распоряжении, пока вы обучаетесь на курсах "Любители великих
мастеров". Говоря откровенно, я считаю вас необыкновенно
талантливой и ничуть не удивлюсь, если в самом ближайшем
будущем вы станете великим художником. По этой причине я и
спрашиваю вас, является ли молодая особа в голубой одежде, на
первом плане, Марией Магдалиной, потому что если это так, то
боюсь, что в ней больше выражен ваш врожденный талант, чем ваши
религиозные убеждения. Однако, по моему мнению, бояться тут
нечего.
С искренней надеждой, что мое письмо застанет вас в добром
здравии, остаюсь
Уважающий вас (тут следовала подпись) Жан де Домье-Смит,
штатный преподаватель курсов "Любители великих мастеров".
П_о_с_т_с_к_р_и_п_т_у_м. Чуть не забыл предупредить вас,
что слушатели обязаны представлять в школу свои работы каждый
две недели, по понедельникам. В качестве первого задания
попрошу вас сделать несколько набросков с натуры. Пишите
свободно, без напряжения. Разумеется, я не осведомлен, сколько
свободного времени уделяют вам в вашем монастыре для личных
занятий искусством, и прошу поставить меня об этом в
известность. Также прошу вас приобрести те необходимые пособия,
которые я имел смелость перечислить выше, так как я хотел бы,
чтобы вы начали писать маслом как можно скорее. Простите меня,
если я скажу прямо, но мне кажется, что вы натура страстная,
порывистая, и вам надо писать не акварелью, а скорее переходить
на масло. Говорю это в совершенно отвлеченном смысле, вовсе не
желая вас обидеть, наоборот, я считаю это похвалой. Прошу вас
также переслать мне все ваши прежние работы, какие только
сохранились, я жажду увидеть их поскорее. Не стану говорить,
как невыносимо для меня будут тянуться дни, прока не придет
ваше письмо.
Если это не слишком большая смелость с моей стороны, то я
бы очень хотел узнать от вас, удовлетворяет ли вас монастырская
жизнь, разумеется -- в чисто духовном смысле. Скажу откровенно,
что я изучал множество религий с чисто научной точки зрения,
главным образом по 36-му, 44-му и 45-му тому "Классических
произведений" в гарвардском издании, с которым вы, быть может,
знакомы. Особенно я восхищаюсь Мартином Лютером, но, конечно,
он был протестант. Пожалуйста, не обижайтесь на меня. Я не
защищаю ни одного вероисповедания -- это не в моем характере. В
заключение этого письма еще раз прошу: не забудьте сообщить мне
часы приема, так как конец недели у меня всегда свободен и я
могу случайно оказаться в ваших краях в субботу. Пожалуйста, не
забудьте также сообщить мне, владеете ли вы французским языком,
потому что вопреки всем моим стараниям я с трудом нахожу слова
на английском языке, так как получил беспорядочное и, честно
говоря, неразумное воспитание".
В половине четвертого утра я вышел на улицу, чтобы
опустить в почтовый ящик письмо сестре Ирме вместе с рисунками.
Буквально ошалев от радости, я разделся, еле двигая руками, и
повалился на кровать.
Уже сквозь сон за перегородкой я услышал стон из
супружеской спальни Йошото. Я представил себе, как утром они
оба подходят ко мне и просят, нет, умоляют, выслушать то, что
их мучает, до самых последних, самых страшных подробностей. Я
отчетливо представил себе, как это будет. Я сяду между ними за
кухонный стол и выслушаю по очереди каждого из них. Опустив
голову на руки, я буду их слушать, слушать, слушать, пока
наконец у меня не лопнем терпение. И тогда я запущу руку прямо
в горло мадам Йошото, выну ее сердце и, как птичку, согрею его
в руках. А когда они успокоятся, я покажу им рисунки сестры
Ирмы, и они разделят мою радость.
Обычно явные истины познаются слишком поздно, но я понял,
что основная разница между счастьем и радостью -- это то, что
счастье -- твердое тело, а радость -- жидкое. Радость,
переполнявшая меня, стала утекать уже с утра, когда мосье
Йошото положил на мой стол два конверта от новых учеников. В ту
минуту я мирно и беззлобно работал над рисунком Бэмби Кремер,
зная, что мое письмо к сестре Ирме уже ушло. Но я никак не
ожидал, что придется столкнуться с таким уродливым явлением и с
двумя людьми, еще более бездарными, чем Бэмби или Р. Говард
Риджфилд. Чувствуя, как все мои добрые намерения испаряются, я
закурил -- это была первая сигарета, выкуренная в
преподавательской комнате со дня моего вступления в штат.
