я даже не вздрогнул. Я легко взбежал на сцену и взял микрофон. Ни один мускул не дрогнул на моем лице. Мое лицо было свежо, беспечно и дружелюбно. Лютик ободряюще мне подмигнул.
— Уважаемые коллеги, друзья! — Я широко улыбнулся запрограмированной улыбкой Ростика. — Я все ночи напролет думал, что бы подарить достойное своему лучшему другу. Может, какое-нибудь животное? Свинью, например. Но он тут же ее кому-нибудь подложит…
В зале раздался громкий смех.
— Может, новую молоденькую и чистую девушку в его гарем? Так он уже сделал себе сегодня этот подарок, купив невинность за роль в новом фильме…
Смех в зале заметно поредел.
— Может, лучший подарок — книга, например Оноре де Бальзака. Так он тут же украдет все идеи и мысли у великого писателя, как совсем недавно украл рассказ у студента и выдал его за собственное творение…
Смех в зале стих вовсе, только слышались робкие смешки. Побледневший Лютик приблизился вплотную ко мне, сжал мою руку до боли и процедил сквозь зубы:
— Заткнись, сволочь! — И тут же низко поклонился залу, раздаривая улыбки налево и направо. Он не хотел скандала.
Он еще надеялся, что на этом для многих непонятном признании я и завершу свою речь. Но я продолжал:
— И тогда я решил, думая ночи напролет, что самый отличный подарок для моего лучшего друга — это правда. — Я сделал паузу.
В зале наступила такая тишина, что если бы пролетела муха, ее приняли бы за сверхзвуковой самолет.
— Этот милый режиссер, — мой громкий голос разносился по залу, — этот опытный торговец чужой душой, чужим телом и чужим разумом так и не смог узнать своего лучшего друга Ростислава Неглинова, который пропал без вести почти год назад. Перед вами не обожаемый артист Неглинов, — я низко поклонился, — перед вами самый обыкновенный, малограмотный лесник из поселка Сосновка, который свою жизнь посвящал деревьям, зверью и птицам. Который не только не закончил театрального вуза, а вообще никакого. Никогда не был в театре, да и, положа руку на сердце, в кино-то бывал редко, а телевизор у него постоянно барахлил…
Меня перебил громкий возглас из зала:
— Это что, юбилейная шутка?
— Нет, дорогие господа, это не шутка. Я могу документально подтвердить, что я — самозванец, что моего личного в этом городе ничего нет. И квартира, и жена, и любовницы, и лучший друг, и профессия — все это принадлежит Ростиславу Неглинову, который бесследно пропал. И я с удовольствием дам интервью по этому поводу, и не только по этому. — Я многозначительно посмотрел на Лютика.
Он, казалось, застыл на месте соляным столбом. Таким я его еще не видел. С него в один миг слетела театральная маска этакой светской непринужденности и дружелюбия. Передо мной стоял совсем другой человек. Белое лицо, сжатые челюсти. Черный фрак, лаковая трость. Больше всего меня поразили его глаза. Вечно заплывшие, они вдруг прояснились, но я не видел их цвета. Только круглые белки, цвета не было. И его белый взгляд так внимательно и пронзительно смотрел на меня, словно постепенно и мучительно вонзалось острое копье в мое тело, добираясь до самого сердца. Раньше я бы, возможно, испугался. Но не теперь. Я уже не был Неглиновым. Мне вдруг стало настолько легко, словно я сбросил с себя рваное, пропитанное помоями и вонью грязных подвалов нищенское отрепье.
— Да его в тюрьму надо! — выдавил кто-то осторожно в зале.
— Не в тюрьму, а в психушку, он же спился совсем, — с готовностью поддержал еще чей-то хриплый голос.
— Белая горячка…
Все было сказано полушепотом, но настолько громко прозвучало в мертвой тишине зала, словно они истошно кричали.
Я повернулся к Лютику. И вновь — только белые глаза на черном фоне.
— А это мой последний подарок! — Я замахнулся и с такой силой ударил Лютика, что он отлетел на край сцены.
И лишь теперь я почувствовал нервную дрожь, настоящую ненависть и презрение. Шок кончился. Со всех сторон бежала охрана, слышались истошные вопли, и я стремглав бросился прочь. Мне было легко бежать, меня не задерживал никто из зрителей. Потому что меня боялись. И только охрана неслась по пятам. И мне показалось, что вот-вот раздадутся выстрелы в спину. Я ударился ногой обо что-то железное. И вскрикнул от боли. Резко свернул за угол, за портьеры сцены и погрузился в кромешный мрак. Мои руки лихорадочно ощупывали стены, и мне повезло. Наконец я нашел дверь в подсобку. И успел за нее юркнуть. Здесь тоже царил мрак. Дверь не запиралась изнутри, и мне ничего не оставалось, как лечь на пол, за угол шкафа. Я прикрыл глаза. Мое сердце бешено колотилось. Как у загнанного зверя… И вдруг в моей памяти четко проявилась картина из прошлого. Словно я только вчера вернулся из Сосновки.
