Страница:
Единственный стоящий способ научить чему-нибудь других -это выступать в качестве примера, пусть даже отрицательного, если ничего другого не остается.
А. Эйнштейн
Личное поведение
САМОДИСЦИПЛИНА
Я понял, что наука -- это призвание и служение, а не служба. Я научился люто ненавидеть любой обман и интеллектуальное притворство и гордиться отсутствием робости перед любой задачей, на решение которой у меня есть шансы. Все это стоит тех страданий, которыми приходится расплачиваться, но от того, кто не обладает достаточными физическими и моральными силами, я не стал бы требовать этой платы. Ее не в состоянии уплатить слабый, ибо это убьет его.
Н. Винер
Как правило, истинный ученый ведет почти монашескую жизнь, оградившись от мирских забот и полностью посвятив себя работе. Ему нужна железная самодисциплина, чтобы сконцентрировать все свои способности на сложной работе, эксперименте, теоретической деятельности, требующей продолжительного и безраздельного внимания. Он знает по собственному опыту, что творческий акт не должен прерываться и не может протекать без напряжения; интуитивное увязывание многих факторов в гармоничное целое либо совершается в один прием, либо не совершается вообще. Художник может одним движением руки провести нужную линию, чтобы довести картину до совершенства, но он не в состоянии выполнить этот завершающий мазок, разбив движение на части. Реактивный самолет стремительно разрезает небо, но если попытаться уменьшить его скорость ниже определенного порога, он рухнет. Двигаясь в приятно-неторопливом темпе, наш разум способен преуспеть только в описании поверхностных явлений.
Настойчивые усилия по созданию и развитию совершенно новой области знаний требуют от ученого способности к величайшему самоконтролю. Порой целая жизнь может понадобиться только для того, чтобы наметить основные принципы и набросать общую картину исследования, в достаточной степени понятную тем, кто будет ею пользоваться и заниматься ее усовершенствованием. При разработке подобной обширной тематики промедление нежелательно еще и потому, что "перемешивание" гигантского объема информации для выявления в ней широкомасштабных связей может происходить только в голове одного человека, а следовательно, на протяжении только одной жизни. Как миллионы трудолюбивых каменщиков не стоят одного великого архитектора, так и при закладке основания для значительной научной концепции ни ускоренный темп работы множества людей, ни пусть даже спокойная и неторопливая работа нескольких одаренных инженеров не сравнятся с тем священным огнем, которым одержим один человек, подчинивший себя претворению своей идеи в жизнь. И тут не помогут философские рассуждения о свободе воли. Вопрос не в том, обладаем ли мы свободой воли, ибо на практике степень свободы волеизъявления относительна. Зато мы обладаем полной свободой воли, чтобы решить, делать или не делать, "быть или не быть". Если уж наша воля ограничена, то только способностью трудиться без перерыва по 14 часов в день, а когда речь идет о целой жизни, заполненной напряженной работой, то совершенно ясно, что это под силу далеко не каждому человеку.
В воспитании самодисциплины существует опасность подмены целей средствами. Как и во многих других видах полезной деятельности, у нас формируются условные рефлексы, из-за которых мы путаем то, что пригодно для использования, с тем, что само по себе представляет ценность. Для профессионального спортсмена развитие собственной физической формы является самоцелью. Артист цирка, научившийся заглатывать шпаги или не моргнув глазом протыкать себе руки иглами, гордится своими достижениями ради них самих. Что же касается ученого то для него самодисциплина является лишь одним из качеств, необходимых для достижения высших успехов в избранной им области. Не исключено, что изучение сложного текста в переполненном автобусе полезно в качестве средства развития способности к сосредоточению, но я определенно не рекомендую заниматься умственной деятельностью в местах, не приспособленных для этого. Ученому не следует придерживаться ни спартанского идеала предельной суровости и самоограничения, ни эпикурейского стремления к роскошной жизни. Его цель -- открытие, и он не должен забывать об этом. Если он и может позволить себе пользоваться некоторыми видами комфорта и даже роскоши, то не ради них самих, а только в качестве средства сохранить свою энергию для еще более упорного стремления к совершенству в науке.
Я предпочитаю "эпикурейско-спартанский" образ жизни. Я позволяю себе в кабинете, лаборатории и дома все возможные удобства, которые могут увеличить мою работоспособность, но не более того. Мои комнаты в институте и дома обставлены комфортабельной мебелью, в них есть кондиционер и звукоизоляция. Я очень привередлив в выборе для работы наиболее простых и высококачественных из существующих инструментов, вне зависимости от их стоимости. Я не провожу отпуск в солнечной Флориде, потому что это чересчур надолго оторвало бы меня от моей работы, но я нежусь на солнышке, хотя для этого мне пришлось оборудовать собственную "Флориду" прямо в институте, в одной из лабораторий. В зимнем Монреале не так часто бывает солнце, но когда уж оно есть, я провожу свой обеденный перерыв в удобном кресле перед раскрытым окном и вбираю максимум солнечной энергии. Я не могу позволить себе тратить попусту время, а сама еда занимает только десять минут, так что я установил во "Флориде" диктофон и работаю на солнышке часок-другой. если день выдался ясный. Новые сотрудники, впервые появляющиеся в полдень на научной конференции, выглядят несколько обескураженными, созерцая полуголого директора, но вскоре они к этому привыкают и в конце концов сами начинают нежиться на солнце. Это приносит им пользу -- значительно больше пользы, чем если бы они видели меня в прекрасно сшитом костюме или даже в академической мантии. К тому же мы, похоже, добиваемся в этой приятной и комфортабельной обстановке лучших результатов, чем в накуренном кабинете, и здесь нам труднее помешать, поскольку во "Флориде" нет телефона, а дверь всегда заперта.
СТОЙКОСТЬ К РАЗОЧАРОВАНИЯМ
Разочарования в науке приходят гораздо чаще, чем успехи. Трудно смириться с тем, что прекрасный эксперимент не может быть выполнен из-за технических трудностей или что наша радость по поводу создания всеобъемлющей теории несколько преждевременна, так как только что обнаруженные факты не согласуются с ней. Способность переносить неудачу -- одно из самых ценных свойств плодотворно работающего ученого, так как наряду с неудачами эта способность в конечном счете приведет к появлению одной-двух успешных работ, окупив таким образом настойчивость исследователя.
