Где-то…

   Верховодил всеми в Забабашкине одиннадцатиклассник Аркадий Путинцев. Сын начальников: мама – завотделом в горсовете, папа – начальник станции. Оба пьющие, они боялись бесшабашного сына, который, кроме скандалов, в дом ничего не приносил. Возле него всегда крутились мальчишки без отцов, а то и без матерей.
   Они без конца могли слушать рассказы генерала Грачева, как умирают наши солдаты, он, мол, это хорошо знает и по Афгану, и по Чечне. С улыбкой на устах. Слышите, люди, с улыбкой! Аркадий первый опробовал свое лицо перед зеркалом, а потом стал обучать своих друганов.
   – Генерал дело знает, последнюю минуту, пока ты себя ощущаешь, ты должен быть что надо. Чтоб всяким нашим врагам было страшно даже от твоей мертвой силы, которая в русских не кончается никогда.
   И мальчишки делали гордое выражение лица на случай пребывания в гробу.
   …Война просачивалась в страну то капельным путем, то низвергалась ливнем. Пришла она и в Москву. Как-то легко стало говорить о том, что всех черных надо гнать с базаров. Работа милиции стала простой и ясной – хватай не белого. Рыжие, курносые, конопатые стали ощущать в себе недюжинную гордость. И они брили себе лбы, писали на груди «Россия – мать родная», били стекла в магазинах и нигде не работали, потому что чувствовали себя хозяевами земли и победителями.
 
   Саид ушел с работы поздно, потому что с утра отпросился съездить в Москву за лекарством. Он шел с тяжелой душой. Во-первых, Ахмет остался в Чечне не случайно – война разгорается. Во-вторых, лица приехавших женщин были черные, но не от южного солнца, а будто их подпалило изнутри. Еще бы, такое горе – Шамиль. Надо беречь эту девочку-вдовицу. Надо забрать ее в дом, в самую светлую комнату. Слезы катились по лицу Саида, и он не заметил, как его окружают мальчишки. Нет, ему даже это слово в голову не пришло «окружают» – идут навстречу. Сейчас крикнут: «Привет, дядя Саид! С гостями тебя!»
   Последнее, что он видел, – заточку, которую как бы даже нежно приложили ему к шее. И он захлебнулся. Закопали его шустрецы неглубоко, на полметра – не больше, распаленные легкостью убийства, а главное – тишиной поселка. Нигде не вспыхнул свет в окне, наоборот, улица словно затихла перед смертью и стала слепой и глухой. Но мертвому уже не дано было знать, что это закон заточек – страх.
 
   Жена Саида Фатима проснулась еще в темноте, в летней кухне, где спала вместе с гостями. Она не помнила ничего. Ее напичкали лекарствами, и теперь она смотрела на скошенный потолок – и не узнавала его. Тогда она вышла в ночь и не поняла, где она. Перила были жесткие и вели куда-то не туда. Она посмотрела на небо. Оно было хмурое, и низкие облака, казалось, задевали крыши. И вот крышу своего дома она узнала. Ей бы вспомнить, почему она не в постели с мужем, а в лачуге с покатым потолком. Но она не вспомнила.
   И вошла в свой дом. Он был пуст. Фатима трогала вещи мужа, гладила рукой перила, за которыми он так тщательно следил – не занозила бы она руку. Вот и леечка детская, чтобы не подымать тяжелое с ее пороком сердца. И только тогда она вспомнила, что не видела вчера Саида. «А! – сказала она тихо. – Его убили». Сердце в груди набухало и ухало, делалось огромным, готовым разорвать грудь, и она радостно подумала о смерти. Без Саида у нее нет жизни.
   Она легла на супружескую постель на сторону Саида. Подушка пахла им, и она уткнулась в нее носом. И запах Саида принял ее последний выдох.
   Патимат первая спохватилась, что нет Фатимы, и кинулась в дом. Она повернула Фатиму и увидела, как изо рта ее вылетело облачко. А через исчезающее облако Фатимы на нее смотрел Шамиль, молодой, красивый. Патимат не могла оторвать глаз от него, и он протянул к ней руки, и она упала на них легко и освобожденно.
 
