Страница:
– Кто был никем, тот станет всем, – сказал он. – У меня есть мясо, есть шкура, есть посуда. Я отдам их тебе, и ты уйдешь. Или мы будем сражаться.
– «Нам это не нужно, – ответил вожак, явно пытаясь осознать, додумать какую-то свою мысль. Наконец додумал и озвучил: – Получается, что ты считаешь МОЮ добычу (приз, достижение, награду) СВОЕЙ?! Но ты не можешь так считать, потому что ты один!»
– Н-нда? Ты, значит, можешь, а я не могу? Ты же не говоришь, что это добыча ВАША, то есть всех, кого ты называешь «своими»?
– «Я могу иметь (и имею) что-то, только пока принадлежу к множественному единству «своих» – примерно так можно было понять полурык или полуговор хьюгга.
– Ладно, – вздохнул Семен. – Так или иначе, но голову того человека я вам не отдам.
Собственно говоря, дальше затягивать разговор смысла не было: он чувствовал, что собеседник оправился от удивления и теперь ему стыдно перед своими за то, что он общается с «никем», вместо того чтобы прихлопнуть его, как муху. Таким образом, драка становилась неизбежной.
Положительных для Семена моментов в ситуации было только два. Противник, кажется, не собирается накидываться на него всем скопом – похоже, предстоят поединки (если, конечно, его не прикончат в первом же). И второе: судя по тому, как орудует палицей вожак, ребята работают в «западном» стиле.
Дело в том, что все школы боевых искусств можно разделить на две группы, или два стиля: «западный» и «восточный» (точнее – дальневосточный). Это, конечно, связано с различием в мышлении: то, что на Западе является лишь способом ведения боя, на Востоке – путь жизни. Для «западного» стиля характерно нанесение мощных ударов, которые противник должен отразить или выдержать (щит, тяжелые доспехи). В случае промаха оружие продолжает движение по заданной траектории, и требуется время, чтобы вернуть его в исходное положение. Показателем мастерства, к примеру, является способность развалить противника «до седла» (спрашивается: а зачем?). В восточных школах упор делается на ювелирный расчет, быстроту и точность нанесения ударов. Мастер останавливает оружие не там, где сможет, а там, где наметил (например, на сантиметр в глубине черепа противника). В случае промаха оружие мгновенно возвращается в исходное положение для нового удара. Выдержать пропущенный удар считается изначально невозможным, и обороняющийся должен суметь «не подставиться». При прочих равных условиях (чего обычно не бывает) «восточный» стиль дает в поединке с «западным» противником существенные преимущества. Беда только в том, что быть «слегка мастером» «восточного» стиля нельзя. Существует некая грань, барьер, уровень, до которого нужно подняться, чтобы твои приемы из смешных превратились в смертельно опасные. Семен считал, что в отношении «боевого посоха» он этот барьер перешагнул, а вот Юрка, к примеру, так и не смог и поэтому всегда ему проигрывал.
Боксеру рекомендуют следить за ногами противника. «Восточные» бойцы узнают о намерениях врага по глазам. Семен узнал – оружие они подняли одновременно…
Хьюгги молча переглянулись.
– Что, больше никого? – Он представил красочную до жути картину массового избиения противника (хруст ломаемых костей, выбитые зубы, брызги мозгов и крови во все стороны) и «передал» ее гостям. Те вновь переглянулись и двинулись на него.
Вот это Семену совсем не понравилось! Он слишком много сил потерял в поединке с вожаком и, честно говоря, сильно сомневался, что сможет выиграть второй бой. Если же придется работать сразу с четырьмя… Единственный выход – применить прием «обрубания хвоста». Это когда надо заставить противника организовать погоню за самим собой и атаковать самого шустрого – того, кто первый сможет догнать удирающего противника.
Прием, конечно, хороший, но… вряд ли Семен бегает быстрее, чем эти коротконогие ребята. Кроме того, нужно сделать мощный первый рывок, чтобы оторваться в самом начале, но с чего он взял, что они станут за ним гоняться? Может быть, для них убегающий противник перестанет существовать? В общем, Семен решил ничего не предпринимать. Он ждал хьюггов в боевой стойке и пытался сконцентрироваться для нового, последнего в жизни, боя.
Самым паскудным, пожалуй, в этой ситуации было то, что он как бы утратил «ментальную» связь с противником, перестал его чувствовать. От них, по идее, сейчас должны были исходить волны ярости, а он ничего не чувствовал. Это было очень опасно: неужели они концентрируются для дружной, хладнокровно рассчитанной атаки?! Ну, тогда можно и не рыпаться…
Хьюгги окружили лежащего лицом вниз вожака. Тот, видимо, очнулся и попытался привстать, опираясь на руки. Надломленные кости предплечий хрустнули, и он со стоном ткнулся лицом в землю. Несколько секунд четверо стояли неподвижно, поглядывая то на поверженного предводителя, то друг на друга, а потом…
Четыре палицы взметнулись почти одновременно и опустились.
Стон и мерзкий хруст ломаемых ребер.
Палицы вновь подняты и…
Ноги вожака задергались в судорогах, но быстро затихли. Бывшие соратники «месили» его секунд пять-шесть – не больше. Этого вполне хватило, чтобы превратить здорового, сильного и даже по-своему красивого человека в кровавое месиво. Впечатление было такое, что они стремились не просто его прикончить, а именно превратить в ничто. Шок растянул время, и Семен рассмотрел процедуру во всём ее безобразии: быстрыми и точными ударами были переломаны все крупные кости, и в последнюю очередь удары обрушились на голову – ее просто размазали по земле.
Семен поднял посох и хотел шагнуть к ним со словами типа: «Вы что же творите, ребята?!», но не успел. Четверо прекратили избиение и уставились на Семена, которого охватила даже не ярость, а какое-то дикое негодование: он-то старался, лишний раз рисковал жизнью, чтобы оставить в живых этого дурака, а они взяли и добили! В четыре дубины, вот просто так, взяли и добили, сволочи!
Перекидывая посох из руки в руку, он двинулся на хьюггов. При этом Семен орал по-русски, используя исключительно ненормативную лексику, пытаясь высказать этим парням всё, что он о них думает.
Позже он много раз пробовал осмыслить последующие события и каждый раз приходил к выводу, что сам во всём виноват: перестарался, забыв о своих новых ментальных способностях.
Увидев Семена, рассекающего воздух палкой во всех направлениях и при этом дико что-то кричащего, хьюгги отреагировали странно. Они вновь переглянулись, бросили свои палицы, повернулись к нему спиной и… подняли свои задние «фартуки».
Семен остановился как вкопанный: на него смотрели четыре волосатых мужских задницы. Что такое?!
