Слева выгибались крутой дугой пятна ручных фонариков, сдвигались плотнее, и санитары готовились замкнуть круг возле люка. Павел и Соломея успели отползти в сторону, и дуга их не захватила. Круг между тем замкнулся. К люку подкатили два фургона, и четыре луча фар перехлестнулись в темноте. Санитары полезли под землю. Павел и Соломея заползли за высокую бетонную плиту и только здесь, под ее прикрытием, смогли встать на ноги.
- Иди, благодетельница, полюбуйся. Сильно не высовывайся. Видишь? Он тебе чего обещал, когда уходил? Ничего? Странно, что ничего, мог бы отдельный фургон пообещать в благодарность.
Соломея осторожно выглядывала из-за обломанного края плиты и видела в перекрестье лучей Дюймовочку. Он стоял у раскрытого люка, что-то говорил, и его рыжая голова заметно поблескивала под неживым светом.
- Налюбовалась? Да как ты могла его выпустить? - не успокаивался, никак не мог успокоиться Павел. - По-человечески, да? И чистая? Нет, мало тебя мордовали, мало.
Он ругался и скирчигал зубами. Не будь рядом Соломеи, в пару минут навел бы разборки с Дюймовочкой. Отсюда, из-за плиты, без труда можно было просверлить в рыжей голове дырку. И сразу бежать. Пока бы санитары расчухались, его бы и след простыл. Но рядом стояла Соломея, бежать наравне с Павлом она не могла, и оставалось только одно - ругаться.
Санитары, никого не найдя в комнате, развернулись цепью, включили фонарики и пошли в обратную сторону от бетонной плиты, ощупывая землю жиденькими лучами. Выждав, когда они втянулись в лес, Павел вывел Соломею к темному зданию, обнесенному железной решеткой. Руками разгреб под ней мерзлый снег и первым протиснулся в узкий лаз. Таясь, они обошли здание и оказались возле задней глухой стены. По самой ее середине поднималась от земли пожарная лестница, а наверху виднелся вход на чердак, похожий на собачью конуру. Соломея заглядывала вверх и зябко передергивала плечами вдруг сил не хватит и пальцы разомкнутся? Павел нетерпеливо подталкивал ее, то и дело оглядывался на лес. Там, на востоке, начинало светать и верхушки берез выступали ясней, словно выплывали из сумерек.
Железные перекладины обожгли оборванные ладони холодом. Сама лестница чуть покачивалась, и всякий раз обрывалось дыхание. Но вот и вход на чердак. Стараясь не смотреть вниз, Соломея переползла через высокую доску, прибитую на ребро, и очутилась в узком, темном пространстве. Пахло мышами и пылью. Павел повел ее по проходу, и скоро в сплошной темноте, в углу чердака, они наткнулись на что-то мягкое.
- Все, пришли, - Павел чиркнул зажигалкой и осветил груду старых матрасов. Из рваных дыр торчала грязная вата. - Ложись, я закрою.
У Соломеи подкосились колени, и она легла ничком на ближний матрас. Павел накрыл ее сверху еще двумя матрасами, сам устроился рядом, и она теперь хорошо слышала его прерывистое дыхание.
Неожиданно вспомнилась комната, которую она так старательно прибирала, и Соломея пожалела, что даром пропали труды, а Павел их даже не разглядел и ужина не отведал. Собралась ему сказать об этом, повернулась на спину, чтобы удобней было говорить, но Павел опередил ее:
- Я ночью в город ходил, там суматоха, какой-то вирус... Ладно, это дело десятое, купил документы, у меня в кармане. Пересидим еще маленько и уйдем.
- А куда?
- Думать надо. В городе для нас места нет. - Он помолчал и добавил: Жаль, что Дюймовочка целый ушел, я бы его все-таки грохнул.
- Павел, как ты...
- Могу! Могу! - закричал он, но тут же спохватился и понизил голос. Однако злого накала в нем не унял. - Ты же могла его выпустить, ты же святая, а я - грешник! Я охранник! Хочешь знать всю правду? Слушай, только хорошо слушай! Я жить хотел по-человечески и в охранники потому пошел. Людей убивать научился. Я чем угодно убить могу: рукой, проволокой, бутылкой - наповал!
- Павел, опомнись! - взмолилась Соломея.
- Нет уж, слушай, знай, почему я прощать не умею. У меня тоже папа с мамой имелись и дом имелся в деревне. И в один день - прахом! Меня, мальчишку, в город, в твердозаданцы. На вечный страх, что в лишенцах окажусь. Помнишь певцов? Так вот они в лагерь угодили, потому что Фрося под активиста не легла. Махом в бушлаты переодели. А я... - Тут он встал на колени и на коленях продолжал говорить, испытывая сладкое удовольствие, что говорит то, о чем всегда молчал: - Я одно понял - если зазеваешься, затопчут. Сила нужна. В охранники я еще и за силой пошел. Хозяйка, Леля, она знала, что делала, стерва, чтоб ей... Смотры устраивала, норматив не выполнишь - вылетай. А еще, знаешь, что она делала?
- Не знаю, не хочу знать, замолчи!
- Да уж нет, слушай, ты же святая! Она мужиков особых искала, а мы их брали. Везли в эту комнату. Знаешь, что она с ними вытворяла?!
- И ты...
- И я! Доставлял мужиков и все видел - жить хотелось. Терпел. Знаешь, как у нас люди исчезают? Очень просто! Два укола в задницу и в дурдом! Она каждый год по новой комнате заводила. Старую засыпали, а новую рыли. Эту тоже приказала засыпать, я для себя оставил, на крайний случай. Но я сегодня с ней расплатился, я ей такой подарок подсунул... ей лучше теперь самой повеситься.
- Павел, замолчи!
- Она прораба одного велела затащить, да времени не хватило, а пленка у меня осталась. Вот я ее и подсунул, кому следует. Хоть чужими руками, да расплачусь. Да, такой я, такой! Душегуб! Знаешь, сколько жизней на мне?! Я почему за тобой пошел? Увидел, что ты по какому-то другому закону живешь. Первый раз такого человека встретил. Ты можешь простить, а я не прощу, я их душить буду. Всех подряд! Только бы вырваться.
- А если Дюймовочка такой же несчастный, как ты? Значит, ты будешь душить таких же несчастных, как сам?
Павел засопел и ответил с жесткой уверенностью:
- Все равно. Все равно буду.
- Тебе молиться надо. Молиться и прощенье вымаливать.
- За что? За то, что меня из дома парнишкой выбросили? Так почему у меня за это прощенья не просят? Знаю, что веришь. А я не верю! Не верю! Как же верить, если человека до зверя опускают? Объясни! А, не надо, я сам знаю.