Мне вспомнилось, как однажды к нам в заповедник приехала группа высокопоставленных чиновников во главе с губернатором. На охоту. Как и положено, с охраной, которая должна была бежать им вслед и защищать от зверей и шальных выстрелов. Помню, присутствие охраны меня добило окончательно. Я наотрез отказался сопровождать их, сославшись на высокую температуру. И позднее очень жалел об этом. У зверей не бывает охраны, они не ждут выстрелов из засады. Никто не подозревает, что в собственном доме могут убить. И вполне возможно, я бы смог хоть одного зверя спасти. Но тогда я отказался участвовать в охоте, понимая, что ничего исправить не в силах. Официальная лицензия на убийство животных была у этих чинуш на руках. И хотя наш заповедник находился под строгим контролем государства, периодически, а именно в сезон охоты, контроль ослаблялся, все права передавались в руки избранных, тех, кто жаждал порезвиться в лесу, стреляя в беззащитное зверье. Для них был даже построен домик в лубочном стиле, этакий разукрашенный терем, на крыше которого вертелся деревянный петух-флюгер.
Я никогда не чувствовал себя таким беспомощным и слабым. Ловцы удачи вернулись в теремок ближе к вечеру. И небрежно бросили на пол убитого лося. Пухлая верхняя губа зверя, залитая кровью, обиженно свисала вниз. Волоокие глаза застыли в мягкой печали и недоумении. Словно он не переставал спрашивать: за что?
Неужели все было так просто?
Я неотрывно смотрел на лося, я его узнал. Он был моим другом, и я больше всех его жалел, потому что он был хромым. Еще совсем маленького, желтенького теленочка, я выхаживал его, раненного браконьерами, а доктор Кнутов даже сделал ему сложную операцию на ноге. Помню, как мы все радовались, когда удалось спасти ногу, хотя хромота и осталась. Я поил лосенка свежим коровьим молоком из бутылочки. Он облизывал меня в знак благодарности своим шершавым язычком, чмокал теплыми губами, а его большие ушки поворачивались на малейший шорох. Мы назвали его Димкой.
Он был ужасным ревнивцем. Когда ко мне заявлялись нежданные гости из поселка, он сердито топал ножками. А потом, когда Димка окреп и возмужал, я отпустил его на волю, в лес. Но он ушел не навсегда и не раз приходил к сторожке. И тогда Чижик радостно лаял, приветствуя друга. А потом ложился возле него и лизал раненую ногу, словно хотел вылечить до конца. Они понимали один другого. И я понимал их. Димка был добрейшим существом, и мне в голову не могло прийти, что ему просто так, от скуки, ради барского развлечения можно причинить зло.
Теперь, в этом уютно обставленном лубочной мебелью тереме, сидели не браконьеры. Этим людям, занимающим высокие посты и руководящим всеми нами, официально было разрешено убивать. Остекленелым взглядом я смотрел на убитого лося и мысленно просил у него прощения. Мне казалось, что убили меня. Где-то на улице выл Чижик. Так жалобно, так протяжно, что мне самому было впору завыть. У меня поднималась температура. Щеки пылали, трудно стало дышать. Но я мужественно сидел и слушал хвастливые рассказы убийц о королевской охоте, сдабриваемые королевской водкой. Для меня это было пыткой, и я сам чинил над собой казнь.
Они взахлеб рассказывали, как эта хромая тварь, поскольку ей трудно было убегать, поначалу притворилась убитой. Но потом они затаились в кустах. И когда бдительность зверя ослабла и он вдруг выскочил на дорогу, они стали палить в него со всех сторон. Он был убит с девяти выстрелов. И каждый охотник, уже совершенно пьяный от водки, бахвалился — в какое место зверюге он попал. Кто в печень, кто в сердце, кто в грудь. Они равнодушно перечисляли части тела животного, словно торговались на базаре. И больше всего поражались, что лось так долго умирал. Он так хотел жить. И его окончательно добил, как ни странно, девятый, последний выстрел — выстрел в хромую ногу.
Я не был мальчишкой, я всю жизнь прожил в лесу, и лес был моим местом работы. И я знал, что такое охота. Более того, я знал, что охоты, к сожалению, не избежать. Таковы жестокие правила игры мужчин в настоящих мужчин. Хотя с этими правилами я был не согласен. Но беспрерывная пальба из-за засады в изувеченного, хромого, невинного зверя была за пределами понимания мира, за пределами понимания любви к этому миру. Это были бесчестные правила игры слабаков в настоящих слабаков.