Сигарета помогла, и я снова взялся за рисунки Бэмби. Но не
успел я затянуться раза три-четыре, как почувствовал, что мосье
Йошото смотрит мне в спину. И, словно в подтверждение, я
услышал, как он отодвигает стул. Я встал ему навстречу, когда
он подходил. Донельзя противным шепотом он объяснил мне, что
лично он не возражает против курения, но что, увы, школьные
правила запрещают курить в преподавательской. Он широким жестом
остановил поток моих извинений и вернулся в свой угол, к мадам
Йошото. В совершенном ужасе я подумал, как бы мне выдержать эти
тридцать дней до понедельника, когда должно было прийти письмо
от сестры Ирмы, и не спятить окончательно.
Это было во вторник утром. Весь этот день и оба следующие
дня я развил лихорадочную деятельность. Я, так сказать,
распотрошил до основания все рисунки Бэмби Кремер и Р. Говарда
Риджфилда и собрал их заново, заменив некоторые части новыми. Я
приготовил для них буквально десятки оскорбительных для
нормального человека, но вполне конструктивных упражнений по
рисунку. Я написал им подробнейшие письма. Р. Говарда Риджфилда
я упрашивал на время отказаться от карикатур. Со всей возможной
деликатностью я просил Бэмби, если можно, хотя бы временно
воздержаться от посылки рисунков с заголовками вроде "И прости
им прегрешения их". А в четверг утром, взвинченный до предела,
я занялся одним из новых учеников, американцем из города
Бангор, в штате Мэйн, который писал в анкете с многословием
честного простака, что его любимый художник он сам. Он именовал
себя реалистом-абстракционистом.
Внеслужебные часы я провел так: во вторник вечером поехал
на автобусе в центре Монреаля и высидел в третьеразрядном кино
целую мультипликационную программу -- шел фестиваль
мультфильмов, -- причем меня главным образом заставили
любоваться бесконечным хороводом кошек, которых целые полчища
мышей бомбардировали пробками от шампанского. В среду вечером я
собрал все циновки в комнате, навалил их друг на друга и стал
по памяти копировать картину сестры Ирмы "Погребение Христа".
Чувствую большое искушение назвать четверговый вечер
странным, может быть, даже зловещим, но, по правде сказать, для
описания этого вечера у меня просто не хватает слов. Я ушел из
дому после обеда и пошел куда глаза глядят, не то в кино, не то
просто прогуляться, -- не помню, а мой дневник за 1939 год на
этот раз меня подвел: в тот день страница так и осталась
пустой.
Но я знаю, почему она пустая. Возвращаясь домой после
как-то проведенного вечера, -- ясно помню, что стемнело, -- я
остановился на тротуаре перед курсами и взглянул на освещенную
витрину ортопедической мастерской. И тут я испугался до слез.
Меня пронзила мысль, что как бы спокойно, умно и благородно я
ни научился жить, все равно _д_о_ с_а_м_о_й с_м_е_р_т_и_ я
_н_а_в_е_к_ о_б_р_е_ч_е_н_ б_р_о_д_и_т_ь чужестранцем по саду,
где растут одни эмалированные горшки и подкладные судна и где
царит безглазый слепой деревянный идол -- манекен, облаченный в
дешевый грыжевой бандаж. Непереносимая мысль -- хорошо, что она
мелькнула лишь на секунду. Помну, что я взлетел по лестнице в
свою комнату, сбросил с себя все и нырнул в постель, даже не
открыв дневника.
Но заснуть я не мог, меня била лихорадка. Я слушал стоны
из соседней комнаты и заставлял себя думать о лучшей моей
ученице. Я старался представить себе, как я приеду к ней в
монастырь. Я видел -- вот она выходит мне навстречу, к высокой
решетчатой ограде, робкая, прелестная девушка лет восемнадцати,
еще не принявшая постриг, -- она еще была вольна уйти в мир со
своим избранником, так похожим на Пьера Абеляра. Я видел, как
мы медленно и молчаливо проходим в глубину зеленого
монастырского сада и там бездумно и безгрешно я обвиваю рукой
ее талию. Трудно было удержать этот неземной образ, и, дав ему
улетучиться, я погрузился в сон.
