Железная винтовая лестница обвивалась вокруг бетонного столба и круто уходила вниз - под землю. Виток, виток, еще виток... Ступени глухо вздыхали, отзываясь на шаги. Яркий свет квадратных ламп бил прямо в лицо. Бергов не прищуривался - привык. Ему даже нравилось, что поток света направлен в глаза, а он смотрит на него и не моргает. Узкий поручень, покрытый лаком, холодил ладонь. Наверху, над-головой, оставалась металлическая игла "Свободы". Упиралась тонким острием в серый полог и холодно поблескивала среди мутного дня. Ее крайняя точка и последняя ступенька лестницы всегда соединялись для Бергова в единое целое. Ему виделся особый смысл: из-под земли - наверх, а сверху - под землей. Чем ниже опускался по ступенькам, тем выше взмывало все его существо.
Лестница кончилась, открылся узкий, прямой коридор. В конце коридора белела железная дверь, задраенная наглухо, как в самолете перед вылетом. Когда Бергов приблизился, звякнули невидимые запоры, и дверь бесшумно открылась, пропуская в большую, круглую комнату, посредине которой стоял такой же круглый стол. Бергов помедлил, оттягивая приятную для себя минуту, и перешагнул порог. Поднялся из-за стола дежурный санитар, вытянулся в струнку. Бергов кивнул и протянул руку:
- Журнал.
Санитар четко повернулся, из сейфа, стоящего у него за спиной, вытащил кожаную папку белого цвета. Подал ее Бергову. На папке - золотым тиснением по белому: "Журнал наблюдений за экспериментальным развитием общества". Папку Бергов не открыл, покачал ее на растопыренной ладони, словно взвешивал, положил на краешек стола. Спросил:
- Новости?
- Только что привезли пополнение. Идет прием.
- Открой. Я погляжу.
Сухо, как старый сучок, щелкнула кнопка, врезанная в середину стола, и половина круглой комнаты за спиной санитара плавно разъехалась. Полого спускающийся коридор уводил еще глубже под землю. Украдкой, чтобы санитар не заметил, Бергов облизнул пересохшие губы и пошел по этому коридору. Он всегда волновался, когда оказывался здесь, проникая в иную жизнь, резко отличающуюся от той, которая шла наверху. У него даже живчики дергались под коленями. Иная жизнь была спланирована и осуществлена самим Берговым. Его мысли, не выраженные даже на бумаге, неосязаемые, неощутимые, превращались в подземном пространстве в реальность. Голая теория, выношенная в долгих раздумьях, обретала зримые черты, и он торопился увидеть их.
В коридоре, на узких деревянных лавках сидели голые парни и девушки. Они еще стыдились друг друга, пытались прикрыться и не смотрели по сторонам, все - в гладкий мраморный пол. Стыдливость новичков всегда забавляла Бергова. Глупые, думают, что это сейчас для них самое главное стыдиться. Он не удержался и подошел к беленькой девчушке, сжавшейся в комочек. Стиснув до дрожи круглые колени, она так низко опустила голову, что едва не касалась их лицом. На узкой, выгнутой спине проступали бугорки позвонков. Бергов развел девчушкины руки, цепко ухватил за подбородок и выпрямил новенькую.
- Тебе что, холодно?
- Не-а... - Девчушка мотнула головой, и волосы на плечах шевельнулись. Сама она вздрагивала и плотнее стискивала колени. Боится, трясется от неизвестности. Ничего, скоро она от страха избавится, забудет, что такое страх.
Бергов потрепал ее по щеке, ласково сказал:
- Здесь же тепло. Выпрямись.
И пошел дальше по коридору. Молодые лица, молодые, налитые здоровьем тела радовали его, как радует любого мастера добротный материал. А Бергов считал себя хорошим мастером. Да он таковым и был.
Исходный материал, расположенный на деревянных скамейках, попадал сейчас на первичную черновую обработку. До чистовой, до завершения вещи, потребуется еще несколько лет, но Бергов никогда не торопился, как и положено настоящему мастеру. Всему свое время.
Сегодня этих парней и девушек, бывших лишенцев, вымоют, продезинфицируют и разместят в карантинном отделении. Несколько месяцев подряд будут они жить на уколах снотворного и специальных препаратах. Спать почти целыми сутками. Во время их сна, не умолкая ни на минуту, будут работать приемники и с промежутками лишь в несколько минут передавать:
- Вы всегда здесь жили. Вы ничего, кроме этих стен, не знали. Ваше главное назначение - работать. Работать качественно и высокопроизводительно. От этого зависит количество наград.
Когда новичков выводили из карантина, они, по-прежнему, голые уже не стеснялись друг друга и, как правило, не помнили: где жили раньше, чем занимались, кто их родители - ничего. Они появлялись на свет как бы из полного небытия. Знали отныне одно-единственное, внушенное им за время долгого сна - хорошо работать, чтобы получить награду. Награда состояла из комков простого сахара. Ничего сладкого людям здесь не давали, и поэтому сахар превращался в особый продукт.
Назывались теперь бывшие лишенцы трудармейцами. Их сводили в команды, строили по росту, и они рассчитывались по порядку номеров. Номер заменял им фамилию, имя и отчество. Правда, для этого тоже требовалось время, но Бергов времени не жалел. Оно с лихвой окупалось. Трудармейцы, освобожденные почти от всего, что присуще обычным людям, не отягощенные лишними мыслями и желаниями, прекрасно поддавались дальнейшему обучению профессиональному, выходили из них прекрасные токари и сварщики, столяры и сборщики микросхем. Каждый, правда, мог производить только одну-две операции - не больше, но зато производительность и качество подскакивали, по сравнению с работой твердозаданцев, в сотни раз. После двух-трех лет трудармейцы приобретали мгновенный автоматизм, и никакая техника, самая современная, соперничать с ними не могла.
Оказываясь в цехах, Бергов всегда в них подолгу задерживался. Просто глаз не мог оторвать, когда глядел на отточенные, выверенные движения какого-нибудь трудармейца. Вот и теперь - будто подошвы к полу приклеились. Белобрысый, лет двадцати с небольшим, парень обтачивал на токарном станке заготовки. Груда необработанных, только что из литейки, болванок, лежала на полу. Он наклонялся, рывком вздергивал железное полено, вставлял его в патрон, включал станок и подводил резец. Пухлые губы что-то неслышно шептали. В надсадном вое слов нельзя было разобрать, но Бергов по движению губ понял - токарь повторяет задание, размеры заготовки. Вот он прищурил глаз, прицелился и выключил станок. Можно не измерять - размеры соблюдены до микрона. Вот что значит освободить человека от всего ненужного и выявить скрытые резервы.
