Сэлинджер Джером. Шесть рассказов

пожалел, что у него нет перчаток.
Как всегда при его появлении, в машине наступила тишина.
То есть тишина относительная, как в театре, когда свет начинает
гаснуть. Кто торопливым шепотом заканчивал разговор, кто сразу
обрывал его. И все-таки первое, что сказал наш Вождь, было:
-- Тихо, ребята, а то рассказывать не буду.
В ту же секунду воцарилась полнейшая тишина, так что Вождю
только и оставалось сесть на место и приготовиться к рассказу.
Усевшись, он вынул носовой платок и тщательно высморкал сначала
одну ноздрю, потом другую. Мы смотрели на это зрелище терпеливо
и даже с некоторым интересом. Высморкавшись, он аккуратно
сложил платок вчетверо и засунул в карман. И тут последовал
новый выпуск рассказа о Человек, который смеялся. Продолжался
он не более пяти минут.
Четыре пули Дюфаржа вонзились в Человека, две из них --
прямо в сердце. Когда Дюфарж, все еще закрывавший ладонью
глаза, чтобы не видеть лицо Человека, услыхал, как оттуда, куда
он целил, доносятся предсмертные стоны, он возликовал. Сердце
злодея радостно колотилось, он бросился к дочери, лежавшей в
обмороке, и привел ее в чувство. Вне себя от радости они оба с
храбростью трусов только теперь осмелились взглянуть на
Человек, который смеялся. Его голова поникла в предсмертной
муке, подбородок касался окровавленной груди. Медленно, жадно
отец и дочь приближались к своей добыче. Но их ожидал немалый
сюрприз. Человек вовсе не умел, он тайными приемами сокращал
мускулы живота. И когда Дюфаржи приблизились, он вдруг поднял
голову, захохотал гробовым голосом и аккуратно, даже
педантично, выплюнул одну за другой все четыре пути. Этот
подвиг так поразил Дюфаржей, что сердца у них буквально
лопнули, и оба, отец и дочь, замертво упали к ногам Человек,
который смеялся. (Если выпуск все равно предполагалось сделать
коротким, можно было бы остановиться на этом: команчи легко
нашли бы объяснение внезапной смерти Дюфаржей. Но рассказ
продолжался. )
День за днем Человек стоял, привязанный к дереву колючей
проволокой, а трупы Дюфаржей разлагались у его ног. Никогда еще
смерть не подбиралась к нему так близко -- его раны
кровоточили, а запасов орлиной крови под рукой не было. И вот
однажды охрипшим, но задушевным голосом он воззвал к лесным
зверям, прося их помочь ему. Он поручил им позвать к нему
симпатичного карлика Омбу. И они позвали. Но длинна дорога
через парижско-китайскую границу и обратно, и, когда Омба
прибыл с аптечкой и свежим запасом орлиной крови, Человек уже
потерял сознание. Прежде всего Омба совершил акт милосердия: он
поднял маску своего господина, которая валялась на кишащем
червями теле мадемуазель Дюфарж. Он почтительно прикрыл жуткие
черты лица и лишь тогда стал перевязывать раны.
Когда Человек, который смеялся, наконец приоткрыл
заплывшие глаза, Омба торопливо поднес к маске сосуд с орлиной
кровью. Но Человек не притронулся к нему. Слабым голосом он
произнес имя своего любимца -- Чернокрылого. Омба склонил
голову -- она тоже была не слишком красивой -- и открыл своему
господину, что Дюфаржи убили верного волка, Чернокрылого.
Горестный, душераздирающий стон вырвался из груди Человека.
Слабой рукой он потянулся к сосуду с орлиной кровью и раздавил
его. Остатки крови тонкой струйкой побежали по его пальцам; он
приказал Омбе отвернуться, и Омба, рыдая, повиновался ему. И
перед тем как обратить лицо к залитой кровью земле, Человек,
который смеялся, в предсмертной судороге сдернул маску.
На этом повествование, разумеется, и кончилось.
(Продолжения никогда не было. ) Наш Вождь тронул машину. Через
проход от меня Вилли Уолш, самый младший из команчей горько
заплакал. Никто не сказал ему -- замолчи. Как сейчас помню, и у
меня дрожали коленки.