В пятницу я проработал как каторжный все утро и полдня,
пытаясь при помощи карандаша и кальки переделать в
сколько-нибудь похожие деревья тот лес фаллических символов,
который добросовестно изобразил на прекрасной веленевой бумаге
гражданин города Бангор, в штате Мэйн. К половине пятого я так
отупел умственно, душевно и физически, что едва привстал, когда
мосье Йошото на минуту подошел к моему столу. Он подал мне
конверт -- так же равнодушно, как официант подает меню. Это
было письмо настоятельницы монастыря, где находилась сестра
Ирма, доводившее до сведения мосье Йошото, что отец Циммерман
по не зависящим от него обстоятельствам был вынужден изменить
свое решение и не может позволить сестре Ирме заниматься на
курсах "Любители великих мастеров". В письме выражалось
глубокое сожаление в случае, если это вызовет какие-либо
затруднения или неприятности для администрации курсов, а также
искренняя надежда, что первый взнос на право учения в размере
четырнадцати долларов, будет возмещен монастырю.
Я всегда был твердо уверен, что мышь, обжегшись искрой,
летящей от фейерверка, хромает восвояси с готовым,
безукоризненно продуманным планом, как убить кота. Прочитав и
перечитав письмо матери-настоятельницы, я долго не отрываясь
смотрел на него и вдруг, оторвавшись от созерцания, одним духом
написал письма остальным моим ученикам -- всем четырем, советуя
им навсегда отказаться от мысли стать художниками. Я написал
каждому в отдельности, что это пустая трата драгоценного
времени, как своего, так и преподавательского. Я написал все
письма по-французски. Окончив их, я тут же вышел и опустил их в
ящик. И хотя чувство удовлетворения длилось недолго, но в эти
минуты мне было очень-очень приятно.
Когда пришло время торжественно проследовать на кухню, я
попросил извинить меня. Я сказал, что чувствую себя неважно.
(Тогда, в 1939 году, я лгал куда убедительнее, чем говорил
правду, и ясно видел, с каким подозрением взглянул на меня
мосье Йошото, когда я сказал, что неважно себя чувствую. ) Я
поднялся к себе в комнату и сел на пол. Просидел я так больше
часу, уставившись на светлеющую щелку в шторе, не куря, не
снимая пиджака, не развязывая галстука. Потом вдруг вскочил,
достал свою почтовую бумагу и написал второе письмо сестре
Ирме, не у письменного стола, а прямо тут же на полу.
Письмо я так и не отправил. Привожу точную копию
оригинала:
"Монреаль. Канада. 28 июня, 1939 г.
Дорогая сестра Ирма!
Неужели я нечаянно написал вам в последнем моем письме
что-либо обидное или неуважительное и тем привлек внимание отца
Циммермана и вам доставил неприятность? В таком случае
осмеливаюсь просить вас дать мне хотя бы возможность извиниться
за слова, сказанные с горячим желанием стать не только вашим
учителем, но и вашим другом. Может быть, моя просьба слишком
нескромна? Думаю, что это не так.
Скажу вам всю правду: не постигнув хотя бы элементарных
основ мастерства, вы навек останетесь, может быть, и очень,
очень интересным художником, но никогда не будут великим
мастером. При этой мысли мне становится страшно. Отдаете ли вы
себе отчет, насколько это серьезно?
Возможно, отец Циммерман заставит вас отказаться от
занятий, решив, что они помешают вам выполнять долг
благочестия. Если это так, то я обязан сказать, что он судит
слишком поспешно и опрометчиво. Искусство никак не могло бы вам
помешать вести монашескую жизнь. Я сам хоть и грешник, но живу
как монах. Самое худшее, что бывает с художником, -- это
никогда не знать полного счастья. Но я убежден, что никакой
трагедии в этом нет. Много лет назад, когда мне было
семнадцать, я пережил самый счастливый день в жизни. Я должен
был встретиться за завтраком со своей матерью -- в этот день
она впервые вышла на улицу после долгой болезни, -- и я
чувствовал себя абсолютно счастливым, как вдруг, проходя по
авеню Виктора Гюго -- это улица в Париже, -- я столкнулся с
человеком без всяких признаков носа. Покорно прошу, нет, умоляю
вас -- продумайте этот случай. В нем срыт глубочайший смысл.