Токарь, возле которого стоял Бергов, работал голым. Кожа блестела от пота, под кожей, будто узлы идеального механизма, ходили тугие мышцы. Нельзя было не залюбоваться.
Патрон - звяк, блестящую, обточенную заготовку - на руки, поворот, и рядышком с другими, такими же блестящими, на тележку. Поворот. Новая болванка в руках - в патрон. Звяк. Загудел станок. Закурчавилась из-под резца сизая металлическая стружка. Ни пятки, ни носочка трудармеец от пола не оторвал. Выверено. До сантиметра. И так - четырнадцать часов в сутки. С тремя перерывами, по двадцать минут, на еду. Затем построение, ужин и сон. А завтра - к станку.
Бергов поманил санитара, который шел за ним след в след, приказал:
- Этого - наградить.
И растопырил два пальца. Значит - два куска сахара.
Так обходил он один цех за другим, любовался четкой работой и награждал тех, кто ему особенно приглянулся. Старательно выискивал хоть какой-нибудь срыв, оплошку и не мог найти. Идеальное производство знало только одно - само производство. Проверенное, отлаженное, оно требовало расширения. Эксперимент, затеянный Берговым шесть лет назад, осуществился полностью. И Бергов ликовал, как и любой мастер, увидев свою работу законченной. Ему хорошо думалось.
"Любое общество, - думал он, - самодвижется. Изменяется, как и всякий живой организм. Тот, кто хочет иметь над обществом реальную власть, должен заранее предвидеть эти изменения, более того - планировать, выверяя самый рациональный путь экспериментом. Власть должна быть готова к осуществлению тайных желаний общества, но - в свою пользу. Градацию преподнесли, когда захотелось ясности и минимально сытой жизни. Наживку проглотили. Но в конце концов любую наживку переваривают, и тогда обнажается суть. Свидетельство тому - вспышка атавизма. Затушим ее, но где гарантия, что она не повторится? Поэтому - пока старая наживка еще полностью не переварилась, надо срочно бросать новую. И одновременно - встряска общества, заваруха. При большом шуме необязательно кричать самому, можно лишь тихо нашептывать. А нашептывать надо совсем немного: лишенцы "отблагодарили" общество, которое проявляло к ним милосердие, вирусом. И общество вправе возмутиться, оно уже возмутилось. А когда шум достигнет крайней точки, тогда и будет предложена трудовая повинность лишенцев. Применим все то, что опробовано здесь, в подземелье".
Бергов не удержался и даже хлопнул в ладоши, мысленно замкнув тот круг, который он начал вычерчивать несколько лет назад. Вернулся в комнату, подвинул "Журнал наблюдений за экспериментальным развитием общества" и черной пастой, по белому, в уголке папки написал: "Эксперимент осуществлен полностью. Начинается массовое внедрение. Журнал закрыт". Проставил дату, подчеркнул каждое написанное слово и осторожно положил ручку на стол.
25
"Спаси, Господи, и помилуй старцы и юныя, нищие, и сироты и вдовицы, и сущие в болезнях и печалях, бедах же и скорбях, обстоянниих и плененных, темницах же и заточениях, изряднее же в гонениих. Тебе ради и веры православныя от язык безбожных, от отступник и еретиков сущие рабы Твоя, и помяни я, посети, укрепи, утеши, и вскоре силою твоею ослабу, свободу и избаву им подаждь..." - выводил отец Иоанн мягким, бархатным голосом, вкладывая в слова молитвы, как всегда это делал, душевную силу; они возносились вверх, оставляли после себя невидимый теплый след. Тепло молитвы обогревало храм и людей, приютившихся в нем. Делилось на всех поровну, не давая упасть духом и оставляя надежду на добрый исход. Отец Иоанн молился за всех жителей города, но особенно за тех, кто был сейчас в храме и жаждал спасения. Только словом мог он утешить несчастных к полудню.
К этому времени приели все съестное, кончился чай, в сторожке отключили воду, и кран пусто шипел. Догорели до основания свечи, а запаса их не оказалось. Лица людей за ночь осунулись, тревожно поблескивали глаза, и голосов, кроме голоса отца Иоанна, почти не слышалось. Малые ребятишки, проникшись тревогой взрослых, даже не плакали. Тревога эта дышала в двери храма своей неизвестностью, и от того, что она неведома, становилось не по себе.
Чувствовал опасность и отец Иоанн. За долгую свою жизнь он научился угадывать ее заранее и редко когда обманывался. Наступивший день таил угрозу, и он готовился к ней, чтобы встретить ее с твердым сердцем. Одно ему было хорошо ведомо: что бы ни случилось, он не бросит несчастных людей, сбежавшихся в храм. Разделит с ними любую участь.
Больше всего мучила неизвестность. Что творится за стенами храма, никто не знал.
А там, уже на подходе, росли на глазах, сбивались все теснее и голосили все громче людские толпы. Они набухали, как чирьи, вдавливались в края улицы и растекались вдоль по ней, вскидывая многоголосый хор. Мелькали активисты и твердозаданцы, санитары, натянувшие на себя оранжевые робы; не было только лишенцев и прорабов. Все, кто стремился по улице к храму, все до единого были охвачены страхом, опасаясь заболеть вирусом, и желали за этот страх расплатиться прямо сейчас. Удержать толпу уже ничто не могло, она текла, как бешеная река, прорвавшая запруду.
Появились откуда-то железные крючья и деревянные шесты. "Чтобы не заразиться, руками за больных нельзя браться..." - прошелестела услужливая подсказка. Люди, которые ухватили шесты и крючья, оказались впереди всех. Они выставили свои орудия наперевес, будто ощетинились, и двинулись к храму. Многосотенный крик толкал их в спины, и они едва не срывались на бег. Скорей, скорей... Если бы кто-то замешкался в эти минуты или попытался бы остановиться, его бы просто смяли и растоптали - слитная, спрессованная толпа катилась густой и вязкой массой, остановить, задержать не было никакой возможности.
В храме еще звучала молитва отца Иоанна.
Юродивый, прикорнув у стены, опускался в легкую дрему. Его покачивало, баюкало, уносило полого вверх, и вдруг он, словно чьи-то добрые руки разжались и выронили, упал и очнулся. Вскинул глаза под своды храма, но сводов не увидел. Увидел совсем иное, будто перенесли его за короткое время полудремы в другое место.
Он увидел "Свободу", проник взглядом через ее стену и оказался в комнате, где сидел человек в наглухо застегнутой рубашке с металлическими пуговицами и листал разложенные перед ним бумаги. Там, в бумагах, были свидетельства прошлых жизней Юродивого. Он сразу догадался об этом, да и не могло быть по-иному: едва лишь человек перевертывал новый лист, как у Юродивого тут же начинала болеть какая-нибудь старая рана. По очереди, одна за другой. В той последовательности, в какой он их получал. Боль от неслышного шуршания бумаги вспыхивала нестерпимо.