Через несколько минут, выйдя из машины, я вдруг увидел,
как у подножия фонарного столба бьется по ветру обрывок тонкой
алой оберточной бумаги. Он был очень похож на ту маску из
лепестков мака. Когда я пришел домой, зубы у меня безудержно
стучали, и мне тут же велели лечь в постель.

Перед самой войной с эскимосами

---------------------------------------------------------------
Перевод: Суламифь Оскаровна Митина.
---------------------------------------------------------------

Пять раз подряд в субботу по утрам Джинни Мэннокс играла в
теннис на Ист-Сайдском корте с Селиной Графф, своей соученицей
по школе мисс Бейсхор. Джинни не скрывала, что считает Селину
самой жуткой тусклячкой во всей школе -- а у мисс Бейсхор
тусклячек явно было с избытком, -- но, с другой стороны, из
всех знакомых Джинни одна только Селина приносила на корт
непочатые жестянки с теннисными мячами. Отец Селины их
изготовлял -- что-то вроде того. (Однажды за обедом Джинни
изобразила семейству Мэннокс сцену обеда у Граффов; в созданной
ее воображением картине фигурировал и вышколенный лакей -- он
обходил обедающих с левой стороны, поднося каждому вместо
стакана с томатным соком жестянку с мячиками. ) Но вечная
история с такси -- после тенниса Джинни довозила Селину до
дому, а потом всякий раз должна была выкладывать деньги за
проезд одна -- начинала действовать ей на нервы: ведь в конце
концов мысль о том, чтобы возвращаться с корта на такси, а не
автобусом, подала Селина. И на пятый раз, когда машина
двинулась вверх по Йорк-авеню, Джинни вдруг прорвало.
-- Слушай, Селина...
-- Что? -- спросила Селина, усиленно шаря под ногами. --
Никак не найду чехла от ракетки! -- проныла она.
Несмотря на теплую майскую погоду, обе девочки были в
пальто -- поверх шортов.
-- Он у тебя в кармане, -- сказала Джинни. -- Эй,
послушай-ка...
-- О, господи! Ты спасла мне жизнь!
-- Слушай, -- повторила Джинни, не желавшая от Селины
никакой благодарности за что бы там ни было.
-- Ну что?
Джинни решила идти напролом. Они подъезжали к улице, где
жила Селина.
-- Мне это не светит -- опять выкладывать все деньги за
такси одной, -- объявила Джинни. -- Я, знаешь ли, не
миллионерша.
Селина приняла сперва удивленный вид, потом обиженный.
-- Но ведь я всегда плачу половину, скажешь нет? --
спросила она самым невинным тоном.
-- Нет, -- отрезала Джинни. -- Ты заплатила половину в
первую субботу, где-то в начале прошлого месяца. А с тех пор --
ни разу. Я не хочу зажиматься, но, по правде говоря, мне выдают
всего четыре пятьдесят в неделю. И из них я должна...
-- Но ведь я всегда приношу теннисные мячи, скажешь, нет?
Джинни иногда готова была убить Селину.
-- Твой отец их _и_з_г_о_т_о_в_л_я_е_т_ -- или что-то
вроде того, -- оборвала она ее. -- Они же _т_е_б_е_ ни гроша не
стоят. А мне приходится платить буквально за каждую...
-- Ладно, ладно, -- громко сказала Селина, давая понять,
что разговор окончен и последнее слово осталось за ней. Потом
со скучающим видом принялась шарить в карманах пальто.
-- У меня всего тридцать пять центов, -- холодно сообщила
она. -- Этого достаточно?
-- Нет. Прости, но за тобой доллар шестьдесят пять. Я
каждый раз замечала, сколько...
-- Мне придется пойти наверх и взять деньги у мамы. Может,
это подождет до понедельника? Я бы захватила их в спортивный
зал, если ты уж без них жить не можешь.
Тон Селины убивал всякое желание пойти ей навстречу.
-- Нет, -- сказала Джинни. -- Вечером я иду в кино. Так
что деньги нужны мне сейчас.
Девочки смотрели каждая в свое окно и враждебно молчали,
пока такси не остановилось у многоквартирного дома, где жила
Селина. Тогда Селина, сидевшая со стороны тротуара, вылезла из
машины. Небрежно прикрыв дверцу, она с величаво рассеянным
видом заезжей голливудской знаменитости быстро вошла в дом.