В маленькое, квадратное оконце чердака сочился синий рассвет. От света чердак становился просторней, проступали из темноты самые дальние углы. Павел подошел к оконцу, долго выглядывал что-то, увидел, подозвал Соломею.
- Смотри.
Внизу, во внутреннем дворе здания, на шестиугольной тщательно вычищенной площадке, стояли люди в одинаковых серых халатах и в таких же одинаковых серых беретах. Стояли в шеренгах, по шесть человек в каждой. Показалось, что и лица у них одинаковые. Но нет - разные. Приглядевшись, Соломея различила: одни улыбаются, другие зевают, третьи скалят зубы, а четвертые неподвижны, как замороженные. Люди, стоявшие внизу, были не в своем уме. Сумасшедшие. Они нигде не значились, в городе о них забыли и даже списков на них не составляли - просто пересчитывали общее поголовье. Они и сами себя забыли. Они исчезли.
- Там и мои есть, - сказал Павел и больно стиснул плечо Соломеи. Мои, понимаешь?
На площадке зычно прозвучала команда. Шеренги дружно повернулись налево и вразнобой зашаркали ногами, обутыми в черные резиновые галоши. Молоденький паренек в последней шеренге, шаркая по асфальту вместе со всеми, беспрестанно оборачивался назад и показывал язык. Язык был длинный и красный, а лицо - изможденное и серое.
- Это - дурдом, - пояснил Павел, и в голосе у него снова зазвучало самоедское удовольствие. - Все шесть этажей под нами - дурдом. И мои там. Ну, скажи, скажи, что ты меня ненавидишь! Ну!
- Я жалею тебя, ты такой же несчастный, как и они.
Павел разжал пальцы на плече Соломеи, оттолкнул ее от себя и лег на матрас, лицом вниз.
22
В замкнутом пространстве лифта, спускаясь на первый этаж, Полуэктов отразился сразу в четырех зеркалах и чувствовал себя так, словно за ним подглядывали. Поворачивался направо, налево, озирался назад и везде видел одно: свое лицо и тревожно бегающие глаза. Глядеть на самого себя не хотелось. Когда лифт замер и дверцы разъехались, Полуэктов выскочил, будто за ним гнались.
Машина Бергова у ступенек муниципалитета, а впереди нее и позади белели два микроавтобуса с красными крестами на лобовых стеклах. Сам Бергов прохаживался по тротуару, не оберегаясь от ветра, и сигарета в его пальцах сорила искрами. Полуэктов дождался, когда он докурит, открыл перед ним дверцу и сам нырнул следом в теплое, уютное нутро машины. Он не знал, куда они и зачем едут, но не расспрашивал, привык, что Бергов заранее ничего не объясняет и не рассказывает.
Ветер к утру стихал. Его порывы и визги теряли силу, он съеживался и нехотя уползал из города, успевая напоследок передернуть с места на место мусор, погреметь бросовой железиной и пошлепать на тумбе наполовину оторванной афишей. В иных местах поблескивали на тротуарах битые стекла, валялись сучья, и неровные сломы их белели обнаженной древесной плотью.
Город медленно, словно с похмелья, приходил в себя.
Яснее виделись в наступающем свете очертания домов, проступала даль улицы, и мелькали по ее краям оранжевые робы твердозаданцев, торопившихся на сборные пункты, где ждали их автобусы, чтобы доставить к проходным за пятнадцать минут до начала смены.
Зашевелился и торговый район. Служащие приводили в порядок витрины, грузовики подвозили со складов товары, открывались двери магазинов, и вот уже кто-то включил, пробуя аппаратуру, громкую музыку. Она послышалась даже здесь, в машине, и отступила, когда завернули за угол, выбираясь на одну из улиц, которая вела на городскую окраину.
Внешне ничто не напоминало о "Вспышке". Микроавтобусы и фургоны исчезли, в подъездах не мелькали белые халаты санитаров. Но что-то незримое пронеслось по городу, и он изменился. Дух подчиненности и послушания чувствовался ощутимей, им, кажется, напоен был даже сырой воздух.
Молча и прямо возвышался на сиденье Бергов. Полуэктов поглядывал сзади на аккуратно причесанный затылок, на кончик тонкой нитки пробора, на длинную, тщательно подбритую шею и ждал разговора. Но время разговора еще не подошло.
Машина следом за микроавтобусом вывернула на самую окраину и завиляла в узком переулке. Проехали переулок, выкатились, вздыбив капот, на кольцевую дорогу, махнули по ней километра два, а дальше поползли, пробиваясь в снежной каше, по лесной дороге. Деревья на обочинах что-то смутно напоминали Полуэктову, но что - он никак не мог уяснить и неосознанно тревожился.
Микроавтобус нырнул в глубокий лог, выкарабкался оттуда, сразу же замигал, показывая левый поворот. Полуэктов вспомнил: лог и сразу налево. Ехали - теперь это было ясно - на заброшенное городское кладбище. Самым коротким путем.
- Неизлечимых болезней нет, - на оборачиваясь заговорил Бергов. Есть неизлечимые люди. Нам дорог каждый человек, и за каждого мы боремся до последнего. Используем все средства лечения, даже самые радикальные. Не наша вина, если человек не может выздороветь.
Старое кладбище было накрыто просевшим снегом. На толстом насте чернела сажа, а над ней торчали в беспорядке кресты, давно облупленные и потрескавшиеся памятники, похильнувшиеся пирамидки с гнутыми жестяными звездочками и рядом с ними, упорно высовывая из снега макушки, буйно поднималась молодая щетина осинника. Вровень с ней серели сухие ветки бурьяна. Ни единого следа не отпечатывалось на снегу, и о жизни, и о том, что она еще есть, напоминал лишь птичий помет, там и сям маячивший на памятниках оплывшими пятнами. "Еще должна быть сосна", - вспомнил Полуэктов и скоро увидел сосну с раздвоенным, изогнутым стволом. К ней вела узкая прочищенная дорога, и в конце дороги стоял трактор, уткнув нож в нагребенный им снежный вал. Возле трактора остановился микроавтобус, замерла машина Бергова. Через стекло боковой дверцы Полуэктов хорошо видел сосну, срытый вокруг ее до черной земли снег, а дальше - криво стоящую пирамидку с обломанным и загнутым на сторону железным штырем. На штыре, как помнилось Полуэктову, раньше крепился небольшой крест.
И там, под крестом, выкрашенным серебрянкой, была могила отца.
Но почему - была? Она есть!
Полуэктов взялся за ручку дверцы, но Бергов его остановил:
- Пока не надо.
Из трактора выскочил санитар в белой фуфайке и подбежал к машине, разматывая за собой длинную серебристую нитку. Она выскальзывала и тянулась из алюминиевого ящика, который санитар держал на отлете левой рукой. Бергов опустил стекло, принял из рук запыхавшегося санитара ящик и, не оборачиваясь, передал его Полуэктову. Спокойно сказал:
- Крайний способ лечения. Иного нет. Требуется нажать на кнопку.