   Олеся и Лейла хоронили Фатиму и Патимат. Народу было много. Русские женщины голосили и говорили, что лучшей семьи у них в поселке сроду не было – и накормят, и напоят, и спать уложат. Разговор сам собой перешел на то, что хоронить стариков – хорошо и правильно. Вон сколько умирают молодых. А эти чеченки, везет им, умерли, как выдохнули. И уже в случайном проговоре о легкой смерти рождалась зависть и злость. «Надо же, и смерть им лучшая». На кладбище крутился мальчишка с сумкой через плечо. Его карман оттопыривал пистолет, который он украл в лесу у пьяного милиционера. Мальчишке хотелось стрелять по орущим женщинам, он помнил запах крови, когда убивали Саида, помнил восторг убивания, но сейчас не знал, в кого выстрелить правильнее всего. Он подошел к тихому мирному Тузику, что лежал под кустом, и выстрелил в него прямо через карман. Пистолет бросил тут же.
   Хотелось гордо встать и сказать, что это он убил собаку, ни за что, просто так. И не жалеет ничуть, потому что ему это понравилось. Другим пацанам, что убивали Саида, тоже понравилось. Они потом в овраге выпивали и рассказывали, как это было у каждого. Не получилось с первого удара с Саидом, но оказалось, что было самое то – добивать.
   …Мальчишки долго сидели на поляне, пили пиво. И небо смотрело на них ясное и спокойное, будто оно и не видело ничего. Над слабым костерком летали бабочки – ну и отчаянные же, сволочи. Сгореть же – раз плюнуть, а летают, летают. Мальчишки забыли про смерть и кровь, стали просто мальчишками из железнодорожного училища. Они смотрели на отчаянных бабочек, слушали плачущих где-то собак. В этом плаче не было слышно стонов избиваемого на допросе милиционера, которого нашли на раз по пистолету, найденному рядом с собачьей будкой. «Как же ты, сволочь, бросаешь оружие?» И – в пах.
   Небо было яркое, как никогда. Медведица была похожа не на ковш, а на ковер-самолет, который спускался к ним, чтобы унести в далекие чудесные края, потому как они замечательные борцы, проверенные кровью.
   Но было и другое. Какой-то не то стыд, не то боль, не то червяк в душе: саднит, саднит… Они даже стали по-тихому расходиться, но раздался свист, и прямо через костерок перепрыгнул Аркашка Путинцев. Невысокий, некрасивый, с жесткими, плохо подстриженными усами и маленькими колючими глазами. В сущности, он был пахан их округа, жестокий, злобный, темный, как погреб, если заглянуть в ляду быстро и неожиданно. Непокорных он бил сразу промеж глаз маленьким, но железным кулаком. Он искал себе красивую кликуху. Типа Арнольд, Бен Ладен, Тельман, но «Игрок» пристало само собой, – он был классный преферансист.
   И была у него мечта, красивая не сказать как – стать актером. Перед тем как подвигнуть мальчишек на убийство Саида, он читал им отрывок, который подготовил к поступлению во ВГИК. Читал звонко, откинув правую руку.
   «Рядом с Гамзатом шел Асельдер, его любимый мюрид, – тот, который отрубил голову ханше. Увидев нас, он крикнул, чтобы мы сняли бурки, и подошел ко мне, кинжал у меня был в руке, и я убил его и бросился к Гамзату. Но брат Осман уже выстрелил в него. Гамзат еще был жив и с кинжалом бросился на брата, но я добил его в голову. Мюридов было тридцать человек, нас – двое. Они убили брата Османа, а я отбился, выскочил в окно и ушел. Когда узнали, что Гамзат убит, весь народ поднялся, и мюриды бежали, а тех, какие не бежали, всех перебили». Все глаголы смерти он произносил с особой страстью. Знал бы Лев Николаевич…
   Мальчишки Толстого не читали. Но чтение Аркадия произвело впечатление. «Как классно говорит! Надо же…»