Джинни, с пылающим лицом, стала расплачиваться. Потом собрала
свое теннисное снаряжение -- ракетку, полотенце, картузик -- и
направилась вслед за Селиной. В пятнадцать лет Джинни была метр
семьдесят два ростом, и сейчас, когда она вошла в парадное,
застенчивая и неловкая, в большущих кедах, в ней чувствовалась
резкая грубоватая прямолинейность. Поэтому Селина предпочитала
глядеть на шкалу указателя у клети лифта.
-- Всего за тобой доллар девяносто, -- сказала Джинни,
подходя к лифту.
Селина обернулась.
-- Может, тебе просто интересно будет узнать, что моя мама
очень больна, -- сказала она.
-- А что с ней?
-- Вообще-то у нее воспаление легких, и если ты думаешь,
что для меня такое удовольствие -- беспокоить ее из-за каких-то
денег... -- В эту незаконченную фразу Селина постаралась
вложить весь свой апломб.
По правде говоря, Джинни была несколько озадачена этим
сообщением, хоть и не ясно было, в какой мере оно соответствует
истине -- впрочем, не настолько, чтобы расчувствоваться.
-- Ну, я тут ни при чем, -- ответила Джинни и вслед за
Селиной вошла в лифт.
Наверху Селина позвонила, и прислуга-негритянка, с которой
она, видимо, не разговаривала, впустила девочек, вернее просто
распахнула перед ними дверь и оставила ее открытой. Бросив
теннисное снаряжение на стул в передней, Джинни двинулась за
Селиной. В гостиной Селина обернулась.
-- Ничего, если ты обождешь здесь? Может, мне придется
будить маму, и все такое.
-- Ладно, -- сказала Джинни и плюхнулась на диван.
-- В жизни бы не подумала, что ты такая мелочная, --
сказала Селина. У нее достало злости употребить слово
"мелочная", но все-таки не хватило смелости сделать на нем
упор.
-- Ну, а теперь знаешь, -- отрезала Джинни и раскрыла
"Вог", заслонив им лицо. Она держала журнал перед собой до тех
пор, пока Селина не вышла из гостиной, потом положила его
обратно на приемник и принялась разглядывать комнату, мысленно
переставляя мебель, выбрасывая настольные рампы и искусственные
цветы. Обстановка была, на ее взгляд, отвратная: дорогая, но
совершенно безвкусная.
Внезапно из другой комнаты донесся громкий мужской голос:
-- Эрик, ты?
Джинни решила, что это Селинин брат, которого она никогда
не видела. Скрестив длинные ноги, она обернула на коленках
верблюжье пальто и стала ждать.
В гостиную ворвался долговязый очкастый человек -- в
пижаме и босиком; рот у него был приоткрыт.
-- Ой... Я думал, это Эрик, черт подери. -- Не
останавливаясь в дверях, он прошагал через комнату, сильно
горбясь и бережно прижимая что-то к своей впалой груди, потом
сел на свободный конец дивана. -- Только что палец порезал,
будь он проклят, -- возбужденно заговорил он, глядя на Джинни
так, словно ожидал ее здесь встретить. -- Когда-нибудь
случалось порезаться? Чтоб до самой кости, а?
В его громком голосе явственно слышались просительные
нотки, словно своим ответом Джинни могла избавить его от
тягостной обособленности, на которую обречен человек,
испытавший такое, чего еще не бывало ни с кем.
Джинни смотрела на него во все глаза.
-- Ну, не так чтобы до кости, но случалось, -- ответила
она.
Такого чудного с виду парня -- или мужчины (это сказать
было трудно) -- она в жизни не видела. Волосы растрепаны,
верно, только что встал с постели. На лице -- двухдневная
щетина, редкая и белесая. Вообще с виду -- лопух.
-- А как же вы порезались? -- спросила Джинни.
Опустив голову и раскрыв вялый рот, он внимательно
разглядывал пораненный палец.
-- Чего? -- переспросил он.
-- Как вы порезались?
-- А черт его знает, -- сказал он, и самый тон его
означал, что ответить на этот вопрос сколько-нибудь
вразумительно нет никакой возможности. -- Искал что-то в этой
дурацкой мусорной корзинке, а там лезвий полно.
-- Вы брат Селины? -- спросила Джинни.