Полуэктов перенял легонький белый ящик, похожий на футляр от электробритвы, увидел на нем жирную красную кнопку. Руки задрожали, серебристая нитка задергалась и заелозила по высокой шее Бергова. Тот отклонился и, по-прежнему, не оборачиваясь еще раз сказал:
- Иного нет. Иного просто не дано.
Дворик, одуванчики, мягкая трава под голыми коленками, большие сильные руки...
Крест из тонких полосок железа, грубо схваченных сваркой, мерцающая на нем краска...
Штырь, обломленный и согнутый в сторону, макушка кривой пирамидки, торчащая из снега, осыпанного сажей...
Перрон вокзала, мать, плюющая на землю, отец, стоящий здесь же, кричащий, что это его земля...
Мать, кричащая в ответ, что пусть он этой землей подавится...
Алюминиевый ящик в руках и красная кнопка на нем...
И прямая шея Бергова, который упорно не хотел оборачиваться...
Невидимые силы рвали Полуэктова, раздирали его, живого, на две половины. Он колотился в ознобе, руки встряхивались, и в ящике нежно позванивало. Так позванивали в детстве, в весеннее утро, ледяные сосульки. Полуэктов опустил ящик на колени, желая хоть минуту передохнуть, подумать, но тут не выдержал Бергов и обернулся. Полуэктов, чтобы не видеть его лица, наклонился, и в эту секунду невидимая сила, та, которая имела большой напор, подняла руку, отдельно вытолкнула указательный палец и ткнула им в красную кнопку, глубоко утапливая ее. Кнопка щелкнула, и следом за щелчком рванул взрыв.
Разодранное солнце вылетело из мерзлой земли, блеснуло, озаряя кладбище, а следом за ним, подпирая его, лохмато вздыбилось черное облако. Оно несло с собой земляные куски, изогнутые, покореженные листья пирамидки, бренные человечьи останки и сосну, до конца рассеченную надвое, до самого корня; поднималось, готовясь догнать, заглотнуть в себя солнце. Не успело. Солнце оттолкнулось искрящимся светом, вывернулось и отвесно ушло вверх, оставляя после себя режущее в глазах сиянье. Пронзило низкий полог, прожгло в нем голубой круг и вознеслось в запредельную высь.
Лохматое облако долго опадало в воронку, роняя все, что оно вырвало с собой из земли.
И нет на свете пирамидки и обломленного штыря.
Нет в памяти креста из тонких полосок железа.
А мягкую траву, белоголовые одуванчики и весь глухой дворик возле деревянного дома засыпало мерзлыми и дымящимися комьями, поверх которых неслышно легли пепел и сажа.
Но не только дворик они засыпали. Отныне Полуэктов не помнил сильных рук, которые подбрасывали его вверх, не помнил он и других рук, подающих ему чашечку с кофе.
Откинул ящик в сторону, толкнул плечом в дверь и выскочил из машины. Воронка таяла, источая душный, щекочущий ноздри запах. Дымился обломок сосны, а под ним, вдавленная в землю, торчала серая лучевая кость.
Дрогнула под ногами земная твердь и пошла к сторону, словно после второго, неслышного взрыва. Полуэктов качнулся, раздернул в пустоте руки, боясь упасть, а с левой стороны, прямо в ухо, закатился кто-то визгливым хохотом.
23
В город возвращались по той же самой дороге. Микроавтобусы и белая машина Бергова забрызгались грязью, стали похожи на серых жучков, быстро бегущих по плюхающей дороге. Дымный полог опустился в этот день еще ниже, лег на крыши высотных домов; металлическая игла "Свободы" вошла в плотную мякоть до своей середины. Морок стлался по земле. Транспорт двигался с включенными фарами, улицы то и дело оглашались нетерпеливыми гудками.
Полуэктов поглядывал из кабины на серый город, невольно зажмуривался, когда хлюпала на стекло грязь, и думал о том, что Юродивый сейчас прячется в церкви. Закон, конечно, закон, и церковная ограда для муниципального совета неприкосновенна... Но ведь есть, должен же быть выход! Из любого положения должен быть выход. Если хорошенько подумать... Бергов сидел неподвижно, и в его черных волосах по-детски розовела ровная нитка пробора. Бергов ждет. Он хочет услышать какие-то слова.
О том, что произошло на кладбище, Полуэктов не вспомнил. Забыл.
- Если есть вирус, - вслух и раздумчиво заговорил он, желая показать Бергову, что он здесь и сосредоточенно думает, - значит, существуют и носители этого вируса...
Бергов шевельнулся на переднем сиденье и вполоборота повернул голову.
- Дальше, я слушаю.
- Кто является носителем? В первую очередь Юродивый, во вторую очередь все лишенцы. В целях сохранения общего здоровья горожан требуется изолировать лишенцев в лагере. Запереть, чтобы ни один не выбрался. Дальше. Вирус принес Юродивый. Он скрывается сейчас в церкви и находится под защитой попа Иоанна. А муниципальный совет не может нарушить закон...
- Яснее.
- Все, что я сказал, надо немедленно довести до населения. А там посмотрим... Кто же пожелает добровольно заражаться вирусом?
- Недурно. Полуэктов, вы меня порадовали. Честное слово, порадовали. Любая заварушка хороша тем, что жар в ней можно загребать чужими руками. Чем больше и шумней заварушка, тем больше жару. Думаю, что мы его загребем. Откладывать ничего нельзя, сведения довести прямо сейчас.
Микроавтобус, а следом за ним и машина Бергова подкатили к муниципальному совету. Мраморные ступеньки были накрыты моросью и влажно поблескивали. На таких ступеньках, неожиданно подумалось Полуэктову, очень просто поскользнуться и расшибить голову. Но уж он-то не расшибет. Он осторожно ходит и всегда смотрит под ноги.
И тут он увидел, что наверху, у стеклянных дверей, стоит Леля. Она тоже увидела микроавтобус и машину, помахала рукой и, стукая по мрамору каблучками, безбоязненно поскакала вниз. Она сияла и торопилась сказать какую-то новость. Щеки ее были розовыми, глаза блестели, и Полуэктов, как всегда, засмотрелся на свою жену.
- К слову сказать, Полуэктов, ты не забыл разговор о твоей супруге?
- Помню.
- Прекрасно. На всякий случай, для напоминания, возьми эту кассету, и вместе послушайте.
Полуэктов машинально взял магнитофонную кассету, протянутую Берговым, и вышел, не попрощавшись, из машины. Леля налетела на него, обхватила руками за шею и повисла, подогнув ноги в коленках. Она всегда так прыгала на него, и Полуэктову это всегда нравилось.