Научное творчество приносит ученому огромное удовлетворение, но имеет и свои специфические трудности, которым нужно уметь противостоять. Для начала давайте рассмотрим наиболее распространенные из них.
"Но знанья это дать не может..."
Я богословьем овладел,
Над философией корпел,
Юриспруденцию долбил
И медицину изучил.
Однако я при этом всем
Был и остался дураком.
В магистрах, докторах хожу
И за нос десять лет вожу
Учеников, как буквоед,
Толкуя так и сяк предмет.
Но знанья это дать не может,
И этот вывод мне сердце гложет...
(И. В. Гете, "Фауст". Перев. Б. Пастернака)
Счастлив (и наивен) тот экспериментатор, в чью голову никогда не приходила эта мысль, способная повергнуть в жестокое уныние. В бесконечной цепи наших идей каждое звено, безусловно, связано со всеми другими, но если попытаться изучить эти связи на протяжении одной человеческой жизни, то полученное знание будет чисто поверхностным. Не лучше ли смиренно принять, что человеческий разум не в состоянии достичь всей полноты знания, и сосредоточиться на одной центральной проблеме, не растрачивая энергию на бесплодные поиски абсолютного знания. Обширные знания также не превращают человека в ученого, как запоминание слов не делает из него писателя. Разумеется, трудно достичь литературного мастерства без соответствующего словарного запаса, но я убежден, что даже величайший литературный талант иссякнет, если его обладатель примется заучивать наизусть сотни и тысячи разделов любого толкового словаря или же анализировать грамматическую правильность каждой написанной фразы. Чтобы идти к своей цели и не чувствовать себя отягощенным ненужным балластом, необходимо четко представлять себе, что нужно изучать и чего не нужно. Многое из того, что имеет огромное значение для статистика, логика или философа науки, может оказаться только обременительным для экспериментатора в его повседневной работе. Все, что связано с научным исследованием -- математика, философия, логика, психология, даже методы управления группой или упорядочения карточек в картотеке,-- так или иначе имеет отношение к медику-экспериментатору, но ему совсем не обязательно все это знать, достаточно просто располагать сведениями о необходимой справочной литературе по этим вопросам.
Хотя Природа вечна и бесконечна, ее исследователь соприкасается с ней только на протяжении своей собственной жизни и в меру своих собственных ограниченных возможностей. Поэтому простота и краткость -- не просто свойства науки, они составляют саму ее сущность.
Когда я студентом-медиком впервые зашел в библиотеку нашей кафедры биохимии, то увидел целую стену, целиком заполненную томами "Справочника по биологическим методам" Абдерхальдена и "Справочника по органической химии" Бейльштейна. Я был просто ошарашен этим зрелищем. Никогда ранее я не ощущал столь отчетливо ограниченность своих возможностей. Каждый том мне, как биохимику, был нужен, но с первого же взгляда стало ясно, что, проживи я хоть сто лет, овладеть всем этим мне не под силу. Я всегда вспоминаю это ощущение, когда вижу ошарашенные лица аспирантов, впервые входящих в нашу библиотеку, насчитывающую теперь более полумиллиона томов.
Подобные обескураживающие факты порой отпугивают от науки многих талантливых людей. Я преодолел в себе чувство неполноценности, постоянно повторяя: "Если другие смогли это сделать, то почему же я не смогу?" Для такого "оптимизма по аналогии" у меня, в общем-то, не было оснований, однако этот способ сработал. Он помог мне восстановить уверенность в себе. Я и сейчас время от времени прибегаю к нему, когда ощущаю полнейшую неспособность выполнить ту или иную работу, что, кстати, случается нередко.
К примеру, собирая материал для этой книги, я вынужден был просмотреть огромное количество литературы по проблемам психологии, философии и статистики Затем меня внезапно осенило, что для определения того, что заслуживает включения в мою книгу, я должен просто заменить вопрос "Если другие смогли это сделать, то почему же я не смогу?" вопросом "Что знали те, кто смог это сделать?". Разумеется, я в основном ориентировался на ученых, проявивших себя в области экспериментальной медицины. Не философам, не логикам и не математикам указывать нам, что следует делать в области экспериментальной медицины! Я неоднократно разговаривал об этом с многими выдающимися учеными нашего времени и отлично знаю уровень их внемедицинских познаний. Мне также хорошо известны трудности, с которыми сталкивались я и мои ученики. Я уверен: в поисках того, что следует делать и что стоит читать, мои рекомендации принесут большую пользу, чем кабинетные рассуждения специалистов, непричастных к медицинским исследованиям.
Эксперимент, который не удается повторить.
Иногда -- не часто, но гораздо чаще, чем хотелось бы,-случается так, что какой-то результат удалось получить, экспериментируя с большой группой подопытных животных... и никогда более. Это производит крайне угнетающее впечатление. Как правило, противоречивые результаты побуждают нас к проведению длительной серии экспериментов, в которых мы безуспешно пытаемся восстановить полученные в первый раз результаты. Если мы сами проводили этот эксперимент, то начинаем терзать свою память, стараясь припомнить какую-нибудь деталь методики, которую могли как-то упустить, но ничего не можем вспомнить. Если же эксперимент первоначально выполняли лаборанты, то мы начинаем мучить их вопросами: "Вы уверены, что вводили препарат подкожно?", "Как вы тогда приготовляли раствор?", "Какие интервалы времени выдерживались между отдельными инъекциями?" В конце концов вы издаете отчаянный вопль: "Но должно же быть какое-то отличие, ведь в первый раз это сработало на каждом животном! Результаты определенно имеют высокую статистическую значимость. Думайте же, думайте!" Но никому не приходит в голову ни одного отличия между тем экспериментом, в котором такой результат наблюдался, и тем, где этого не было. И мы снова и снова повторяем эксперимент, меняя наугад то один, то другой фактор, но все без толку. Есть от чего впасть в уныние!