Он перевел дух и попытался окучить мысли: «Они что тут, все гомики?! А говорят, что это половое извращение изобретено цивилизацией! Или они поняли мой мат слишком буквально?! Ч-черт побери… Нет, не то! Думай, Сема, думай… Ага, есть, вспомнил!
Гомосексуализм совсем не позднее изобретение. Он довольно широко распространен и в животном мире, например среди приматов. Принятие самцом вот такой позы совсем не обязательно является приглашением к половой близости, а в первую очередь означает признание над собой власти другого самца. Это же у них поведенческий атавизм!»
– А, сволочи!! – вновь заорал Семен. – Пошли вон! Чтобы я вас здесь больше не видел!!!
Одному он врезал посохом по ягодицам (вполсилы, конечно), другому дал пинка… В общем, палкой и матом он гнал их до самого леса. Они, впрочем, и не сопротивлялись. Потом он вернулся к шалашу и, чтобы сразу покончить со всеми неприятными делами, отволок тело вожака к берегу и спихнул в реку. Течение было слабым, и труп остался на месте. Пришлось раздеваться, лезть в воду и буксировать его на середину русла. Заодно и помылся…
Аттуайр, похоже, с победой поздравлять Семена не собирался. С грустным и отрешенным видом он сидел возле шалаша.
– Видел, как я их? – без особой надежды на похвалу спросил Семен. – Надеюсь, больше не сунутся!
– Не надейся, Семхон, – покачал головой туземец. – Никуда ты не денешься. Теперь они, наверное, будут охотиться за тобой.
– Так что же, надо было их всех прикончить?!
– Ну, к чему такая жестокость? Можно было бы сломать им руки и ноги. Тогда они умирали бы долго. Жители Верхнего и Нижнего мира любят смотреть…
– Да пошел ты со своими мирами! Другое дело, что они расскажут о нас своим, – надо отсюда сматываться!
– Ну и что? – удивился Атту. – Уходить-то зачем?
– Это ты считаешь себя уже мертвым и смерти не боишься! А я вот… Впрочем, черт с тобой: пускай я тоже не очень живой, но получить дубиной по башке не хочу – больно это.
– Конечно, – согласился туземец, – это не очень приятно. Меня самого сколько раз били. Только я думаю, что теперь тут самое безопасное место. Хьюгги, даже если начнут за тобой охоту, здесь не нападут – это для них теперь нехороший берег.
– Это еще почему?
– Откуда же я знаю? Дикари…
– Хорошо, допустим. А почему они должны охотиться за мной? Чтобы отомстить?
– Нет, ты точно как маленький, Семхон! За тобой когда-нибудь гонялся олень или бизон, чтобы отомстить (взять смерть за смерть) за убитого сородича? Так и эти…
– Тогда зачем?!
– Ну, не знаю… У них свои дела. Людям они неинтересны, лишь бы этих хьюггов было поменьше!
Глава 9
– «Нам это не нужно, – ответил вожак, явно пытаясь осознать, додумать какую-то свою мысль. Наконец додумал и озвучил: – Получается, что ты считаешь МОЮ добычу (приз, достижение, награду) СВОЕЙ?! Но ты не можешь так считать, потому что ты один!»
– Н-нда? Ты, значит, можешь, а я не могу? Ты же не говоришь, что это добыча ВАША, то есть всех, кого ты называешь «своими»?
– «Я могу иметь (и имею) что-то, только пока принадлежу к множественному единству «своих» – примерно так можно было понять полурык или полуговор хьюгга.
– Ладно, – вздохнул Семен. – Так или иначе, но голову того человека я вам не отдам.
Собственно говоря, дальше затягивать разговор смысла не было: он чувствовал, что собеседник оправился от удивления и теперь ему стыдно перед своими за то, что он общается с «никем», вместо того чтобы прихлопнуть его, как муху. Таким образом, драка становилась неизбежной.
Положительных для Семена моментов в ситуации было только два. Противник, кажется, не собирается накидываться на него всем скопом – похоже, предстоят поединки (если, конечно, его не прикончат в первом же). И второе: судя по тому, как орудует палицей вожак, ребята работают в «западном» стиле.
Дело в том, что все школы боевых искусств можно разделить на две группы, или два стиля: «западный» и «восточный» (точнее – дальневосточный). Это, конечно, связано с различием в мышлении: то, что на Западе является лишь способом ведения боя, на Востоке – путь жизни. Для «западного» стиля характерно нанесение мощных ударов, которые противник должен отразить или выдержать (щит, тяжелые доспехи). В случае промаха оружие продолжает движение по заданной траектории, и требуется время, чтобы вернуть его в исходное положение. Показателем мастерства, к примеру, является способность развалить противника «до седла» (спрашивается: а зачем?). В восточных школах упор делается на ювелирный расчет, быстроту и точность нанесения ударов. Мастер останавливает оружие не там, где сможет, а там, где наметил (например, на сантиметр в глубине черепа противника). В случае промаха оружие мгновенно возвращается в исходное положение для нового удара. Выдержать пропущенный удар считается изначально невозможным, и обороняющийся должен суметь «не подставиться». При прочих равных условиях (чего обычно не бывает) «восточный» стиль дает в поединке с «западным» противником существенные преимущества. Беда только в том, что быть «слегка мастером» «восточного» стиля нельзя. Существует некая грань, барьер, уровень, до которого нужно подняться, чтобы твои приемы из смешных превратились в смертельно опасные. Семен считал, что в отношении «боевого посоха» он этот барьер перешагнул, а вот Юрка, к примеру, так и не смог и поэтому всегда ему проигрывал.
Боксеру рекомендуют следить за ногами противника. «Восточные» бойцы узнают о намерениях врага по глазам. Семен узнал – оружие они подняли одновременно…
* * *
– Ну, что? – Семен тяжело дышал, глаза заливал пот, но он чувствовал, что ковать железо надо, пока оно горячо. – Кто еще хочет со мной сразиться?Хьюгги молча переглянулись.
– Что, больше никого? – Он представил красочную до жути картину массового избиения противника (хруст ломаемых костей, выбитые зубы, брызги мозгов и крови во все стороны) и «передал» ее гостям. Те вновь переглянулись и двинулись на него.
Вот это Семену совсем не понравилось! Он слишком много сил потерял в поединке с вожаком и, честно говоря, сильно сомневался, что сможет выиграть второй бой. Если же придется работать сразу с четырьмя… Единственный выход – применить прием «обрубания хвоста». Это когда надо заставить противника организовать погоню за самим собой и атаковать самого шустрого – того, кто первый сможет догнать удирающего противника.