Возможно также, что отец Циммерман велел вам прервать
обучение, потому что не имеет возможности оплатить
преподавание. Буду рад, если это так, не только потому, что это
снимает с меня вину, но и практическом отношении. Если причина
действительно такова, то достаточно одного вашего слова, и я
готов безвозмездно предложить вам свои услуги на неограниченное
время. Нельзя ли обсудить этот вопрос? Разрешите еще раз
спросить вас -- в какие дни и часы допускается посещение
монастыря? Не позволите ли вы посетить вас в следующую субботу,
шестого июля, между тремя и пятью часами дня, в зависимости от
расписания поездов из Монреаля в Торонто? С огромным
нетерпением буду ждать ответа. С глубоким уважением и
восхищением
Искренне ваш (подпись) Жан де Домье-Смит, штатный
преподаватель курсов "Любители великих мастеров".
П_о_с_т_с_к_р_и_п_т_у_м. В предыдущем письме я мимоходом
спросил, не является ли молодая особа в голубой одежде, на
переднем плане, Марией Магдаленой, великой грешницей? Если вы
еще не написали мне, пожалуйста, воздержитесь от ответа на этот
вопрос. Возможно, что я ошибся, но в нынешнем периоде моей
жизни мне не хотелось бы испытать еще одно разочарование.
Предпочитаю оставаться в неизвестности".
Даже в эту минуту, через столько лет, я испытываю
неловкость, вспоминая, что, уезжая на курсы "Любители великих
мастеров", я захватил с собой смокинг. Но я его привез, и,
окончив письмо сестре Ирме, я его надел. Все вело к тому, чтобы
как следует напиться, а так как я еще никогда в жизни не
напивался (из страха, что от пьянства задрожит т а рука, что
писала т е картины, что завоевали т е три первых приза, и так
далее), то сейчас, в столь трагической ситуации, я считал
нужным надеть парадный костюм.
Пока супруги Йошото сидели на кухне, я прокрался вниз к
телефону и позвонил в отель "Виндзор" -- перед отъездом из
Нью-Йорка мне его рекомендовала приятельница Бобби, миссис Икс.
Я заказал к восьми вечера столик на одну персону.
Около половины восьмого, одетый и причесанный, я высунул
голову из комнаты -- не подкарауливает ли меня чета Йошото? Сам
не знаю почему, мне не хотелось, чтобы они увидали меня в
смокинге. Но там никого не было, и я быстро вышел на улицу и
стал искать такси. Письмо к сестре Ирме уже лежало у меня во
внутреннем кармане. Я собирался перечитать его за обедом,
желательно при свечах.
Я шел квартал за кварталом, не встречая не только
свободной машины, но и вообще ни одного такси. Я шел словно
сквозь строй. Верденская окраина Монреаля далеко не светский
район, и я был убежден, что каждый прохожий оборачивался мне
вслед и провожал меня глубоко неодобрительным взглядом. Дойдя
наконец до того бара, где я в понедельник сожрал четыре
кони-айлендские "с пылу, с жару" колбаски, я решил плюнуть на
заказ в отеле "Виндзор". Я зашел в бар, уселся в дальнем углу
и, прикрывая левой рукой черный галстук, заказал суп, рулет и
черный кофе. Я надеялся, что остальные посетители примут меня
за официанта, спешащего на работу.
За второй чашкой кофе я вынул неотосланное письмо к сестре
Ирме и перечитал его. В основном оно показалось мне
неубедительным, и я решил поскорее вернуться домой и немного
подправить его. Думал я и о своем плане -- посетить сестру
Ирму, даже решил было, что не худо бы взять билет сегодня же
вечером. С этими мыслями, от которых, по правде сказать, мне
ничуть не стало легче, я покинул бар и быстрым шагом пошел
домой.
А через пятнадцать минут со мной случилась совершенно
невероятная вещь. Знаю, что по всем признакам мой рассказ похож
неприятно похож на чистейшую выдумку, но это чистая правда. И
хотя речь идет о странном переживании, которое для меня так и
осталось совершенно необъяснимым, однако хотелось бы, если
удастся, изложить этот случай без всякого, даже самого
малейшего оттенка мистицизма. Иначе, как мне кажется, это все
равно, что думать или утверждать, будто между духовным
откровением святого Франциска Ассизского и религиозными
восторгами ханжи-истерички, припадающей лишь по воскресеньям к
язвам прокаженного, разница чисто количественная.