И только через несколько лет, по совершенно другому поводу случайно обнаруживается именно тот фактор, который вызвал когда-то столько огорчений. В моей практике, например, одно из проявлений так называемого "фактора клетки", с которым мы познакомимся позже (с. 313), неожиданно коснулось только одной клетки. Несомненно, чем чаще выясняется причина, по которой не удалось воспроизвести эксперимент, тем больше вероятность преодоления подобных казусов в будущем. Кроме того, обнаружение подобных факторов нередко привлекает наше внимание к явлениям, еще более важным, чем те, которые мы первоначально исследовали.
И все же огорчение от постоянных неудач способно вызвать у молодого человека что-то вроде "лабораторного невроза", как назвал его X. Харрис. Он становится раздражительным, агрессивным, подавленным и обескураженным; в результате он может даже бросить науку. В этом случае лучше всего работать над несколькими темами сразу. Даже если только одна из них пойдет успешно, это по крайней мере придает бодрости. По той же причине полезно заниматься каким-либо вспомогательным делом -лечебной, административной или преподавательской работой, ибо это поможет создать ощущение полезной деятельности.
Огорчения, в которых бывает неловко признаться.
Они действуют еще более угнетающе, поскольку нас особенно раздражает то, что мы раздражаемся. Задержка в продвижении по службе или же какая-нибудь административная проблема, которую не следовало бы принимать близко к сердцу, раздражают не только сами по себе, но уже самим фактом нашей озабоченности ими.
Я знавал многих ученых, превратившихся в "интеллектуальных развалин" с серьезным комплексом неполноценности только потому, что не получили какую-то премию или награду, которую, как им казалось, они заслужили, или не были избраны в какое-то почетное общество. В подобных случаях формальное признание заслуг становится самоцелью и губит подлинные и естественные мотивы, движущие ученым. У меня есть несколько высокоуважаемых и добившихся успехов коллег, которые по тем или иным причинам не были избраны в члены Канадского Королевского общества30 и от этого склонны считать себя совершенными неудачниками. Они постоянно возвращались к этой болезненной для себя теме и делали все новые попытки добиться вожделенной почести, не останавливаясь даже перед самыми унизительными просьбами о ходатайстве. В конце концов они с негодованием бросали занятия наукой, хотя и обладали для этого всеми необходимыми качествами.
Как я уже говорил, в отличие от многих моих более сдержанных коллег я целиком признаю, что внешнее одобрение, выражающееся в разнообразных видах признания и почестей, является важным стимулом для большинства из нас, если не для всех. Хорошо это или плохо, но дело обстоит именно так. Однако эта жажда признания не должна превращаться в главную цель жизни. Ни один подлинный ученый не примет желанного признания ценой превращения в мелкого политикана, вся энергия которого до такой степени поглощена "нажиманием на рычаги", что для науки уже не остается сил.
Молодой ученый может избавить себя от массы ненужных огорчений, подстерегающих исследователя на всем протяжении его карьеры, если будет относиться к таким вещам философски. Ведь в научном обществе может быть только один президент, а на кафедре -- один заведующий. Осознание этого факта, если быть до конца последовательным, принесет больше пользы и вам, и окружающим. Перефразируя уже упоминавшееся знаменитое изречение, приписываемое Катону Старшему, скажем: "Пусть лучше люди спрашивают, почему он не заведует кафедрой, чем почему заведует".
СКРОМНОСТЬ
Скромность -- это недостаток, которого ученые практически лишены. И счастье, что это так. Чего бы мы добились, если бы ученый стал сомневаться в своем собственном интеллекте? Весь прогресс оказался бы парализован его робостью. Он должен верить не только в науку вообще, но и в свою собственную науку. Он не должен считать себя непогрешимым, но когда он экспериментирует или рассуждает, ему следует обладать непоколебимой уверенностью в своей интеллектуальной мощи.
Шарль Рише
Если что и необходимо ученому, так это нечто вроде мании величия, приправленной смирением. Он должен иметь достаточно уверенности в себе, чтобы стремиться к звездам, и в то же время достаточно смирения, чтобы без всякого разочарования осознавать, что он никогда их не достигнет. К несчастью, подобная мания величия и твердая решимость в своем стремлении к звездам "победить или погибнуть" могут отравить жизнь ученого и даже в еще большей степени жизнь его коллег.
Некоторые ученые вырабатывают в себе такую болезненную жажду восхвалений, что проводят большую часть жизни в назойливых попытках привлечь внимание к своим достижениям. Это не только неэффективный, но и в высшей степени отталкивающий способ утвердить свое положение в обществе. Есть только одна форма поведения, являющаяся, по крайней мере для меня, еще более отвратительной,-- это обдуманная демонстрация скромности. Подлинная скромность остается запрятанной глубоко внутри, она никогда не бывает настолько нескромной, чтобы привлекать к себе внимание. По-настоящему великие люди слишком честны, чтобы демонстрировать скромность как социальную ценность, и слишком застенчивы, чтобы демонстрировать публике свою искреннюю скромность.
ВРЕМЯ ДЛЯ РАЗДУМИЙ
Как бы ни был активен ученый и как бы ни стремился к практической работе, он должен выделять время для размышлений. Казалось бы, это очевидно, и все же .многие исследователи в такой степени поддаются стремлению быть все время "в деле", что у них не остается времени для правильного планирования экспериментов и для осмысления наблюдений. Типичный "работяга" -- обычно молодой человек -- переоценивает значение "делания" конкретных вещей; он не ощущает себя работающим, если спокойно сидит на месте, погруженный в свои мысли или даже просто в мечты. Это великое заблуждение. Мы уже видели, что некоторые самые лучшие идеи рождались в полудреме или в фантазиях, между тем как одна хорошая идея может освободить нас от многочасовой рутинной работы.