Прием, конечно, хороший, но… вряд ли Семен бегает быстрее, чем эти коротконогие ребята. Кроме того, нужно сделать мощный первый рывок, чтобы оторваться в самом начале, но с чего он взял, что они станут за ним гоняться? Может быть, для них убегающий противник перестанет существовать? В общем, Семен решил ничего не предпринимать. Он ждал хьюггов в боевой стойке и пытался сконцентрироваться для нового, последнего в жизни, боя.
Самым паскудным, пожалуй, в этой ситуации было то, что он как бы утратил «ментальную» связь с противником, перестал его чувствовать. От них, по идее, сейчас должны были исходить волны ярости, а он ничего не чувствовал. Это было очень опасно: неужели они концентрируются для дружной, хладнокровно рассчитанной атаки?! Ну, тогда можно и не рыпаться…
Хьюгги окружили лежащего лицом вниз вожака. Тот, видимо, очнулся и попытался привстать, опираясь на руки. Надломленные кости предплечий хрустнули, и он со стоном ткнулся лицом в землю. Несколько секунд четверо стояли неподвижно, поглядывая то на поверженного предводителя, то друг на друга, а потом…
Четыре палицы взметнулись почти одновременно и опустились.
Стон и мерзкий хруст ломаемых ребер.
Палицы вновь подняты и…
Ноги вожака задергались в судорогах, но быстро затихли. Бывшие соратники «месили» его секунд пять-шесть – не больше. Этого вполне хватило, чтобы превратить здорового, сильного и даже по-своему красивого человека в кровавое месиво. Впечатление было такое, что они стремились не просто его прикончить, а именно превратить в ничто. Шок растянул время, и Семен рассмотрел процедуру во всём ее безобразии: быстрыми и точными ударами были переломаны все крупные кости, и в последнюю очередь удары обрушились на голову – ее просто размазали по земле.
Семен поднял посох и хотел шагнуть к ним со словами типа: «Вы что же творите, ребята?!», но не успел. Четверо прекратили избиение и уставились на Семена, которого охватила даже не ярость, а какое-то дикое негодование: он-то старался, лишний раз рисковал жизнью, чтобы оставить в живых этого дурака, а они взяли и добили! В четыре дубины, вот просто так, взяли и добили, сволочи!
Перекидывая посох из руки в руку, он двинулся на хьюггов. При этом Семен орал по-русски, используя исключительно ненормативную лексику, пытаясь высказать этим парням всё, что он о них думает.
Позже он много раз пробовал осмыслить последующие события и каждый раз приходил к выводу, что сам во всём виноват: перестарался, забыв о своих новых ментальных способностях.
Увидев Семена, рассекающего воздух палкой во всех направлениях и при этом дико что-то кричащего, хьюгги отреагировали странно. Они вновь переглянулись, бросили свои палицы, повернулись к нему спиной и… подняли свои задние «фартуки».
Семен остановился как вкопанный: на него смотрели четыре волосатых мужских задницы. Что такое?!
Он перевел дух и попытался окучить мысли: «Они что тут, все гомики?! А говорят, что это половое извращение изобретено цивилизацией! Или они поняли мой мат слишком буквально?! Ч-черт побери… Нет, не то! Думай, Сема, думай… Ага, есть, вспомнил!
Гомосексуализм совсем не позднее изобретение. Он довольно широко распространен и в животном мире, например среди приматов. Принятие самцом вот такой позы совсем не обязательно является приглашением к половой близости, а в первую очередь означает признание над собой власти другого самца. Это же у них поведенческий атавизм!»
– А, сволочи!! – вновь заорал Семен. – Пошли вон! Чтобы я вас здесь больше не видел!!!
Одному он врезал посохом по ягодицам (вполсилы, конечно), другому дал пинка… В общем, палкой и матом он гнал их до самого леса. Они, впрочем, и не сопротивлялись. Потом он вернулся к шалашу и, чтобы сразу покончить со всеми неприятными делами, отволок тело вожака к берегу и спихнул в реку. Течение было слабым, и труп остался на месте. Пришлось раздеваться, лезть в воду и буксировать его на середину русла. Заодно и помылся…
Аттуайр, похоже, с победой поздравлять Семена не собирался. С грустным и отрешенным видом он сидел возле шалаша.
– Видел, как я их? – без особой надежды на похвалу спросил Семен. – Надеюсь, больше не сунутся!
– Не надейся, Семхон, – покачал головой туземец. – Никуда ты не денешься. Теперь они, наверное, будут охотиться за тобой.
– Так что же, надо было их всех прикончить?!
– Ну, к чему такая жестокость? Можно было бы сломать им руки и ноги. Тогда они умирали бы долго. Жители Верхнего и Нижнего мира любят смотреть…
– Да пошел ты со своими мирами! Другое дело, что они расскажут о нас своим, – надо отсюда сматываться!
– Ну и что? – удивился Атту. – Уходить-то зачем?
– Это ты считаешь себя уже мертвым и смерти не боишься! А я вот… Впрочем, черт с тобой: пускай я тоже не очень живой, но получить дубиной по башке не хочу – больно это.
– Конечно, – согласился туземец, – это не очень приятно. Меня самого сколько раз били. Только я думаю, что теперь тут самое безопасное место. Хьюгги, даже если начнут за тобой охоту, здесь не нападут – это для них теперь нехороший берег.
– Это еще почему?
– Откуда же я знаю? Дикари…
– Хорошо, допустим. А почему они должны охотиться за мной? Чтобы отомстить?
– Нет, ты точно как маленький, Семхон! За тобой когда-нибудь гонялся олень или бизон, чтобы отомстить (взять смерть за смерть) за убитого сородича? Так и эти…
– Тогда зачем?!
– Ну, не знаю… У них свои дела. Людям они неинтересны, лишь бы этих хьюггов было поменьше!
Глава 9
– Пора мне пойти погулять в степь, Атту. Посмотреть на здешних мамонтов…
– Бесполезно это, – вздохнул туземец. – Мне всё равно не стать вновь воином. Если только ребенком.
– Это еще почему? – забеспокоился Семен, предчувствуя новые проблемы.
– Понимаешь, нас же только двое, и оба мы мертвые. Кто вернет мне мое мужское Имя? Кто скажет его мне?
– Ну, допустим, я скажу.
– Но ты же мертвый, как и я. Это должен сделать живой взрослый человек, желательно шаман или старейшина.
– Послушай, Атту! В конце концов, ты же свое Имя знаешь – бери и владей!
– Как же я возьму, если никто мне его не даст, не скажет? Это же не камень и не палка, которую можно поднять с земли. Это же слово!
