Селби Хьюберт. Последний поворот на Бруклин

   На первой встрече после отпусков представители компании и профсоюза немного поговорили, ничего толком не сказав, потом решили через два дня встретиться еще раз. На новой встрече были обсуждены некоторые проблемы, после чего переговоры отложили на два дня. Три, а порой и четыре раза в неделю они встречались, клали свои портфели на длинный стол, садились друг против друга, доставали из портфелей свои бумаги и приступали к переговорам. Постепенно, через час по чайной ложке, они серьезно обсудили несколько спорных вопросов, препятствовавших завершению забастовки. Лето близилось к концу. У Харрингтона не было причин торопиться с прекращением забастовки — убедив всех остальных руководителей корпорации и членов переговорной комиссии в том, что компания в состоянии выдержать еще далеко не один месяц забастовки без существенного снижения чистого дохода, он считал, что давления, оказываемого на профсоюз, недостаточно для того, чтобы попытаться разделаться с Гарри, и был полон решимости отвергать любой вариант урегулирования конфликта до тех пор, пока не предпримет все возможное, чтобы все-таки от Гарри Блэка избавиться.
   Профсоюз был отнюдь не против того, чтобы как можно скорее покончить с забастовкой, но только на его условиях: он должен был полностью контролировать программу социального обеспечения.
   Хотя забастовка длилась уже много месяцев, руководители профсоюза не ощущали на себе никакого давления. Все шло гладко, и хотя их личные доходы снизились, поскольку с началом забастовки перестали поступать отчисления на программу соцобеспечения, средств, поступавших от других профсоюзов страны, вполне хватало на то, чтобы брать из этих пожертвований столь необходимые дополнительные денежные суммы. А рабочие еженедельно получали свои продуктовые наборы. Вероятно, кое-кто из них испытывал некоторый недостаток в деньгах, что было довольно огорчительно, однако забастовку можно было продолжать — причем в случае необходимости очень долго — до достижения соглашения, согласно которому профсоюз сохранил бы контроль над программой соцобеспечения. И потому ни одна из сторон не видела особого смысла в спешке.
   Каждую субботу, перед раздачей продуктов, председатель — или какой-либо другой член стачечного комитета — произносил краткую речь. Они заверяли рабочих, что делают все возможное для прекращения забастовки — им, мол, известно, что люди хотят вернуться на работу; что они не в состоянии бастовать вечно; что кончаются деньги на их банковских счетах; и что во многих случаях их женам пришлось устроиться на работу, — однако, как заявляли при этом ораторы, им было известно и то, что на меньшее, чем приемлемый договор с приемлемой зарплатой, рабочие не согласятся, и они намерены позаботиться, чтобы рабочие своего добились. Они, мол, не намерены подписывать никакого полюбовного соглашения и позволять компании лишать рабочих куска хлеба… и группа поддержки свистела и кричала, и некоторые другие ей вторили, а оратор спускался со сцены и общался с рабочими, похлопывая их по спине, подбадривая и кивком приветствуя каждого, кто получал свой продуктовый набор.
   Гарри ездил к «Мэри» в конце каждой недели, а несколько недель спустя стал иногда ездить и по будним дням. Когда он пришел туда впервые после знакомства с Альбертой, она представила его некоторым своим подружкам, а в течение последующих месяцев — «У Мэри» и на вечеринках, куда они его водили — Гарри познакомился с несколькими миловидными мальчиками. Приходя к «Мэри», он больше не старался незаметно прокрасться к стойке и держаться поближе к выходу, а расхаживал по бару, высматривая знакомых и кивая им, садился за столики и, обняв какого-нибудь юношу за плечи, интересовался, кто это стоит у стойки и завидует ему. Большинство гомиков, его новых знакомых, питали к нему симпатию — он был хорошим ебарем, да и денег не жалел, — но не любили слишком часто проводить с ним слишком много времени. Хоть он и был неотесанным мужланом, они сторонились его не только из-за болтовни о забастовке, но и из-за некой странности и некоего ощущения неопределенности, в конце концов вызывавших у них тревогу. Все они встречали на своем веку всевозможных извращенцев — целовались с ними и ебались, отсасывали у них, — от мужчин, большую часть жизни просидевших в тюрьмах и получавших удовлетворение только от связи с мальчиками, и мужчин, способных перерезать горло не только без зазрения совести, но и без причины, до мужчин, которые, дождавшись, когда жены уйдут из дома, запирались в ванной и облачались в их одежду, а иногда, в свободный вечерок, наведывались в такие заведения, как «У Мэри». Но этих мужчин гомики видели насквозь, точно зная, как далеко можно заходить с ними в том или ином направлении. Гарри же был совершенно другим человеком — по крайней мере, так им казалось. Что-то в нем — нечто неясное, неуловимое, неощутимое — их настораживало. Они не знали, чего ожидать от Гарри: то ли ему попросту взбредет в голову вырядиться женщиной и пойти на бал гомиков или прошествовать по Бродвею; то ли он в один прекрасный день спятит и убьет кого-нибудь из них. Они понятия не имели.