-- Угу. Черт, я истекаю кровью. Не уходи. Как бы не
потребовалось какое-нибудь там дурацкое переливание крови.
-- А вы его чем-нибудь залепили?
Селинин брат слегка отвел руку от груди и приоткрыл ранку,
чтобы показать ее Джинни.
-- Да нет, просто приложил кусочек вот этой дурацкой
туалетной бумаги, -- сказала он. -- Останавливает кровь. Как
при бритье, когда порежешься. -- Он снова взглянул на Джинни.
-- А ты кто? -- спросил он. -- Подруга нашей поганки?
-- Мы с ней из одного класса.
-- Да?.. А звать как?
-- Вирджиния Мэннокс.
-- Ты -- Джинни? -- спросил он и подозрительно глянул на
нее сквозь очки. -- Джинни Мэннокс?
-- Да, -- сказала Джинни и выпрямила ноги.
Селинин брат снова уставился на свой палец -- для него это
явно был самым важный, единственно достойный внимания объект во
всей комнате.
-- Я знаю твою сестру, -- проговорил он бесстрастно. --
Воображала паршивая.
Спина у Джинни выгнулась:
-- Кто-кто?
-- Ты слышала кто.
-- Вовсе она не воображала!
-- Ну да, не воображала. Еще какая, черт дери.
-- Н е т, не воображала!
-- Ну да, черт дери! Принцесса паршивая. Принцесса
Воображала.
Джинни все смотрела на него -- он приподнял туалетную
бумагу, накрученную в несколько слоев на палец, и заглянул под
нее.
-- Да вы моей сестры вовсе не знаете!
-- Ну да, не знаю, прямо...
-- А как ее звать? Как ее имя? -- настойчиво допытывалась
Джинни.
-- Джоан. Джоан-Воображала.
Джинни промолчала.
-- А какая она из себя? -- спросила она вдруг.
Ответа не последовало.
-- Ну, какая она из себя? -- повторила Джинни.
-- Да будь она хоть вполовину такая хорошенькая, как она
в_о_о_б_р_а_ж_а_е_т, можно было б считать, что ей чертовски
повезло, -- сказал Селинин брат.
Ответ довольно занятный, решила про себя Джинни.
-- А она о вас никогда не упоминала.
-- Я убит. Убит на месте.
-- Кстати, она помолвлена, -- сказала Джинни, наблюдавшая
за ним. -- В будущем месяце выходит замуж.
-- За кого? -- Он вскинул глаза.
Джинни не преминула этим воспользоваться.
-- А вы его все равно не знаете.
Он снова принялся накручивать бумажку на палец.
-- Мне его жаль, -- объявил он.
Джинни фыркнула.
-- Кровища хлещет как сумасшедшая. Ты как считаешь --
может, смазать чем-нибудь? А вот чем? Меркурохром годится?
-- Лучше йодом, -- сказала Джинни. Потом, решив, что слова
ее прозвучали недостаточно профессионально и веско, добавила:
-- Меркурохром тут вовсе не поможет.
-- А почему? Чем он плох?
-- Просто он в таких случаях не годится, вот и все. Йодом
нужно.
Он взглянул на Джинни.
-- Ну да еще, он щиплет здорово, скажешь, нет? Щиплет как
черт, что -- неправда?
-- Ну, щиплет, -- согласилась Джинни. -- Но вы от этого не
умрете, и вообще.
Видимо, нисколько не обидевшись на Джинни за ее тон, он
снова уставился на свой палец.
-- Не люблю, когда щиплет, -- признался он.
-- Н_и_к_т_о_ не любит.
-- Угу. -- Он кивнул.
Некоторое время Джинни молча наблюдала за его действиями.
-- Хватит ковырять, -- сказала она вдруг.
Селинин брат, словно его током ударило, отдернул здоровую
руку. Он чуть выпрямился, вернее стал чуть меньше горбиться, и
принялся разглядывать что-то на другом конце комнаты. Мятое
лицо его приняло сонное выражение. Вставив ноготь между
передними зубами, он извлек оттуда застрявший кусочек пищи и
повернулся к Джинни.
-- Ела уже? -- спросил он.
-- Что?
-- Завтракала, говорю?
Джинни покачала головой.
-- Дома поем. Мама всегда готовит завтрак к моему приходу.
-- У меня в комнате половинка сандвича с курицей. Хочешь?