Но нет ничего хуже, если, размышляя, вы были вынуждены прервать ход своих мыслей как раз в тот момент, когда идея была готова родиться. Вот почему, желая на чем-либо сосредоточиться, я скрываюсь в своем кабинете под защитой таблички "Просьба не беспокоить!" и отключаю телефоны. Чтобы сделать этот заслон действенным, понадобилось немало времени. Всегда появлялось что-нибудь экстренное -- эксперимент ли, который сорвется без моего немедленного вмешательства, неотложный ли междугородный звонок, внезапное посещение какой-нибудь важной персоны,-- и я был вынужден признать, что для таких случаев должно делаться исключение. В результате исключения превращались в правило и у меня никогда не оставалось времени для себя. Тогда мне пришла в голову простая мысль: порой я отсутствую неделями, совершая лекционное турне, но лаборатория при этом функционирует вроде бы нормально; отсюда вывод -- она должна быть в состоянии обходиться без меня в течение нескольких часов в день, даже если я и в городе. Это умозаключение придало мне силы сделать решительный шаг, и теперь, когда на дверях висит табличка "Просьба не беспокоить!", действительно никто не имеет права войти, за исключением г-жи Стауб, да и то лишь в случае смертельной опасности. Конечно, следует признать, что иногда моя оборонительная система дает сбои. Я помню -- как такое забыть! -- период, когда новенькая телефонистка обучалась искусству убеждать людей, желающих побеседовать со мной по "личным вопросам", изложить свой вопрос в письменном виде. Количество подобных звонков и предельная разговорчивость некоторых абонентов в большинстве случаев делали эту защитную меру необходимой. Но подчас и эта система страдала отсутствием гибкости: моя жена не испытала большого удовольствия, когда, попросив меня к телефону, получила совет изложить свой вопрос письменно. На следующий день телефонистка объяснила, что она не разобрала фамилию звонившей, и мне остается только гадать, сколько подобных казусов прошло мимо моего внимания.
Пусть же те, кто сомневается в целесообразности применения подобных драконовских мер, учатся на моем опыте: лаборатория прекрасно работает, несмотря на мое периодическое отсутствие. Мои помощники научились в экстренных случаях принимать самостоятельные решения (фактически такие случаи крайне редки), а человек, звонивший по междугородному телефону, звонит снова, и, как правило, звонок его оказывается не таким уж срочным. Даже важный гость не обижается, ибо знает, что о встрече надо было договориться заранее, а секретарша просто говорит ему, что меня "тут нет" (умалчивая о том, что я есть "там", за закрытой дверью). Как бы то ни было, сделать вывод о моем оскорбительном к нему безразличии никак нельзя, раз уж я даже не был поставлен в известность о его прибытии.
Правда, остается возможность, что важная персона захочет договориться о встрече на завтра. Но мы готовы и к этому. Наши посетители делятся на три типа:
1. Очень интересные люди. Их я всегда рад видеть, так что тут проблем не возникает.
2. Умеренно интересные люди. Для них, как и для любого заинтересованного посетителя, для начала устраивается экскурсия но институту в сопровождении "дежурного" сотрудника. Это дает им хорошее представление о нашей текущей тематике и методах работы. Затем я принимаю их в своем рабочем кабинете, длительность пребывания в котором зависит от того, хочет ли посетитель просто обменяться рукопожатием, сфотографироваться на память, получить автограф на книге или же обсудить действительно нужные вопросы. Иногда они оказываются гораздо более интересными людьми, чем предполагалось, но такое случается редко. Значительно чаще они оказываются менее интересными, чем предполагалось, и тогда проблема состоит в том, как закончить беседу, никого не обидев. Вот тут в ход вступает операция "Найтингейл" (соловей), призванная избавить страдальца от мучений. По понятным причинам я не могу раскрыть ее подлинные детали, но принцип ее действия следующий: я вызываю г-жу Стауб по внутренней связи и спрашиваю ее, готова ли рукопись для доктора Найтингейла. Это -- секретный сигнал. Она отвечает, что нет пока, но будет готова через несколько минут. Она, конечно, знает, что не существует ни этой рукописи, ни самого доктора Найтингейла. Мой вопрос означает только, что через пару минут она должна влететь в мой кабинет, возбужденно сообщая, что меня экстренно требуют в лабораторию. Конечно, в таком известии есть доля преувеличения и даже, можно сказать, "лжи во спасение", но ведь я и в самом деле почти всегда могу оказаться чем-либо полезным в лаборатории, так что беседа прекращается вполне приличным образом... Мало кто из посетителей способен заподозрить причинную связь между моим интересом к рукописи доктора Найтингейла и возникновением экстренной ситуации в лаборатории.
3. Зануды и придурки. Похоже, я обладаю особой привлекательностью для зануд и "чокнутых" всех сортов. Одни хотят продать мне страховой полис или лекарство от рака, другие бесплатно предлагают собственное тело для последующего анатомического исследования либо самые доступные способы прославиться. Визитеров этого типа следует выявлять, выслушивать, благодарить за их доброту и без излишнего шума выпроваживать с помощью секретарши.
Я прошу извинить меня за столь пространные рассуждения о необходимости выделять время для раздумий и о способах, используемых нами для достижения этого, но, я уверен, большинство моих коллег согласятся с тем, что это чрезвычайно важный вопрос и для нахождения его приемлемого решения никакие усилия не будут излишними.
ВНЕНАУЧНЫЕ ИНТЕРЕСЫ
Говоря на эту тему, мне почти нечего почерпнуть из собственного опыта. Меня интересует очень немногое из того, что совсем не связано с наукой, а может быть, я просто смотрю на все теми же глазами, что и на науку. Я никогда не был в состоянии провести четкую грань между личной и научной жизнью. Возможно, с этим связано и мое абсолютное безразличие к материальным благам. Если я пользуюсь автомобилем, книгой или предметом обстановки. для меня не имеет ровно никакого значения, принадлежат они мне или нет.
Вплоть до недавнего времени библиотека нашего института принадлежала лично мне. Составившие ядро библиотеки книги были куплены еще в бытность мою аспирантом на заработанные не без труда деньги у г-жи Бидль -- вдовы моего бывшего шефа. Потом в течение ряда лет мне приходилось оплачивать все расходы по ее содержанию (зарплата стенографистки, почтовые расходы, канцелярские принадлежности, ящики для карточек и типографских оттисков и т. п.) из своего скудного жалованья. Но когда это библиотечное дело стало разрастаться в солидную службу, я просто подарил ее нашему факультету. Я сделал это не из великодушия, а просто потому что владение библиотекой не имеет для меня смысла. Желание продать ее могло бы возникнуть у меня не в большей степени, чем мысль продать семейный альбом, не говоря о том, что я все равно делился и буду продолжать делиться этими книгами и отдельными оттисками со своими коллегами.