   Когда кончилось лето и наступили погожие осенние деньки, Гарри стал ездить со своими новыми подружками за город. Прихватив несколько бутылок джина и бензедрин, они набивались в машину, включали на полную громкость радио, стучали по стенкам салона в ритме джазовой или блюзовой песни, подпевали, щелкали пальцами, ерзали на сиденьях… Ах, голубушка, чего бы я только под такую вещичку ни сделала!.. передавали друг дружке бутылку… изредка глота-ли таблеточку бенни… кокетничали с мужчинами, сидевшими в других машинах; или, если было настроение, слушали итальянскую оперу, восторженно вздыхая после каждой арии; рассказывали истории про великолепного тенора или импульсивную диву, мягко покачивая головами под музыку; отхлебывали маленькими глоточками из бутылки; визжали, показывая на деревья, чья листва напоминала им некое полотно Ренуара, подпрыгивали на сиденьях, пытаясь разглядеть необычное сочетание цветов, все сразу или по очереди показывали пальцами на рощицу, окрасившуюся в потрясающий багрянец, в золото, в коричневый или оранжевый цвет, на лесок, где великолепно сочетались все цвета, а листва окрасилась так ярко, что казалось, будто она флиртует с солнечным светом; а в промежутках были зеленые ветви сосен и голубые — елей, и несколько раз они останавливались у озера или пруда и, хихикая, резвились там, собирая желуди или каштаны, разувались, ополаскивали ноги в воде и, хихикая, наблюдали, как белки с минуту глазеют на них, прежде чем броситься наутек; они сидели у воды или под деревом и потягивали джин, глотали еще бенни, потом набивали багажник листвой и оставляли немного листьев себе, чтобы держать их на коленях, любоваться ими, нюхать их и чистить носовым платочком, снова и снова твердя о том, как они красивы… а Гарри сидел сзади, в основном помалкивая, не возражая ни против музыки, ни против визгливых восторженных криков из-за охапки листьев, почти ничего вокруг не замечая, но радуясь тому, что он с ними.
   После того, как установилась прохладная погода, ходить в пикетах стало менее утомительно. Когда рабочие заканчивали дежурить и отдавали сменщикам или убирали на ночь свои плакаты, они не были такими потными и измученными, как летом, и все же в начале и в конце каждого дня вид у них был чуть более мрачным, чем накануне. Некоторые в свободное от дежурства в пикете время сидели в конторе и пили пиво, однако большинство из них сидели или стояли небольшими группами и разговаривали. Двух бочонков пива, которые раньше заказывались ежедневно, хватало теперь на три-четыре дня — сэкономленные на этом суммы Гарри все равно заносил в свою расходную ведомость, — да и пили это пиво главным образом Гарри да ребята из «Грека». К тому же, поскольку с каждым днем темнело все раньше, все больше рабочих сразу после дежурства отправлялись домой смотреть телевизор или готовить ужин и ждать, когда придет с работы жена; а некоторые заходили в бар и возвращались домой поздно, чтобы избежать споров о том, кому теперь, когда жена работает, готовить и убираться.
   Рабочие больше не поглядывали в конец Второй авеню в ожидании грузовиков. Инцидент не был забыт, однако надежда, которую он пробудил — как и ненависть, вновь вызвавшая энтузиазм, — была безвозвратно утрачена, и забастовщики выполняли свои обязанности вяло и равнодушно. Некоторым удалось устроиться на другую работу, и их учетные книжки были аннулированы. Когда об этом было объявлено на субботнем собрании, со стороны группы поддержки раздались неодобрительные крики и свист, но рабочие молчали — одни завидовали ушедшим, другие впали в апатию и были уже ни на что не способны; впрочем, о тех, чьи книжки были аннулированы, забастовщики вспоминали разве что в пять часов, когда вливались в толпу рабочих с военной базы, направлявшихся по Пятьдесят Восьмой улице к подземке.