- Ты знаешь, - защебетала на ухо ему Леля. - Я придумала устраивать у нас точно такие же вечера, как у Бергова в "Свободе". Но хозяином на них будешь ты. Я хочу, чтобы ты стал выше прораба, как Бергов. А? Как я придумала?
Полуэктов не ответил. Взял ее за руку и повел по ступенькам к лифту. В лифте Леля не переставала говорить о вечере и клялась, что она его обязательно устроит, как только кончится дурацкая вспышка вируса.
- Я уже все продумала, весь ритуал. Сначала...
Кассета плохо вжималась в потную ладонь Полуэктова. И чем плотнее она вжималась, тем дальше отдалялось лицо Лели, уплывало из замкнутого пространства лифта, будто испарялось. Вот оно окончательно уплыло, исчезло, и Полуэктов увидел перед собой пустоту. Дернул головой, стряхивая наваждение, и Леля снова заулыбалась перед ним, защебетала о вечере. Но за летучее мгновение ее отсутствия Полуэктов неожиданно уверился, что это не его жена, а чужая женщина. Случайно заскочила в лифт, что-то говорит, пыхая румяными щеками, - зачем? Вообще - кто она такая? Стиснутая в ладони кассета прожигала кожу. Хотелось скорее включить ее, узнать - что там?
Он даже не снял плащ, остановился в приемной Суханова, который сунулся с докладом, и пропустил Лелю вперед себя в кабинет. Сразу же включил магнитофон.
- Что там у тебя записано? Новая музыка? - спросила Леля, усаживаясь за стол и закуривая. - Ты же известный меломан. Хорошо бы у нас на вечере придумать что-нибудь такое, как у Бергова балалаечник. Надо найти кого-то...
Леля не договорила, осеклась и уронила сигарету на стол. Она услышала свой голос:
- Емелин, ты прекрасно знаешь, что деньги я плачу только за дело. Мужики, которых ты мне поставляешь, мне надоели. Тебе известна наша градация и известно, что наверху находятся прорабы. Но над ними есть еще люди, еще выше. И одного из таких людей ты должен мне доставить. Его зовут Бергов.
- Но у него же страшная охрана! Отборные санитары!
- Я еще раз повторяю - деньги я плачу за дело. Сегодня вечер в "Свободе", и когда Бергов будет провожать гостей, приглядись к нему, подумай. Если мне удастся вытащить его в деревню - запоминай, где что находится. Главное - он должен быть в моей комнате. Один. Ну и ты, естественно.
Магнитофонная пленка осеклась. Сигарета, до половины изойдя пеплом, расплавила на столе полировку. Воняло горелым. Извилистый дымок поднимался вверх и на полдороге к потолку исчезал.
Полуэктов выключил магнитофон, взял со стола сигарету и затушил ее в пепельнице. Леля вскочила, села и заплакала.
- Езжай домой, - оборвал ее Полуэктов. - Я приеду вечером, и мы поговорим.
- Но я же, я... это не так...
- Езжай домой. Мне некогда. Говорить будем вечером. Суханов!
Суханов безмолвно замаячил на пороге.
- Проводи ее.
Леля вышла, и Полуэктов забыл ее лицо. Оно бесследно ушло из его памяти, словно короткий сон, который, как ни старайся, наутро не можешь вспомнить. Полуэктов и не старался вспомнить. Он думал сейчас совсем об ином.
Юродивый, церковь, отец Иоанн - вот что занимало сейчас Полуэктова. Он принимал решения, отдавая приказания Суханову, и тот беззвучной молнией метался из кабинета в приемную и обратно. Крутились телефонные диски, вскрикивали телефонные звонки, и паутина распоряжений все шире и шире расходилась от муниципального совета по всему городу, от центра до самых дальних окраин.
Уже через полчаса все знали, что разносчиками вируса являются Юродивый и лишенцы. Суханов докладывал, что на улицах собираются возбужденные толпы. Люди грозятся сами расправиться с Юродивым. Что ж, когда возбуждение достигнет предела, толпа всегда становится слепой. И нужно только умело вести ее. Новый приказ - и сотня санитаров срочно переоделась в робы твердозаданцев, примкнула к толпам и повела их к храму. Орущие волны все ближе подкатывали к церковной ограде.
На заводах между тем срочно готовили людей и технику, чтобы обнести лишенческий лагерь железным забором.
Ни одна мелочь не исчезала из вида Полуэктова, он угадывал на несколько часов вперед и знал, что угадывает верно. Отныне ему дана была такая способность. Руки его стали неимоверно, немыслимо длинными, он доставал ими до любой точки города, поворачивая события так, как ему требовалось. Сила его и власть почти не знали предела.
- Суханов, машину!
В машине Полуэктов повторял, как бы заучивая, слова, которые должны произнестись завтра: "Остановить толпы председатель муниципального совета не мог. Он в это время занимался несчастными больными. Люди сами оберегли себя, да и как можно их осуждать, ведь они хотят жить здоровыми и свободными". На город Полуэктов не смотрел. Сырость и слякоть снова раздражали его. Он закрыл глаза и открыл их, когда шофер затормозил у больницы.
Шестиэтажная белая коробка напоминала внутри развороченный муравейник. Кругом теснота, сновали санитары и врачи, палаты были забиты, в коридорах раскладушки стояли впритык, на них корчились, кричали, плакали больные, и каменные стены едва выдерживали людской гул, который упорно давил на них, желая найти брешь и вырваться. Но стены были крепкими, окна наглухо заделаны, а двери - на запорах, и возле дверей дежурили санитары. Ни один звук не проникал из больницы наружу.
Главный врач встретил Полуэктова у входа и сразу повел к себе в кабинет. Стал докладывать:
- К утру количество поступающих больных заметно уменьшилось. Почти девяносто процентов контингента неизлечимо. У многих сильные мучения, начались судороги. Резко возросли просьбы об эвтаназии.
Главный врач достал из сейфа шесть объемистых папок и положил их на стол перед Полуэктовым. Тот безо всякого интереса перевернул несколько листков, на которых типографским способом было отпечатано: "Я, гражданин (фамилия вписывалась от руки), согласно нашему демократическому закону и желая избавиться от мучений, прошу об эвтаназии". Мелькали фамилии. Иванов, Петров, Сидоров... Все просьбы подписывались собственноручно.
- Неизлечимых больных, - продолжал докладывать главный врач, - мы транспортируем в дурдом. В освободившиеся палаты принимаем новых инфецированных. Думаю, что в ближайшее время площади мы разгрузим и еще какое-то количество примем.
- Какое-то количество примем... - повторил Полуэктов. Покачал головой и добавил: - У меня несчастье. Жена заболела вирусом. Направьте к ней санитаров.