Человек за столом показался знакомым. Юродивый вгляделся пристальней и узнал. Этот, в пиджаке и рубашке, с мертвенно-бледным лицом, походил, как две капли, на другого - в кожаной куртке. На того, который стрелял в Юродивого. Близнецы? Братья? Отец и сын? Дед и внук? Юродивый не знал. Напрягался, тянулся взглядом, пытаясь постичь - да кто же он? Человек неожиданно оторвался от бумаг, поднял голову и позвал Юродивого: "Иди сюда, я жду... Придешь и узнаешь. Иди..."
Последнее слово "иди", произнесенное почти ласково, вернуло Юродивого в прошлое, в этот же город, на центральную площадь, на которой еще не было тогда ни "Свободы", ни мраморного постамента с чугунной плитой "Декларации..." На месте ресторана стоял памятник Вождю. На каменной руке скульптуры, указующей в будущее, висели две петли. Они опускались до самого асфальта. Толстые белые веревки, свитые из мягких ниток, пообремкались и загрязнились от долгой работы, но были еще надежны, слегка пружинили, когда в петли затягивали очередной груз и вздергивали на самую верхотуру, под сень каменной руки. Груз был живым. Упираясь пятками в серый гранит, люди болтались вниз головой по пять минут каждый.
Когда очередную пару вздергивали наверх, площадь, от края и до края затопленная народом, разом стихала, а затем начинала громко кричать и хлопать в ладоши, заглушая юного паренька, который стоял здесь же, на постаменте, и зачитывал приговор, прижимая к самым губам мегафон. Приговор для всех был один и тот же: "За сопротивление демократическим переменам, за маниакальное нежелание менять свои взгляды, такой-то, по волеизъявлению масс, приговаривается к гражданской казни". Зачитав приговор, паренек всегда что-нибудь добавлял от себя.
- Пусть у них прояснеет в глазах и в мозгах! - кричал он, вздымая мегафон вверх, как сигнальную трубу. - Мы не диктаторы и противников своих не уничтожаем физически. Мы за гражданскую казнь, но она у нас символическая!
Толпа на площади отвечала согласным гулом. Вокруг постамента суетились такие же юные пареньки и быстро, сноровисто, будто всю жизнь только этим и занимались, вершили казнь. Через каждые пять минут подвешенных опускали, освобождали из петель, и подводили новую пару приговоренных. Те покорно стараясь не глядеть по сторонам, ложились на асфальт, лицом вниз, ждали, когда им затянут ноги петлей. Оказываясь в воздухе, они беспомощно размахивали руками, а некоторые от страха вскрикивали, и толпа, отзываясь на их крики, шумела громче, совсем заглушая голос паренька с мегафоном.
Через пять минут подвешенных опускали вниз, они поднимались с асфальта и беспомощно тыкались в густую толпу, стараясь затеряться и раствориться в ней. Но толпа их отторгала, смыкалась еще плотнее и не пускала в себя. Отныне горело на казненных невидимое клеймо, а они, еще не сознавая этого, считали себя прежними и хотели быть вместе со всеми. Но дорога теперь им указывалась совсем другая - в обход площади, по краешку, в глухой и тупиковый переулок.
Стояла жара. Толпа взмокла, пропиталась потом, качался над ней тяжелый запах. Юродивый едва пробился через распаренную людскую массу, выбрался к самому постаменту и увидел, что там, за постаментом, тянется длиннющая очередь мужчин и женщин, ожидающих гражданской казни. Их охраняли все те же вездесущие пареньки. Он подошел еще ближе и увидел в самом начале очереди седую старуху. Вгляделся и беззвучно ахнул - он узнал ее. Мгновенно предстала в памяти девчушка в красной косынке. Девчушка весело бежала по церковной ограде и тащила к жарко пылающему костру икону. Запнувшись, упала в мокрый снег, но тут же резво вскочила и, подбежав к самому огню, зашвырнула икону в середину костра. И запела, перебирая ногами от молодой, еще не растраченной силы, которая ходила в ней ходуном. А, может, это не она? Может, ошибся? Нет, она. Юродивый запомнил ее тогда, почему-то выделив в сумятице лиц, мелькавших в церковной ограде в тот день, когда с храма свернули крест.
Сейчас седая, сгорбленная старуха стояла в ожидании казни.
А рядом с ней, держась за руку, подпрыгивала на одной ножке девочка, наверное, уже праправнучка, и спрашивала:
- Зачем дядю подвесили? Ему же больно! Ба, зачем дядю подвесили?
Старуха не отвечала. Наклонялась и ощупывала свободной рукой подол юбки, обмотанный веревочкой, проверяла - надежно ли?
"Они, все, как слепые лошади, ходят по одному и тому же кругу. Время от времени им меняют хомуты, а они думают, что начинают новую жизнь и напрочь забывают о старой. А самое главное - начинают верить, что такой порядок заведен от века..."
Юродивый с треском оторвал подошвы от мягкого, расплавленного асфальта и пошел прямо на паренька с мегафоном. Поднял руку над головой и закричал, пытаясь перекрыть гул толпы:
- Стойте! Вы же вешаете самих себя! Этому конца не будет! Завтра вас самих начнут казнить!
В передних рядах толпы смолк шум. Пареньки, затягивающие петли на ногах очередной пары, замешкались и приостановили свою работу. Все смотрели на странного человека, босого, бородатого, появившегося здесь неизвестно откуда. Юродивый же, пользуясь заминкой, взобрался на постамент, перевел дух, готовясь говорить дальше, но за его спиной скользнул шепот: "Провокация... Не допускать..." Подскочил паренек с мегафоном и позвал:
- Иди, иди сюда... - Сам спрыгнул с другой стороны постамента и оттуда, снизу, призывно махнул рукой: - Ну, иди же!
Юродивый, сам не зная почему, не успев подумать, подчинился. Спрыгнул. Пошел следом за пареньком. А тот неожиданно крутнулся, снова заскочил на постамент и оставил Юродивого одного на свободном пятачке. Рядом, на краю площади стояли машины. Одна из них загудела и рванула без разгону на высокой скорости. Юродивый только и успел увидеть - огромный белый капот, который заслонил половину неба. Бампером Юродивому переломило ногу, он рухнул, и тут накрыла его аспидная чернота колес...