Здесь и сейчас

   Был поздний вечер. Муж слушал «Эхо Москвы», а я «слышала» отрывок из «Хаджи-Мурата». Я выключила радио и сказала мужу, что где-то близко подростки готовятся к большой бойне, только не знаю, где.
   – Везде, – сказал муж. – Мир переполнен смертью.
   И только тут я рассказала ему про человека, которого поила кипятком, получив взамен камень. Честно, я стеснялась своей истории, раз уж подумывала о психиатре. Муж взял мой горячий камень, тут же отдал его мне и подошел к моему столу, который был завален камнями Коктебеля и Пицунды. Камни были холодные и бесстрастные, как всегда, кроме одного. Мне подарила его подруга-волжанка, найдя где-то в районе Хвалынска, там, где рыли Саратовское водохранилище. Плоский, серый, некрасивый обломок других эпох имел след, отпечаток то ли бабочки, то ли птичьего крыла. А сейчас старик-камень был раскален, и след на нем стал цветным, голубовато-сиреневым… Явно след бабочки. Муж сказал, что давно наблюдает за камнем, даже проверял его на радиацию. Камень был здоров, а главное, он был живым. Что он видел, или слышал, или чувствовал – Бог весть. Но я-то знала точно. Я слышала «Хаджи-Мурата» и дыхание людей.
   – Апокалипсис, детка, – сказал муж. – Должно быть возмездие. Посмотри людям в глаза – в них ненависть и зло. Фактор икс – помнишь, говорил Сережа? Вот почему по нас плачут камни древности и мертвые бабочки. И боюсь, мы не найдем этот таинственный фактор «X».

Где-то в России…

   Аркадий искал очередную жертву. На улицу с пустым ведром вышла соседка Саида. Ножик был пущен ей в самое горло, и ей ничего не оставалось, как захлебнуться собственной кровью. Он ушел смеясь. «Какое простое дело. Никто не видел. Никто не слышал».
   Теперь можно и во ВГИК, теперь у него есть настоящая сила. Прямая до жестокости мать говорила, что если у него так чешется в заднице, то надо попробовать в какой-нибудь рабочей студии. ВГИК требует внешности, а он носит лицо невыразительное (сказать, что некрасивое, она все-таки остерегалась). «В кино нужны глазки – пых, губки – ах, и чтоб мордочка играла сама, еще до того, как ты рот раскроешь (так представляла себе мать внешность киноартиста). А со сцены – поди разберись, хорош ты или плох, на тебе ж килограмм грима лежит и весь ты затянут по мерке».
   Он изучал себя в зеркале. Отрастил усы, волосы зачесывал строго назад, чтобы увеличить лоб и глаза. В общем, он вполне был доволен собой, и мать не послушал. Пошел во ВГИК.
   Кусок из «Хаджи-Мурата», часть которого он читал мальчишкам, произвел впечатление страстью и искренностью. Он перешел во второй тур. Он собирался преподнести матери сюрприз: как обошел разных красавчиков «ах» и «пых».
 