- Позвольте... - главный врач засуетился, снял с головы белый колпак и смял его в кулаке. - Ваша жена?
- Да. Моя жена тоже подвержена болезням. Пошлите санитаров.
- Но охрана!
- Охранникам я напишу записку.
24
- Иди, благодетельница, полюбуйся. Сильно не высовывайся. Видишь? Он тебе чего обещал, когда уходил? Ничего? Странно, что ничего, мог бы отдельный фургон пообещать в благодарность.
Соломея осторожно выглядывала из-за обломанного края плиты и видела в перекрестье лучей Дюймовочку. Он стоял у раскрытого люка, что-то говорил, и его рыжая голова заметно поблескивала под неживым светом.
- Налюбовалась? Да как ты могла его выпустить? - не успокаивался, никак не мог успокоиться Павел. - По-человечески, да? И чистая? Нет, мало тебя мордовали, мало.
Он ругался и скирчигал зубами. Не будь рядом Соломеи, в пару минут навел бы разборки с Дюймовочкой. Отсюда, из-за плиты, без труда можно было просверлить в рыжей голове дырку. И сразу бежать. Пока бы санитары расчухались, его бы и след простыл. Но рядом стояла Соломея, бежать наравне с Павлом она не могла, и оставалось только одно - ругаться.
Санитары, никого не найдя в комнате, развернулись цепью, включили фонарики и пошли в обратную сторону от бетонной плиты, ощупывая землю жиденькими лучами. Выждав, когда они втянулись в лес, Павел вывел Соломею к темному зданию, обнесенному железной решеткой. Руками разгреб под ней мерзлый снег и первым протиснулся в узкий лаз. Таясь, они обошли здание и оказались возле задней глухой стены. По самой ее середине поднималась от земли пожарная лестница, а наверху виднелся вход на чердак, похожий на собачью конуру. Соломея заглядывала вверх и зябко передергивала плечами вдруг сил не хватит и пальцы разомкнутся? Павел нетерпеливо подталкивал ее, то и дело оглядывался на лес. Там, на востоке, начинало светать и верхушки берез выступали ясней, словно выплывали из сумерек.
Железные перекладины обожгли оборванные ладони холодом. Сама лестница чуть покачивалась, и всякий раз обрывалось дыхание. Но вот и вход на чердак. Стараясь не смотреть вниз, Соломея переползла через высокую доску, прибитую на ребро, и очутилась в узком, темном пространстве. Пахло мышами и пылью. Павел повел ее по проходу, и скоро в сплошной темноте, в углу чердака, они наткнулись на что-то мягкое.
- Все, пришли, - Павел чиркнул зажигалкой и осветил груду старых матрасов. Из рваных дыр торчала грязная вата. - Ложись, я закрою.
У Соломеи подкосились колени, и она легла ничком на ближний матрас. Павел накрыл ее сверху еще двумя матрасами, сам устроился рядом, и она теперь хорошо слышала его прерывистое дыхание.
Неожиданно вспомнилась комната, которую она так старательно прибирала, и Соломея пожалела, что даром пропали труды, а Павел их даже не разглядел и ужина не отведал. Собралась ему сказать об этом, повернулась на спину, чтобы удобней было говорить, но Павел опередил ее:
- Я ночью в город ходил, там суматоха, какой-то вирус... Ладно, это дело десятое, купил документы, у меня в кармане. Пересидим еще маленько и уйдем.
- А куда?
- Думать надо. В городе для нас места нет. - Он помолчал и добавил: Жаль, что Дюймовочка целый ушел, я бы его все-таки грохнул.
- Павел, как ты...
- Могу! Могу! - закричал он, но тут же спохватился и понизил голос. Однако злого накала в нем не унял. - Ты же могла его выпустить, ты же святая, а я - грешник! Я охранник! Хочешь знать всю правду? Слушай, только хорошо слушай! Я жить хотел по-человечески и в охранники потому пошел. Людей убивать научился. Я чем угодно убить могу: рукой, проволокой, бутылкой - наповал!
- Павел, опомнись! - взмолилась Соломея.
- Нет уж, слушай, знай, почему я прощать не умею. У меня тоже папа с мамой имелись и дом имелся в деревне. И в один день - прахом! Меня, мальчишку, в город, в твердозаданцы. На вечный страх, что в лишенцах окажусь. Помнишь певцов? Так вот они в лагерь угодили, потому что Фрося под активиста не легла. Махом в бушлаты переодели. А я... - Тут он встал на колени и на коленях продолжал говорить, испытывая сладкое удовольствие, что говорит то, о чем всегда молчал: - Я одно понял - если зазеваешься, затопчут. Сила нужна. В охранники я еще и за силой пошел. Хозяйка, Леля, она знала, что делала, стерва, чтоб ей... Смотры устраивала, норматив не выполнишь - вылетай. А еще, знаешь, что она делала?
- Не знаю, не хочу знать, замолчи!
- Да уж нет, слушай, ты же святая! Она мужиков особых искала, а мы их брали. Везли в эту комнату. Знаешь, что она с ними вытворяла?!
- И ты...
- И я! Доставлял мужиков и все видел - жить хотелось. Терпел. Знаешь, как у нас люди исчезают? Очень просто! Два укола в задницу и в дурдом! Она каждый год по новой комнате заводила. Старую засыпали, а новую рыли. Эту тоже приказала засыпать, я для себя оставил, на крайний случай. Но я сегодня с ней расплатился, я ей такой подарок подсунул... ей лучше теперь самой повеситься.
- Павел, замолчи!
- Она прораба одного велела затащить, да времени не хватило, а пленка у меня осталась. Вот я ее и подсунул, кому следует. Хоть чужими руками, да расплачусь. Да, такой я, такой! Душегуб! Знаешь, сколько жизней на мне?! Я почему за тобой пошел? Увидел, что ты по какому-то другому закону живешь. Первый раз такого человека встретил. Ты можешь простить, а я не прощу, я их душить буду. Всех подряд! Только бы вырваться.
- А если Дюймовочка такой же несчастный, как ты? Значит, ты будешь душить таких же несчастных, как сам?
Павел засопел и ответил с жесткой уверенностью:
- Все равно. Все равно буду.
- Тебе молиться надо. Молиться и прощенье вымаливать.
- За что? За то, что меня из дома парнишкой выбросили? Так почему у меня за это прощенья не просят? Знаю, что веришь. А я не верю! Не верю! Как же верить, если человека до зверя опускают? Объясни! А, не надо, я сам знаю.
В маленькое, квадратное оконце чердака сочился синий рассвет. От света чердак становился просторней, проступали из темноты самые дальние углы. Павел подошел к оконцу, долго выглядывал что-то, увидел, подозвал Соломею.
- Смотри.