Юродивый отпрянул, ударился затылком о стену. Простреленное сердце бухало в ребра, по лбу катился пот, дыхание срывалось, как у загнанного. Кто-то ласково тронул за плечо. Юродивый повернулся. Перед ним стоял, подслеповато щурясь, отец Иоанн.
- Что с тобой? - спросил он.
- Привиделось. - Юродивый перекрестился, пытаясь избавиться от наваждения, но человек, листающий бумаги, так и стоял перед глазами.
- Тяжелая минута для нас настала, - говорил отец Иоанн, наклоняясь к самому уху Юродивого. - Пришел человек и сказал, что к храму идут обманутые. Несчастные, они надеются уберечь себя, погубив других. Грех, если в храме прольется кровь. Надо спасать людей, уводи их отсюда всех.
- Куда? - тихо спросил Юродивый. - Путь один - только в город.
- Да, путь один, но пройти его можно по-разному. За сторожкой есть старые ворота. Через них и выведешь людей в переулок. Подождите там, пока толпа не войдет в ограду. А как войдет, пусть они все присоединяются к толпе, в ней пусть и прячутся. Может, кто уцелеет. А здесь их перебьют до единого. Толпа озверела, ее не остановить.
- А ты, батюшка?
- Я останусь. Пусть они на мне сорвут свое зло.
- Но это же смерть! Надо всем уходить!
- Мне нельзя. Нет мне из храма дороги. И не понуждай меня делать то, чего я не желаю. Уводи людей.
Юродивый больше не прекословил. Он понял, что пришло тяжкое испытание и увернуться от него никому не удастся. Суд грянул, и надо держать ответ.
Отец Иоанн вышел на середину храма и объявил людям, чтобы они уходили.
- Я буду за вас молиться. Да сохранит вас Бог.
Поднялась суматоха. Одни бросились к дверям, другие попадали на колени, третьи хватали отца Иоанна за полы рясы, кричали: "Не оставь!"
- Стойте! - Юродивый поднялся во весь рост. - Вы же люди! Будьте, как люди! Вернитесь! Выйдем все вместе. Если суждено спастись, спасемся все!
Люди остановились. Шум стих. И в напряженной тишине началось неясное движение. Некоторые вдруг начали раздеваться. Юродивый сначала испугался что с ними? - но тут же и успокоился. Одеждой делились с лишенцами, чтобы уберечь их. Делились последним, у кого была возможность. Сами оставались полураздетыми. Здесь, в храме, градаций не существовало. Отец Иоанн, глядя, как делят по-братски куртки и плащи, платки и шапки, заплакал. Нет, не зря он служил в храме и свой долг выполнил. Если в такой час люди не кинулись каждый себя поодиночке спасать, значит, он что-то сумел вложить в их души.
Храм постепенно пустел. Там и сям валялась военная одежда лишенцев. Юродивый, всех выпроводив, подошел к отцу Иоанну. Поцеловал у него руку и склонил голову.
- Благослови, батюшка. Я его видел. И знаю, где он.
- Кто?
- Кто все это придумал. Я его отыщу. Благослови, батюшка.
Отец Иоанн твердой рукой перекрестил его и проводил до дверей.
От пустоты и безмолвия под высокими сводами стало гулко. Нерушимо и свято, как было сотню и две сотни лет назад. Отец Иоанн опустился на колени и стал молиться.
А толпа между тем уже подкатила к храму. Возле ворот случилась заминка. Передние, с крючьями и шестами, разом протиснуться не могли, сзади на них напирали, и живая пробка закупорила вход. Тогда самые нетерпеливые полезли через каменную ограду, и она сразу скрылась под кишащими телами. Гул стоял такой слитный, что стая голубей сорвалась с колокольни и бесшумно скользнула в сторону, быстро взмахивая крыльями. Но никто этого не заметил, потому что никто не поднимал глаза вверх.
В считанные минуты толпа затопила ограду до самых краев, вплотную придвинулась к паперти и замерла перед ней, не в силах переступить невидимую черту. Заревели еще громче, подстегивая самих себя неистовым криком; задние надавили на передних, и передние, чтобы не упасть и не быть задавленными, заскочили на ступеньки, а заскочив, не остановились, потому что миновали невидимую черту. Ломанулись в двери, сшибли их с петель и бросили с грохотом под ноги.
Отец Иоанн, стоящий на коленях, обернулся на стук и гром, невольно перекрестился, увидя перед собой разъятые в крике рты и вытаращенные глаза. Их было так много и все они в злобе своей были так похожи, что сливались в одно огромное лицо, и на нем - звериный оскал. Отец Иоанн поднялся, выпрямился, но сказать ничего не успел. Длинным крюком его ударили по плечу и сбили на пол. Этим же крюком зацепили за рясу и, разрывая, поволокли к выходу. Ослепленный неожиданной болью, отец Иоанн попытался встать на ноги, но в горло воткнули острый конец деревянного шеста, и он захлебнулся кровью. "Бедные, как же их ослепили! Несчастные..." Отца Иоанна вытащили на паперть, следом за ним протянулась извилистая кровяная дорожка. Люди же, увидя кровь, озверели вкрай. Забыв про вирус, забыв, что можно заразиться, они сомкнулись над поверженным телом. Из-под ног доносился тупой хряск. Отец Иоанн уже не шевелился, а его топтали и топтали, будто желая вколотить в каменные ступени паперти. Сверкнула запоздалая мысль: "Неужели они моей смерти не ужаснутся? Ведь она не облегчит им жизнь!" И окончательно теряя сознание, уходя из этого мира, он смиренно попросил: "Господи, прими меня..."
Насытившись, толпа откачнулась от убитого и снова замерла в нерешительности - куда дальше?
Тут же взвился визгливый крик:
- Лишенцев бить!
Разламываясь на куски, толпа стала растекаться по городу. Прокатывалась, словно клубы черного огня, по улицам и переулкам, выжигала ненавистных ей в эту минуту. Лишенцы, уцелевшие от вчерашнего наезда и успевшие сбежать из лагеря сегодня утром, скрыться не успевали. Их настигали повсюду, и они только по-заячьи вскрикивали, замертво сваливаясь под шестами и крючьями.
Санитары собирали изуродованные трупы в фургоны и отвозили их в морг.
Люди, вышедшие из храма, спаслись. Юродивый заставил их переждать в переулке, а после растолкал, и они незаметно присоединились к толпе, а там уж потихоньку и разошлись. Последней уходила женщина с ребенком, и Юродивый взглядывал то и дело на лобик младенца. Все чудилось ему - вот случится какая-то напасть, и лобик зальется красным. Но малыш, не зная, что происходит вокруг, счастливый в своем неведении, крепко спал. Плямкал пухлыми губами и во сне улыбался. Женщина, крепко прижимая его к груди, обернулась к Юродивому:
- Вы знаете... - она замешкалась и вдруг решительно выговорила: дайте я вас поцелую.
