Страница:
– Скажи, чеченец, – спросил Степан, – тебе эта война нужна?
– Я остался один. А какая была семья! Какая семья! Нужна ли мне война? Я проклинаю ее с первого выстрела, который убил мою почти семейную ворону. Я плакал над ней, как мальчик. А потом погиб от бомбы мой сын, сожгли соседей с улицы, и я уже не плакал. Как я мог хотеть войны? Я что, ненормальный?
– А другие чеченцы? Которые бандиты, которые насилуют русских девушек?
– Степан, нас стравили, как петухов. На нас делали ставки. Я учил детей в школе, сын – в университете. Если б ты знал, как мы ненавидели войну задолго до войны. Как мои внуки хотели учиться в Москве. Я пойду и сам себе отрежу голову, если узнаю, что после этого война кончится. Я оплакал всех, ты оплакал всех, но разве это дает нам право желать горя другим? У зверей этого нет – мести.
– Тогда у меня к тебе слово, – сказал Степан. – Ты похоронишь меня, как человека?
– Я буду спасать тебя как человека, пока смогу. Мне бы вспомнить слова молитвы моей бабушки. Она заговаривала кровь. Но клянусь, если не спасу, я похороню тебя и лягу рядом с тобой. Понимаешь, Степан, то, что творится, заставляет стыдиться быть человеком.
Вахид пошел к разбившимся вертолетам искать какие-никакие медицинские пакеты, какой-никакой йод. В одном из вертолетов он нашел еще человека – полуживого русского солдата. Тот несколько месяцев был в плену сначала у чеченцев, потом у своих, был весь изрезан, кастрирован, и свои хотели просто сбросить его с вертолета. Вахид с трудом вытащил раненого. «Брось! – говорил тот. – Я почти неживой, мне шаг до могилы». – «Не болтай, – сказал Вахид, – у меня лежит старик простреленный, и я не позволяю ему так думать. А ты еще молодой».
Он сам не знал, как ему удалось дотащить парня до убежища. Никакой медицины он не нашел, кроме пузырька с зеленкой. Парня звали Николай. Вахид укутал его, чем мог, и положил рядом со Степаном.
– Удивляешься? – спросил Николая Степан.
– Чему?
– Ну, что я, русский, с ними? Я тоже навернулся с вертолетом. Вот враг, можно сказать, подобрал и лечит.
– А если бы ты подобрал чеченца, ты б лечил? – спросил парень. – Вот дай мне ответ на этот вопрос.
Степан как-то неловко дернулся и уже хотел что-то сказать, но Николай перебил.
– Мы умрем через час, а может, через десять минут, так давай не врать друг другу. Русские обучены и приучены убивать. Где меня только не носило: весь Афганистан, Африка, Аравия. А отец мой даже в Колумбии покуролесил. Наша с ним профессия – учить убивать. Прилетаем – дети прыгают, солнце светит, бабы на голове горшки несут. А задание – уничтожить всех от мала до велика. «Красные бригады» патриотов. Зачем? Для чего?.. Готовили террористов для всего мира. Я лично. У меня друган был из учителей убийц, ему в Афгане отрезало ноги. Вернулся – и никому не нужен. Он классный пиротехник. Все мог подорвать до основания. Когда ему, безногому, даже коляску не дали, я для него украл ее в больнице. И он меня спросил: «За что? За что нам это все?» Мне надо его найти. У него страшный замысел – взорвать сразу всех… Мне бы только как-то проскочить мимо Москвы. Там удавят, без вопросов.
Утром его уже не было. Ни Вахид, ни Степан не заметили, как он исчез.
– Пропадет бедолага, – сказал Степан.
– Думаю, нет, – ответил Вахид. Полез в карман – там был камень.
Он готов был умереть от стыда, что не сделал задуманное, не успел отдать камень.
Где-то…
Здесь и сейчас
ТАМ
Где-то в России…
ТАМ
– Я остался один. А какая была семья! Какая семья! Нужна ли мне война? Я проклинаю ее с первого выстрела, который убил мою почти семейную ворону. Я плакал над ней, как мальчик. А потом погиб от бомбы мой сын, сожгли соседей с улицы, и я уже не плакал. Как я мог хотеть войны? Я что, ненормальный?
– А другие чеченцы? Которые бандиты, которые насилуют русских девушек?
– Степан, нас стравили, как петухов. На нас делали ставки. Я учил детей в школе, сын – в университете. Если б ты знал, как мы ненавидели войну задолго до войны. Как мои внуки хотели учиться в Москве. Я пойду и сам себе отрежу голову, если узнаю, что после этого война кончится. Я оплакал всех, ты оплакал всех, но разве это дает нам право желать горя другим? У зверей этого нет – мести.
– Тогда у меня к тебе слово, – сказал Степан. – Ты похоронишь меня, как человека?
– Я буду спасать тебя как человека, пока смогу. Мне бы вспомнить слова молитвы моей бабушки. Она заговаривала кровь. Но клянусь, если не спасу, я похороню тебя и лягу рядом с тобой. Понимаешь, Степан, то, что творится, заставляет стыдиться быть человеком.
Вахид пошел к разбившимся вертолетам искать какие-никакие медицинские пакеты, какой-никакой йод. В одном из вертолетов он нашел еще человека – полуживого русского солдата. Тот несколько месяцев был в плену сначала у чеченцев, потом у своих, был весь изрезан, кастрирован, и свои хотели просто сбросить его с вертолета. Вахид с трудом вытащил раненого. «Брось! – говорил тот. – Я почти неживой, мне шаг до могилы». – «Не болтай, – сказал Вахид, – у меня лежит старик простреленный, и я не позволяю ему так думать. А ты еще молодой».
Он сам не знал, как ему удалось дотащить парня до убежища. Никакой медицины он не нашел, кроме пузырька с зеленкой. Парня звали Николай. Вахид укутал его, чем мог, и положил рядом со Степаном.
– Удивляешься? – спросил Николая Степан.
– Чему?
– Ну, что я, русский, с ними? Я тоже навернулся с вертолетом. Вот враг, можно сказать, подобрал и лечит.
– А если бы ты подобрал чеченца, ты б лечил? – спросил парень. – Вот дай мне ответ на этот вопрос.
Степан как-то неловко дернулся и уже хотел что-то сказать, но Николай перебил.