Внизу, во внутреннем дворе здания, на шестиугольной тщательно вычищенной площадке, стояли люди в одинаковых серых халатах и в таких же одинаковых серых беретах. Стояли в шеренгах, по шесть человек в каждой. Показалось, что и лица у них одинаковые. Но нет - разные. Приглядевшись, Соломея различила: одни улыбаются, другие зевают, третьи скалят зубы, а четвертые неподвижны, как замороженные. Люди, стоявшие внизу, были не в своем уме. Сумасшедшие. Они нигде не значились, в городе о них забыли и даже списков на них не составляли - просто пересчитывали общее поголовье. Они и сами себя забыли. Они исчезли.
- Там и мои есть, - сказал Павел и больно стиснул плечо Соломеи. Мои, понимаешь?
На площадке зычно прозвучала команда. Шеренги дружно повернулись налево и вразнобой зашаркали ногами, обутыми в черные резиновые галоши. Молоденький паренек в последней шеренге, шаркая по асфальту вместе со всеми, беспрестанно оборачивался назад и показывал язык. Язык был длинный и красный, а лицо - изможденное и серое.
- Это - дурдом, - пояснил Павел, и в голосе у него снова зазвучало самоедское удовольствие. - Все шесть этажей под нами - дурдом. И мои там. Ну, скажи, скажи, что ты меня ненавидишь! Ну!
- Я жалею тебя, ты такой же несчастный, как и они.
Павел разжал пальцы на плече Соломеи, оттолкнул ее от себя и лег на матрас, лицом вниз.
22
В замкнутом пространстве лифта, спускаясь на первый этаж, Полуэктов отразился сразу в четырех зеркалах и чувствовал себя так, словно за ним подглядывали. Поворачивался направо, налево, озирался назад и везде видел одно: свое лицо и тревожно бегающие глаза. Глядеть на самого себя не хотелось. Когда лифт замер и дверцы разъехались, Полуэктов выскочил, будто за ним гнались.
Машина Бергова у ступенек муниципалитета, а впереди нее и позади белели два микроавтобуса с красными крестами на лобовых стеклах. Сам Бергов прохаживался по тротуару, не оберегаясь от ветра, и сигарета в его пальцах сорила искрами. Полуэктов дождался, когда он докурит, открыл перед ним дверцу и сам нырнул следом в теплое, уютное нутро машины. Он не знал, куда они и зачем едут, но не расспрашивал, привык, что Бергов заранее ничего не объясняет и не рассказывает.
Ветер к утру стихал. Его порывы и визги теряли силу, он съеживался и нехотя уползал из города, успевая напоследок передернуть с места на место мусор, погреметь бросовой железиной и пошлепать на тумбе наполовину оторванной афишей. В иных местах поблескивали на тротуарах битые стекла, валялись сучья, и неровные сломы их белели обнаженной древесной плотью.
Город медленно, словно с похмелья, приходил в себя.
Яснее виделись в наступающем свете очертания домов, проступала даль улицы, и мелькали по ее краям оранжевые робы твердозаданцев, торопившихся на сборные пункты, где ждали их автобусы, чтобы доставить к проходным за пятнадцать минут до начала смены.
Зашевелился и торговый район. Служащие приводили в порядок витрины, грузовики подвозили со складов товары, открывались двери магазинов, и вот уже кто-то включил, пробуя аппаратуру, громкую музыку. Она послышалась даже здесь, в машине, и отступила, когда завернули за угол, выбираясь на одну из улиц, которая вела на городскую окраину.
Внешне ничто не напоминало о "Вспышке". Микроавтобусы и фургоны исчезли, в подъездах не мелькали белые халаты санитаров. Но что-то незримое пронеслось по городу, и он изменился. Дух подчиненности и послушания чувствовался ощутимей, им, кажется, напоен был даже сырой воздух.
Молча и прямо возвышался на сиденье Бергов. Полуэктов поглядывал сзади на аккуратно причесанный затылок, на кончик тонкой нитки пробора, на длинную, тщательно подбритую шею и ждал разговора. Но время разговора еще не подошло.
Машина следом за микроавтобусом вывернула на самую окраину и завиляла в узком переулке. Проехали переулок, выкатились, вздыбив капот, на кольцевую дорогу, махнули по ней километра два, а дальше поползли, пробиваясь в снежной каше, по лесной дороге. Деревья на обочинах что-то смутно напоминали Полуэктову, но что - он никак не мог уяснить и неосознанно тревожился.
Микроавтобус нырнул в глубокий лог, выкарабкался оттуда, сразу же замигал, показывая левый поворот. Полуэктов вспомнил: лог и сразу налево. Ехали - теперь это было ясно - на заброшенное городское кладбище. Самым коротким путем.
- Неизлечимых болезней нет, - на оборачиваясь заговорил Бергов. Есть неизлечимые люди. Нам дорог каждый человек, и за каждого мы боремся до последнего. Используем все средства лечения, даже самые радикальные. Не наша вина, если человек не может выздороветь.
Старое кладбище было накрыто просевшим снегом. На толстом насте чернела сажа, а над ней торчали в беспорядке кресты, давно облупленные и потрескавшиеся памятники, похильнувшиеся пирамидки с гнутыми жестяными звездочками и рядом с ними, упорно высовывая из снега макушки, буйно поднималась молодая щетина осинника. Вровень с ней серели сухие ветки бурьяна. Ни единого следа не отпечатывалось на снегу, и о жизни, и о том, что она еще есть, напоминал лишь птичий помет, там и сям маячивший на памятниках оплывшими пятнами. "Еще должна быть сосна", - вспомнил Полуэктов и скоро увидел сосну с раздвоенным, изогнутым стволом. К ней вела узкая прочищенная дорога, и в конце дороги стоял трактор, уткнув нож в нагребенный им снежный вал. Возле трактора остановился микроавтобус, замерла машина Бергова. Через стекло боковой дверцы Полуэктов хорошо видел сосну, срытый вокруг ее до черной земли снег, а дальше - криво стоящую пирамидку с обломанным и загнутым на сторону железным штырем. На штыре, как помнилось Полуэктову, раньше крепился небольшой крест.
И там, под крестом, выкрашенным серебрянкой, была могила отца.
Но почему - была? Она есть!
Полуэктов взялся за ручку дверцы, но Бергов его остановил:
- Пока не надо.
Из трактора выскочил санитар в белой фуфайке и подбежал к машине, разматывая за собой длинную серебристую нитку. Она выскальзывала и тянулась из алюминиевого ящика, который санитар держал на отлете левой рукой. Бергов опустил стекло, принял из рук запыхавшегося санитара ящик и, не оборачиваясь, передал его Полуэктову. Спокойно сказал:
- Крайний способ лечения. Иного нет. Требуется нажать на кнопку.