А. Эйнштейн
Личное поведение
САМОДИСЦИПЛИНА
Я понял, что наука -- это призвание и служение, а не служба. Я научился люто ненавидеть любой обман и интеллектуальное притворство и гордиться отсутствием робости перед любой задачей, на решение которой у меня есть шансы. Все это стоит тех страданий, которыми приходится расплачиваться, но от того, кто не обладает достаточными физическими и моральными силами, я не стал бы требовать этой платы. Ее не в состоянии уплатить слабый, ибо это убьет его.
Н. Винер
Как правило, истинный ученый ведет почти монашескую жизнь, оградившись от мирских забот и полностью посвятив себя работе. Ему нужна железная самодисциплина, чтобы сконцентрировать все свои способности на сложной работе, эксперименте, теоретической деятельности, требующей продолжительного и безраздельного внимания. Он знает по собственному опыту, что творческий акт не должен прерываться и не может протекать без напряжения; интуитивное увязывание многих факторов в гармоничное целое либо совершается в один прием, либо не совершается вообще. Художник может одним движением руки провести нужную линию, чтобы довести картину до совершенства, но он не в состоянии выполнить этот завершающий мазок, разбив движение на части. Реактивный самолет стремительно разрезает небо, но если попытаться уменьшить его скорость ниже определенного порога, он рухнет. Двигаясь в приятно-неторопливом темпе, наш разум способен преуспеть только в описании поверхностных явлений.
Настойчивые усилия по созданию и развитию совершенно новой области знаний требуют от ученого способности к величайшему самоконтролю. Порой целая жизнь может понадобиться только для того, чтобы наметить основные принципы и набросать общую картину исследования, в достаточной степени понятную тем, кто будет ею пользоваться и заниматься ее усовершенствованием. При разработке подобной обширной тематики промедление нежелательно еще и потому, что "перемешивание" гигантского объема информации для выявления в ней широкомасштабных связей может происходить только в голове одного человека, а следовательно, на протяжении только одной жизни. Как миллионы трудолюбивых каменщиков не стоят одного великого архитектора, так и при закладке основания для значительной научной концепции ни ускоренный темп работы множества людей, ни пусть даже спокойная и неторопливая работа нескольких одаренных инженеров не сравнятся с тем священным огнем, которым одержим один человек, подчинивший себя претворению своей идеи в жизнь. И тут не помогут философские рассуждения о свободе воли. Вопрос не в том, обладаем ли мы свободой воли, ибо на практике степень свободы волеизъявления относительна. Зато мы обладаем полной свободой воли, чтобы решить, делать или не делать, "быть или не быть". Если уж наша воля ограничена, то только способностью трудиться без перерыва по 14 часов в день, а когда речь идет о целой жизни, заполненной напряженной работой, то совершенно ясно, что это под силу далеко не каждому человеку.
В воспитании самодисциплины существует опасность подмены целей средствами. Как и во многих других видах полезной деятельности, у нас формируются условные рефлексы, из-за которых мы путаем то, что пригодно для использования, с тем, что само по себе представляет ценность. Для профессионального спортсмена развитие собственной физической формы является самоцелью. Артист цирка, научившийся заглатывать шпаги или не моргнув глазом протыкать себе руки иглами, гордится своими достижениями ради них самих. Что же касается ученого то для него самодисциплина является лишь одним из качеств, необходимых для достижения высших успехов в избранной им области. Не исключено, что изучение сложного текста в переполненном автобусе полезно в качестве средства развития способности к сосредоточению, но я определенно не рекомендую заниматься умственной деятельностью в местах, не приспособленных для этого. Ученому не следует придерживаться ни спартанского идеала предельной суровости и самоограничения, ни эпикурейского стремления к роскошной жизни. Его цель -- открытие, и он не должен забывать об этом. Если он и может позволить себе пользоваться некоторыми видами комфорта и даже роскоши, то не ради них самих, а только в качестве средства сохранить свою энергию для еще более упорного стремления к совершенству в науке.
Я предпочитаю "эпикурейско-спартанский" образ жизни. Я позволяю себе в кабинете, лаборатории и дома все возможные удобства, которые могут увеличить мою работоспособность, но не более того. Мои комнаты в институте и дома обставлены комфортабельной мебелью, в них есть кондиционер и звукоизоляция. Я очень привередлив в выборе для работы наиболее простых и высококачественных из существующих инструментов, вне зависимости от их стоимости. Я не провожу отпуск в солнечной Флориде, потому что это чересчур надолго оторвало бы меня от моей работы, но я нежусь на солнышке, хотя для этого мне пришлось оборудовать собственную "Флориду" прямо в институте, в одной из лабораторий. В зимнем Монреале не так часто бывает солнце, но когда уж оно есть, я провожу свой обеденный перерыв в удобном кресле перед раскрытым окном и вбираю максимум солнечной энергии. Я не могу позволить себе тратить попусту время, а сама еда занимает только десять минут, так что я установил во "Флориде" диктофон и работаю на солнышке часок-другой. если день выдался ясный. Новые сотрудники, впервые появляющиеся в полдень на научной конференции, выглядят несколько обескураженными, созерцая полуголого директора, но вскоре они к этому привыкают и в конце концов сами начинают нежиться на солнце. Это приносит им пользу -- значительно больше пользы, чем если бы они видели меня в прекрасно сшитом костюме или даже в академической мантии. К тому же мы, похоже, добиваемся в этой приятной и комфортабельной обстановке лучших результатов, чем в накуренном кабинете, и здесь нам труднее помешать, поскольку во "Флориде" нет телефона, а дверь всегда заперта.
СТОЙКОСТЬ К РАЗОЧАРОВАНИЯМ
Разочарования в науке приходят гораздо чаще, чем успехи. Трудно смириться с тем, что прекрасный эксперимент не может быть выполнен из-за технических трудностей или что наша радость по поводу создания всеобъемлющей теории несколько преждевременна, так как только что обнаруженные факты не согласуются с ней. Способность переносить неудачу -- одно из самых ценных свойств плодотворно работающего ученого, так как наряду с неудачами эта способность в конечном счете приведет к появлению одной-двух успешных работ, окупив таким образом настойчивость исследователя.