– Мы умрем через час, а может, через десять минут, так давай не врать друг другу. Русские обучены и приучены убивать. Где меня только не носило: весь Афганистан, Африка, Аравия. А отец мой даже в Колумбии покуролесил. Наша с ним профессия – учить убивать. Прилетаем – дети прыгают, солнце светит, бабы на голове горшки несут. А задание – уничтожить всех от мала до велика. «Красные бригады» патриотов. Зачем? Для чего?.. Готовили террористов для всего мира. Я лично. У меня друган был из учителей убийц, ему в Афгане отрезало ноги. Вернулся – и никому не нужен. Он классный пиротехник. Все мог подорвать до основания. Когда ему, безногому, даже коляску не дали, я для него украл ее в больнице. И он меня спросил: «За что? За что нам это все?» Мне надо его найти. У него страшный замысел – взорвать сразу всех… Мне бы только как-то проскочить мимо Москвы. Там удавят, без вопросов.
Утром его уже не было. Ни Вахид, ни Степан не заметили, как он исчез.
– Пропадет бедолага, – сказал Степан.
– Думаю, нет, – ответил Вахид. Полез в карман – там был камень.
Он готов был умереть от стыда, что не сделал задуманное, не успел отдать камень.
Где-то…
…На них пала тень. Большая птица с серебристыми крыльями подхватила их с земли легко, как мальчишек, и унесла вверх.
– Это не похоже на смерть, – сказал Вахид. Слезы все еще катились из глаз, оттого что Николай ушел пустой, без защиты.
– У меня не течет кровь, – ответил Степан.
И они летели все выше и выше, птица заворачивала их в странные теплые крылья, и они крепко уснули, а проснулись уже на чужой земле. Было тепло, тихо, и над Степановой раной колдовала однорукая Эльвира. Вахид вскрикнул от удивления, но она махнула на него рукой: «Потом. Сейчас к тебе кто-то придет. И запомни: ты отдал тому человеку камень. А тебе дали новый».
И действительно, возле Вахида оказались два мальчишки лет пяти. Один беленький и курносый в коротких шортиках, второй был Шамиль. Вернее, похожий как две капли на сына, когда тот был маленьким. Он, Вахид, носил его на плечах, рассказывал сказку про Одиссея, который надолго-надолго оставил свой дом, чтобы увидеть других людей и другие земли.
– Ты не уйдешь? – спрашивал Шамиль. – Смотри, сколько вокруг всего, тебе этого мало?
– О нет! Мне достаточно. Но есть люди, которым мало. Не обижайся на них, они открывают нам миры. Это не относится к тем, кто приходит с ножом.
Но ведь Шамиль лежал в могиле, той, что во дворе родного дома. Значит, этот мальчик – сон.
– Я не сон, я Тимур, – сказал мальчик. – Мы тут живем, и мама тут, и теперь ты, дедушка Вахид. А это Ванечка, он сын тети Эльвиры. Он знает Гомера по-гречески.
Тут подошла Олеся. Она встала на колени перед лежащим Вахидом и положила ему голову на грудь. Она была белая как лунь, эта когда-то черноволосая украиночка, и только в глазах оставалась капля молодой жизни.
– Детка моя! – спросил Вахид. – Значит, это не сон? Что с Патимат? Ее нет с вами?
– Нет, – ответила Олеся, подняв голову. – Прости, отец.
– А зачем я жив? – спросил Вахид.
Мальчик Шамиль сел ему на грудь и сказал:
– Тетя Тамара рассказывала мне, что ты любишь, чтобы дети садились тебе на грудь, но ей доставались только твои ноги. Ты будешь нашим общим дедушкой. Ты будешь рассказывать нам про другие страны, про людей, про их привычки. Тетя Тамара – птица и летает высоко, ей некогда рассказывать, она ищет людей без ДС.
– Если б я еще понял, что ты стрекочешь, – сказал Вахид. – А дедушкой мне не надо становиться, я и есть твой дедушка, а ты – Тимурчик. – И он повернулся в ту сторону, где был Степан. Возле того было много людей. «Умер бедняга, – подумал Вахид. – И я смогу выполнить только одно свое обещание. Я его похороню. Но пусть он простит меня, с ним я не лягу. У меня есть смысл жизни – быть дедушкой детей разных цветов, у которых нет ни отцов, ни дедов».
Толпа расступилась, и Вахид увидел сидящего Степана. Степан был туго перепеленут и прислонен к доске, ноги его были в гипсе. Он тоже смотрел на Вахида. И огромные слезы катились у него по щекам.
– Здесь моя внучка Сашенька. Сына нет. Ее спасли в Гудермесе. Она сейчас в школе. Интересно, она вспомнит меня? Я не видел ее пять лет. Она при мне пошла ножками. Держалась за мои пальцы и шла. А потом взяла и отпустила. И идет-качается, как в стишке, помнишь: «Идет бычок, качается, вздыхает на ходу, ох, доска кончается, сейчас я упаду», Но разве я бы дал ей упасть?
И он плакал и плакал, русский старик, оказавшийся незнамо где, незнамо с кем. Но с ним было главное – внучка Сашенька.
– Теперь ни за что не умру, – плакал он. – О Вахид, сохрани тебя
Господь! Если бы не ты…
– Это не похоже на смерть, – сказал Вахид. Слезы все еще катились из глаз, оттого что Николай ушел пустой, без защиты.
– У меня не течет кровь, – ответил Степан.
И они летели все выше и выше, птица заворачивала их в странные теплые крылья, и они крепко уснули, а проснулись уже на чужой земле. Было тепло, тихо, и над Степановой раной колдовала однорукая Эльвира. Вахид вскрикнул от удивления, но она махнула на него рукой: «Потом. Сейчас к тебе кто-то придет. И запомни: ты отдал тому человеку камень. А тебе дали новый».
И действительно, возле Вахида оказались два мальчишки лет пяти. Один беленький и курносый в коротких шортиках, второй был Шамиль. Вернее, похожий как две капли на сына, когда тот был маленьким. Он, Вахид, носил его на плечах, рассказывал сказку про Одиссея, который надолго-надолго оставил свой дом, чтобы увидеть других людей и другие земли.
– Ты не уйдешь? – спрашивал Шамиль. – Смотри, сколько вокруг всего, тебе этого мало?
– О нет! Мне достаточно. Но есть люди, которым мало. Не обижайся на них, они открывают нам миры. Это не относится к тем, кто приходит с ножом.