   Их многоэтажка, единственная в поселке, стояла между железной дорогой и базарчиком.
   Базарчик торговал разливным подсолнечным маслом, жареными семечками, квашеной капустой и двух-, трехдневными полуслепыми котятами. Аркадий любил покупать их всех, и шел потом на железную дорогу. Там он складывал котят на рельсы. Некоторых, шустроватых, приходилось привязывать веревкой.
   Это был класс! Мчащаяся электричка – и беспомощные зверюшки. Но в этот раз ему крупно не повезло: его застала компания грибников. Вначале они не поняли, чего копошится на рельсах парень. Не диверсант ли? Но кто-то услышал писк. На минуту растерялись. Электричка была уже близко. Тогда девчонки стали снимать котят, а парни успели ухватить Аркадия. Били по-черному, так что три месяца Аркадий пролежал в больнице, леча переломы, гематомы, а главное, психику. Приходивший консультант сказал, что, будь его воля, он бы больному тут же повязал руки. Парень – за пределами добра и зла, и лучше всего смотрелся бы в изоляторе.
   Но возмутилась мама: мальчик тихий, прошел первый тур ВГИКа, а бандиты испортили год учебы. И все же (черт его знает, как происходят эти тонкие связи людских наблюдений и соображений), к битому Аркадию намертво прилепилась кличка Кошкодав. Возвращаться из больницы после всех этих слухов было срамно. И он стал проситься в Чечню. Но как ни бардачно устроена вся наша жизнь и медицина, кое-где какой-то порядок тем не менее чтится и где-то кое-что записывается крупными буквами. Парень был поставлен на учет в психдиспансере, и военкомату именно в этот раз было строго-настрого приказано не покупаться ни на какие взятки и психов в армию не брать.
   И жил безумец на свободе, потому что на этом кое-какой порядок и кончался, а, кроме котят, ничего за ним замечено не было. Ну, три-четыре мордобоя, и говорить не о чем. Про соседку Саида ведь не знал никто.
 
   Аркадий решил ехать на Кавказ сам. Он задумал подвиг. Он подойдет к Олесе и предложит передать письмо ее родным. На самом деле он собирался взорвать всех беженцев в ингушских лагерях и примкнуть к Буланову. Чуял: это его кровь, его братан. Котята на железной дороге уже казались детской глупостью, равно как и ВГИК, от которого в голове остался только отрывок из «Хаджи-Мурата». С утра до вечера Аркадий смотрел боевики, а родители трандели, что надо идти работать, пока они в силе и могут ему помочь. «Начните большую войну», – отвечал им Аркадий мысленно. И, что странно, никогда не видел себя убитым, раскромсанным, поддетым на крючок. Он был жив всегда. Он был вечен.
   Идя по улице, он отбраковывал людей. Ему не нравились красивые, высокие, ему не нравились веселые или просто улыбчивые, он терпеть не мог быстро идущих с портфелями парней с сосредоточенными умными лицами. Таких было все больше. От них хорошо пахло, они носили длинные черные пальто или стильные куртки на клепках. Он, как зверь, чуял, что это новый народ, который где-то там надавит – и прекратит войну. Те, что в ватниках и ушанках, завязанных шнурками, те, что, притопывая возле пивных, просят копеечку, – этот народ был его. Этот нищий, никому не нужный народ, как и он, любил войну, кровь, он тоже убивал собак и вешал кошек. И он подавал копеечку просящим оборванцам, угощал от щедрот единомышленников, приласкивал мальчишек.
   Где ты, большая война?!
 
   Откуда ему было знать, что над Башлам-горой, одной из сестер Эльбруса, последнее время солнце было особенно красным. Как ни странно, это было очень красиво – зеленые леса казались изумрудно-золотыми, серебряные родники, как лермонтовский барс, прыгали с крутых скал, и от них веяло духом свободы. Существовало поверье, что здесь, вблизи Башлама, нет и не может быть зла. Так считали древние. Но красное солнце пугало измученных людей. От такого солнца ждали беды.