   В последнюю неделю перед переходом на «зимнее время» компания сделала долгожданную уступку: она наконец согласилась рассмотреть вопрос о разрешении профсоюзу и в дальнейшем управлять фондом соцобеспечения. Но были выдвинуты условия. Некоторые из них касались общей суммы отчислений со стороны компании, определенных аспектов надзора на заводе и ряда других вопросов, которые, как прекрасно знали обе стороны, можно было легко утрясти; но при этом компания хотела получить право уволить Гарри Блэка. Представители профсоюза тотчас же вскочили со своих мест и заявили, что это необоснованное, неслыханное требование. Дело, мол, не только в том, что Гарри как способный работник всегда был у них на хорошем счету, а главным образом в том, что одно лишь предположение, будто они могут подорвать доверие и благополучие рядовых членов профсоюза, является оскорблением их чести и достоинства. Мало того — оскорблением всех членов профсоюза и всех профсоюзных руководителей страны. Они с шумом захлопнули свои портфели, и две противостоящие стороны принялись торговаться, после чего, по прошествии довольно долгого времени, представители профсоюза демонстративно удалились.
   После начала забастовки компания и профсоюз встречались более сотни раз, и прошло уже больше месяца, как эти встречи сделались ежедневными, многочасовыми и изнурительными. Хотя ни одна из сторон не оказалась пока в безнадежном положении, напряжение возрастало. Руководство профсоюза понимало, что нельзя затягивать забастовку, не представив рабочим убедительного, доходчивого, приемлемого объяснения. Рабочие уже начинали открыто роптать; они явно были недовольны, к тому же нарастало давление со стороны правительственных организаций, которые в конце концов могли расследовать причины продления забастовки; однако теперь причина у профсоюза была.
   Харрингтон прекрасно понимал, что люди, с которыми он ведет переговоры, скорее сделают всё, чтобы завод был закрыт еще целый год, чем откажутся от контроля над фондом соцобеспечения, и был вполне готов откупиться от них — предложить отступного, — позволив им и впредь управлять фондом, однако они тоже должны были пойти на уступки. Нажим на компанию усиливался, но Харрингтон был полон решимости любым путем избавиться от Гарри Блэка и готов еще много месяцев держать завод закрытым, лишь бы этого добиться. Как точно установили бухгалтеры и налоговые эксперты, компания вполне могла закончить год без особых потерь. Давление на компанию нарастало, но нарастало оно, как было известно Харрингтону, и на профсоюз, и потому он решил, что пора заняться натуральным обменом. Харрингтон полагал, что профсоюз охотно уступит Гарри в обмен на фонд, ревизии которого явно не может допустить. Даже после того, как профсоюзные руководители демонстративно покинули заседание, он по-прежнему сохранял надежду, зная, что они просто не могут уступить сразу, а должны по крайней мере месяц, а то и больше, потратить на то, чтобы найти способ совершить сделку, не выходя за рамки правовых норм, существующих в профсоюзе.
   Разумеется, каждый из профсоюзных руководителей пытался — поначалу не делясь своими соображениями с другими — найти способ избавиться от Гарри, не ставя профсоюз под огонь критики: не составляло особого труда, например, вышвырнуть его вон под тем предлогом, что он выманивает у профсоюза деньги при помощи приписок в расходных ведомостях — впрочем, доводов можно было привести сколько угодно. В сущности, рядовые члены организации любое объяснение пропустили бы мимо ушей, будь предварительно объявлено, что компания пошла на уступки и подписала новый договор. Скучать по Гарри никто не стал бы.