Но ведь Шамиль лежал в могиле, той, что во дворе родного дома. Значит, этот мальчик – сон.
– Я не сон, я Тимур, – сказал мальчик. – Мы тут живем, и мама тут, и теперь ты, дедушка Вахид. А это Ванечка, он сын тети Эльвиры. Он знает Гомера по-гречески.
Тут подошла Олеся. Она встала на колени перед лежащим Вахидом и положила ему голову на грудь. Она была белая как лунь, эта когда-то черноволосая украиночка, и только в глазах оставалась капля молодой жизни.
– Детка моя! – спросил Вахид. – Значит, это не сон? Что с Патимат? Ее нет с вами?
– Нет, – ответила Олеся, подняв голову. – Прости, отец.
– А зачем я жив? – спросил Вахид.
Мальчик Шамиль сел ему на грудь и сказал:
– Тетя Тамара рассказывала мне, что ты любишь, чтобы дети садились тебе на грудь, но ей доставались только твои ноги. Ты будешь нашим общим дедушкой. Ты будешь рассказывать нам про другие страны, про людей, про их привычки. Тетя Тамара – птица и летает высоко, ей некогда рассказывать, она ищет людей без ДС.
– Если б я еще понял, что ты стрекочешь, – сказал Вахид. – А дедушкой мне не надо становиться, я и есть твой дедушка, а ты – Тимурчик. – И он повернулся в ту сторону, где был Степан. Возле того было много людей. «Умер бедняга, – подумал Вахид. – И я смогу выполнить только одно свое обещание. Я его похороню. Но пусть он простит меня, с ним я не лягу. У меня есть смысл жизни – быть дедушкой детей разных цветов, у которых нет ни отцов, ни дедов».
Толпа расступилась, и Вахид увидел сидящего Степана. Степан был туго перепеленут и прислонен к доске, ноги его были в гипсе. Он тоже смотрел на Вахида. И огромные слезы катились у него по щекам.
– Здесь моя внучка Сашенька. Сына нет. Ее спасли в Гудермесе. Она сейчас в школе. Интересно, она вспомнит меня? Я не видел ее пять лет. Она при мне пошла ножками. Держалась за мои пальцы и шла. А потом взяла и отпустила. И идет-качается, как в стишке, помнишь: «Идет бычок, качается, вздыхает на ходу, ох, доска кончается, сейчас я упаду», Но разве я бы дал ей упасть?
И он плакал и плакал, русский старик, оказавшийся незнамо где, незнамо с кем. Но с ним было главное – внучка Сашенька.
– Теперь ни за что не умру, – плакал он. – О Вахид, сохрани тебя
Господь! Если бы не ты…
Здесь и сейчас
Я не знаю, через сколько дней с той поры, как Вахида и Степана забрали птицы, появился человек у мусоропровода. Он мог добираться с югов и месяц, и год, пока не набрел на дом рядом с вокзалом и оказался на моем, последнем этаже. Я помню его глаза и все силюсь вспомнить другие, как две капли воды, похожие на его. О моя дурная память, забитая жизнью и смертью! Смерть – повторяю я. Вот оно, ключевое слово, которое вернуло мне воспоминание. Я – еще не я. Я еще ребенок, надо мной рыдает семья, потому что я умираю. У меня дифтерит, а на улице та война, что с немцами, а евреев-врачей расстреляли, можно сказать, в первый же день. Время – месяца два до Сталинградской битвы. Я лежу в темноте, хриплю, бабушка стоит на коленях перед иконой Божьей матери. А мама так хрустит пальцами, что у меня стреляет в ушах.
…Его привела соседка. Он был у нее на постое, немецкий врач. Я не знаю ни имени его, ни фамилии. Но помню руки и трубочку в горле, с помощью которой он собственным ртом высасывал из меня ядовитые палочки. Помню, как сменял он ночами мою маму, как доставал (мне потом рассказали) какие-то особые лекарства, как поставил меня первый раз на пол и подхватил, когда я стала заваливаться.
Через неделю он ушел на Сталинградский фронт, и больше о нем мне сказать нечего. Мне не хочется думать, что он погиб.
Я любила сочинять истории, и одна из них была такая, будто после войны он ищет девочку-дифтеритку, чтобы убедиться, что та жива и здорова. А я вышиваю ему за это салфетку крестиком.
Но война – в этом ее ужас – дает право убийства независимо от человеческих качеств ни убиенного, ни убивающего. В момент войны люди как бы не люди.
Старую еврейку немцы, подвязав веревками под мышки, опускали на дно шахты, чтобы проверить, есть ли там газ. Это повторялось много раз, каждый раз старушка оставалась жива и, закончив дело, немцы так и оставляли ее с веревками на земле. Я это видела. Никто, ни один русский или украинец, – евреи все были убиты – не кинулся к ней, чтобы хотя бы узнать, жива ли она еще.
Я дергала свою бабушку за юбку. Мне хотелось снять веревки. Она поняла меня и строго велела идти домой. И мы пошли. И бабушка сказала мне: «Каждого, кто подошел бы, расстреляли». Значит, мы думали об одном и том же: ей тоже хотелось снять веревки.
Сейчас половина моих друзей живет в Израиле. Мы уже плохо понимаем друг друга, особенно когда друзья объясняют мне, что с арабами дружить нельзя. Как бы неприлично.
Сколько веков одна война рождает другую, а ненависть переходит по наследству. Я хочу понять войну – не политическую, не экономическую, не за земли и воды, а войну человеков, то тайное биологическое, которое у людей страшнее, чем у тигров и прочих самых лютых зверей.
Человек – страшнее зверя. И звери ушли от человека.
…Его привела соседка. Он был у нее на постое, немецкий врач. Я не знаю ни имени его, ни фамилии. Но помню руки и трубочку в горле, с помощью которой он собственным ртом высасывал из меня ядовитые палочки. Помню, как сменял он ночами мою маму, как доставал (мне потом рассказали) какие-то особые лекарства, как поставил меня первый раз на пол и подхватил, когда я стала заваливаться.
Через неделю он ушел на Сталинградский фронт, и больше о нем мне сказать нечего. Мне не хочется думать, что он погиб.
Я любила сочинять истории, и одна из них была такая, будто после войны он ищет девочку-дифтеритку, чтобы убедиться, что та жива и здорова. А я вышиваю ему за это салфетку крестиком.