– Та-ак, – Семен лихорадочно соображал, – значит, слово можно взять или принять, только если его кто-то произнесет?
– Конечно! А что, бывают другие способы?
– М-м-м… То есть если бы слово – твое Имя – лежало бы вот тут на пеньке, то ты бы его взял и был бы вполне доволен, да?
– Ты смеешься надо мной, Семхон! – почти обиделся Атту. – Разве такое возможно?
– А почему нет? – сказал Семен и тихо запел по-русски: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!..» Он почти придумал выход, осталось только выяснить, как у туземца обстоит дело с абстрактным мышлением.
– Это что, новое заклинание? – слегка оробел Атту. – Ты знаешь, Семхон, я бы, пожалуй, не стал говорить тебе свое Имя. Всё-таки ты умирал человеком другого Племени – как бы чего не вышло.
– И не говори – не больно-то и хотелось!
– А как же тогда…
– А вот так! Объясняю на пальцах. Ты нарисуешь, изобразишь, покажешь свое Имя на чем-нибудь: на камне, на деревяшке, на глине – на чем хочешь. А потом просто возьмешь его!
– Но я не смогу! Я никогда даже не слышал о такой магии!
– Это не значит, что ее не существует! Лучше скажи: сможешь ли ты принять нарисованное Имя? Взять в руки, повесить на шею, сунуть за пояс, а?
– Это было бы просто замечательно, Семхон, но… Я такое даже представить не могу. В нашем Роду есть Художник, и нам все завидуют. Он может нарисовать бизона, оленя, медведя, мамонта, даже рыбу или кузнечика, но Имя…
– Я же сказал тебе, Атту: ты нарисуешь его сам, а я даже не узнаю, как оно звучит.
– Но…
– Хватит! Лучше слушай меня. Скажи мне любое слово, обозначающее что-нибудь.
– Ну… «вода».
– Годится! Из каких звуков оно состоит?
– Во-да!
– Правильно! – Семен поднял две плоских гальки и подал их туземцу. – А теперь возьми уголек и на одном камне нарисуй знак звука «во», а на другом – знак звука «да».
– Но я не знаю таких знаков!
– Так придумай! Ну, например, один обозначь кружочком, а другой крестиком – это неважно, главное, чтобы ты запомнил.
Атту наморщил лоб, подумал и нарисовал кружочек и крестик:
– Вот это «да», а это – «во».
– Молодец, а теперь клади их рядом на бревно. Тычь пальцем и произноси звуки, которые ты обозначил.
– Да-во.
– Это что значит?
– Ничего…
– Тогда поменяй их местами!
– Во-да… Получилось! Получилось, Семхон!!
– Вижу! Бери теперь другое слово, дели на звуки и придумывай, как их обозначить.
– Еда. Е-да. «Е» будет вот так. – Атту изобразил на новом камне загогулину и на некоторое время задумался. – А «да» уже есть! Вот оно!
– Правильно! Теперь возьми какое-нибудь длинное слово…
Через полчаса Семен понял, что уже больше не нужен и только мешает. Он, конечно, слегка обманул туземца, обозвав слоги звуками, но заморачиваться с буквами ему не хотелось. Да и не собирался он обучать грамоте местное население – для письменности оно должно созреть, почувствовать в ней необходимость.
Атту так увлекся, что, казалось, напади на них сейчас толпа хьюггов, он отмахнется от них и будет продолжать свое занятие. Семен так и уснул в своем шалаше под тихое бормотание туземца, прерываемое иногда радостными вскриками.
Утром он обнаружил, что вылезти из шалаша не может, потому что вся площадка от входа до костра и дальше вокруг на несколько метров заложена камнями разных размеров, в том числе довольно крупными. На каждом камне нарисован загадочный знак, причем знаки эти иногда повторяются, но тем не менее разнообразие их чрезвычайно велико. Скорее всего, это были выложены слова, но Семен не удивился бы, если бы узнал, что на площадке изображен целый рассказ новоизобретенным слоговым письмом.
Некоторое время он смотрел на это безобразие и размышлял о том, не стоило ли всё-таки обозначать буквы, а не слоги. Потом махнул на всё рукой (писать очень хотелось) и принялся раздвигать камни, прокладывая себе дорогу к кустам.
Семен поел, собрался и ушел на стрельбище. Атту так и не проснулся – видно, умаялся за ночь. Возвращаясь вечером, Семен подозревал, что вообще не сможет подойти к лагерю из-за завалов «говорящих камней». Опасения его были напрасны: почти все камни были убраны. На бревне у костра понуро сидел Атту и тоскливо созерцал единственную цепочку булыжников длиной метра два.
– Ты чего это? – спросил Семен.
– Я нарисовал свое Имя, – грустно сказал туземец, – но мне всё равно его не взять. Слишком много камней – никаких рук не хватит.
– М-да? – ехидно сказал бывший завлаб. – А ты изобразил бы всё это на бревне. Оно, по крайней мере, не рассыпается, и его можно носить с собой!
– На бревне?! Но его трудно даже поднять…
– Да уж, наверное, не труднее, чем догадаться взять кусок коры и нарисовать на нем Имя ма-аленькими значками!
– А что, так можно?! – обрадовался Атту. – Что же ты сразу не сказал?
Вот, помнится, еще в родной советской средней школе номер четыреста восемьдесят мучили нас в каком-то классе историей Средних веков. Имена, даты, названия государств, карты, на которых всё не там и не так… В общем, понять это невозможно, а запомнить тем более. Какой-нибудь Карл Великий – кто он, что он, где… Но суть не в этом. Вот теперь, слегка поумнев к старости, начинаешь прикидывать: в той же Европе на протяжении полутора тысяч лет жили люди, для которых страшно важно было причаститься перед смертью и быть правильно похороненными. Безграмотные дураки, да? Причем, судя по литературе, важность этих, казалось бы, смешных обрядов признавали и «низы», и «верхи», которых в безграмотности обвинить трудно. У нас на Руси дело обстояло точно так же, если не круче. Это что, влияние христианства? Что-то не припоминается, чтобы Иисус высказывал особое почтение к гробницам и трупам. Скорее, наоборот. Похоже, христианство наложилось на что-то исконное, более древнее. Если не брать всяких питекантропов-синантропов, то у нашей ближайшей родни самое древнее «обустроенное» захоронение датируется, кажется, шестьюдесятью тысячами лет. Но любой палеонтолог знает, что всякое «творение» фиксируется в геологической летописи только тогда, когда его становится, скажем так, много. Ведь палеонтологам, да, наверное, и археологам оказывается доступной лишь ничтожная часть информации. Если, к примеру, в геологических слоях, которым сто миллионов лет, появляется новый вид какого-то моллюска или растения, это не значит, что сто пять миллионов лет назад он вообще не существовал в природе. Просто его было слишком мало, чтобы оставить такой след в истории, который смогли бы заметить почти «слепые» исследователи будущего. Наверное, так же дело обстоит и в археологии. Если первая обустроенная могилка датируется шестьюдесятью тысячами лет, это совсем не значит, что сто тысяч лет назад своих покойников неандертальцы выкидывали на помойку. Во-первых, более древние следы этой традиции могут быть просто пока не обнаружены, во-вторых, может, они их раньше, скажем, по деревьям развешивали, одев в лучшие шкуры и украсив драгоценными бусами. Но об этом археологам никогда не узнать – они же в земле роются!