   Они обдумали еще несколько вариантов, оценили обстановку и решили, что самое лучшее — это отстаивать свою нынешнюю позицию: Гарри — хороший рабочий, и он не будет уволен. Гарри был просто психом, но именно это и делало его таким полезным. Что касалось работы, он то и дело выходил за рамки договора, но эти мелкие нарушения способствовали тому, что компания не могла позволить себе ничего подобного. Гарри вынуждал компанию так долго и упорно бороться за права, которые она и без того имела согласно договору, что она попросту не успевала посягать на оговорки, ограничивавшие ее в правах. Они прекрасно понимали, что Гарри — их лучший отвлекающий маневр. К тому же благодаря ему руководителям было проще иметь дело с компанией. Хотя практически все представители компании, с которыми им приходилось иметь дело, ненавидели профсоюз, столь большая доля их ненависти носила личный характер и была обращена на Гарри, что руководству профсоюза не составляло особого труда вести с ними переговоры, а в обычных условиях — дела. Вдобавок ко всем прочим функциям, которые выполнял Гарри, он постоянно служил им козлом отпущения. Они никогда не сумели бы найти для триста девяносто второй организации другого такого усердного и способного цехового старосту, как Гарри Блэк. Он был незаменим.
   Однако истинной причиной их нежелания допустить увольнение Гарри было, разумеется, то, что это означало бы уступить компании в одном из вопросов, пускай даже несущественном; к тому же — что важнее всего — при передаче компании полномочий и привилегии на увольнение кого бы то ни было, они теряли право, принадлежавшее им и только им; мало того, допусти они нечто подобное однажды, их так или иначе вынудили бы допустить это еще раз. Однако, будь они даже более или менее уверены, что компания не попытается воспользоваться данным правом повторно, все равно нельзя было этого допустить. Кто-нибудь чего доброго мог вообразить о них черт знает что. Уже давно никто не пытался отобрать у них местную организацию (последняя попытка была без особого труда пресечена при помощи нескольких убийств), и, согласись они на это условие, кто-нибудь непременно счел бы их слишком слабыми, чтобы удержать организацию под своим крылом. Они не верили, что ее и вправду у них отберут, но и не хотели, чтобы их вынуждали тратить время и деньги на защиту своей собственности, особенно в тот момент, когда им вдобавок ко всему прочему удалось прибрать к рукам прекрасно функционирующий фонд соцобеспечения. Каждый из них взял под свою долю фонда долгосрочную ссуду, а для того, чтобы привести в порядок бухгалтерские книги, требовались время и сосредоточенность, к тому же порой, когда возникают проблемы, всё выходит из-под контроля и начинаются расследования, а это вновь приводит к потере времени и денег.
   Все эти вопросы были рассмотрены в табачно-алкогольном чаду, и по всему выходило так, что, поскольку компания больше не намерена бороться против того, чтобы они осуществляли руководство фондом, для беспокойства нет причин. Давление нарастало, но компания наверняка ощущала его еще в большей степени, иначе она вряд ли сделала бы это предложение. К тому же у них появилась возможность ослабить нажим — слегка, на некоторое время. В следующую субботу, прежде чем рабочие получат свои продуктовые наборы, они сообщат рядовым членам организации, что эти сукины дети, эти жирные кровопийцы готовы уступить в нескольких вопросах, если мы позволим им увольнять рабочих. И, разумеется, будут каждую субботу напоминать рабочим об этом, чего, скорее всего, окажется достаточно, чтобы вся их яростная ненависть была обращена на компанию. Руководители переглянулись. Никто не хотел ничего добавить. Они сошлись на том, что положение дел именно таково. Всё было ясно без слов. Власть они не уступят.
   Ребята из «Грека» по-прежнему приходили почти каждый вечер после ухода пикетчиков, сидели с Гарри, пили пиво и, если было настроение, заказывали еду. Гарри заносил стоимость покупок в свою расходную ведомость. Он пускался в свой обычный рассказ о забастовке, ребята, как обычно, не обращая на него внимания, пили пиво и слушали радио, а Гарри, как обычно, продолжал свое повествование.