-->
мастеров". Говоря откровенно, я считаю вас необыкновенно
талантливой и ничуть не удивлюсь, если в самом ближайшем
будущем вы станете великим художником. По этой причине я и
спрашиваю вас, является ли молодая особа в голубой одежде, на
первом плане, Марией Магдалиной, потому что если это так, то
боюсь, что в ней больше выражен ваш врожденный талант, чем ваши
религиозные убеждения. Однако, по моему мнению, бояться тут
нечего.
С искренней надеждой, что мое письмо застанет вас в добром
здравии, остаюсь
Уважающий вас (тут следовала подпись) Жан де Домье-Смит,
штатный преподаватель курсов "Любители великих мастеров".
П_о_с_т_с_к_р_и_п_т_у_м. Чуть не забыл предупредить вас,
что слушатели обязаны представлять в школу свои работы каждый
две недели, по понедельникам. В качестве первого задания
попрошу вас сделать несколько набросков с натуры. Пишите
свободно, без напряжения. Разумеется, я не осведомлен, сколько
свободного времени уделяют вам в вашем монастыре для личных
занятий искусством, и прошу поставить меня об этом в
известность. Также прошу вас приобрести те необходимые пособия,
которые я имел смелость перечислить выше, так как я хотел бы,
чтобы вы начали писать маслом как можно скорее. Простите меня,
если я скажу прямо, но мне кажется, что вы натура страстная,
порывистая, и вам надо писать не акварелью, а скорее переходить
на масло. Говорю это в совершенно отвлеченном смысле, вовсе не
желая вас обидеть, наоборот, я считаю это похвалой. Прошу вас
также переслать мне все ваши прежние работы, какие только
сохранились, я жажду увидеть их поскорее. Не стану говорить,
как невыносимо для меня будут тянуться дни, прока не придет
ваше письмо.
Если это не слишком большая смелость с моей стороны, то я
бы очень хотел узнать от вас, удовлетворяет ли вас монастырская
жизнь, разумеется -- в чисто духовном смысле. Скажу откровенно,
что я изучал множество религий с чисто научной точки зрения,
главным образом по 36-му, 44-му и 45-му тому "Классических
произведений" в гарвардском издании, с которым вы, быть может,
знакомы. Особенно я восхищаюсь Мартином Лютером, но, конечно,
он был протестант. Пожалуйста, не обижайтесь на меня. Я не
защищаю ни одного вероисповедания -- это не в моем характере. В
заключение этого письма еще раз прошу: не забудьте сообщить мне
часы приема, так как конец недели у меня всегда свободен и я
могу случайно оказаться в ваших краях в субботу. Пожалуйста, не
забудьте также сообщить мне, владеете ли вы французским языком,
потому что вопреки всем моим стараниям я с трудом нахожу слова
на английском языке, так как получил беспорядочное и, честно
говоря, неразумное воспитание".
В половине четвертого утра я вышел на улицу, чтобы
опустить в почтовый ящик письмо сестре Ирме вместе с рисунками.
Буквально ошалев от радости, я разделся, еле двигая руками, и
повалился на кровать.
Уже сквозь сон за перегородкой я услышал стон из
супружеской спальни Йошото. Я представил себе, как утром они
оба подходят ко мне и просят, нет, умоляют, выслушать то, что
их мучает, до самых последних, самых страшных подробностей. Я
отчетливо представил себе, как это будет. Я сяду между ними за
кухонный стол и выслушаю по очереди каждого из них. Опустив
голову на руки, я буду их слушать, слушать, слушать, пока
наконец у меня не лопнем терпение. И тогда я запущу руку прямо
в горло мадам Йошото, выну ее сердце и, как птичку, согрею его
в руках. А когда они успокоятся, я покажу им рисунки сестры
Ирмы, и они разделят мою радость.
Обычно явные истины познаются слишком поздно, но я понял,
что основная разница между счастьем и радостью -- это то, что
счастье -- твердое тело, а радость -- жидкое. Радость,
переполнявшая меня, стала утекать уже с утра, когда мосье
Йошото положил на мой стол два конверта от новых учеников. В ту
минуту я мирно и беззлобно работал над рисунком Бэмби Кремер,
зная, что мое письмо к сестре Ирме уже ушло. Но я никак не
ожидал, что придется столкнуться с таким уродливым явлением и с
двумя людьми, еще более бездарными, чем Бэмби или Р. Говард
Риджфилд. Чувствуя, как все мои добрые намерения испаряются, я
закурил -- это была первая сигарета, выкуренная в
преподавательской комнате со дня моего вступления в штат.