И прикоснулась к его щеке теплыми губами.
- Мы теперь будем другими, - уходя сказала женщина. - Даром ничего не пропало - вы это знайте.
Юродивый сам довел женщину до края переулка и увидел, как она благополучно скользнула в толпу.
Лестница кончилась, открылся узкий, прямой коридор. В конце коридора белела железная дверь, задраенная наглухо, как в самолете перед вылетом. Когда Бергов приблизился, звякнули невидимые запоры, и дверь бесшумно открылась, пропуская в большую, круглую комнату, посредине которой стоял такой же круглый стол. Бергов помедлил, оттягивая приятную для себя минуту, и перешагнул порог. Поднялся из-за стола дежурный санитар, вытянулся в струнку. Бергов кивнул и протянул руку:
- Журнал.
Санитар четко повернулся, из сейфа, стоящего у него за спиной, вытащил кожаную папку белого цвета. Подал ее Бергову. На папке - золотым тиснением по белому: "Журнал наблюдений за экспериментальным развитием общества". Папку Бергов не открыл, покачал ее на растопыренной ладони, словно взвешивал, положил на краешек стола. Спросил:
- Новости?
- Только что привезли пополнение. Идет прием.
- Открой. Я погляжу.
Сухо, как старый сучок, щелкнула кнопка, врезанная в середину стола, и половина круглой комнаты за спиной санитара плавно разъехалась. Полого спускающийся коридор уводил еще глубже под землю. Украдкой, чтобы санитар не заметил, Бергов облизнул пересохшие губы и пошел по этому коридору. Он всегда волновался, когда оказывался здесь, проникая в иную жизнь, резко отличающуюся от той, которая шла наверху. У него даже живчики дергались под коленями. Иная жизнь была спланирована и осуществлена самим Берговым. Его мысли, не выраженные даже на бумаге, неосязаемые, неощутимые, превращались в подземном пространстве в реальность. Голая теория, выношенная в долгих раздумьях, обретала зримые черты, и он торопился увидеть их.
В коридоре, на узких деревянных лавках сидели голые парни и девушки. Они еще стыдились друг друга, пытались прикрыться и не смотрели по сторонам, все - в гладкий мраморный пол. Стыдливость новичков всегда забавляла Бергова. Глупые, думают, что это сейчас для них самое главное стыдиться. Он не удержался и подошел к беленькой девчушке, сжавшейся в комочек. Стиснув до дрожи круглые колени, она так низко опустила голову, что едва не касалась их лицом. На узкой, выгнутой спине проступали бугорки позвонков. Бергов развел девчушкины руки, цепко ухватил за подбородок и выпрямил новенькую.
- Тебе что, холодно?
- Не-а... - Девчушка мотнула головой, и волосы на плечах шевельнулись. Сама она вздрагивала и плотнее стискивала колени. Боится, трясется от неизвестности. Ничего, скоро она от страха избавится, забудет, что такое страх.
Бергов потрепал ее по щеке, ласково сказал:
- Здесь же тепло. Выпрямись.
И пошел дальше по коридору. Молодые лица, молодые, налитые здоровьем тела радовали его, как радует любого мастера добротный материал. А Бергов считал себя хорошим мастером. Да он таковым и был.
Исходный материал, расположенный на деревянных скамейках, попадал сейчас на первичную черновую обработку. До чистовой, до завершения вещи, потребуется еще несколько лет, но Бергов никогда не торопился, как и положено настоящему мастеру. Всему свое время.
Сегодня этих парней и девушек, бывших лишенцев, вымоют, продезинфицируют и разместят в карантинном отделении. Несколько месяцев подряд будут они жить на уколах снотворного и специальных препаратах. Спать почти целыми сутками. Во время их сна, не умолкая ни на минуту, будут работать приемники и с промежутками лишь в несколько минут передавать:
- Вы всегда здесь жили. Вы ничего, кроме этих стен, не знали. Ваше главное назначение - работать. Работать качественно и высокопроизводительно. От этого зависит количество наград.
Когда новичков выводили из карантина, они, по-прежнему, голые уже не стеснялись друг друга и, как правило, не помнили: где жили раньше, чем занимались, кто их родители - ничего. Они появлялись на свет как бы из полного небытия. Знали отныне одно-единственное, внушенное им за время долгого сна - хорошо работать, чтобы получить награду. Награда состояла из комков простого сахара. Ничего сладкого людям здесь не давали, и поэтому сахар превращался в особый продукт.
Назывались теперь бывшие лишенцы трудармейцами. Их сводили в команды, строили по росту, и они рассчитывались по порядку номеров. Номер заменял им фамилию, имя и отчество. Правда, для этого тоже требовалось время, но Бергов времени не жалел. Оно с лихвой окупалось. Трудармейцы, освобожденные почти от всего, что присуще обычным людям, не отягощенные лишними мыслями и желаниями, прекрасно поддавались дальнейшему обучению профессиональному, выходили из них прекрасные токари и сварщики, столяры и сборщики микросхем. Каждый, правда, мог производить только одну-две операции - не больше, но зато производительность и качество подскакивали, по сравнению с работой твердозаданцев, в сотни раз. После двух-трех лет трудармейцы приобретали мгновенный автоматизм, и никакая техника, самая современная, соперничать с ними не могла.
Оказываясь в цехах, Бергов всегда в них подолгу задерживался. Просто глаз не мог оторвать, когда глядел на отточенные, выверенные движения какого-нибудь трудармейца. Вот и теперь - будто подошвы к полу приклеились. Белобрысый, лет двадцати с небольшим, парень обтачивал на токарном станке заготовки. Груда необработанных, только что из литейки, болванок, лежала на полу. Он наклонялся, рывком вздергивал железное полено, вставлял его в патрон, включал станок и подводил резец. Пухлые губы что-то неслышно шептали. В надсадном вое слов нельзя было разобрать, но Бергов по движению губ понял - токарь повторяет задание, размеры заготовки. Вот он прищурил глаз, прицелился и выключил станок. Можно не измерять - размеры соблюдены до микрона. Вот что значит освободить человека от всего ненужного и выявить скрытые резервы.
Токарь, возле которого стоял Бергов, работал голым. Кожа блестела от пота, под кожей, будто узлы идеального механизма, ходили тугие мышцы. Нельзя было не залюбоваться.