Отсюда мораль: со своими покойниками человек возился, наверное, всегда. Спрашивается, зачем? А вариантов ответа не так уж и много: верил в жизнь после смерти или в собственное воскресение. Причем, что интересно, верил ВСЕГДА. По-всякому, конечно, но всегда!
Проще всего сказать, что они заблуждались, – наша современная наука ничего такого не обнаружила. Еще проще принять как аксиому, что вера в загробную жизнь является таким же свойством Homo sapiens, как прямохождение, всеядность и полигамность. В этом, кажется, есть свой резон: если в черепушке некоего существа разгорелся огонек разума, то этому разуму кратковременность своего бытия кажется дикой и совершенно неприемлемой. Ну как может бесследно исчезнуть вселенная по имени «Я»?! Зачем тогда рождаться и мучиться всю жизнь? Чтобы дать возможность мучиться своим детям? Не-е! «Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно…» – примерно так сказал пролетарский поэт Маяковский. От себя добавим: нужно кому-то, зачем-то, для чего-то. И уж, наверное, не для того, чтобы твое «Я», померцав несколько десятков лет, бесследно потухло. Значит… В общем-то, логика простая. Линейная, можно сказать.
Но с другой стороны, существует такая штука, как эмпирический опыт. И он, рано или поздно, берет свое. Дошли же люди опытным путем до того, что рыть оросительные каналы полезнее, чем носить подарки колдуну – заклинателю дождя. Что всяких там коз и буйволов лучше выращивать возле себя и пасти их, чем гоняться за ними с луком по полям по лесам. Грубо говоря: посадил дед репку, она и выросла, а если бы не посадил, то она бы не выросла ни за что – хоть Богу молись, хоть камлание устраивай. Соответственно, уж за ДЕСЯТКИ ТЫСЯЧ лет можно было заметить, что, как покойника ни хорони, какую тризну по нему ни устраивай, он ни в каком виде не воcкреснет. Что он будет делать на том свете, ты никогда не узнаешь, как не узнаешь и того, будет ли он вообще где-то что-то делать. Ведь, в конце концов, никто оттуда никогда не возвращался! Но! Но…
Если окинуть историю опытным взглядом дилетанта, то получится, что чем дальше, тем больше люди глупеют. Вместо того чтобы медленно, но верно подходить к пониманию того, что ни Бога, ни загробной жизни не существует, они ведут себя так, словно на каждом шагу получают доказательства того и другого. Незатейливая обрядность древних сменяется настоящим театром абсурда. Хеопс строит свою пирамиду – погребальное сооружение. Он что, был дурак? Ему ресурсы девать было некуда? Тогда, наверное, ему жрецы и подрядчики ради выгодных заказов мозги закомпостировали? Или возьмем знаменитый Стоунхендж и ему подобные произведения. Уж, наверное, люди таскали вручную огромные глыбы за десятки и сотни километров не для того, чтобы построить обсерваторию и точно узнавать время начала весеннего сева. Тем более что вокруг этих мегалитов никакого государства и в помине не было – жил какой-то мелкий народец, перебивался с рыбы на кашу и… занимался религиозным творчеством. Да еще каким!
Ладно, давайте и над ними посмеемся – жили давно, глупые еще были, не понимали, что ерундой занимаются! И посмотрим на почти современников. Ну, возьмем начало последнего тысячелетия плюс-минус две-три сотни лет. Ведь совсем недавно, правда? Как будет выглядеть для археолога европейский город того времени? Да почти как Стоунхендж, только в другой технике исполнения: огромный каменный храм или храмовый комплекс, окруженный какими-то невнятными сараюшками, в которых строители коротали свой недолгий век. И древний Киев, и Новгород такие же! Даже еще смешнее – в Европе рано жилье из камня строить начали, поскольку лес кончился, а у нас и с этим не заморачивались.
А уж во что мысль о посмертии выродилась при социализме, даже вспоминать не хочется: «Ленин жил, Ленин жив…» Тьфу! Но ведь осталось же!
Отсюда мораль: либо это действительно что-то с психикой человеческой, либо опыт тысячелетий всего этого как минимум не отрицает. Смешно, правда?
И на фоне всех этих излишеств желание первобытного охотника Аттуайра быть похороненным под лопаткой свежеубитого мамонта выглядит более чем скромно».
Вот такими, примерно, рассуждениями пытался утешить себя бывший завлаб Семен Николаевич Васильев, бредя по мамонтовой тундростепи. В поход он снарядился по всем правилам. Прежде всего изготовил кожаный «рюкзак» с широкими лямками. В него он загрузил две пары запасных мокасин, глиняную миску, запас сушеного мяса дней на пять (если не жировать, а по-хорошему – на три), пару кремневых скребков, камни для добывания огня и пять запасных болтов для арбалета. Сверху прикрутил скатанные в рулон два куска шкуры для обеспечения минимального комфорта на ночевках. Знаменитая сцена из фильма «Коммандос», в которой главный герой в исполнении Шварценеггера облачается в боевые доспехи, в палеолитическом варианте выглядела так.
Сначала надеваются, долго и тщательно зашнуровываются «мокасины» – без носков. Затем балахон мехом наружу – без трусов и майки. Поверх него пристраивается обвязка для арбалетного крюка, который болтается на животе. В карманы помещаются болты. Потом на плечи надевается рюкзак с привязанным к нему рулоном шкур. На левое плечо кладется арбалет (за спиной его уже не пристроить), а в правую руку берется «боевой посох» (как же без него?!). Всё, можно идти!
Туземец за сборами наблюдал со всё возрастающим изумлением и даже каким-то уважением. Когда Семен полностью снарядился, он осмотрел его со всех сторон и робко спросил:
– Ты чего это? А сказал, что на охоту пойдешь. На несколько дней…
– Конечно! А вы как ходите?
– Ну, как… Берешь лук, берешь стрелы…
– Ты это брось! – возмутился Семен. – Есть, пить, спать как-то же в степи надо!