Я его не надкусывал и ничего такого.
-- Нет, спасибо. Правда не хочу.
-- Ты же только что с тенниса, черт дери. Неужели не
проголодалась?
-- Не в том дело, -- ответила Джинни и снова скрестила
ноги. -- Просто мама всегда готовит завтрак к моему приходу.
Если я не стану есть, она разозлится, вот я про что.
Брат Селины, видимо, удовлетворился этим объяснением. Во
всяком случае, он кивнул и стал смотреть в сторону. Но вдруг
снова обернулся:
-- Стаканчик молока, а?
-- Нет, не надо... А вообще-то спасибо вам.
Он рассеянно наклонился и почесал голую лодыжку.
-- Как звать того парня, за кого она выходит? -- спросил
он.
-- Это вы про Джоан? -- сказала Джинни. -- Дик Хефнер.
Селинин брат молча чесал лодыжку.
-- Он военный моряк, капитан-лейтенант.
-- Фу-ты, ну-ты!
Джинни фыркнула. Он расчесывал лодыжку, покуда она не
покраснела, потом принялся расковыривать какую-то царапину, и
Джинни отвела взгляд.
-- А откуда вы знаете Джоан? -- спросила она. -- Я вас ни
разу не видела ни у нас дома, ни вообще.
-- Сроду не был в вашем дурацком доме.
Джинни выжидательно помолчала, но продолжения не
последовало.
-- А где же вы тогда с ней познакомились?
-... вечеринка.
-- На вечеринке? А когда?
-- Да не знаю. Рождество, в сорок втором.
Из нагрудного кармана пижамы он вытащил двумя пальцами
сигарету, такую измятую, будто он на ней спал.
-- Брось-ка мне спички, а? -- попросил он.
Джинни взяла коробок со столика у дивана и протянула
Селининому брату. Он закурил сигарету, так и не распрямив ее,
потом сунул обгоревшую спичку в коробок. Запрокинув голову, он
медленно выпустил изо рта целое облако дыма и стал втягивать
его носом. Так он и курил, делая "французские затяжки" одну за
другой. Видимо, то была не салонная бравада, а просто
демонстрация личного достижения молодого человека, который, к
примеру, время от времени, может быть, даже пробовал бриться
левой рукой.
-- А почему Джоан воображала? -- поинтересовалась Джинни.
-- Почему? Да потому, что воображала. Откуда мне, к
чертям, знать -- почему?
-- Да, но я хочу сказать -- почему вы так говорите?
Он устало повернулся к ней.
-- Послушай. Я написал ей восемь писем, черт дери.
_В_о_с_е_м_ь. И она н_и_ н_а_ о_д_н_о_ не ответила.
Джинни помолчала.
-- Ну, может, она была занята.
-- Хм. Занята. Трудится, не покладая рук, черт подери.
-- Вам непременно надо все время чертыхаться?
-- Вот именно, черт подери.
Джинни снова фыркнула.
-- А вообще-то вы давно ее знаете? -- спросила она.
-- Довольно давно.
-- Я хочу сказать -- вы ей звонили хоть раз или еще там
что? Я говорю -- звонили вы ей?
-- Не-а...
-- Вот это да! Так если вы ей никогда не звонили, и
вообще...
-- Не мог, к чертям собачьим.
-- Почему? -- удивилась Джинни.
-- Н_е_ б_ы_л_ тогда в Нью-Йорке.
-- Да? А где же вы были?
-- Я? В Огайо.
-- А, вы были в колледже?
-- Не, ушел.
-- А, так вы были в армии?
-- Не...
Рукой, в которой была зажата сигарета, Селинин брат
похлопал себя по левой стороне груди.
-- Моторчик, -- бросил он.
-- Вы хотите сказать -- сердце? А что у вас с сердцем?
-- А черт его знает. В детстве был ревматизм. Жуткая
боль...
-- Так вам, наверно, курить не надо? То есть, наверно,
совсем курить нельзя, и вообще? Врач говорил моей...
-- Ха, они наговорят!
Джинни ненадолго умолкла. Очень ненадолго. Потом спросила:
-- А что вы делали в Огайо?
-- Я? Работал на этом проклятом авиационном заводе.
-- Да? -- сказала Джинни. -- Ну и как вам, понравилось?