Где-то…

   Кавказ горел, Грозный стал похож на Сталинград, кучей камней лежали Гудермес и Аргун. В отместку русским чеченцы сожгли большое русское село, где спряталась в свое время Эльвира с русским мальчиком.
   Накануне Эльвира наскоро собрала заплечный мешок, взяла на руки Ванечку и пошла в сторону моря. Что заставило ее в один миг встряхнуть мокрую от стирки руку, вытереть ее об передник и быстро-быстро культей набивать мешок? Не слышно было самолетов, не дрожала земля от тяжелых машин. Но она чувствовала – надо уходить. «Ты куда?» – кричали ей женщины, когда она поспешно шла по дороге. «Надо уходить, – сказала она. – Надо!» Люди пожимали плечами: зачем? Они далеко от войны, и они русские. Испокон веков жили в дружбе и с чеченцами, и с дагестанцами, и с грузинами. Они и говорили на едином смешанном языке. Они верили, что вот-вот все кончится. Потому что – зачем? Зачем убивать, если земли у них много, не то что у арабов и евреев. Глупая эта женщина Эльвира. Еще затеряется где-нибудь, а то на какого джигита нарвется. Что он у нее – спрашивать будет, если у женщины все, что ему надо, при ней? А ребенку, чтоб не мешал, сделает секирбашка… Но Эльвира шла, будто ее вел Бог, она обходила брошенные дома, осторожно шла по кромке леса, страшась мин, и тихо добралась до шалаша, возле которого дымился костерок. Вошла не боясь.
   – Я тебя ждал, – сказал белый как лунь старик. – Ты устала, сними обувь, я приготовил тебе таз с теплой водой. Успокой ноги. А потом я тебя покормлю.
   – Откуда ты знал? – спросила Эльвира.
   – Было сказано: придет чеченка без кисти руки с русским ребенком.
   – Кто сказал?
   – Кто-кто? – засмеялся старик. – Сначала птица, потом змея, а совсем недавно – видишь, кизил? Он старый, как я. И уже плохо соображает, но увидел тебя раньше всех. Это он велел греть воду.
   – А что с нами будет, дедушка? – спросила Эльвира, опуская ноги в таз и испытывая невыразимое блаженство. – Что будет? Мы умрем?
   – И снова воскреснем, вручив свою душу Богу. Душа – это такой свиток, в котором записано все – хорошее, плохое, записаны наши слабости и таланты, наш ум и наша дурь. Если мы не убивали людей и животных, не развязывали войны, если мы никого не казнили, если в нашем свитке нет крови, мы вернемся на землю. Мы попадем в то место, где можно будет исправить наши слабости. Мы можем стать горцами, а можем эскимосами, неграми и королями.
   – Сказка, – сказала Эльвира.
   – Как хочешь думай. Тебе еще не скоро сдавать свиток, тебе главное – спасти мальчишку от войны. Война будет очень долго. Ни в коем случае твой мальчик не должен это видеть. Надо собирать детей, не знающих войны. Ты пойдешь к морю, там возьмут тебя на корабль, и ты уедешь… Тебе скажут куда.
   – Странные вы говорите вещи. У меня в кармане сто рублей, и, по-моему, они уже давно ничего не стоят.
   – Ты пойдешь без денег, но у тебя будет все. В нужный момент я буду тебе подсказывать.
   – А вы, дедушка, кто? – спросила Эльвира.
   – Я проводник, – ответил старик. – Нас немало. И не все мы старики. Наша задача – спасти тех, кто способен забыть войну. Это очень трудно, потому что все записано в памяти души. Но ты не делала зла. И ты попадешь на другую землю. И проснешься с чистой от прошлого душой.
   Уже через час Эльвира с Ванечкой шла к морю. Иногда их кто-то брал на арбу, а кто-то и на машину. Но скоро впереди засинело море, и она пошла прямо к единственному пароходику, который покачивался на причале.
   – Иди, – крикнули ей с мостков, – у нас времени – десять минут.

Где-то…

   «Интересно, где сейчас Эльвира?» – думал в эту минуту Вахид. Они были в Панкисском ущелье, и каждый ждал своей очереди пролить кровь не раньше, чем его убьет русский.
   – Чего этим русским надо? – спрашивали друг друга жившие там крестьяне. – Разве это их земля?
   – Это они нам мстят за Сталина.
   – Ты совсем дурак! Это ж они его, бандита недоученного, выбрали в вожди.
   – Нет, – вставлял кто-то. – Это все нефть. Я так думаю: провались вся нефть в преисподнюю – и войны кончились бы.
   – И машины кончились бы, и трактора, и стали бы мы дикими.
   – Это Шота Руставели был диким? Или ихний Ломоносов?
   – Но, к сожалению, тогда тоже воевали.
   – Тоже мне война! Так, игрушки.
   – Наполеон – игрушка? Москву спалил.
   – Ну, и ему досталось будь здоров.
   – Войны вечны, потому что вечны злоба и зависть.
   – А по-моему, другая причина. Люди не любят работать. Им милее захватить чужое и сожрать.