Научное творчество приносит ученому огромное удовлетворение, но имеет и свои специфические трудности, которым нужно уметь противостоять. Для начала давайте рассмотрим наиболее распространенные из них.
"Но знанья это дать не может..."
Я богословьем овладел,
Над философией корпел,
Юриспруденцию долбил
И медицину изучил.
Однако я при этом всем
Был и остался дураком.
В магистрах, докторах хожу
И за нос десять лет вожу
Учеников, как буквоед,
Толкуя так и сяк предмет.
Но знанья это дать не может,
И этот вывод мне сердце гложет...
(И. В. Гете, "Фауст". Перев. Б. Пастернака)
Счастлив (и наивен) тот экспериментатор, в чью голову никогда не приходила эта мысль, способная повергнуть в жестокое уныние. В бесконечной цепи наших идей каждое звено, безусловно, связано со всеми другими, но если попытаться изучить эти связи на протяжении одной человеческой жизни, то полученное знание будет чисто поверхностным. Не лучше ли смиренно принять, что человеческий разум не в состоянии достичь всей полноты знания, и сосредоточиться на одной центральной проблеме, не растрачивая энергию на бесплодные поиски абсолютного знания. Обширные знания также не превращают человека в ученого, как запоминание слов не делает из него писателя. Разумеется, трудно достичь литературного мастерства без соответствующего словарного запаса, но я убежден, что даже величайший литературный талант иссякнет, если его обладатель примется заучивать наизусть сотни и тысячи разделов любого толкового словаря или же анализировать грамматическую правильность каждой написанной фразы. Чтобы идти к своей цели и не чувствовать себя отягощенным ненужным балластом, необходимо четко представлять себе, что нужно изучать и чего не нужно. Многое из того, что имеет огромное значение для статистика, логика или философа науки, может оказаться только обременительным для экспериментатора в его повседневной работе. Все, что связано с научным исследованием -- математика, философия, логика, психология, даже методы управления группой или упорядочения карточек в картотеке,-- так или иначе имеет отношение к медику-экспериментатору, но ему совсем не обязательно все это знать, достаточно просто располагать сведениями о необходимой справочной литературе по этим вопросам.
Хотя Природа вечна и бесконечна, ее исследователь соприкасается с ней только на протяжении своей собственной жизни и в меру своих собственных ограниченных возможностей. Поэтому простота и краткость -- не просто свойства науки, они составляют саму ее сущность.
Когда я студентом-медиком впервые зашел в библиотеку нашей кафедры биохимии, то увидел целую стену, целиком заполненную томами "Справочника по биологическим методам" Абдерхальдена и "Справочника по органической химии" Бейльштейна. Я был просто ошарашен этим зрелищем. Никогда ранее я не ощущал столь отчетливо ограниченность своих возможностей. Каждый том мне, как биохимику, был нужен, но с первого же взгляда стало ясно, что, проживи я хоть сто лет, овладеть всем этим мне не под силу. Я всегда вспоминаю это ощущение, когда вижу ошарашенные лица аспирантов, впервые входящих в нашу библиотеку, насчитывающую теперь более полумиллиона томов.
Подобные обескураживающие факты порой отпугивают от науки многих талантливых людей. Я преодолел в себе чувство неполноценности, постоянно повторяя: "Если другие смогли это сделать, то почему же я не смогу?" Для такого "оптимизма по аналогии" у меня, в общем-то, не было оснований, однако этот способ сработал. Он помог мне восстановить уверенность в себе. Я и сейчас время от времени прибегаю к нему, когда ощущаю полнейшую неспособность выполнить ту или иную работу, что, кстати, случается нередко.
К примеру, собирая материал для этой книги, я вынужден был просмотреть огромное количество литературы по проблемам психологии, философии и статистики Затем меня внезапно осенило, что для определения того, что заслуживает включения в мою книгу, я должен просто заменить вопрос "Если другие смогли это сделать, то почему же я не смогу?" вопросом "Что знали те, кто смог это сделать?". Разумеется, я в основном ориентировался на ученых, проявивших себя в области экспериментальной медицины. Не философам, не логикам и не математикам указывать нам, что следует делать в области экспериментальной медицины! Я неоднократно разговаривал об этом с многими выдающимися учеными нашего времени и отлично знаю уровень их внемедицинских познаний. Мне также хорошо известны трудности, с которыми сталкивались я и мои ученики. Я уверен: в поисках того, что следует делать и что стоит читать, мои рекомендации принесут большую пользу, чем кабинетные рассуждения специалистов, непричастных к медицинским исследованиям.
Эксперимент, который не удается повторить.
Иногда -- не часто, но гораздо чаще, чем хотелось бы,-случается так, что какой-то результат удалось получить, экспериментируя с большой группой подопытных животных... и никогда более. Это производит крайне угнетающее впечатление. Как правило, противоречивые результаты побуждают нас к проведению длительной серии экспериментов, в которых мы безуспешно пытаемся восстановить полученные в первый раз результаты. Если мы сами проводили этот эксперимент, то начинаем терзать свою память, стараясь припомнить какую-нибудь деталь методики, которую могли как-то упустить, но ничего не можем вспомнить. Если же эксперимент первоначально выполняли лаборанты, то мы начинаем мучить их вопросами: "Вы уверены, что вводили препарат подкожно?", "Как вы тогда приготовляли раствор?", "Какие интервалы времени выдерживались между отдельными инъекциями?" В конце концов вы издаете отчаянный вопль: "Но должно же быть какое-то отличие, ведь в первый раз это сработало на каждом животном! Результаты определенно имеют высокую статистическую значимость. Думайте же, думайте!" Но никому не приходит в голову ни одного отличия между тем экспериментом, в котором такой результат наблюдался, и тем, где этого не было. И мы снова и снова повторяем эксперимент, меняя наугад то один, то другой фактор, но все без толку. Есть от чего впасть в уныние!