-- "Ну и как вам понравилось? " -- передразнил он с
гримасой. -- Я был в восторге. Просто _о_б_о_ж_а_ю_ самолеты.
Такие _м_и_л_я_г_и!
Джинни была слишком заинтересована, чтобы почувствовать
себя обиженной.
-- И долго вы там работали? На авиационном заводе?
-- Да не знаю, черт дери. Три года и месяц.
Он поднялся, подошел к окну и стал смотреть вниз, на
улицу, почесывая спину большим пальцем.
-- Ты только глянь на них, -- сказал он. -- Идиоты
проклятые.
-- Кто?
-- Да не знаю. Все!
-- Если будете руку опускать, опять кровь пойдет, --
сказала Джинни.
Он послушался, поставил левую ногу на широкий подоконник и
положил порезанную руку на колено.
-- Все тащатся на этот проклятый призывной пункт, --
объявил он, продолжая глядеть вниз, на улицу. -- В следующий
раз будем воевать с эскимосами. Тебе это известно?
-- С кем? -- удивилась Джинни.
-- С _э_с_к_и_м_о_с_а_м_и... Разуй уши, черт подери.
-- Но почему с эскимосами?
-- Да не знаю. Откуда, к чертям собачьим, мне знать?
Теперь все старичье погонят. Ребят лет под шестьдесят. Кому нет
шестидесяти, брать не будут. Дадут им укороченный рабочий день,
и все дела. Сила!
-- Ну, _в_а_с_ все равно не возьмут, -- сказала Джинни без
всякой задней мысли, но, не успев закончить фразу, поняла, что
говорит не то.
-- Знаю, -- быстро ответил он и снял ногу с подоконника.
Приподняв раму, он вышвырнул сигарету на улицу. А покончив
с этим, повернулся к Джинни:
-- Эй, будь другом. Тут придет один малый, скажи -- я буду
готов через минуту, ладно? Только побреюсь, и все. Идет?
Джинни кивнула.
-- Мне поторопить Селину или как? Она знает, что ты здесь?
-- Да, знает, -- ответила Джинни. -- Я не тороплюсь,
спасибо.
Брат Селины кивнул. В последний раз внимательно оглядел
порез, словно прикидывая, сможет ли в таком состоянии дойти до
своей комнаты.
-- Почему вы его не залепите? Есть у вас пластырь или еще
что-нибудь?
-- Не-а. Ладно, не переживай.
-- И он побрел из гостиной. Но очень скоро вернулся, неся
половину сандвича.
-- На, ешь, -- сказал он. -- Вкусно.
-- Но я, правда, совсем не...
-- А ну е ш ь, черт возьми. Не отравил же я его, и все
такое.
Джинни взяла сандвич.
-- Спасибо большое, -- сказала она.
-- С курицей, -- пояснил он, стоя на Джинни и внимательно
на нее глядя. -- Купил вчера вечером в этой дурацкой кулинарии.
-- На вид очень аппетитно.
-- Ну вот и ешь.
Джинни откусила кусочек.
-- Вкусно, а?
Джинни глотнула с трудом.
-- Очень, -- сказала она.
Селинин брат кивнул. Он рассеянно озирался, почесывая
впалую грудь.
-- Ладно, пожалуй, я пойду оденусь... Господи! Звонят. Так
ты не робей!
И он вышел.
Оставшись одна, Джинни, не вставая с дивана, огляделась по
сторонам: куда бы выбросить или спрятать сандвич? В коридоре
послышались шаги, и она сунула сандвич в карман пальто.
В гостиную вошел молодой человек лет тридцати с небольшим,
не очень высокий, но и не низкий. По его правильным чертам,
короткой стрижке, покрою костюма и расцветке фулярового
галстука нельзя было сказать сколько-нибудь определенно, кто он
такой. Может, он сотрудник -- или пытается попасть в сотрудники
-- какого-нибудь журнала. Может, участвовал в спектакле,
который только что провалился в Филадельфии. А может, служит в
юридической фирме.
-- Привет! -- дружелюбно обратился он к Джинни.
-- Привет.
-- Фрэнклина не видели? -- Он бреется. Просил передать,
чтобы вы его поджидали. Он вот-вот выйдет.