Где-то…

   Дом Саида костью сидел в горле у родителей Аркадия. Они давно завистливо рассматривали с балкона многоэтажки завитую диким виноградом террасу, ухоженный двор, летнюю кухню, из которой все прошлые лета вкусно пахло вареньем из кизила, орехов, лепестков роз и много еще из чего. У них же на даче ничего не родило. Огурец в парнике вырастал в желтого дурака размером с кабачок, редиска была худая, пустая, но хвостатая, как мышь, яблоки червивели с завязи. Даже сирень уже на ветке была вялой, как будто три дня простояла в банке.
   Закинули удочку начальству. Дом пустой – беженцы не в счет, – а они за него отдадут квартиру со всеми удобствами, и не дело, мол, стоять дому без хозяина. Начальство (свои люди) сочло аргумент резонным. Тем более что сын Аркадий собирается добровольцем в Чечню. Ну?!
   Собравшись на поляне, Аркадий сотоварищи пили, а потом били об камни бутылки из-под пива и водки. Аркадий делился личным горем: уже настроился идти в военкомат – и такой облом.
 
   Родители же Аркадия, получив дом Саида, решили, что сына надо женить. Толку от него чуть. Его обещают взять учителем физкультуры в школу. Деньги никакие, но место все-таки приличное. За хороший нарез земли (мама постаралась) главврач больницы вынул из архива историю болезни Аркадия: «Спалите от греха подальше».
   Аркадию школа понравилась. Дети – самое то, глина, из которой лепи что хочешь. Хорошая подготовка к войне. Он слепит из мальчишек солдат имени Матросова. Мало ли что война утихает? То ли еще будет!
   Когда стали формировать младшие классы, случилось недоразумение. Пятерых детей не досчитались. Как-то враз их семьи снялись с места и исчезли. Забили окна досками и ушли, и никто не видел, ни когда, ни куда. Исчезли и Олеся с Тимуром, и Лейла. И откуда? Со двора самого Аркадия!
   Этот факт очень разбередил душу хозяина накануне свадьбы. Поселенцев со двора Саида родители хотели выгнать сразу же, но он, Аркадий, вдруг встал на защиту. Дело в том, что он давно положил глаз на скорбную женщину, не снимающую платок. А родителям сказал, что она останется домработницей у молодой жены.
   Молодая жена была дочерью военачальника местного розлива, который слыл зверем у солдат, но за дисциплину был в чести у начальства и имел все возможные грамоты, какие теперь легко печатаются в любой типографии. Капризная дочь полковника не сумела одолеть десять классов, хотя сидела за одной партой с беженкой Тамарой, но даже списывала все наоборот. Она была грудаста, буйноволоса и давала щипать себя с пятого класса.
   А тут возьми и случись история: из части сбежали пятеро солдат с полным боевым снаряжением. Начальник избил дежурных, свернул скулу лейтенанту, который отвечал за политический облик в части, выпил семисотграммовую бутылку водки и пошел домой дворами, матерясь и плача одновременно. В закоулке на низкой лавочке сидела девчонка, видимо, кого-то ждала, почесывая лодыжку. Вот это движение пальцев по коже привело полковника в невыразимое возбуждение. Он сделал два шага и завалил ее на скамейку. Она что-то кричала, но он не слышал, и только когда натягивал штаны, до него дошло.
   – Ты что, отец, уже совсем того? Больше баб нету?
   Он отрезвел мигом, вспомнил побег солдат, свороченную скулу лейтенанта, бутылку, которую выдул без передыха. И вот на тебе – дочь Надька. Это ж тюрьма, если брать всю совокупность.
   – Я, доча, в неприятностях по самую жопу, выпил и шел, как слепой. Прости, Христа ради. Не говори никому.
   – Да ладно тебе. Что я, целочка, чтоб мне от тебя обрыдаться? – Она одернула юбку и пошла, виляя попой, навстречу какому-то парню.
   Полковник схватился было за пистолет, и не выстрелил только потому, что мысль, кого из них убивать, на полной скорости споткнулась и он рухнул на землю, как чурка.
   Надька этого уже не видела. Возбужденная отцом, она торопила парня. Они ушли подальше в кусты и не видели, что полковник долго лежал на земле. Он не умер, но сильно ударился грудью о камень, да так, что горлом пошла кровь. Эта кровь опохмелила и спасла его. Он очнулся и пополз в сторону домов, но как назло это были те самые пустые дома, из которых исчезли хозяева. Тогда он зацепился рукой за лавочку возле калитки и завыл, как воют собаки в полнолуние.
   Где-то вспыхнул свет, страдальца обнаружили, вызвали «скорую», та, конечно, приехала когда захотела. В больнице опять случилось черт-те что. Исчезли дети и матери новорожденных. Как и не было. Милиция заглядывала и под кровати, и в лабораторные шкафчики, пока один подающий надежды лейтенант не сказал, что это массовый захват людей для продажи на донорские органы совершили американцы. Пошли по домам. Бабушки и дедушки исчезнувших были на диво спокойны и как-то фальшиво всплескивали руками. На всякий случай их забрали в милицию как возможных пособников.
 