Но война – в этом ее ужас – дает право убийства независимо от человеческих качеств ни убиенного, ни убивающего. В момент войны люди как бы не люди.
Старую еврейку немцы, подвязав веревками под мышки, опускали на дно шахты, чтобы проверить, есть ли там газ. Это повторялось много раз, каждый раз старушка оставалась жива и, закончив дело, немцы так и оставляли ее с веревками на земле. Я это видела. Никто, ни один русский или украинец, – евреи все были убиты – не кинулся к ней, чтобы хотя бы узнать, жива ли она еще.
Я дергала свою бабушку за юбку. Мне хотелось снять веревки. Она поняла меня и строго велела идти домой. И мы пошли. И бабушка сказала мне: «Каждого, кто подошел бы, расстреляли». Значит, мы думали об одном и том же: ей тоже хотелось снять веревки.
Сейчас половина моих друзей живет в Израиле. Мы уже плохо понимаем друг друга, особенно когда друзья объясняют мне, что с арабами дружить нельзя. Как бы неприлично.
Сколько веков одна война рождает другую, а ненависть переходит по наследству. Я хочу понять войну – не политическую, не экономическую, не за земли и воды, а войну человеков, то тайное биологическое, которое у людей страшнее, чем у тигров и прочих самых лютых зверей.
Человек – страшнее зверя. И звери ушли от человека.
ТАМ
Будда перебирал четки. Аллах листал Коран и делал в нем пометки. Пророк Моисей был очень стар и слегка подремывал. Иисус играл с гусеницей на палочке. Он поворачивал палочку, и бедняжка, крутясь и извиваясь, старалась занять на палке исходную позицию. Она же не подозревала, что дело не в ней, а в руке, которая ею играет.
Боги знали, что впервые за все время существования Земли разговор будет идти о том, быть ей или не быть. Давно канули в Лету времена, когда человек Земли был источником сохранения Вселенной. Клетка жизни, она же клетка совести, нравственности, доброты, мудрости, справедливости и многого, многого другого – светлого и прекрасного, – была единственной силой, которая удерживала равновесие между хаосом и порядком. Но войны религий, зависть, убийства отцов, матерей и детей, уничтожение природы – все это истощило клетку жизни и до невероятной мощи напитало клетку смерти. Люди-птицы собирали людей с сохранившейся клеткой жизни и камнями-оберегами; но ничего нельзя было сделать со странами, что стояли на грани смерти от самих себя и силы в них остались только для войны. Именно в России и еще в Ливии собирались армии для «последнего, решительного боя».
И сказал Бог:
– Чистых и спорных людей мы забрали. Мы всегда утверждали, что выбор – на стороне людей и мы не имеем права принимать решение за них. Но побеждать стали худшие. Клетка смерти в них становится почти необоримой. Ты, Будда, самый равнодушный, потому среди твоих детей больше всего чистых, но и больше всего ленивых. Они не творят зла, но добра от них нет тоже. Добро – это не просто любовь, это желание строить, улучшать мир. И себя в первую очередь. Ты, Аллах, самый молодой. Ты хуже всех умеешь отличать добро от зла, ты доверчив и наивен. Твой Коран, который, я вижу, ты правишь, красив и поэтичен, но умный и глупый прочтут его по-разному. Ты запутываешь людей неточностью мысли. А наши книги должны быть ясны, как солнце на небе.
– Но это у тебя первым убийцей был Каин. Это он убил Авеля, – сказал Христос. – А мог и не убить. Разве не тобой сказано: если правая рука тебя соблазняет, отсеки ее.
– Каин – завистник, – ответил Он.
– Но где же логика? – вскричал Христос. – Оставлен-то завистник, а праведник убит.
Бог молчал. Он помнил братьев. И конечно, мог вмешаться. Но, может, именно тогда он понял всю необходимость права выбора, данного им человеку, и положился на это право. В случае с Евой был просто гнев на непослушание. И он изгнал перволюдей. Но нельзя же было гнать и проклинать каждого заблуждающегося. Человек обязан сам отличать добро от зла и знать, чего стоит он в своих мыслях и чувствах. Он не разрешил казнить Каина. Он оставил людям выбор. Он оставил им право на «да» и «нет». Иначе было нельзя. Для покорности и послушания были овцы.
– Земля, – пробурчал Будда, – все равно рано или поздно задохнется от зависти. Тогда зачем кого-то спасать сейчас? Ты разве не знаешь, как завидуют люди деньгам, славе, красоте? Меньше всего завидуют уму.
– А это, кстати, хороший признак, – сказал Моисей. – Независть уму как раз и говорит о том, что у человека осталось еще осознание собственного разума, независимого от других. И когда речь идет о достоинстве собственного ума, он не может из зависти пасть, как падает завистник, когда радуется сгоревшему дому соседа.
– Ты давно общался со своим народом? – засмеялся Аллах. – Они первые завистники чужому уму.
– Ложь, – ответил Моисей. – В них много накопилось греха, но ум их горд и свободен.
Христу не хотелось вмешиваться в разговор. Он отвечал за спасение «чистых» и экологию предназначенной для людей планеты в созвездии Змееносца, где надо было слегка снизить концентрацию озона в атмосфере до уровня, к которому привыкли земляне. Но разговора было не избежать.
– Ты мой сын, Иисус, – услышал он. – На тебя возлагал я самые большие надежды. Но ты долго был человеком. Тридцать три земных года – это целая жизнь, и естественно, что ты всегда оставался на стороне людей. Ты прощал убийц, ты не останавливал войны, ты взял на себя слишком много человеческого греха, и груз оказался непомерен. При таком грузе легко ослабеть. И ты ослабел, сын мой, тебе предстоит огромный труд, чтобы снова стать больше Богом, нежели человеком, который уничтожает сейчас сам себя. И все мы в этом почти бессильны.
– Я не бессилен, – сказал Моисей. – Я дал им знание, значит, они были предупреждены.
– Но именно твой народ за всю историю потерял больше других, значит, не все знал? Значит, предупреждены были не все? Ты забыл им сказать, что быть избранным народом не привилегия, а тяжелый долг. Твой народ заносчив, Моисей. И корыстолюбив. Это дурные свойства. И чистых среди твоих, увы, не больше, чем у других.
– Надо дать возможность людям забрать животных, – заявил Будда. – Я с этим сюда шел, но вы сбили меня с мысли.
– Планета, куда они переселяются, полна животными, – ответил Моисей.