И только через несколько лет, по совершенно другому поводу случайно обнаруживается именно тот фактор, который вызвал когда-то столько огорчений. В моей практике, например, одно из проявлений так называемого "фактора клетки", с которым мы познакомимся позже (с. 313), неожиданно коснулось только одной клетки. Несомненно, чем чаще выясняется причина, по которой не удалось воспроизвести эксперимент, тем больше вероятность преодоления подобных казусов в будущем. Кроме того, обнаружение подобных факторов нередко привлекает наше внимание к явлениям, еще более важным, чем те, которые мы первоначально исследовали.
И все же огорчение от постоянных неудач способно вызвать у молодого человека что-то вроде "лабораторного невроза", как назвал его X. Харрис. Он становится раздражительным, агрессивным, подавленным и обескураженным; в результате он может даже бросить науку. В этом случае лучше всего работать над несколькими темами сразу. Даже если только одна из них пойдет успешно, это по крайней мере придает бодрости. По той же причине полезно заниматься каким-либо вспомогательным делом -лечебной, административной или преподавательской работой, ибо это поможет создать ощущение полезной деятельности.
Огорчения, в которых бывает неловко признаться.
Они действуют еще более угнетающе, поскольку нас особенно раздражает то, что мы раздражаемся. Задержка в продвижении по службе или же какая-нибудь административная проблема, которую не следовало бы принимать близко к сердцу, раздражают не только сами по себе, но уже самим фактом нашей озабоченности ими.
Я знавал многих ученых, превратившихся в "интеллектуальных развалин" с серьезным комплексом неполноценности только потому, что не получили какую-то премию или награду, которую, как им казалось, они заслужили, или не были избраны в какое-то почетное общество. В подобных случаях формальное признание заслуг становится самоцелью и губит подлинные и естественные мотивы, движущие ученым. У меня есть несколько высокоуважаемых и добившихся успехов коллег, которые по тем или иным причинам не были избраны в члены Канадского Королевского общества30 и от этого склонны считать себя совершенными неудачниками. Они постоянно возвращались к этой болезненной для себя теме и делали все новые попытки добиться вожделенной почести, не останавливаясь даже перед самыми унизительными просьбами о ходатайстве. В конце концов они с негодованием бросали занятия наукой, хотя и обладали для этого всеми необходимыми качествами.
Как я уже говорил, в отличие от многих моих более сдержанных коллег я целиком признаю, что внешнее одобрение, выражающееся в разнообразных видах признания и почестей, является важным стимулом для большинства из нас, если не для всех. Хорошо это или плохо, но дело обстоит именно так. Однако эта жажда признания не должна превращаться в главную цель жизни. Ни один подлинный ученый не примет желанного признания ценой превращения в мелкого политикана, вся энергия которого до такой степени поглощена "нажиманием на рычаги", что для науки уже не остается сил.
Молодой ученый может избавить себя от массы ненужных огорчений, подстерегающих исследователя на всем протяжении его карьеры, если будет относиться к таким вещам философски. Ведь в научном обществе может быть только один президент, а на кафедре -- один заведующий. Осознание этого факта, если быть до конца последовательным, принесет больше пользы и вам, и окружающим. Перефразируя уже упоминавшееся знаменитое изречение, приписываемое Катону Старшему, скажем: "Пусть лучше люди спрашивают, почему он не заведует кафедрой, чем почему заведует".
СКРОМНОСТЬ
Скромность -- это недостаток, которого ученые практически лишены. И счастье, что это так. Чего бы мы добились, если бы ученый стал сомневаться в своем собственном интеллекте? Весь прогресс оказался бы парализован его робостью. Он должен верить не только в науку вообще, но и в свою собственную науку. Он не должен считать себя непогрешимым, но когда он экспериментирует или рассуждает, ему следует обладать непоколебимой уверенностью в своей интеллектуальной мощи.
Шарль Рише
Если что и необходимо ученому, так это нечто вроде мании величия, приправленной смирением. Он должен иметь достаточно уверенности в себе, чтобы стремиться к звездам, и в то же время достаточно смирения, чтобы без всякого разочарования осознавать, что он никогда их не достигнет. К несчастью, подобная мания величия и твердая решимость в своем стремлении к звездам "победить или погибнуть" могут отравить жизнь ученого и даже в еще большей степени жизнь его коллег.
Некоторые ученые вырабатывают в себе такую болезненную жажду восхвалений, что проводят большую часть жизни в назойливых попытках привлечь внимание к своим достижениям. Это не только неэффективный, но и в высшей степени отталкивающий способ утвердить свое положение в обществе. Есть только одна форма поведения, являющаяся, по крайней мере для меня, еще более отвратительной,-- это обдуманная демонстрация скромности. Подлинная скромность остается запрятанной глубоко внутри, она никогда не бывает настолько нескромной, чтобы привлекать к себе внимание. По-настоящему великие люди слишком честны, чтобы демонстрировать скромность как социальную ценность, и слишком застенчивы, чтобы демонстрировать публике свою искреннюю скромность.
ВРЕМЯ ДЛЯ РАЗДУМИЙ
Как бы ни был активен ученый и как бы ни стремился к практической работе, он должен выделять время для размышлений. Казалось бы, это очевидно, и все же .многие исследователи в такой степени поддаются стремлению быть все время "в деле", что у них не остается времени для правильного планирования экспериментов и для осмысления наблюдений. Типичный "работяга" -- обычно молодой человек -- переоценивает значение "делания" конкретных вещей; он не ощущает себя работающим, если спокойно сидит на месте, погруженный в свои мысли или даже просто в мечты. Это великое заблуждение. Мы уже видели, что некоторые самые лучшие идеи рождались в полудреме или в фантазиях, между тем как одна хорошая идея может освободить нас от многочасовой рутинной работы.