Сигарета помогла, и я снова взялся за рисунки Бэмби. Но не
успел я затянуться раза три-четыре, как почувствовал, что мосье
Йошото смотрит мне в спину. И, словно в подтверждение, я
услышал, как он отодвигает стул. Я встал ему навстречу, когда
он подходил. Донельзя противным шепотом он объяснил мне, что
лично он не возражает против курения, но что, увы, школьные
правила запрещают курить в преподавательской. Он широким жестом
остановил поток моих извинений и вернулся в свой угол, к мадам
Йошото. В совершенном ужасе я подумал, как бы мне выдержать эти
тридцать дней до понедельника, когда должно было прийти письмо
от сестры Ирмы, и не спятить окончательно.
Это было во вторник утром. Весь этот день и оба следующие
дня я развил лихорадочную деятельность. Я, так сказать,
распотрошил до основания все рисунки Бэмби Кремер и Р. Говарда
Риджфилда и собрал их заново, заменив некоторые части новыми. Я
приготовил для них буквально десятки оскорбительных для
нормального человека, но вполне конструктивных упражнений по
рисунку. Я написал им подробнейшие письма. Р. Говарда Риджфилда
я упрашивал на время отказаться от карикатур. Со всей возможной
деликатностью я просил Бэмби, если можно, хотя бы временно
воздержаться от посылки рисунков с заголовками вроде "И прости
им прегрешения их". А в четверг утром, взвинченный до предела,
я занялся одним из новых учеников, американцем из города
Бангор, в штате Мэйн, который писал в анкете с многословием
честного простака, что его любимый художник он сам. Он именовал
себя реалистом-абстракционистом.
Внеслужебные часы я провел так: во вторник вечером поехал
на автобусе в центре Монреаля и высидел в третьеразрядном кино
целую мультипликационную программу -- шел фестиваль
мультфильмов, -- причем меня главным образом заставили
любоваться бесконечным хороводом кошек, которых целые полчища
мышей бомбардировали пробками от шампанского. В среду вечером я
собрал все циновки в комнате, навалил их друг на друга и стал
по памяти копировать картину сестры Ирмы "Погребение Христа".
Чувствую большое искушение назвать четверговый вечер
странным, может быть, даже зловещим, но, по правде сказать, для
описания этого вечера у меня просто не хватает слов. Я ушел из
дому после обеда и пошел куда глаза глядят, не то в кино, не то
просто прогуляться, -- не помню, а мой дневник за 1939 год на
этот раз меня подвел: в тот день страница так и осталась
пустой.
Но я знаю, почему она пустая. Возвращаясь домой после
как-то проведенного вечера, -- ясно помню, что стемнело, -- я
остановился на тротуаре перед курсами и взглянул на освещенную
витрину ортопедической мастерской. И тут я испугался до слез.
Меня пронзила мысль, что как бы спокойно, умно и благородно я
ни научился жить, все равно _д_о_ с_а_м_о_й с_м_е_р_т_и_ я
_н_а_в_е_к_ о_б_р_е_ч_е_н_ б_р_о_д_и_т_ь чужестранцем по саду,
где растут одни эмалированные горшки и подкладные судна и где
царит безглазый слепой деревянный идол -- манекен, облаченный в
дешевый грыжевой бандаж. Непереносимая мысль -- хорошо, что она
мелькнула лишь на секунду. Помну, что я взлетел по лестнице в
свою комнату, сбросил с себя все и нырнул в постель, даже не
открыв дневника.
Но заснуть я не мог, меня била лихорадка. Я слушал стоны
из соседней комнаты и заставлял себя думать о лучшей моей
ученице. Я старался представить себе, как я приеду к ней в
монастырь. Я видел -- вот она выходит мне навстречу, к высокой
решетчатой ограде, робкая, прелестная девушка лет восемнадцати,
еще не принявшая постриг, -- она еще была вольна уйти в мир со
своим избранником, так похожим на Пьера Абеляра. Я видел, как
мы медленно и молчаливо проходим в глубину зеленого
монастырского сада и там бездумно и безгрешно я обвиваю рукой
ее талию. Трудно было удержать этот неземной образ, и, дав ему
улетучиться, я погрузился в сон.