– О чем ты? – сказал Будда. – Я о тех, кто доверчиво жил вместе с человеком и, может, единственных, кто не видел в нем зла и тем охранял от него. Домашние кошки, собаки, птицы, хомячки… Все они – врачеватели больного человечества.
– Он прав, – услышали боги Его.
– В Марокко, – обронил Аллах, – самка мула принесла детеныша. Это четвертый раз за все время существования человечества. Каждый такой случай означал, что на Землю идет большая беда.
– А то мы не знаем сами, – сказал Христос. – Потому и сидим. Потому и готовим место для переселения.
А потом Боги играли в нарды. И гусеница успокоилась на палочке, красивая такая, изумрудная, с высокими ушками-антеннами. Она еще не знала, что скорее всего именно ей придется вернуться на мертвую Землю и начинать все сначала, чтоб прошли тысячелетия тысячелетий, пока оживет Земля, и пустит корни, и появится высокий красивый мужчина, и оплодотворит мышь, которая слижет с его пениса, когда он будет спать, сладкую сперму. Потом он оплодотворит деревья, реки, и Земля станет живой.
И тут раздался легкий шелест. Так вкрадчиво ходил только один из всех. Вельзевул. Ему не позволялось приближаться. Но не тот был момент, и он вошел открыто и нагло.
– Опаздываете, мальчики, – сказал он (он был вульгарен во всем: в обращении, в одежде, в манере появляться не вовремя с видом главного гостя). – Я насчет быстроты вашего ума. Один умелец уже сообразил, как уничтожить Землю. Дивный, скажу вам, эксперимент. Сам видел. Земля погибнет раз и навсегда. И я в этот раз к этому делу отношения не имел. Но смотреть смотрел. Я туповат по части массовых убийств. Мне это скучно. А это, как они там говорят, чмо спалило город с целой свадьбой. Земля превратилась в клейкую массу, на которую нельзя ступить.
– Найти немедленно выход, – сказал Он.
– Ах ты, Боже мой! – засмеялся Вельзевул. – А зачем я там был? Вот он, умелец, – и он бросил им под ноги корявого безногого мужичонку-пиротехника.
– Тоже мне, напугал, – сказал мужичонка. – Не дал, гад, довести дело до конца.
– Ты как это сделал? – спросил Христос.
Безногий смотрел на него долго, у него даже заслезились глаза. Но это были не слезы умиления, это было последствие ранений, операций, пыток и прочих замечательных признаков прожитой жизни.
– Вы, не знаю, как вас называть, я никогда в вас не верил, сидите тут, а люди людей в клочья рвут, голодом морят, а вы как бы не виноватые, боги долбаные. А ты, – и он ткнул пальцем в Христа, – отвечай мне, дядька Христос! Сколько ты сможешь еще нести на себе человеческой мерзости? Или это брехня все – про твой непосильный груз? Может, пора его скинуть с плеч, пусть сами, говнюки, за себя отвечают?
– Твой аппаратик на чем работал? – спросил Христос, как бы не слыша обвинений.
– Озончиком балуюсь, – сказал мужик, – им, родимым.
– Тогда пошли, – сказал Христос. – Ты-то мне и нужен. На Змееносце проблемы с озоном.
Мужик хотел сказать, мол, сам иди, а мне нечем, но у него уже были ноги. И оба быстро исчезли.
– Этот парень действительно может помочь, – сказал Будда. – В прошлой жизни он был племянником Авиценны.
– Но он в гневе. Он может уничтожить и планету в Змееносце, – сказал Аллах. – Куда тогда девать людей?
– Вот у него и спроси, – сказал Будда, – у Создателя.
– Люди теряют себя оттого, что не находят дело творения. Только творчество спасает души. Он творец. Просто оказался не в своем времени. Он попал на Землю в черный час ее умирания, когда смыслом жизни стала смерть.
– Как его имя, интересно? – тихо сказал Моисей. – Чьих он кровей?
– Не ваших, – фыркнул Вельзевул. – Он из Ибн Синов. Потом стал чудью. Был финном. Стал русским. Воевал. Русский же танк, уже в другой, четвертой или пятой войне, в Афгане, раздавил ему ноги. Стал пленным калекой. Потом уже в России ходил под себя в интернатах. Приятель украл для него коляску. А калека вырастил мечту жизни – уничтожить страну-убийцу. Свадьба одного недоумка была генеральной репетицией.
– Ноги я ему дал, – гордо сказал Моисей.
– Да видели! Кто же еще, кроме тебя, такой проворный старик? – засмеялся Вельзевул. – Змееносец будет в порядке… А у Христа на душе будет еще один грех – за спаленную свадьбу, за невинно убиенных.
– Не тебе говорить! – загремел голос.
– Грешен, батюшка, грешен, – заюродствовал Вельзевул. – Прелюбодеяние, многоженство, мужеложство, табакокурение, пьянство, воровство, картежничество, жульничества всех мастей – это моих рук дело. Но я не убийца. Не побуждал, не провоцировал. Зло убийства – от самих людей, теперь и земная наука это знает. Мальчишка из России открыл-таки клетку Лилит. Зачем ты слепил человека в последний день, Бог? Ты потратил силы на природу, это – да, тут ты оказался всесилен, это у тебя получилось. Но кто же на конец недели откладывает самое важное? Даже рыб ты сделал раньше людей. А на человека у тебя сил не хватило. Черную клетку проглядел. Усталый, старый, глаза слипались. А свалил все на меня, я же и близко к первосозданию не подходил. Сына твоего, между прочим, заваленного камнями, я из смертной пещеры вынес, а ты даже спасибо не сказал. Я тебя любил, а ты сделал меня врагом. Ты любил сына и отдал его на казнь. Ты помнишь Лилит? Как, изгнанная тобой, она стала дьяволицей, как убивала младенцев, как потрошила женщин, как изменяла свой облик? Рожденные от нее изначально были убийцами. Ну, а теперь помножь их число на время воспроизведения чудовищ. На всем человечестве – черные метки. Вот они и грызут друг другу глотки, люди. А в церковь ходят, чтобы украсить Тебя цветами. Целуют Тебе ноги. Льстят Тебе и лгут. А старая ведьма хихикает из своего грота над изуверским ханжеством ничтожных человеков.
– Она же умерла, – сказал Будда.