   В будние дни, когда Гарри не ездил к «Мэри», после ухода ребят он запирал контору и шел домой. С того утра, когда он ударил Мэри, они едва перемолвились парой слов. После этого Мэри взяла ребенка и на несколько дней ушла из дома — Гарри ее отсутствия не заметил, — но жить с родителями было еще хуже, и вскоре она вернулась туда, где можно было хотя бы посмотреть телевизор. Гарри сразу шел спать, ложился на спину и принимался размышлять — не замечая Мэри, когда та ложилась, да и вспоминая о ней лишь изредка, как правило, тогда, когда швырял на стол деньги на еду. Лежа в постели, он не только думал о своих подружках из бара «У Мэри», но и надеялся, причем далеко не впервые, что завтра встретит такую, которая попросит его не просто проводить ее домой, а провожать каждый вечер; надеялся, что встретит ту, кто захочет с ним жить, и они смогут каждую ночь предаваться любви или просто сидеть, взявшись за руки, и он будет ощущать ее — маленькую, нежную, слабую — в своих объятиях… отнюдь не скользкую и грязную, как какая-нибудь опостылевшая пизда.
   В субботу, до раздачи продуктов, председатель выступил перед рабочими. В последние несколько месяцев рабочие все время оставались у стены, рядом с дверями, где раздавали пакеты — половина зала была пуста, а они толпились сбоку и отталкивали друг друга, пытаясь сохранить или занять место поближе к дверям; и с каждой неделей толкотня усиливалась, а крики делались громче. Руководство пыталось усадить рабочих, но те наотрез отказывались уступать свои места у дверей, и потому во время выступления председателя там теснились и толкались более тысячи человек.
   Рабочие!.. Рабочие, победа близка! Они терпят КРАХ! Рабочие немного притихли, и большинство из них уже смотрели на председателя. Все это длится долго… и, видит Бог, мы страдаем вместе с вами… но их позиция уже поколеблена. Они уступили еще не во всем, но это лишь вопрос времени. На большую часть наших условий они уже согласились и скоро согласятся на все. Не услышав ничего нового, рабочие беспокойно зашевелились, и галдеж усилился. Председатель поднял руки и закричал громче. При желании мы могли бы закончить забастовку уже на этой неделе, но такого желания у нас не возникло. Хотите знать, почему? Рабочие снова притихли и уставились на него. Потому что нам нравится вести переговоры с этими чванливыми ублюдками? потому что нам нравится спорить с людьми, которые пытаются лишить наши семьи куска хлеба? потому что нам нравится работать по шестнадцать, по восемнадцать часов в день? ? ? Нет! Я скажу вам, почему. Потому что они хотят получить право увольнять любого, кого пожелают, вот почему. Чтоб, к примеру, если им вожжа под хвост попадет и не понравится чья-нибудь физиономия, они могли тут же этого парня уволить. Не слушая ни вопросов, ни возражений. Попросту дать ему пинка под зад, и пускай он и его семья помирают с голоду. Вот почему мы так упорно боремся с этими ублюдками. Вот почему мы так долго бастуем. Рабочие стояли молча, неподвижно. Более тысячи человек, столпившихся у дверей, пристально смотрели на оратора. За то время, что мы ведем с ними переговоры, они уже не раз пытались тем или иным способом от нас откупиться при условии, что мы позволим им вышвыривать рабочих на улицу, когда вздумается. И вы знаете, что мы им сказали. Вы знаете, что мы ответили, когда они попробовали проверить нас на вшивость. Я скажу вам, что мы ответили. Мы встали, посмотрели этим ублюдкам прямо в глаза и сказали, бросили им прямо в жирные рожи: ДА ИДИТЕ ВЫ НА ХУЙ! Группа поддержки разразилась одобрительным ревом… вот что мы им сказали… другие тоже принялись кричать и свистеть в знак одобрения… вот что сказали люди, которых выбрали руководителями вашего профсоюза, а потом мы удалились… снова крики и топот… мы ушли, а эти ублюдки остались стоять. И можете не сомневаться, эти сукины дети как пить дать знают, что у нашего профсоюза нет уязвимых мест… почти все рабочие принялись орать и свистеть… да пускай они все передохнут, а мы скорее обоссым их могилы, чем позволим бросить хоть одного из наших собратьев на съедение волкам… рабочие продолжали орать, а председатель наклонился над краем сцены, пытаясь перекричать их… мы доказали этим жирный кровопийцам, что не хотим ничего, кроме честно заработанного доллара… мы же не подаяния просим, мы требуем, чтобы нам платили за нашу работу, но, видит