-- Б_р_е_е_т_с_я... Боже милостивый! -- молодой человек
взглянул на свои часы. Потом опустился в оббитое красным шелком
кресло, закинул ногу на ногу и поднес ладони к лицу. Прикрыв
веки, он принялся тереть их кончиками пальцев, словно совсем
обессилел или долго напрягал глаза. -- Это было самое ужасное
утро в моей жизни, -- объявил он, отводя руки от лица. Говорил
он горловым, сдавленным голосом, словно был слишком утомлен,
чтобы произносить слова на обычном диафрагмальном дыхании.
-- Что случилось? -- спросила Джинни, разглядывая его.
-- О-о, это слишком длинная история. Я никогда не докучаю
людям -- разве только тем, кого знаю по меньшей мере тысячу
лет. -- Он рассеянно и недовольно посмотрел в сторону окон. --
Да, больше я уже не буду воображать, будто хоть сколько-нибудь
разбираюсь в человеческой натуре. Можете передавать мои слова
кому угодно.
-- Да что же случилось? -- снова спросила Джинни.
-- О боже. Этот тип, он жил в моей квартире месяцы, месяцы
и месяцы. Я о нем даже говорить не хочу... Этот
_п_и_с_а_т_е_л_ь! -- с удовлетворением произнес он, вероятно,
вспомнив хемингуэевский роман, где это слово прозвучало как
брань.
-- А что он такого сделал?
-- Откровенного говоря, я предпочел бы не вдаваться в
подробности, -- заявил молодой человек. Он вынул сигарету из
собственной пачки, оставив без внимания прозрачный ящичек с
сигаретами, и закурил от своей зажигалки. В его руках не было
ни ловкости, ни чуткости, ни силы. Но каждым их движением он
как бы подчеркивал, что есть в них некое особое, только им
присущее изящество, и очень это непросто -- делать так, чтобы
оно не бросалось в глаза. -- Я твердо решил даже не думать о
нем. Но я просто в ярости, -- сказал он. -- Появляется,
понимаете ли, этот гнусный типчик из Алтуны, штат Пенсильвания,
или еще откуда-то из захолустья. Вид такой, будто вот-вот умрет
с голоду. Я проявляю такую сердечность и порядочность -- пускаю
его к себе в квартиру, совершенно
м_и_к_р_о_с_к_о_п_и_ч_е_с_к_у_ю квартирку, где мне и самому
повернуться негде. Знакомлю его со всеми моими друзьями.
Позволяю ему заваливать всю квартиру этими ужасными рукописями,
окурками, редиской и еще бог знает чем. Знакомлю его с
директорами всех нью-йоркских театров. Таскаю его вонючие
рубашки в прачечную и обратно. И в довершение всего... --
Молодой человек внезапно умолк. -- И в награду за всю мою
порядочность и сердечность, -- снова заговорил он, -- этот тип
уходит из дому часов в пять утра, даже записки не оставляет и
уносит с собой решительно все, на что только смог наложить свои
вонючие грязные лапы. -- Он сделал паузу, чтобы затянуться, и
выпустил дым изо рта тонкой свистящей струйкой. -- Я не хочу
даже говорить об этом. Право же, не хочу. -- Он взглянул на
Джинни. -- У вас прелестное пальто, -- сказал он, поднявшись с
кресла. Подойдя к Джинни, он взялся за отворот ее пальто и
потер его между пальцами. -- Прелесть какая. Первый раз после
войны вижу к_а_ч_е_с_т_в_е_н_н_у_ю_ верблюжью шерсть. Разрешите
узнать, где вы его приобрели?
-- Мама привезла мне его из Нассо.
Молодой человек глубокомысленно кивнул и стал пятиться к
своему креслу.
-- Это, знаете ли, одно из немногих мест, где можно
достать к_а_ч_е_с_т_в_е_н_н_у_ю_ верблюжью шерсть. -- Он сел.
-- И долго она там пробыла?
-- Что? -- спросила Джинни.
-- Ваша мама долго там пробыла? Я потому спрашиваю, что
_м_о_я_ мама провела там декабрь. И часть января. Обычно я езжу
с ней, но этот город был такой суматошный -- я просто не мог
вырваться.
-- Она была там в феврале, -- сказала Джинни.
-- Изумительно. А где она останавливалась? Вы не знаете?
-- У моей тетки.
Он кивнул.
-- Разрешите узнать, как вас зовут? Полагаю, вы подруга