Но нет ничего хуже, если, размышляя, вы были вынуждены прервать ход своих мыслей как раз в тот момент, когда идея была готова родиться. Вот почему, желая на чем-либо сосредоточиться, я скрываюсь в своем кабинете под защитой таблички "Просьба не беспокоить!" и отключаю телефоны. Чтобы сделать этот заслон действенным, понадобилось немало времени. Всегда появлялось что-нибудь экстренное -- эксперимент ли, который сорвется без моего немедленного вмешательства, неотложный ли междугородный звонок, внезапное посещение какой-нибудь важной персоны,-- и я был вынужден признать, что для таких случаев должно делаться исключение. В результате исключения превращались в правило и у меня никогда не оставалось времени для себя. Тогда мне пришла в голову простая мысль: порой я отсутствую неделями, совершая лекционное турне, но лаборатория при этом функционирует вроде бы нормально; отсюда вывод -- она должна быть в состоянии обходиться без меня в течение нескольких часов в день, даже если я и в городе. Это умозаключение придало мне силы сделать решительный шаг, и теперь, когда на дверях висит табличка "Просьба не беспокоить!", действительно никто не имеет права войти, за исключением г-жи Стауб, да и то лишь в случае смертельной опасности. Конечно, следует признать, что иногда моя оборонительная система дает сбои. Я помню -- как такое забыть! -- период, когда новенькая телефонистка обучалась искусству убеждать людей, желающих побеседовать со мной по "личным вопросам", изложить свой вопрос в письменном виде. Количество подобных звонков и предельная разговорчивость некоторых абонентов в большинстве случаев делали эту защитную меру необходимой. Но подчас и эта система страдала отсутствием гибкости: моя жена не испытала большого удовольствия, когда, попросив меня к телефону, получила совет изложить свой вопрос письменно. На следующий день телефонистка объяснила, что она не разобрала фамилию звонившей, и мне остается только гадать, сколько подобных казусов прошло мимо моего внимания.
Пусть же те, кто сомневается в целесообразности применения подобных драконовских мер, учатся на моем опыте: лаборатория прекрасно работает, несмотря на мое периодическое отсутствие. Мои помощники научились в экстренных случаях принимать самостоятельные решения (фактически такие случаи крайне редки), а человек, звонивший по междугородному телефону, звонит снова, и, как правило, звонок его оказывается не таким уж срочным. Даже важный гость не обижается, ибо знает, что о встрече надо было договориться заранее, а секретарша просто говорит ему, что меня "тут нет" (умалчивая о том, что я есть "там", за закрытой дверью). Как бы то ни было, сделать вывод о моем оскорбительном к нему безразличии никак нельзя, раз уж я даже не был поставлен в известность о его прибытии.
Правда, остается возможность, что важная персона захочет договориться о встрече на завтра. Но мы готовы и к этому. Наши посетители делятся на три типа:
1. Очень интересные люди. Их я всегда рад видеть, так что тут проблем не возникает.
2. Умеренно интересные люди. Для них, как и для любого заинтересованного посетителя, для начала устраивается экскурсия но институту в сопровождении "дежурного" сотрудника. Это дает им хорошее представление о нашей текущей тематике и методах работы. Затем я принимаю их в своем рабочем кабинете, длительность пребывания в котором зависит от того, хочет ли посетитель просто обменяться рукопожатием, сфотографироваться на память, получить автограф на книге или же обсудить действительно нужные вопросы. Иногда они оказываются гораздо более интересными людьми, чем предполагалось, но такое случается редко. Значительно чаще они оказываются менее интересными, чем предполагалось, и тогда проблема состоит в том, как закончить беседу, никого не обидев. Вот тут в ход вступает операция "Найтингейл" (соловей), призванная избавить страдальца от мучений. По понятным причинам я не могу раскрыть ее подлинные детали, но принцип ее действия следующий: я вызываю г-жу Стауб по внутренней связи и спрашиваю ее, готова ли рукопись для доктора Найтингейла. Это -- секретный сигнал. Она отвечает, что нет пока, но будет готова через несколько минут. Она, конечно, знает, что не существует ни этой рукописи, ни самого доктора Найтингейла. Мой вопрос означает только, что через пару минут она должна влететь в мой кабинет, возбужденно сообщая, что меня экстренно требуют в лабораторию. Конечно, в таком известии есть доля преувеличения и даже, можно сказать, "лжи во спасение", но ведь я и в самом деле почти всегда могу оказаться чем-либо полезным в лаборатории, так что беседа прекращается вполне приличным образом... Мало кто из посетителей способен заподозрить причинную связь между моим интересом к рукописи доктора Найтингейла и возникновением экстренной ситуации в лаборатории.
3. Зануды и придурки. Похоже, я обладаю особой привлекательностью для зануд и "чокнутых" всех сортов. Одни хотят продать мне страховой полис или лекарство от рака, другие бесплатно предлагают собственное тело для последующего анатомического исследования либо самые доступные способы прославиться. Визитеров этого типа следует выявлять, выслушивать, благодарить за их доброту и без излишнего шума выпроваживать с помощью секретарши.
Я прошу извинить меня за столь пространные рассуждения о необходимости выделять время для раздумий и о способах, используемых нами для достижения этого, но, я уверен, большинство моих коллег согласятся с тем, что это чрезвычайно важный вопрос и для нахождения его приемлемого решения никакие усилия не будут излишними.
ВНЕНАУЧНЫЕ ИНТЕРЕСЫ
Говоря на эту тему, мне почти нечего почерпнуть из собственного опыта. Меня интересует очень немногое из того, что совсем не связано с наукой, а может быть, я просто смотрю на все теми же глазами, что и на науку. Я никогда не был в состоянии провести четкую грань между личной и научной жизнью. Возможно, с этим связано и мое абсолютное безразличие к материальным благам. Если я пользуюсь автомобилем, книгой или предметом обстановки. для меня не имеет ровно никакого значения, принадлежат они мне или нет.
Вплоть до недавнего времени библиотека нашего института принадлежала лично мне. Составившие ядро библиотеки книги были куплены еще в бытность мою аспирантом на заработанные не без труда деньги у г-жи Бидль -- вдовы моего бывшего шефа. Потом в течение ряда лет мне приходилось оплачивать все расходы по ее содержанию (зарплата стенографистки, почтовые расходы, канцелярские принадлежности, ящики для карточек и типографских оттисков и т. п.) из своего скудного жалованья. Но когда это библиотечное дело стало разрастаться в солидную службу, я просто подарил ее нашему факультету. Я сделал это не из великодушия, а просто потому что владение библиотекой не имеет для меня смысла. Желание продать ее могло бы возникнуть у меня не в большей степени, чем мысль продать семейный альбом, не говоря о том, что я все равно делился и буду продолжать делиться этими книгами и отдельными оттисками со своими коллегами.