– Да, она так ужасна в старости, что я обрушил на нее гору. Но эта фурия, ехидна вытекла из-под нее черной речкой. Живучая баба. Так что Лилит – это главная проблема. Она жива и здорова. И на вашем красивеньком Змееносце такое может начаться, что закачаешься.
Боги разошлись каждый к себе.
Буддисты-ангелы взяли свои знамена и стали петь бесконечные песни о счастье. «Замечательные ребята, – подумал Будда, – но Создатель прав: толку, как и зла, от них никакого. Они скорее мыслящие цветы, чем люди. Я их люблю и не буду переделывать. Пусть Он принимает нас такими, какие мы есть».
Моисей был краток. «Ищите чистых, – сказал он своим. – Не вздумайте продавать индульгенции, знаю я ваши штучки. Не жадничайте. Делитесь. Вас не зря били, а потому подумайте: что будет, если за грехи вас лишат избранничества? Он вами недоволен. Избранничество – это ответственность».
Умные евреи даже не стали обсуждать указание. Они тут же начали чистить собственные души.
«За это и страдают, за ум собственного опыта, – вздохнул Моисей. – Но, слава Богу, среди них немало чистых, а теперь будет еще больше».
Боги знали, что впервые за все время существования Земли разговор будет идти о том, быть ей или не быть. Давно канули в Лету времена, когда человек Земли был источником сохранения Вселенной. Клетка жизни, она же клетка совести, нравственности, доброты, мудрости, справедливости и многого, многого другого – светлого и прекрасного, – была единственной силой, которая удерживала равновесие между хаосом и порядком. Но войны религий, зависть, убийства отцов, матерей и детей, уничтожение природы – все это истощило клетку жизни и до невероятной мощи напитало клетку смерти. Люди-птицы собирали людей с сохранившейся клеткой жизни и камнями-оберегами; но ничего нельзя было сделать со странами, что стояли на грани смерти от самих себя и силы в них остались только для войны. Именно в России и еще в Ливии собирались армии для «последнего, решительного боя».
И сказал Бог:
– Чистых и спорных людей мы забрали. Мы всегда утверждали, что выбор – на стороне людей и мы не имеем права принимать решение за них. Но побеждать стали худшие. Клетка смерти в них становится почти необоримой. Ты, Будда, самый равнодушный, потому среди твоих детей больше всего чистых, но и больше всего ленивых. Они не творят зла, но добра от них нет тоже. Добро – это не просто любовь, это желание строить, улучшать мир. И себя в первую очередь. Ты, Аллах, самый молодой. Ты хуже всех умеешь отличать добро от зла, ты доверчив и наивен. Твой Коран, который, я вижу, ты правишь, красив и поэтичен, но умный и глупый прочтут его по-разному. Ты запутываешь людей неточностью мысли. А наши книги должны быть ясны, как солнце на небе.
– Но это у тебя первым убийцей был Каин. Это он убил Авеля, – сказал Христос. – А мог и не убить. Разве не тобой сказано: если правая рука тебя соблазняет, отсеки ее.
– Каин – завистник, – ответил Он.
– Но где же логика? – вскричал Христос. – Оставлен-то завистник, а праведник убит.
Бог молчал. Он помнил братьев. И конечно, мог вмешаться. Но, может, именно тогда он понял всю необходимость права выбора, данного им человеку, и положился на это право. В случае с Евой был просто гнев на непослушание. И он изгнал перволюдей. Но нельзя же было гнать и проклинать каждого заблуждающегося. Человек обязан сам отличать добро от зла и знать, чего стоит он в своих мыслях и чувствах. Он не разрешил казнить Каина. Он оставил людям выбор. Он оставил им право на «да» и «нет». Иначе было нельзя. Для покорности и послушания были овцы.
– Земля, – пробурчал Будда, – все равно рано или поздно задохнется от зависти. Тогда зачем кого-то спасать сейчас? Ты разве не знаешь, как завидуют люди деньгам, славе, красоте? Меньше всего завидуют уму.
– А это, кстати, хороший признак, – сказал Моисей. – Независть уму как раз и говорит о том, что у человека осталось еще осознание собственного разума, независимого от других. И когда речь идет о достоинстве собственного ума, он не может из зависти пасть, как падает завистник, когда радуется сгоревшему дому соседа.
– Ты давно общался со своим народом? – засмеялся Аллах. – Они первые завистники чужому уму.
– Ложь, – ответил Моисей. – В них много накопилось греха, но ум их горд и свободен.
Христу не хотелось вмешиваться в разговор. Он отвечал за спасение «чистых» и экологию предназначенной для людей планеты в созвездии Змееносца, где надо было слегка снизить концентрацию озона в атмосфере до уровня, к которому привыкли земляне. Но разговора было не избежать.
– Ты мой сын, Иисус, – услышал он. – На тебя возлагал я самые большие надежды. Но ты долго был человеком. Тридцать три земных года – это целая жизнь, и естественно, что ты всегда оставался на стороне людей. Ты прощал убийц, ты не останавливал войны, ты взял на себя слишком много человеческого греха, и груз оказался непомерен. При таком грузе легко ослабеть. И ты ослабел, сын мой, тебе предстоит огромный труд, чтобы снова стать больше Богом, нежели человеком, который уничтожает сейчас сам себя. И все мы в этом почти бессильны.
– Я не бессилен, – сказал Моисей. – Я дал им знание, значит, они были предупреждены.
– Но именно твой народ за всю историю потерял больше других, значит, не все знал? Значит, предупреждены были не все? Ты забыл им сказать, что быть избранным народом не привилегия, а тяжелый долг. Твой народ заносчив, Моисей. И корыстолюбив. Это дурные свойства. И чистых среди твоих, увы, не больше, чем у других.
– Надо дать возможность людям забрать животных, – заявил Будда. – Я с этим сюда шел, но вы сбили меня с мысли.
– Планета, куда они переселяются, полна животными, – ответил Моисей.
– О чем ты? – сказал Будда. – Я о тех, кто доверчиво жил вместе с человеком и, может, единственных, кто не видел в нем зла и тем охранял от него. Домашние кошки, собаки, птицы, хомячки… Все они – врачеватели больного человечества.
– Он прав, – услышали боги Его.
– В Марокко, – обронил Аллах, – самка мула принесла детеныша. Это четвертый раз за все время существования человечества. Каждый такой случай означал, что на Землю идет большая беда.
– А то мы не знаем сами, – сказал Христос. – Потому и сидим. Потому и готовим место для переселения.