– А-а! – сообразил Атту. – Так ты же палки для шалаша забыл! В степи их не найти – сейчас принесу!
– Обойдусь! – мрачно сказал новоявленный «коммандос». – Не скучай, я пошел!
Попрощавшись таким образом с туземцем, Семен углубился в заросли. Изрядно помучившись, он их преодолел, вышел в степь, поднялся на невысокий холмик и… рухнул на землю. Кажется, он понял причину удивления Аттуайра.
Полежав минут пять, Семен вылез из лямок рюкзака, стянул через голову балахон вместе с обвязкой и стал обсыхать, благо ветерок был слабый и теплый.
«Получается, что туземец опять со всех сторон прав. Начнем с одежды. Этакий балахон, или рубаха, из шкуры является универсальной одеждой северных народов. Он должен быть широким и бесформенным – это неспроста. Любая ткань, даже брезент, худо-бедно, а воздух и влагу пропускает как изнутри, так и снаружи, а человек, как известно, имеет привычку потеть при физических нагрузках. Это средство борьбы с перегревом организма – высыхая, пот охлаждает кожу. Будь та же рубаха из ткани, она бы давно промокла и потихоньку бы высыхала – приятного мало, но всё-таки. Звериная шкура влагу практически не впитывает и наружу ничего не выпускает. Всё, что под ней выделяет кожа человека, благополучно стекает вниз и капает на землю. Ни о каком охлаждении организма речи и быть не может. Поэтому кожаную одежду в обтяжку носят только городские пижоны да киногерои. В теплую погоду или во время бега парка должна болтаться на плечах как колокол, обеспечивая свободное движение воздуха снизу вверх вдоль тела. Не бог весть что, но всё-таки. А когда холодно, можно подпоясаться, а то и руки внутрь втянуть, да надеть капюшон, если он есть, конечно. Причем на холоде такая одежда носится мехом внутрь, иначе опять будешь мокрым, но уже не от пота, а от конденсата влаги на поверхности шкуры. Вот и получилось, что, препоясавшись ремнями обвязки, надев рюкзак, я оказался как бы (пардон!) в презервативе. Так и от перегрева помереть недолго! Вот, скажем, слоны и собаки не потеют, так у первых для отвода излишков тепла служат уши (о-очень большие!), а вторые высовывают язык. А человеку что делать? Если только раздеться и идти дальше голым. Тоже, кстати, выход, так ведь тогда еще и рубаху тащить придется, а она не сто граммов весит!
– Бесполезно это, – вздохнул туземец. – Мне всё равно не стать вновь воином. Если только ребенком.
– Это еще почему? – забеспокоился Семен, предчувствуя новые проблемы.
– Понимаешь, нас же только двое, и оба мы мертвые. Кто вернет мне мое мужское Имя? Кто скажет его мне?
– Ну, допустим, я скажу.
– Но ты же мертвый, как и я. Это должен сделать живой взрослый человек, желательно шаман или старейшина.
– Послушай, Атту! В конце концов, ты же свое Имя знаешь – бери и владей!
– Как же я возьму, если никто мне его не даст, не скажет? Это же не камень и не палка, которую можно поднять с земли. Это же слово!
– Та-ак, – Семен лихорадочно соображал, – значит, слово можно взять или принять, только если его кто-то произнесет?
– Конечно! А что, бывают другие способы?
– М-м-м… То есть если бы слово – твое Имя – лежало бы вот тут на пеньке, то ты бы его взял и был бы вполне доволен, да?
– Ты смеешься надо мной, Семхон! – почти обиделся Атту. – Разве такое возможно?
– А почему нет? – сказал Семен и тихо запел по-русски: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!..» Он почти придумал выход, осталось только выяснить, как у туземца обстоит дело с абстрактным мышлением.
– Это что, новое заклинание? – слегка оробел Атту. – Ты знаешь, Семхон, я бы, пожалуй, не стал говорить тебе свое Имя. Всё-таки ты умирал человеком другого Племени – как бы чего не вышло.
– И не говори – не больно-то и хотелось!
– А как же тогда…
– А вот так! Объясняю на пальцах. Ты нарисуешь, изобразишь, покажешь свое Имя на чем-нибудь: на камне, на деревяшке, на глине – на чем хочешь. А потом просто возьмешь его!
– Но я не смогу! Я никогда даже не слышал о такой магии!
– Это не значит, что ее не существует! Лучше скажи: сможешь ли ты принять нарисованное Имя? Взять в руки, повесить на шею, сунуть за пояс, а?
– Это было бы просто замечательно, Семхон, но… Я такое даже представить не могу. В нашем Роду есть Художник, и нам все завидуют. Он может нарисовать бизона, оленя, медведя, мамонта, даже рыбу или кузнечика, но Имя…
– Я же сказал тебе, Атту: ты нарисуешь его сам, а я даже не узнаю, как оно звучит.
– Но…
– Хватит! Лучше слушай меня. Скажи мне любое слово, обозначающее что-нибудь.
– Ну… «вода».
– Годится! Из каких звуков оно состоит?
– Во-да!
– Правильно! – Семен поднял две плоских гальки и подал их туземцу. – А теперь возьми уголек и на одном камне нарисуй знак звука «во», а на другом – знак звука «да».
– Но я не знаю таких знаков!
– Так придумай! Ну, например, один обозначь кружочком, а другой крестиком – это неважно, главное, чтобы ты запомнил.
Атту наморщил лоб, подумал и нарисовал кружочек и крестик:
– Вот это «да», а это – «во».
– Молодец, а теперь клади их рядом на бревно. Тычь пальцем и произноси звуки, которые ты обозначил.
– Да-во.
– Это что значит?
– Ничего…
– Тогда поменяй их местами!
– Во-да… Получилось! Получилось, Семхон!!
– Вижу! Бери теперь другое слово, дели на звуки и придумывай, как их обозначить.
– Еда. Е-да. «Е» будет вот так. – Атту изобразил на новом камне загогулину и на некоторое время задумался. – А «да» уже есть! Вот оно!
– Правильно! Теперь возьми какое-нибудь длинное слово…
Через полчаса Семен понял, что уже больше не нужен и только мешает. Он, конечно, слегка обманул туземца, обозвав слоги звуками, но заморачиваться с буквами ему не хотелось. Да и не собирался он обучать грамоте местное население – для письменности оно должно созреть, почувствовать в ней необходимость.
Атту так увлекся, что, казалось, напади на них сейчас толпа хьюггов, он отмахнется от них и будет продолжать свое занятие. Семен так и уснул в своем шалаше под тихое бормотание туземца, прерываемое иногда радостными вскриками.