Полуэктов перенял легонький белый ящик, похожий на футляр от электробритвы, увидел на нем жирную красную кнопку. Руки задрожали, серебристая нитка задергалась и заелозила по высокой шее Бергова. Тот отклонился и, по-прежнему, не оборачиваясь еще раз сказал:
- Иного нет. Иного просто не дано.
Дворик, одуванчики, мягкая трава под голыми коленками, большие сильные руки...
Крест из тонких полосок железа, грубо схваченных сваркой, мерцающая на нем краска...
Штырь, обломленный и согнутый в сторону, макушка кривой пирамидки, торчащая из снега, осыпанного сажей...
Перрон вокзала, мать, плюющая на землю, отец, стоящий здесь же, кричащий, что это его земля...
Мать, кричащая в ответ, что пусть он этой землей подавится...
Алюминиевый ящик в руках и красная кнопка на нем...
И прямая шея Бергова, который упорно не хотел оборачиваться...
Невидимые силы рвали Полуэктова, раздирали его, живого, на две половины. Он колотился в ознобе, руки встряхивались, и в ящике нежно позванивало. Так позванивали в детстве, в весеннее утро, ледяные сосульки. Полуэктов опустил ящик на колени, желая хоть минуту передохнуть, подумать, но тут не выдержал Бергов и обернулся. Полуэктов, чтобы не видеть его лица, наклонился, и в эту секунду невидимая сила, та, которая имела большой напор, подняла руку, отдельно вытолкнула указательный палец и ткнула им в красную кнопку, глубоко утапливая ее. Кнопка щелкнула, и следом за щелчком рванул взрыв.
Разодранное солнце вылетело из мерзлой земли, блеснуло, озаряя кладбище, а следом за ним, подпирая его, лохмато вздыбилось черное облако. Оно несло с собой земляные куски, изогнутые, покореженные листья пирамидки, бренные человечьи останки и сосну, до конца рассеченную надвое, до самого корня; поднималось, готовясь догнать, заглотнуть в себя солнце. Не успело. Солнце оттолкнулось искрящимся светом, вывернулось и отвесно ушло вверх, оставляя после себя режущее в глазах сиянье. Пронзило низкий полог, прожгло в нем голубой круг и вознеслось в запредельную высь.
Лохматое облако долго опадало в воронку, роняя все, что оно вырвало с собой из земли.
И нет на свете пирамидки и обломленного штыря.
Нет в памяти креста из тонких полосок железа.
А мягкую траву, белоголовые одуванчики и весь глухой дворик возле деревянного дома засыпало мерзлыми и дымящимися комьями, поверх которых неслышно легли пепел и сажа.
Но не только дворик они засыпали. Отныне Полуэктов не помнил сильных рук, которые подбрасывали его вверх, не помнил он и других рук, подающих ему чашечку с кофе.
Откинул ящик в сторону, толкнул плечом в дверь и выскочил из машины. Воронка таяла, источая душный, щекочущий ноздри запах. Дымился обломок сосны, а под ним, вдавленная в землю, торчала серая лучевая кость.
Дрогнула под ногами земная твердь и пошла к сторону, словно после второго, неслышного взрыва. Полуэктов качнулся, раздернул в пустоте руки, боясь упасть, а с левой стороны, прямо в ухо, закатился кто-то визгливым хохотом.
23
В город возвращались по той же самой дороге. Микроавтобусы и белая машина Бергова забрызгались грязью, стали похожи на серых жучков, быстро бегущих по плюхающей дороге. Дымный полог опустился в этот день еще ниже, лег на крыши высотных домов; металлическая игла "Свободы" вошла в плотную мякоть до своей середины. Морок стлался по земле. Транспорт двигался с включенными фарами, улицы то и дело оглашались нетерпеливыми гудками.
Полуэктов поглядывал из кабины на серый город, невольно зажмуривался, когда хлюпала на стекло грязь, и думал о том, что Юродивый сейчас прячется в церкви. Закон, конечно, закон, и церковная ограда для муниципального совета неприкосновенна... Но ведь есть, должен же быть выход! Из любого положения должен быть выход. Если хорошенько подумать... Бергов сидел неподвижно, и в его черных волосах по-детски розовела ровная нитка пробора. Бергов ждет. Он хочет услышать какие-то слова.
О том, что произошло на кладбище, Полуэктов не вспомнил. Забыл.
- Если есть вирус, - вслух и раздумчиво заговорил он, желая показать Бергову, что он здесь и сосредоточенно думает, - значит, существуют и носители этого вируса...
Бергов шевельнулся на переднем сиденье и вполоборота повернул голову.
- Дальше, я слушаю.
- Кто является носителем? В первую очередь Юродивый, во вторую очередь все лишенцы. В целях сохранения общего здоровья горожан требуется изолировать лишенцев в лагере. Запереть, чтобы ни один не выбрался. Дальше. Вирус принес Юродивый. Он скрывается сейчас в церкви и находится под защитой попа Иоанна. А муниципальный совет не может нарушить закон...
- Яснее.
- Все, что я сказал, надо немедленно довести до населения. А там посмотрим... Кто же пожелает добровольно заражаться вирусом?
- Недурно. Полуэктов, вы меня порадовали. Честное слово, порадовали. Любая заварушка хороша тем, что жар в ней можно загребать чужими руками. Чем больше и шумней заварушка, тем больше жару. Думаю, что мы его загребем. Откладывать ничего нельзя, сведения довести прямо сейчас.
Микроавтобус, а следом за ним и машина Бергова подкатили к муниципальному совету. Мраморные ступеньки были накрыты моросью и влажно поблескивали. На таких ступеньках, неожиданно подумалось Полуэктову, очень просто поскользнуться и расшибить голову. Но уж он-то не расшибет. Он осторожно ходит и всегда смотрит под ноги.
И тут он увидел, что наверху, у стеклянных дверей, стоит Леля. Она тоже увидела микроавтобус и машину, помахала рукой и, стукая по мрамору каблучками, безбоязненно поскакала вниз. Она сияла и торопилась сказать какую-то новость. Щеки ее были розовыми, глаза блестели, и Полуэктов, как всегда, засмотрелся на свою жену.
- К слову сказать, Полуэктов, ты не забыл разговор о твоей супруге?
- Помню.
- Прекрасно. На всякий случай, для напоминания, возьми эту кассету, и вместе послушайте.
Полуэктов машинально взял магнитофонную кассету, протянутую Берговым, и вышел, не попрощавшись, из машины. Леля налетела на него, обхватила руками за шею и повисла, подогнув ноги в коленках. Она всегда так прыгала на него, и Полуэктову это всегда нравилось.
- Ты знаешь, - защебетала на ухо ему Леля. - Я придумала устраивать у нас точно такие же вечера, как у Бергова в "Свободе". Но хозяином на них будешь ты. Я хочу, чтобы ты стал выше прораба, как Бергов. А? Как я придумала?