В пятницу я проработал как каторжный все утро и полдня,
пытаясь при помощи карандаша и кальки переделать в
сколько-нибудь похожие деревья тот лес фаллических символов,
который добросовестно изобразил на прекрасной веленевой бумаге
гражданин города Бангор, в штате Мэйн. К половине пятого я так
отупел умственно, душевно и физически, что едва привстал, когда
мосье Йошото на минуту подошел к моему столу. Он подал мне
конверт -- так же равнодушно, как официант подает меню. Это
было письмо настоятельницы монастыря, где находилась сестра
Ирма, доводившее до сведения мосье Йошото, что отец Циммерман
по не зависящим от него обстоятельствам был вынужден изменить
свое решение и не может позволить сестре Ирме заниматься на
курсах "Любители великих мастеров". В письме выражалось
глубокое сожаление в случае, если это вызовет какие-либо
затруднения или неприятности для администрации курсов, а также
искренняя надежда, что первый взнос на право учения в размере
четырнадцати долларов, будет возмещен монастырю.
Я всегда был твердо уверен, что мышь, обжегшись искрой,
летящей от фейерверка, хромает восвояси с готовым,
безукоризненно продуманным планом, как убить кота. Прочитав и
перечитав письмо матери-настоятельницы, я долго не отрываясь
смотрел на него и вдруг, оторвавшись от созерцания, одним духом
написал письма остальным моим ученикам -- всем четырем, советуя
им навсегда отказаться от мысли стать художниками. Я написал
каждому в отдельности, что это пустая трата драгоценного
времени, как своего, так и преподавательского. Я написал все
письма по-французски. Окончив их, я тут же вышел и опустил их в
ящик. И хотя чувство удовлетворения длилось недолго, но в эти
минуты мне было очень-очень приятно.
Когда пришло время торжественно проследовать на кухню, я
попросил извинить меня. Я сказал, что чувствую себя неважно.
(Тогда, в 1939 году, я лгал куда убедительнее, чем говорил
правду, и ясно видел, с каким подозрением взглянул на меня
мосье Йошото, когда я сказал, что неважно себя чувствую. ) Я
поднялся к себе в комнату и сел на пол. Просидел я так больше
часу, уставившись на светлеющую щелку в шторе, не куря, не
снимая пиджака, не развязывая галстука. Потом вдруг вскочил,
достал свою почтовую бумагу и написал второе письмо сестре
Ирме, не у письменного стола, а прямо тут же на полу.
Письмо я так и не отправил. Привожу точную копию
оригинала:
"Монреаль. Канада. 28 июня, 1939 г.
Дорогая сестра Ирма!
Неужели я нечаянно написал вам в последнем моем письме
что-либо обидное или неуважительное и тем привлек внимание отца
Циммермана и вам доставил неприятность? В таком случае
осмеливаюсь просить вас дать мне хотя бы возможность извиниться
за слова, сказанные с горячим желанием стать не только вашим
учителем, но и вашим другом. Может быть, моя просьба слишком
нескромна? Думаю, что это не так.
Скажу вам всю правду: не постигнув хотя бы элементарных
основ мастерства, вы навек останетесь, может быть, и очень,
очень интересным художником, но никогда не будут великим
мастером. При этой мысли мне становится страшно. Отдаете ли вы
себе отчет, насколько это серьезно?
Возможно, отец Циммерман заставит вас отказаться от
занятий, решив, что они помешают вам выполнять долг
благочестия. Если это так, то я обязан сказать, что он судит
слишком поспешно и опрометчиво. Искусство никак не могло бы вам
помешать вести монашескую жизнь. Я сам хоть и грешник, но живу
как монах. Самое худшее, что бывает с художником, -- это
никогда не знать полного счастья. Но я убежден, что никакой
трагедии в этом нет. Много лет назад, когда мне было
семнадцать, я пережил самый счастливый день в жизни. Я должен
был встретиться за завтраком со своей матерью -- в этот день
она впервые вышла на улицу после долгой болезни, -- и я
чувствовал себя абсолютно счастливым, как вдруг, проходя по
авеню Виктора Гюго -- это улица в Париже, -- я столкнулся с
человеком без всяких признаков носа. Покорно прошу, нет, умоляю
вас -- продумайте этот случай. В нем срыт глубочайший смысл.