Патрон - звяк, блестящую, обточенную заготовку - на руки, поворот, и рядышком с другими, такими же блестящими, на тележку. Поворот. Новая болванка в руках - в патрон. Звяк. Загудел станок. Закурчавилась из-под резца сизая металлическая стружка. Ни пятки, ни носочка трудармеец от пола не оторвал. Выверено. До сантиметра. И так - четырнадцать часов в сутки. С тремя перерывами, по двадцать минут, на еду. Затем построение, ужин и сон. А завтра - к станку.
Бергов поманил санитара, который шел за ним след в след, приказал:
- Этого - наградить.
И растопырил два пальца. Значит - два куска сахара.
Так обходил он один цех за другим, любовался четкой работой и награждал тех, кто ему особенно приглянулся. Старательно выискивал хоть какой-нибудь срыв, оплошку и не мог найти. Идеальное производство знало только одно - само производство. Проверенное, отлаженное, оно требовало расширения. Эксперимент, затеянный Берговым шесть лет назад, осуществился полностью. И Бергов ликовал, как и любой мастер, увидев свою работу законченной. Ему хорошо думалось.
"Любое общество, - думал он, - самодвижется. Изменяется, как и всякий живой организм. Тот, кто хочет иметь над обществом реальную власть, должен заранее предвидеть эти изменения, более того - планировать, выверяя самый рациональный путь экспериментом. Власть должна быть готова к осуществлению тайных желаний общества, но - в свою пользу. Градацию преподнесли, когда захотелось ясности и минимально сытой жизни. Наживку проглотили. Но в конце концов любую наживку переваривают, и тогда обнажается суть. Свидетельство тому - вспышка атавизма. Затушим ее, но где гарантия, что она не повторится? Поэтому - пока старая наживка еще полностью не переварилась, надо срочно бросать новую. И одновременно - встряска общества, заваруха. При большом шуме необязательно кричать самому, можно лишь тихо нашептывать. А нашептывать надо совсем немного: лишенцы "отблагодарили" общество, которое проявляло к ним милосердие, вирусом. И общество вправе возмутиться, оно уже возмутилось. А когда шум достигнет крайней точки, тогда и будет предложена трудовая повинность лишенцев. Применим все то, что опробовано здесь, в подземелье".
Бергов не удержался и даже хлопнул в ладоши, мысленно замкнув тот круг, который он начал вычерчивать несколько лет назад. Вернулся в комнату, подвинул "Журнал наблюдений за экспериментальным развитием общества" и черной пастой, по белому, в уголке папки написал: "Эксперимент осуществлен полностью. Начинается массовое внедрение. Журнал закрыт". Проставил дату, подчеркнул каждое написанное слово и осторожно положил ручку на стол.
25
"Спаси, Господи, и помилуй старцы и юныя, нищие, и сироты и вдовицы, и сущие в болезнях и печалях, бедах же и скорбях, обстоянниих и плененных, темницах же и заточениях, изряднее же в гонениих. Тебе ради и веры православныя от язык безбожных, от отступник и еретиков сущие рабы Твоя, и помяни я, посети, укрепи, утеши, и вскоре силою твоею ослабу, свободу и избаву им подаждь..." - выводил отец Иоанн мягким, бархатным голосом, вкладывая в слова молитвы, как всегда это делал, душевную силу; они возносились вверх, оставляли после себя невидимый теплый след. Тепло молитвы обогревало храм и людей, приютившихся в нем. Делилось на всех поровну, не давая упасть духом и оставляя надежду на добрый исход. Отец Иоанн молился за всех жителей города, но особенно за тех, кто был сейчас в храме и жаждал спасения. Только словом мог он утешить несчастных к полудню.
К этому времени приели все съестное, кончился чай, в сторожке отключили воду, и кран пусто шипел. Догорели до основания свечи, а запаса их не оказалось. Лица людей за ночь осунулись, тревожно поблескивали глаза, и голосов, кроме голоса отца Иоанна, почти не слышалось. Малые ребятишки, проникшись тревогой взрослых, даже не плакали. Тревога эта дышала в двери храма своей неизвестностью, и от того, что она неведома, становилось не по себе.
Чувствовал опасность и отец Иоанн. За долгую свою жизнь он научился угадывать ее заранее и редко когда обманывался. Наступивший день таил угрозу, и он готовился к ней, чтобы встретить ее с твердым сердцем. Одно ему было хорошо ведомо: что бы ни случилось, он не бросит несчастных людей, сбежавшихся в храм. Разделит с ними любую участь.
Больше всего мучила неизвестность. Что творится за стенами храма, никто не знал.
А там, уже на подходе, росли на глазах, сбивались все теснее и голосили все громче людские толпы. Они набухали, как чирьи, вдавливались в края улицы и растекались вдоль по ней, вскидывая многоголосый хор. Мелькали активисты и твердозаданцы, санитары, натянувшие на себя оранжевые робы; не было только лишенцев и прорабов. Все, кто стремился по улице к храму, все до единого были охвачены страхом, опасаясь заболеть вирусом, и желали за этот страх расплатиться прямо сейчас. Удержать толпу уже ничто не могло, она текла, как бешеная река, прорвавшая запруду.
Появились откуда-то железные крючья и деревянные шесты. "Чтобы не заразиться, руками за больных нельзя браться..." - прошелестела услужливая подсказка. Люди, которые ухватили шесты и крючья, оказались впереди всех. Они выставили свои орудия наперевес, будто ощетинились, и двинулись к храму. Многосотенный крик толкал их в спины, и они едва не срывались на бег. Скорей, скорей... Если бы кто-то замешкался в эти минуты или попытался бы остановиться, его бы просто смяли и растоптали - слитная, спрессованная толпа катилась густой и вязкой массой, остановить, задержать не было никакой возможности.
В храме еще звучала молитва отца Иоанна.
Юродивый, прикорнув у стены, опускался в легкую дрему. Его покачивало, баюкало, уносило полого вверх, и вдруг он, словно чьи-то добрые руки разжались и выронили, упал и очнулся. Вскинул глаза под своды храма, но сводов не увидел. Увидел совсем иное, будто перенесли его за короткое время полудремы в другое место.
Он увидел "Свободу", проник взглядом через ее стену и оказался в комнате, где сидел человек в наглухо застегнутой рубашке с металлическими пуговицами и листал разложенные перед ним бумаги. Там, в бумагах, были свидетельства прошлых жизней Юродивого. Он сразу догадался об этом, да и не могло быть по-иному: едва лишь человек перевертывал новый лист, как у Юродивого тут же начинала болеть какая-нибудь старая рана. По очереди, одна за другой. В той последовательности, в какой он их получал. Боль от неслышного шуршания бумаги вспыхивала нестерпимо.