Утром он обнаружил, что вылезти из шалаша не может, потому что вся площадка от входа до костра и дальше вокруг на несколько метров заложена камнями разных размеров, в том числе довольно крупными. На каждом камне нарисован загадочный знак, причем знаки эти иногда повторяются, но тем не менее разнообразие их чрезвычайно велико. Скорее всего, это были выложены слова, но Семен не удивился бы, если бы узнал, что на площадке изображен целый рассказ новоизобретенным слоговым письмом.
Некоторое время он смотрел на это безобразие и размышлял о том, не стоило ли всё-таки обозначать буквы, а не слоги. Потом махнул на всё рукой (писать очень хотелось) и принялся раздвигать камни, прокладывая себе дорогу к кустам.
Семен поел, собрался и ушел на стрельбище. Атту так и не проснулся – видно, умаялся за ночь. Возвращаясь вечером, Семен подозревал, что вообще не сможет подойти к лагерю из-за завалов «говорящих камней». Опасения его были напрасны: почти все камни были убраны. На бревне у костра понуро сидел Атту и тоскливо созерцал единственную цепочку булыжников длиной метра два.
– Ты чего это? – спросил Семен.
– Я нарисовал свое Имя, – грустно сказал туземец, – но мне всё равно его не взять. Слишком много камней – никаких рук не хватит.
– М-да? – ехидно сказал бывший завлаб. – А ты изобразил бы всё это на бревне. Оно, по крайней мере, не рассыпается, и его можно носить с собой!
– На бревне?! Но его трудно даже поднять…
– Да уж, наверное, не труднее, чем догадаться взять кусок коры и нарисовать на нем Имя ма-аленькими значками!
– А что, так можно?! – обрадовался Атту. – Что же ты сразу не сказал?
* * *
«Семен Николаевич, ну признайся честно: ты же с самого начала не рассчитывал всерьез, что у тебя что-то получится? Скучно тебе стало, нужна какая-то цель в жизни. Если бы ты не смог прилично устроиться, если бы голодал и холодал, если бы каждый день шел на бой ради того, чтобы дожить до вечера, ты бы такими глупостями не занимался, правда? Ну на фига тебе мамонт?! Тебе что, жрать нечего? Жратвы вокруг и без мамонтов полно! Вот вбил ты себе в голову, что другого выхода нет. А на самом деле это всё первобытные предрассудки: ты же знаешь, что никаких воскресений и возрождений не бывает. Люди рождаются, живут и умирают. А после смерти превращаются в прах. Мало ли что придумают какие-то туземцы! Чего взять с… ну, не дикарей, конечно, а с людей, не нюхавших цивилизации? Мамонт нужен для возрождения к новой жизни – смех, да и только! Хотя с другой стороны…Вот, помнится, еще в родной советской средней школе номер четыреста восемьдесят мучили нас в каком-то классе историей Средних веков. Имена, даты, названия государств, карты, на которых всё не там и не так… В общем, понять это невозможно, а запомнить тем более. Какой-нибудь Карл Великий – кто он, что он, где… Но суть не в этом. Вот теперь, слегка поумнев к старости, начинаешь прикидывать: в той же Европе на протяжении полутора тысяч лет жили люди, для которых страшно важно было причаститься перед смертью и быть правильно похороненными. Безграмотные дураки, да? Причем, судя по литературе, важность этих, казалось бы, смешных обрядов признавали и «низы», и «верхи», которых в безграмотности обвинить трудно. У нас на Руси дело обстояло точно так же, если не круче. Это что, влияние христианства? Что-то не припоминается, чтобы Иисус высказывал особое почтение к гробницам и трупам. Скорее, наоборот. Похоже, христианство наложилось на что-то исконное, более древнее. Если не брать всяких питекантропов-синантропов, то у нашей ближайшей родни самое древнее «обустроенное» захоронение датируется, кажется, шестьюдесятью тысячами лет. Но любой палеонтолог знает, что всякое «творение» фиксируется в геологической летописи только тогда, когда его становится, скажем так, много. Ведь палеонтологам, да, наверное, и археологам оказывается доступной лишь ничтожная часть информации. Если, к примеру, в геологических слоях, которым сто миллионов лет, появляется новый вид какого-то моллюска или растения, это не значит, что сто пять миллионов лет назад он вообще не существовал в природе. Просто его было слишком мало, чтобы оставить такой след в истории, который смогли бы заметить почти «слепые» исследователи будущего. Наверное, так же дело обстоит и в археологии. Если первая обустроенная могилка датируется шестьюдесятью тысячами лет, это совсем не значит, что сто тысяч лет назад своих покойников неандертальцы выкидывали на помойку. Во-первых, более древние следы этой традиции могут быть просто пока не обнаружены, во-вторых, может, они их раньше, скажем, по деревьям развешивали, одев в лучшие шкуры и украсив драгоценными бусами. Но об этом археологам никогда не узнать – они же в земле роются!
Отсюда мораль: со своими покойниками человек возился, наверное, всегда. Спрашивается, зачем? А вариантов ответа не так уж и много: верил в жизнь после смерти или в собственное воскресение. Причем, что интересно, верил ВСЕГДА. По-всякому, конечно, но всегда!
Проще всего сказать, что они заблуждались, – наша современная наука ничего такого не обнаружила. Еще проще принять как аксиому, что вера в загробную жизнь является таким же свойством Homo sapiens, как прямохождение, всеядность и полигамность. В этом, кажется, есть свой резон: если в черепушке некоего существа разгорелся огонек разума, то этому разуму кратковременность своего бытия кажется дикой и совершенно неприемлемой. Ну как может бесследно исчезнуть вселенная по имени «Я»?! Зачем тогда рождаться и мучиться всю жизнь? Чтобы дать возможность мучиться своим детям? Не-е! «Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно…» – примерно так сказал пролетарский поэт Маяковский. От себя добавим: нужно кому-то, зачем-то, для чего-то. И уж, наверное, не для того, чтобы твое «Я», померцав несколько десятков лет, бесследно потухло. Значит… В общем-то, логика простая. Линейная, можно сказать.