Полуэктов не ответил. Взял ее за руку и повел по ступенькам к лифту. В лифте Леля не переставала говорить о вечере и клялась, что она его обязательно устроит, как только кончится дурацкая вспышка вируса.
- Я уже все продумала, весь ритуал. Сначала...
Кассета плохо вжималась в потную ладонь Полуэктова. И чем плотнее она вжималась, тем дальше отдалялось лицо Лели, уплывало из замкнутого пространства лифта, будто испарялось. Вот оно окончательно уплыло, исчезло, и Полуэктов увидел перед собой пустоту. Дернул головой, стряхивая наваждение, и Леля снова заулыбалась перед ним, защебетала о вечере. Но за летучее мгновение ее отсутствия Полуэктов неожиданно уверился, что это не его жена, а чужая женщина. Случайно заскочила в лифт, что-то говорит, пыхая румяными щеками, - зачем? Вообще - кто она такая? Стиснутая в ладони кассета прожигала кожу. Хотелось скорее включить ее, узнать - что там?
Он даже не снял плащ, остановился в приемной Суханова, который сунулся с докладом, и пропустил Лелю вперед себя в кабинет. Сразу же включил магнитофон.
- Что там у тебя записано? Новая музыка? - спросила Леля, усаживаясь за стол и закуривая. - Ты же известный меломан. Хорошо бы у нас на вечере придумать что-нибудь такое, как у Бергова балалаечник. Надо найти кого-то...
Леля не договорила, осеклась и уронила сигарету на стол. Она услышала свой голос:
- Емелин, ты прекрасно знаешь, что деньги я плачу только за дело. Мужики, которых ты мне поставляешь, мне надоели. Тебе известна наша градация и известно, что наверху находятся прорабы. Но над ними есть еще люди, еще выше. И одного из таких людей ты должен мне доставить. Его зовут Бергов.
- Но у него же страшная охрана! Отборные санитары!
- Я еще раз повторяю - деньги я плачу за дело. Сегодня вечер в "Свободе", и когда Бергов будет провожать гостей, приглядись к нему, подумай. Если мне удастся вытащить его в деревню - запоминай, где что находится. Главное - он должен быть в моей комнате. Один. Ну и ты, естественно.
Магнитофонная пленка осеклась. Сигарета, до половины изойдя пеплом, расплавила на столе полировку. Воняло горелым. Извилистый дымок поднимался вверх и на полдороге к потолку исчезал.
Полуэктов выключил магнитофон, взял со стола сигарету и затушил ее в пепельнице. Леля вскочила, села и заплакала.
- Езжай домой, - оборвал ее Полуэктов. - Я приеду вечером, и мы поговорим.
- Но я же, я... это не так...
- Езжай домой. Мне некогда. Говорить будем вечером. Суханов!
Суханов безмолвно замаячил на пороге.
- Проводи ее.
Леля вышла, и Полуэктов забыл ее лицо. Оно бесследно ушло из его памяти, словно короткий сон, который, как ни старайся, наутро не можешь вспомнить. Полуэктов и не старался вспомнить. Он думал сейчас совсем об ином.
Юродивый, церковь, отец Иоанн - вот что занимало сейчас Полуэктова. Он принимал решения, отдавая приказания Суханову, и тот беззвучной молнией метался из кабинета в приемную и обратно. Крутились телефонные диски, вскрикивали телефонные звонки, и паутина распоряжений все шире и шире расходилась от муниципального совета по всему городу, от центра до самых дальних окраин.
Уже через полчаса все знали, что разносчиками вируса являются Юродивый и лишенцы. Суханов докладывал, что на улицах собираются возбужденные толпы. Люди грозятся сами расправиться с Юродивым. Что ж, когда возбуждение достигнет предела, толпа всегда становится слепой. И нужно только умело вести ее. Новый приказ - и сотня санитаров срочно переоделась в робы твердозаданцев, примкнула к толпам и повела их к храму. Орущие волны все ближе подкатывали к церковной ограде.
На заводах между тем срочно готовили людей и технику, чтобы обнести лишенческий лагерь железным забором.
Ни одна мелочь не исчезала из вида Полуэктова, он угадывал на несколько часов вперед и знал, что угадывает верно. Отныне ему дана была такая способность. Руки его стали неимоверно, немыслимо длинными, он доставал ими до любой точки города, поворачивая события так, как ему требовалось. Сила его и власть почти не знали предела.
- Суханов, машину!
В машине Полуэктов повторял, как бы заучивая, слова, которые должны произнестись завтра: "Остановить толпы председатель муниципального совета не мог. Он в это время занимался несчастными больными. Люди сами оберегли себя, да и как можно их осуждать, ведь они хотят жить здоровыми и свободными". На город Полуэктов не смотрел. Сырость и слякоть снова раздражали его. Он закрыл глаза и открыл их, когда шофер затормозил у больницы.
Шестиэтажная белая коробка напоминала внутри развороченный муравейник. Кругом теснота, сновали санитары и врачи, палаты были забиты, в коридорах раскладушки стояли впритык, на них корчились, кричали, плакали больные, и каменные стены едва выдерживали людской гул, который упорно давил на них, желая найти брешь и вырваться. Но стены были крепкими, окна наглухо заделаны, а двери - на запорах, и возле дверей дежурили санитары. Ни один звук не проникал из больницы наружу.
Главный врач встретил Полуэктова у входа и сразу повел к себе в кабинет. Стал докладывать:
- К утру количество поступающих больных заметно уменьшилось. Почти девяносто процентов контингента неизлечимо. У многих сильные мучения, начались судороги. Резко возросли просьбы об эвтаназии.
Главный врач достал из сейфа шесть объемистых папок и положил их на стол перед Полуэктовым. Тот безо всякого интереса перевернул несколько листков, на которых типографским способом было отпечатано: "Я, гражданин (фамилия вписывалась от руки), согласно нашему демократическому закону и желая избавиться от мучений, прошу об эвтаназии". Мелькали фамилии. Иванов, Петров, Сидоров... Все просьбы подписывались собственноручно.
- Неизлечимых больных, - продолжал докладывать главный врач, - мы транспортируем в дурдом. В освободившиеся палаты принимаем новых инфецированных. Думаю, что в ближайшее время площади мы разгрузим и еще какое-то количество примем.
- Какое-то количество примем... - повторил Полуэктов. Покачал головой и добавил: - У меня несчастье. Жена заболела вирусом. Направьте к ней санитаров.
- Позвольте... - главный врач засуетился, снял с головы белый колпак и смял его в кулаке. - Ваша жена?
- Да. Моя жена тоже подвержена болезням. Пошлите санитаров.
- Но охрана!
- Охранникам я напишу записку.
24