   Из-за болезни полковника свадьбу пришлось отложить. Невеста злилась. Ей хотелось красивого платья, фаты, лимузина длиной с трамвай, хотелось выстрелов шампанского, а тут – на тебе. Приходилось утешаться с Федькой, который был командиром местных урок. Она любили Федьку всем своим крепким молодым телом. Куда слабаку жениху было до него? А то, что Федька головорез, так что, Аркадий разве лучше? Федька просто чистит людям карманы, квартиры, не без крови, конечно. А где теперь без крови? А этот ее жених, он же не просто убивает, он еще идеи какие-то носит. Типа: русская земля – она исключительно для русских. Нечего разводить вшей вроде чечен, татар и, главное, евреев. Ее мутило от этих разговоров, но он хватал ее за попку и, крепко сжав, доказывал, что русский человек дышит чужим выдохом, чужие молекулы идут в самую нутрь, убивая в нас наше, истинное, русское.
   «Он идиот, – думала Надька, – но еще и какой-то порченый идиот». Федька, хоть и урка, не таков. Но выйти за него нельзя – не пара. Он неграмотный и бедный как церковная мышь. Или крыса? Где-то она слышала такое выражение.
 
   Когда Тамара окончила школу, новые хозяева ее не выгнали, сказали, чтобы за жилье в сарае убирала во дворе и ходила за птицей. Податься было некуда. Ночью перед ней появилась исчезнувшая Олеся вся в белом и с Тимуром, сказала, что их собирают в край, где дети не будут знать, что такое война. Но Тамаре надо поступать в институт и зацепиться где-нибудь в общежитии. В бывшем доме Саида ни в коем случае не оставаться, у нее будет другая задача.
   Тамара приняла это за сон, но если сон, то где они, Олеся и мальчик? А если их убили, то где тела мертвых? Но явившиеся были чистые, светлые, как ангелы. Может, они умерли и пришли к ней в своем астральном виде? Потому что легче поверить в него, чем в край без войны. Но времени на вопросы не было: как возникла на миг красавица Олеся, обнимая Тимура, так и исчезла. А потом поползли слухи, что несколько молодых матерей с новорожденными таким же образом попрощались с родителями и исчезли. Некоторые дети исчезли без родителей – так тех тут же посадили в кутузку как страшных преступников, продавших детей на органы.