Но с другой стороны, существует такая штука, как эмпирический опыт. И он, рано или поздно, берет свое. Дошли же люди опытным путем до того, что рыть оросительные каналы полезнее, чем носить подарки колдуну – заклинателю дождя. Что всяких там коз и буйволов лучше выращивать возле себя и пасти их, чем гоняться за ними с луком по полям по лесам. Грубо говоря: посадил дед репку, она и выросла, а если бы не посадил, то она бы не выросла ни за что – хоть Богу молись, хоть камлание устраивай. Соответственно, уж за ДЕСЯТКИ ТЫСЯЧ лет можно было заметить, что, как покойника ни хорони, какую тризну по нему ни устраивай, он ни в каком виде не воcкреснет. Что он будет делать на том свете, ты никогда не узнаешь, как не узнаешь и того, будет ли он вообще где-то что-то делать. Ведь, в конце концов, никто оттуда никогда не возвращался! Но! Но…
Если окинуть историю опытным взглядом дилетанта, то получится, что чем дальше, тем больше люди глупеют. Вместо того чтобы медленно, но верно подходить к пониманию того, что ни Бога, ни загробной жизни не существует, они ведут себя так, словно на каждом шагу получают доказательства того и другого. Незатейливая обрядность древних сменяется настоящим театром абсурда. Хеопс строит свою пирамиду – погребальное сооружение. Он что, был дурак? Ему ресурсы девать было некуда? Тогда, наверное, ему жрецы и подрядчики ради выгодных заказов мозги закомпостировали? Или возьмем знаменитый Стоунхендж и ему подобные произведения. Уж, наверное, люди таскали вручную огромные глыбы за десятки и сотни километров не для того, чтобы построить обсерваторию и точно узнавать время начала весеннего сева. Тем более что вокруг этих мегалитов никакого государства и в помине не было – жил какой-то мелкий народец, перебивался с рыбы на кашу и… занимался религиозным творчеством. Да еще каким!
Ладно, давайте и над ними посмеемся – жили давно, глупые еще были, не понимали, что ерундой занимаются! И посмотрим на почти современников. Ну, возьмем начало последнего тысячелетия плюс-минус две-три сотни лет. Ведь совсем недавно, правда? Как будет выглядеть для археолога европейский город того времени? Да почти как Стоунхендж, только в другой технике исполнения: огромный каменный храм или храмовый комплекс, окруженный какими-то невнятными сараюшками, в которых строители коротали свой недолгий век. И древний Киев, и Новгород такие же! Даже еще смешнее – в Европе рано жилье из камня строить начали, поскольку лес кончился, а у нас и с этим не заморачивались.
А уж во что мысль о посмертии выродилась при социализме, даже вспоминать не хочется: «Ленин жил, Ленин жив…» Тьфу! Но ведь осталось же!
Отсюда мораль: либо это действительно что-то с психикой человеческой, либо опыт тысячелетий всего этого как минимум не отрицает. Смешно, правда?
И на фоне всех этих излишеств желание первобытного охотника Аттуайра быть похороненным под лопаткой свежеубитого мамонта выглядит более чем скромно».
Вот такими, примерно, рассуждениями пытался утешить себя бывший завлаб Семен Николаевич Васильев, бредя по мамонтовой тундростепи. В поход он снарядился по всем правилам. Прежде всего изготовил кожаный «рюкзак» с широкими лямками. В него он загрузил две пары запасных мокасин, глиняную миску, запас сушеного мяса дней на пять (если не жировать, а по-хорошему – на три), пару кремневых скребков, камни для добывания огня и пять запасных болтов для арбалета. Сверху прикрутил скатанные в рулон два куска шкуры для обеспечения минимального комфорта на ночевках. Знаменитая сцена из фильма «Коммандос», в которой главный герой в исполнении Шварценеггера облачается в боевые доспехи, в палеолитическом варианте выглядела так.
Сначала надеваются, долго и тщательно зашнуровываются «мокасины» – без носков. Затем балахон мехом наружу – без трусов и майки. Поверх него пристраивается обвязка для арбалетного крюка, который болтается на животе. В карманы помещаются болты. Потом на плечи надевается рюкзак с привязанным к нему рулоном шкур. На левое плечо кладется арбалет (за спиной его уже не пристроить), а в правую руку берется «боевой посох» (как же без него?!). Всё, можно идти!
Туземец за сборами наблюдал со всё возрастающим изумлением и даже каким-то уважением. Когда Семен полностью снарядился, он осмотрел его со всех сторон и робко спросил:
– Ты чего это? А сказал, что на охоту пойдешь. На несколько дней…
– Конечно! А вы как ходите?
– Ну, как… Берешь лук, берешь стрелы…
– Ты это брось! – возмутился Семен. – Есть, пить, спать как-то же в степи надо!
– А-а! – сообразил Атту. – Так ты же палки для шалаша забыл! В степи их не найти – сейчас принесу!
– Обойдусь! – мрачно сказал новоявленный «коммандос». – Не скучай, я пошел!
Попрощавшись таким образом с туземцем, Семен углубился в заросли. Изрядно помучившись, он их преодолел, вышел в степь, поднялся на невысокий холмик и… рухнул на землю. Кажется, он понял причину удивления Аттуайра.
Полежав минут пять, Семен вылез из лямок рюкзака, стянул через голову балахон вместе с обвязкой и стал обсыхать, благо ветерок был слабый и теплый.
«Получается, что туземец опять со всех сторон прав. Начнем с одежды. Этакий балахон, или рубаха, из шкуры является универсальной одеждой северных народов. Он должен быть широким и бесформенным – это неспроста. Любая ткань, даже брезент, худо-бедно, а воздух и влагу пропускает как изнутри, так и снаружи, а человек, как известно, имеет привычку потеть при физических нагрузках. Это средство борьбы с перегревом организма – высыхая, пот охлаждает кожу. Будь та же рубаха из ткани, она бы давно промокла и потихоньку бы высыхала – приятного мало, но всё-таки. Звериная шкура влагу практически не впитывает и наружу ничего не выпускает. Всё, что под ней выделяет кожа человека, благополучно стекает вниз и капает на землю. Ни о каком охлаждении организма речи и быть не может. Поэтому кожаную одежду в обтяжку носят только городские пижоны да киногерои. В теплую погоду или во время бега парка должна болтаться на плечах как колокол, обеспечивая свободное движение воздуха снизу вверх вдоль тела. Не бог весть что, но всё-таки. А когда холодно, можно подпоясаться, а то и руки внутрь втянуть, да надеть капюшон, если он есть, конечно. Причем на холоде такая одежда носится мехом внутрь, иначе опять будешь мокрым, но уже не от пота, а от конденсата влаги на поверхности шкуры. Вот и получилось, что, препоясавшись ремнями обвязки, надев рюкзак, я оказался как бы (пардон!) в презервативе. Так и от перегрева помереть недолго! Вот, скажем, слоны и собаки не потеют, так у первых для отвода излишков тепла служат уши (о-очень большие!), а вторые высовывают язык. А человеку что делать? Если только раздеться и идти дальше голым. Тоже, кстати, выход, так ведь тогда еще и рубаху тащить придется, а она не сто граммов весит!