Человек за столом показался знакомым. Юродивый вгляделся пристальней и узнал. Этот, в пиджаке и рубашке, с мертвенно-бледным лицом, походил, как две капли, на другого - в кожаной куртке. На того, который стрелял в Юродивого. Близнецы? Братья? Отец и сын? Дед и внук? Юродивый не знал. Напрягался, тянулся взглядом, пытаясь постичь - да кто же он? Человек неожиданно оторвался от бумаг, поднял голову и позвал Юродивого: "Иди сюда, я жду... Придешь и узнаешь. Иди..."
Последнее слово "иди", произнесенное почти ласково, вернуло Юродивого в прошлое, в этот же город, на центральную площадь, на которой еще не было тогда ни "Свободы", ни мраморного постамента с чугунной плитой "Декларации..." На месте ресторана стоял памятник Вождю. На каменной руке скульптуры, указующей в будущее, висели две петли. Они опускались до самого асфальта. Толстые белые веревки, свитые из мягких ниток, пообремкались и загрязнились от долгой работы, но были еще надежны, слегка пружинили, когда в петли затягивали очередной груз и вздергивали на самую верхотуру, под сень каменной руки. Груз был живым. Упираясь пятками в серый гранит, люди болтались вниз головой по пять минут каждый.
Когда очередную пару вздергивали наверх, площадь, от края и до края затопленная народом, разом стихала, а затем начинала громко кричать и хлопать в ладоши, заглушая юного паренька, который стоял здесь же, на постаменте, и зачитывал приговор, прижимая к самым губам мегафон. Приговор для всех был один и тот же: "За сопротивление демократическим переменам, за маниакальное нежелание менять свои взгляды, такой-то, по волеизъявлению масс, приговаривается к гражданской казни". Зачитав приговор, паренек всегда что-нибудь добавлял от себя.
- Пусть у них прояснеет в глазах и в мозгах! - кричал он, вздымая мегафон вверх, как сигнальную трубу. - Мы не диктаторы и противников своих не уничтожаем физически. Мы за гражданскую казнь, но она у нас символическая!
Толпа на площади отвечала согласным гулом. Вокруг постамента суетились такие же юные пареньки и быстро, сноровисто, будто всю жизнь только этим и занимались, вершили казнь. Через каждые пять минут подвешенных опускали, освобождали из петель, и подводили новую пару приговоренных. Те покорно стараясь не глядеть по сторонам, ложились на асфальт, лицом вниз, ждали, когда им затянут ноги петлей. Оказываясь в воздухе, они беспомощно размахивали руками, а некоторые от страха вскрикивали, и толпа, отзываясь на их крики, шумела громче, совсем заглушая голос паренька с мегафоном.
Через пять минут подвешенных опускали вниз, они поднимались с асфальта и беспомощно тыкались в густую толпу, стараясь затеряться и раствориться в ней. Но толпа их отторгала, смыкалась еще плотнее и не пускала в себя. Отныне горело на казненных невидимое клеймо, а они, еще не сознавая этого, считали себя прежними и хотели быть вместе со всеми. Но дорога теперь им указывалась совсем другая - в обход площади, по краешку, в глухой и тупиковый переулок.
Стояла жара. Толпа взмокла, пропиталась потом, качался над ней тяжелый запах. Юродивый едва пробился через распаренную людскую массу, выбрался к самому постаменту и увидел, что там, за постаментом, тянется длиннющая очередь мужчин и женщин, ожидающих гражданской казни. Их охраняли все те же вездесущие пареньки. Он подошел еще ближе и увидел в самом начале очереди седую старуху. Вгляделся и беззвучно ахнул - он узнал ее. Мгновенно предстала в памяти девчушка в красной косынке. Девчушка весело бежала по церковной ограде и тащила к жарко пылающему костру икону. Запнувшись, упала в мокрый снег, но тут же резво вскочила и, подбежав к самому огню, зашвырнула икону в середину костра. И запела, перебирая ногами от молодой, еще не растраченной силы, которая ходила в ней ходуном. А, может, это не она? Может, ошибся? Нет, она. Юродивый запомнил ее тогда, почему-то выделив в сумятице лиц, мелькавших в церковной ограде в тот день, когда с храма свернули крест.
Сейчас седая, сгорбленная старуха стояла в ожидании казни.
А рядом с ней, держась за руку, подпрыгивала на одной ножке девочка, наверное, уже праправнучка, и спрашивала:
- Зачем дядю подвесили? Ему же больно! Ба, зачем дядю подвесили?
Старуха не отвечала. Наклонялась и ощупывала свободной рукой подол юбки, обмотанный веревочкой, проверяла - надежно ли?
"Они, все, как слепые лошади, ходят по одному и тому же кругу. Время от времени им меняют хомуты, а они думают, что начинают новую жизнь и напрочь забывают о старой. А самое главное - начинают верить, что такой порядок заведен от века..."
Юродивый с треском оторвал подошвы от мягкого, расплавленного асфальта и пошел прямо на паренька с мегафоном. Поднял руку над головой и закричал, пытаясь перекрыть гул толпы:
- Стойте! Вы же вешаете самих себя! Этому конца не будет! Завтра вас самих начнут казнить!
В передних рядах толпы смолк шум. Пареньки, затягивающие петли на ногах очередной пары, замешкались и приостановили свою работу. Все смотрели на странного человека, босого, бородатого, появившегося здесь неизвестно откуда. Юродивый же, пользуясь заминкой, взобрался на постамент, перевел дух, готовясь говорить дальше, но за его спиной скользнул шепот: "Провокация... Не допускать..." Подскочил паренек с мегафоном и позвал:
- Иди, иди сюда... - Сам спрыгнул с другой стороны постамента и оттуда, снизу, призывно махнул рукой: - Ну, иди же!
Юродивый, сам не зная почему, не успев подумать, подчинился. Спрыгнул. Пошел следом за пареньком. А тот неожиданно крутнулся, снова заскочил на постамент и оставил Юродивого одного на свободном пятачке. Рядом, на краю площади стояли машины. Одна из них загудела и рванула без разгону на высокой скорости. Юродивый только и успел увидеть - огромный белый капот, который заслонил половину неба. Бампером Юродивому переломило ногу, он рухнул, и тут накрыла его аспидная чернота колес...
Юродивый отпрянул, ударился затылком о стену. Простреленное сердце бухало в ребра, по лбу катился пот, дыхание срывалось, как у загнанного. Кто-то ласково тронул за плечо. Юродивый повернулся. Перед ним стоял, подслеповато щурясь, отец Иоанн.
- Что с тобой? - спросил он.
- Привиделось. - Юродивый перекрестился, пытаясь избавиться от наваждения, но человек, листающий бумаги, так и стоял перед глазами.