бог, мы не позволим им жиреть на нашем поту. Мы, рабочие, вкалываем в поте лица, а они просиживают свои толстые задницы на мягких стульях, в кабинетах с кондиционерами, и загребают деньги за наш труд. И знаете, что они говорят? Они говорят, что будут платить вам в среднем восемь тысяч долларов в год плюс еще тысячу в виде дополнительных выплат. Они считают, что этого достаточно. Они говорят, что не смогут платить больше, если не уволят столько рабочих, сколько захотят. Знаете, что мы им на это ответили? Мы сказали, что все должны получать больше пятидесяти тысяч в год — как они, и им тут же пришлось заткнуть свои треклятые пасти… рабочие заревели так громко, что он вынужден был на минуту умолкнуть… прямо так им и сказали. Он постоял немного, опустив голову, потом поднял ее и заговорил тише, хрипя от воодушевления. Уверяю вас, рабочие, теперь, что бы ни случилось… пускай даже это будет стоить мне жизни… вам не придется волноваться о том, будет ли у вас работа завтра, послезавтра или на следующий день, — он говорил медленно, словно переутомился и ослаб настолько, что с трудом выдавливал из себя каждое слово, — в этом я вас уверяю и ручаюсь, что, когда мы подпишем договор, вы будете каждый вечер спокойно возвращаться домой, зная, что назавтра вас ждет работа. Не будет ни бессонных ночей, ни пустых желудков. Он отступил от края сцены и, слегка наклонив голову, сел рядом с остальными руководителями. Становясь в очередь за своими десятидолларовыми продуктовыми наборами, рабочие орали, похлопывали друг друга по спине и смеялись. В ближайшие несколько недель от них можно было не ждать неприятностей.
   В понедельник рабочие все еще пребывали в приподнятом настроении. Не было, правда, веселой атмосферы пикника, царившей в первые дни забастовки, когда они шутили, перебрасывались бейсбольным мячом, чесали языки да мыли и чистили машины; зато развеялись — по крайней мере на время — уныние и отчаяние последних нескольких месяцев. Так же, как в день инцидента с грузовиками, у них появилась реальная причина для ненависти, а это позволяло им игнорировать факты: забастовку, безденежье, то, что они уже полгода сидят без работы и не знают, как долго еще придется бастовать; ежедневные препирательства с женами, то, что приходится экономить на всем ради платежей за дом и машину, а в некоторых случаях — что уже и машины-то нет. Их ненависть и гнев не изливались больше на всех и вся вокруг, на всё, что попадалось под горячую руку, а были энергично обращены против компании и тех рабочих, которые пытались сорвать забастовку. Даже в их походке во время дежурства в пикете стала сквозить жизнерадостность, а в голосах — когда они разговаривали друг с другом, изредка смеясь, — слышался оптимизм.
   Гарри прохаживался вместе с рабочими, похлопывая их по задницам и приговаривая, что они сотрут этих кровососов в порошок. Пускай зарубят себе на носу, что нас не наебешь, — и, как всегда, он расплывался в своей улыбочке, как всегда, ставил штампы в книжки.
   В следующую субботу для того чтобы рабочие были по-прежнему сравнительно довольны, хватило и краткого напоминания, но вскоре ухмылки постепенно сменились хмурым видом, а хмурый вид — озадаченным, и хотя перед раздачей десятидолларовых продуктовых наборов председатель произнес страстную, яркую речь и в такой отеческой манере, на какую только был способен, объявил, что в День Благодарения вдобавок к обычному набору продуктов каждый получит четыре фунта курятины — группа поддержки принялась аплодировать, — они становились в очередь, ходили и говорили так же угрюмо и сокрушенно, как и всего за неделю-другую до этого. А потом настал День Благодарения. По крайней мере жены были дома и могли приготовить что-нибудь поесть.
   В тот вечер Гарри отправился на бал гомиков. Там собрались сотни гомиков, переодетых женщинами — некоторые взяли напрокат дорогие платья, драгоценности и меховые накидки. Они с важным видом расхаживали по огромному бальному залу, окликая друг дружку, крепко обнимаясь, выражая друг дружке свое восхищение, надменно усмехаясь, когда мимо проходил какой-нибудь ненавистный педик. Ах, только полюбуйся, какие на ней лохмотья! Ну просто шлюха подзаборная! М-да, одежонка, надо признать, не из лучших. Впрочем, в настоящем платье от Диора она бы и вовсе смотрелась уродиной, — и, презрительно оглядев ее, они продолжали ходить с важным видом.