Возможно также, что отец Циммерман велел вам прервать
обучение, потому что не имеет возможности оплатить
преподавание. Буду рад, если это так, не только потому, что это
снимает с меня вину, но и практическом отношении. Если причина
действительно такова, то достаточно одного вашего слова, и я
готов безвозмездно предложить вам свои услуги на неограниченное
время. Нельзя ли обсудить этот вопрос? Разрешите еще раз
спросить вас -- в какие дни и часы допускается посещение
монастыря? Не позволите ли вы посетить вас в следующую субботу,
шестого июля, между тремя и пятью часами дня, в зависимости от
расписания поездов из Монреаля в Торонто? С огромным
нетерпением буду ждать ответа. С глубоким уважением и
восхищением
Искренне ваш (подпись) Жан де Домье-Смит, штатный
преподаватель курсов "Любители великих мастеров".
П_о_с_т_с_к_р_и_п_т_у_м. В предыдущем письме я мимоходом
спросил, не является ли молодая особа в голубой одежде, на
переднем плане, Марией Магдаленой, великой грешницей? Если вы
еще не написали мне, пожалуйста, воздержитесь от ответа на этот
вопрос. Возможно, что я ошибся, но в нынешнем периоде моей
жизни мне не хотелось бы испытать еще одно разочарование.
Предпочитаю оставаться в неизвестности".
Даже в эту минуту, через столько лет, я испытываю
неловкость, вспоминая, что, уезжая на курсы "Любители великих
мастеров", я захватил с собой смокинг. Но я его привез, и,
окончив письмо сестре Ирме, я его надел. Все вело к тому, чтобы
как следует напиться, а так как я еще никогда в жизни не
напивался (из страха, что от пьянства задрожит т а рука, что
писала т е картины, что завоевали т е три первых приза, и так
далее), то сейчас, в столь трагической ситуации, я считал
нужным надеть парадный костюм.
Пока супруги Йошото сидели на кухне, я прокрался вниз к
телефону и позвонил в отель "Виндзор" -- перед отъездом из
Нью-Йорка мне его рекомендовала приятельница Бобби, миссис Икс.
Я заказал к восьми вечера столик на одну персону.
Около половины восьмого, одетый и причесанный, я высунул
голову из комнаты -- не подкарауливает ли меня чета Йошото? Сам
не знаю почему, мне не хотелось, чтобы они увидали меня в
смокинге. Но там никого не было, и я быстро вышел на улицу и
стал искать такси. Письмо к сестре Ирме уже лежало у меня во
внутреннем кармане. Я собирался перечитать его за обедом,
желательно при свечах.
Я шел квартал за кварталом, не встречая не только
свободной машины, но и вообще ни одного такси. Я шел словно
сквозь строй. Верденская окраина Монреаля далеко не светский
район, и я был убежден, что каждый прохожий оборачивался мне
вслед и провожал меня глубоко неодобрительным взглядом. Дойдя
наконец до того бара, где я в понедельник сожрал четыре
кони-айлендские "с пылу, с жару" колбаски, я решил плюнуть на
заказ в отеле "Виндзор". Я зашел в бар, уселся в дальнем углу
и, прикрывая левой рукой черный галстук, заказал суп, рулет и
черный кофе. Я надеялся, что остальные посетители примут меня
за официанта, спешащего на работу.
За второй чашкой кофе я вынул неотосланное письмо к сестре
Ирме и перечитал его. В основном оно показалось мне
неубедительным, и я решил поскорее вернуться домой и немного
подправить его. Думал я и о своем плане -- посетить сестру
Ирму, даже решил было, что не худо бы взять билет сегодня же
вечером. С этими мыслями, от которых, по правде сказать, мне
ничуть не стало легче, я покинул бар и быстрым шагом пошел
домой.
А через пятнадцать минут со мной случилась совершенно
невероятная вещь. Знаю, что по всем признакам мой рассказ похож
неприятно похож на чистейшую выдумку, но это чистая правда. И
хотя речь идет о странном переживании, которое для меня так и
осталось совершенно необъяснимым, однако хотелось бы, если
удастся, изложить этот случай без всякого, даже самого
малейшего оттенка мистицизма. Иначе, как мне кажется, это все
равно, что думать или утверждать, будто между духовным
откровением святого Франциска Ассизского и религиозными
восторгами ханжи-истерички, припадающей лишь по воскресеньям к
язвам прокаженного, разница чисто количественная.
-->