- Тяжелая минута для нас настала, - говорил отец Иоанн, наклоняясь к самому уху Юродивого. - Пришел человек и сказал, что к храму идут обманутые. Несчастные, они надеются уберечь себя, погубив других. Грех, если в храме прольется кровь. Надо спасать людей, уводи их отсюда всех.
- Куда? - тихо спросил Юродивый. - Путь один - только в город.
- Да, путь один, но пройти его можно по-разному. За сторожкой есть старые ворота. Через них и выведешь людей в переулок. Подождите там, пока толпа не войдет в ограду. А как войдет, пусть они все присоединяются к толпе, в ней пусть и прячутся. Может, кто уцелеет. А здесь их перебьют до единого. Толпа озверела, ее не остановить.
- А ты, батюшка?
- Я останусь. Пусть они на мне сорвут свое зло.
- Но это же смерть! Надо всем уходить!
- Мне нельзя. Нет мне из храма дороги. И не понуждай меня делать то, чего я не желаю. Уводи людей.
Юродивый больше не прекословил. Он понял, что пришло тяжкое испытание и увернуться от него никому не удастся. Суд грянул, и надо держать ответ.
Отец Иоанн вышел на середину храма и объявил людям, чтобы они уходили.
- Я буду за вас молиться. Да сохранит вас Бог.
Поднялась суматоха. Одни бросились к дверям, другие попадали на колени, третьи хватали отца Иоанна за полы рясы, кричали: "Не оставь!"
- Стойте! - Юродивый поднялся во весь рост. - Вы же люди! Будьте, как люди! Вернитесь! Выйдем все вместе. Если суждено спастись, спасемся все!
Люди остановились. Шум стих. И в напряженной тишине началось неясное движение. Некоторые вдруг начали раздеваться. Юродивый сначала испугался что с ними? - но тут же и успокоился. Одеждой делились с лишенцами, чтобы уберечь их. Делились последним, у кого была возможность. Сами оставались полураздетыми. Здесь, в храме, градаций не существовало. Отец Иоанн, глядя, как делят по-братски куртки и плащи, платки и шапки, заплакал. Нет, не зря он служил в храме и свой долг выполнил. Если в такой час люди не кинулись каждый себя поодиночке спасать, значит, он что-то сумел вложить в их души.
Храм постепенно пустел. Там и сям валялась военная одежда лишенцев. Юродивый, всех выпроводив, подошел к отцу Иоанну. Поцеловал у него руку и склонил голову.
- Благослови, батюшка. Я его видел. И знаю, где он.
- Кто?
- Кто все это придумал. Я его отыщу. Благослови, батюшка.
Отец Иоанн твердой рукой перекрестил его и проводил до дверей.
От пустоты и безмолвия под высокими сводами стало гулко. Нерушимо и свято, как было сотню и две сотни лет назад. Отец Иоанн опустился на колени и стал молиться.
А толпа между тем уже подкатила к храму. Возле ворот случилась заминка. Передние, с крючьями и шестами, разом протиснуться не могли, сзади на них напирали, и живая пробка закупорила вход. Тогда самые нетерпеливые полезли через каменную ограду, и она сразу скрылась под кишащими телами. Гул стоял такой слитный, что стая голубей сорвалась с колокольни и бесшумно скользнула в сторону, быстро взмахивая крыльями. Но никто этого не заметил, потому что никто не поднимал глаза вверх.
В считанные минуты толпа затопила ограду до самых краев, вплотную придвинулась к паперти и замерла перед ней, не в силах переступить невидимую черту. Заревели еще громче, подстегивая самих себя неистовым криком; задние надавили на передних, и передние, чтобы не упасть и не быть задавленными, заскочили на ступеньки, а заскочив, не остановились, потому что миновали невидимую черту. Ломанулись в двери, сшибли их с петель и бросили с грохотом под ноги.
Отец Иоанн, стоящий на коленях, обернулся на стук и гром, невольно перекрестился, увидя перед собой разъятые в крике рты и вытаращенные глаза. Их было так много и все они в злобе своей были так похожи, что сливались в одно огромное лицо, и на нем - звериный оскал. Отец Иоанн поднялся, выпрямился, но сказать ничего не успел. Длинным крюком его ударили по плечу и сбили на пол. Этим же крюком зацепили за рясу и, разрывая, поволокли к выходу. Ослепленный неожиданной болью, отец Иоанн попытался встать на ноги, но в горло воткнули острый конец деревянного шеста, и он захлебнулся кровью. "Бедные, как же их ослепили! Несчастные..." Отца Иоанна вытащили на паперть, следом за ним протянулась извилистая кровяная дорожка. Люди же, увидя кровь, озверели вкрай. Забыв про вирус, забыв, что можно заразиться, они сомкнулись над поверженным телом. Из-под ног доносился тупой хряск. Отец Иоанн уже не шевелился, а его топтали и топтали, будто желая вколотить в каменные ступени паперти. Сверкнула запоздалая мысль: "Неужели они моей смерти не ужаснутся? Ведь она не облегчит им жизнь!" И окончательно теряя сознание, уходя из этого мира, он смиренно попросил: "Господи, прими меня..."
Насытившись, толпа откачнулась от убитого и снова замерла в нерешительности - куда дальше?
Тут же взвился визгливый крик:
- Лишенцев бить!
Разламываясь на куски, толпа стала растекаться по городу. Прокатывалась, словно клубы черного огня, по улицам и переулкам, выжигала ненавистных ей в эту минуту. Лишенцы, уцелевшие от вчерашнего наезда и успевшие сбежать из лагеря сегодня утром, скрыться не успевали. Их настигали повсюду, и они только по-заячьи вскрикивали, замертво сваливаясь под шестами и крючьями.
Санитары собирали изуродованные трупы в фургоны и отвозили их в морг.
Люди, вышедшие из храма, спаслись. Юродивый заставил их переждать в переулке, а после растолкал, и они незаметно присоединились к толпе, а там уж потихоньку и разошлись. Последней уходила женщина с ребенком, и Юродивый взглядывал то и дело на лобик младенца. Все чудилось ему - вот случится какая-то напасть, и лобик зальется красным. Но малыш, не зная, что происходит вокруг, счастливый в своем неведении, крепко спал. Плямкал пухлыми губами и во сне улыбался. Женщина, крепко прижимая его к груди, обернулась к Юродивому:
- Вы знаете... - она замешкалась и вдруг решительно выговорила: дайте я вас поцелую.
И прикоснулась к его щеке теплыми губами.
- Мы теперь будем другими, - уходя сказала женщина. - Даром ничего не пропало - вы это знайте.
Юродивый сам довел женщину до края переулка и увидел, как она благополучно скользнула в толпу.