А потом Боги играли в нарды. И гусеница успокоилась на палочке, красивая такая, изумрудная, с высокими ушками-антеннами. Она еще не знала, что скорее всего именно ей придется вернуться на мертвую Землю и начинать все сначала, чтоб прошли тысячелетия тысячелетий, пока оживет Земля, и пустит корни, и появится высокий красивый мужчина, и оплодотворит мышь, которая слижет с его пениса, когда он будет спать, сладкую сперму. Потом он оплодотворит деревья, реки, и Земля станет живой.
И тут раздался легкий шелест. Так вкрадчиво ходил только один из всех. Вельзевул. Ему не позволялось приближаться. Но не тот был момент, и он вошел открыто и нагло.
– Опаздываете, мальчики, – сказал он (он был вульгарен во всем: в обращении, в одежде, в манере появляться не вовремя с видом главного гостя). – Я насчет быстроты вашего ума. Один умелец уже сообразил, как уничтожить Землю. Дивный, скажу вам, эксперимент. Сам видел. Земля погибнет раз и навсегда. И я в этот раз к этому делу отношения не имел. Но смотреть смотрел. Я туповат по части массовых убийств. Мне это скучно. А это, как они там говорят, чмо спалило город с целой свадьбой. Земля превратилась в клейкую массу, на которую нельзя ступить.
– Найти немедленно выход, – сказал Он.
– Ах ты, Боже мой! – засмеялся Вельзевул. – А зачем я там был? Вот он, умелец, – и он бросил им под ноги корявого безногого мужичонку-пиротехника.
– Тоже мне, напугал, – сказал мужичонка. – Не дал, гад, довести дело до конца.
– Ты как это сделал? – спросил Христос.
Безногий смотрел на него долго, у него даже заслезились глаза. Но это были не слезы умиления, это было последствие ранений, операций, пыток и прочих замечательных признаков прожитой жизни.
– Вы, не знаю, как вас называть, я никогда в вас не верил, сидите тут, а люди людей в клочья рвут, голодом морят, а вы как бы не виноватые, боги долбаные. А ты, – и он ткнул пальцем в Христа, – отвечай мне, дядька Христос! Сколько ты сможешь еще нести на себе человеческой мерзости? Или это брехня все – про твой непосильный груз? Может, пора его скинуть с плеч, пусть сами, говнюки, за себя отвечают?
– Твой аппаратик на чем работал? – спросил Христос, как бы не слыша обвинений.
– Озончиком балуюсь, – сказал мужик, – им, родимым.
– Тогда пошли, – сказал Христос. – Ты-то мне и нужен. На Змееносце проблемы с озоном.
Мужик хотел сказать, мол, сам иди, а мне нечем, но у него уже были ноги. И оба быстро исчезли.
– Этот парень действительно может помочь, – сказал Будда. – В прошлой жизни он был племянником Авиценны.
– Но он в гневе. Он может уничтожить и планету в Змееносце, – сказал Аллах. – Куда тогда девать людей?
– Вот у него и спроси, – сказал Будда, – у Создателя.
– Люди теряют себя оттого, что не находят дело творения. Только творчество спасает души. Он творец. Просто оказался не в своем времени. Он попал на Землю в черный час ее умирания, когда смыслом жизни стала смерть.
– Как его имя, интересно? – тихо сказал Моисей. – Чьих он кровей?
– Не ваших, – фыркнул Вельзевул. – Он из Ибн Синов. Потом стал чудью. Был финном. Стал русским. Воевал. Русский же танк, уже в другой, четвертой или пятой войне, в Афгане, раздавил ему ноги. Стал пленным калекой. Потом уже в России ходил под себя в интернатах. Приятель украл для него коляску. А калека вырастил мечту жизни – уничтожить страну-убийцу. Свадьба одного недоумка была генеральной репетицией.
– Ноги я ему дал, – гордо сказал Моисей.
– Да видели! Кто же еще, кроме тебя, такой проворный старик? – засмеялся Вельзевул. – Змееносец будет в порядке… А у Христа на душе будет еще один грех – за спаленную свадьбу, за невинно убиенных.
– Не тебе говорить! – загремел голос.
– Грешен, батюшка, грешен, – заюродствовал Вельзевул. – Прелюбодеяние, многоженство, мужеложство, табакокурение, пьянство, воровство, картежничество, жульничества всех мастей – это моих рук дело. Но я не убийца. Не побуждал, не провоцировал. Зло убийства – от самих людей, теперь и земная наука это знает. Мальчишка из России открыл-таки клетку Лилит. Зачем ты слепил человека в последний день, Бог? Ты потратил силы на природу, это – да, тут ты оказался всесилен, это у тебя получилось. Но кто же на конец недели откладывает самое важное? Даже рыб ты сделал раньше людей. А на человека у тебя сил не хватило. Черную клетку проглядел. Усталый, старый, глаза слипались. А свалил все на меня, я же и близко к первосозданию не подходил. Сына твоего, между прочим, заваленного камнями, я из смертной пещеры вынес, а ты даже спасибо не сказал. Я тебя любил, а ты сделал меня врагом. Ты любил сына и отдал его на казнь. Ты помнишь Лилит? Как, изгнанная тобой, она стала дьяволицей, как убивала младенцев, как потрошила женщин, как изменяла свой облик? Рожденные от нее изначально были убийцами. Ну, а теперь помножь их число на время воспроизведения чудовищ. На всем человечестве – черные метки. Вот они и грызут друг другу глотки, люди. А в церковь ходят, чтобы украсить Тебя цветами. Целуют Тебе ноги. Льстят Тебе и лгут. А старая ведьма хихикает из своего грота над изуверским ханжеством ничтожных человеков.
– Она же умерла, – сказал Будда.
– Да, она так ужасна в старости, что я обрушил на нее гору. Но эта фурия, ехидна вытекла из-под нее черной речкой. Живучая баба. Так что Лилит – это главная проблема. Она жива и здорова. И на вашем красивеньком Змееносце такое может начаться, что закачаешься.
Боги разошлись каждый к себе.
Буддисты-ангелы взяли свои знамена и стали петь бесконечные песни о счастье. «Замечательные ребята, – подумал Будда, – но Создатель прав: толку, как и зла, от них никакого. Они скорее мыслящие цветы, чем люди. Я их люблю и не буду переделывать. Пусть Он принимает нас такими, какие мы есть».
Моисей был краток. «Ищите чистых, – сказал он своим. – Не вздумайте продавать индульгенции, знаю я ваши штучки. Не жадничайте. Делитесь. Вас не зря били, а потому подумайте: что будет, если за грехи вас лишат избранничества? Он вами недоволен. Избранничество – это ответственность».
Умные евреи даже не стали обсуждать указание. Они тут же начали чистить собственные души.
«За это и страдают, за ум собственного опыта, – вздохнул Моисей. – Но, слава Богу, среди них немало чистых, а теперь будет еще больше».
Где-то в России…
А птицы во главе с Тамарой собирали по земле странных, одиноких, не помнящих родства людей. Последние годы их стало слишком много. Это был особый народ, для которого чужая смерть и боль мгновенно становилась своей, и они, оставаясь в собственном теле, теряли память, имя и не понимали ни времени, ни места. Тогда их сажали в психушки. Как ни странно, этим мертвоживым возвращать жизнь и память было всего труднее. Их называли чистыми из чистых, и они продолжали жить чужой убитой жизнью, но в какой-то момент вдруг забывали и ее, – а всего-то: мальчишки пустили шутиху или где-то заиграли похоронный марш. Среди них был и потерявший память Николай.
С земли птицы выглядели, как большие быстро летящие облака с лебедиными шеями. Они закрывали солнце, и на земле становилось сумрачно. Но потом солнце снова выходило. На его тепло и выполз из своей норы грязный, заросший, вонючий Аркадий. Он вылез на пригорок и вспомнил, что, кажется, позавчера у него была свадьба. И где же она? Где его дом с постелью, с белоснежной, ручной вышивки простыней? Дома не было. Не было ничего. Лишь по черной, застывшей после огня земле с кочки на кочку перепрыгивала маленькая девочка лет трех.
Тамара заметила ее раньше Аркадия и думала, что успеет спасти малышку. Они оказались рядом с ней одновременно. С жестокой радостью от внезапно вспыхнувшей в нем животной силы он ухватил бьющую крыльями птицу и рванул ее вниз.
С земли птицы выглядели, как большие быстро летящие облака с лебедиными шеями. Они закрывали солнце, и на земле становилось сумрачно. Но потом солнце снова выходило. На его тепло и выполз из своей норы грязный, заросший, вонючий Аркадий. Он вылез на пригорок и вспомнил, что, кажется, позавчера у него была свадьба. И где же она? Где его дом с постелью, с белоснежной, ручной вышивки простыней? Дома не было. Не было ничего. Лишь по черной, застывшей после огня земле с кочки на кочку перепрыгивала маленькая девочка лет трех.
Тамара заметила ее раньше Аркадия и думала, что успеет спасти малышку. Они оказались рядом с ней одновременно. С жестокой радостью от внезапно вспыхнувшей в нем животной силы он ухватил бьющую крыльями птицу и рванул ее вниз.
ТАМ
– Ну? – услышал Бог. – Все ушли. Удобное время. Никого нет. Попробуй меня уничтожить, невидимый и неслышимый людям. Это даст тебе силу. Ведь ты ничего не знаешь о жизни людей. Это я сидела в них. Это я куражилась – но над тобой, а не над ними. Они убивали себя сами. Они так понимают твое любимое творчество. Я столько тысяч лет жила с ними. Я устала. Бог! Убей меня! Люди – самое страшное, что тобою сотворено.
– Лилит? Но ведь на тебя обрушили гору, а черную воду я высушил.
– О Господи! Ты наивен, как ребенок. Что такое одна гора для Лилит, когда я вздымала их тысячами. Вот я перед тобой. Хороша, ничего не скажешь?
Она действительно была хороша. Юная, прекрасная. Вечная…
И Лилит гордо подумала, что она опять сильнее всех, доберется и до этой сказочной планеты в Змееносце. И начнет все сначала. От восторга силы и власти и от нетерпения у нее подрагивали колени.
Это упоение победой помогло Ему сделать то, чего он уже давно не делал, – Он обрушил на нее огонь. Но огонь был ей нипочем. Он плеснул на нее ядом. Она извернулась змеей и захохотала.
И тут вошел Вельзевул. Он держал большой глиняный кувшин, и стал поливать из него Лилит. Она зашипела и стала медленно оседать. Вельзевул поливал ее до тех пор, пока не исчез пар над местом, где она была.
– Это была моя кровь, – сказал демон, – она, как видишь, чистая. Я рад, что у меня оказалась возможность доказать тебе, что история с яблоком не стоила шума, который ты поднял. Подумай. А я пойду умирать. Крови едва хватило. Как говорят люди, смерть за смерть. Да, чуть не забыл. Спаси на Земле девочку, ей оторвали крылья.
Плечи бессмертного Бога сникли так, что он сам себе казался ребенком перед высоким бескровным демоном. В сущности, две вечные ненависти таяли, не видя собственных слез.
– Лилит? Но ведь на тебя обрушили гору, а черную воду я высушил.
– О Господи! Ты наивен, как ребенок. Что такое одна гора для Лилит, когда я вздымала их тысячами. Вот я перед тобой. Хороша, ничего не скажешь?
Она действительно была хороша. Юная, прекрасная. Вечная…
И Лилит гордо подумала, что она опять сильнее всех, доберется и до этой сказочной планеты в Змееносце. И начнет все сначала. От восторга силы и власти и от нетерпения у нее подрагивали колени.
Это упоение победой помогло Ему сделать то, чего он уже давно не делал, – Он обрушил на нее огонь. Но огонь был ей нипочем. Он плеснул на нее ядом. Она извернулась змеей и захохотала.
И тут вошел Вельзевул. Он держал большой глиняный кувшин, и стал поливать из него Лилит. Она зашипела и стала медленно оседать. Вельзевул поливал ее до тех пор, пока не исчез пар над местом, где она была.
– Это была моя кровь, – сказал демон, – она, как видишь, чистая. Я рад, что у меня оказалась возможность доказать тебе, что история с яблоком не стоила шума, который ты поднял. Подумай. А я пойду умирать. Крови едва хватило. Как говорят люди, смерть за смерть. Да, чуть не забыл. Спаси на Земле девочку, ей оторвали крылья.
Плечи бессмертного Бога сникли так, что он сам себе казался ребенком перед высоким бескровным демоном. В сущности, две вечные ненависти таяли, не видя собственных слез.