Страница:
– Так это же ясно! – недоуменно воскликнул Горелов. – Орбиты от двухсот до пятисот километров. Апогей и перигей каждый студент укажет.
– Правильно. Что и требовалось доказать, как говорит в таких случаях на уроке учитель геометрии. Пока что мы всего-навсего ведем разведку околоземного космического пространства. Все это, конечно, грандиозно и потрясающе. Это обогащает и ракетостроение, и электронику, и метеорологию, и астрономию, и космическую медицину. Когда Гагарин совершил первый виток вокруг Земли, мир убедился, что земное тяготение преодолимо и выход в космическое пространство реален. Мир был ошеломлен и назвал Гагарина Колумбом космоса. Но двенадцатого и тринадцатого космонавта, повторяющего примерно такую же орбиту, Колумбом уже не назовут и лавровым венком не увенчают. Человечество ждет новых, более дерзких вторжений в глубины космоса. Ведутся интересные опыты с плазменными двигателями, не за горами день, когда будем штурмовать радиационные пояса, разрабатывать метод доставки корабля с человеком в окололунное пространство. Видите, сколько космических проблем сулит нам ближайшее будущее… И когда я слышу, что некоторые наши ребята начинают хандрить, что не попадут на очередной запуск, я только руками развожу. Как они могут забыть, что впереди более грандиозные, хотя не скрою, вероятно, и более опасные полеты! Если ты посвятил себя космонавтике, если ты не гонишься за славой – жди их! А вы, Алексей Павлович, сильный, смелый и молодой. Я очень хотел бы поберечь вас для будущего. Вот, почитайте. – Генерал еще раз порылся в разбросанных на столе бумагах и протянул Алеше небольшую вырезку. В короткой информации сообщалось, что два американских космонавта в ближайшее время отправятся исследовать вулканы на Гавайских островах.
– Вулканы… зачем это?
Мочалов расхохотался:
– Чудак. А затем, что строения многих вулканов на Земле аналогичны тем, с которыми первые космонавты встретятся на Луне. И я бы очень хотел, Алексей Павлович, чтобы вы тоже отправились изучать вулканы вместо того, чтобы стать дублером в ближайшем полете.
Горелов положил вырезку на стол и задумчиво вздохнул:
– Луна, неужели это так скоро?
– А разве вы думали, что так скоро будет запущен в космос первый человек? – засмеялся Мочалов. – Сегодня такой полет кажется далеким. А завтра… вот позвонит Главный конструктор и скажет, что намечается полет к Луне. А? Вот почему не хотел бы я вас тревожить в этом году.
– Сергей Степанович, – весело воскликнул Алеша, – так я готов два раза подряд слетать!
Брови Мочалова насмешливо приподнялись.
– А другие космонавты? Разве им можно закрывать дорогу в звездный мир?
Генерал встал и снова заходил по ковру. Остановился, поднял утомленные глаза на портреты первых советских космонавтов. Со стены улыбался, как живой, Юрий Гагарин, хмурился серьезный Титов, о чем-то своем, затаенном думала Валентина, лихо прищуривал глаза Попович, сосредоточенно смотрел в темное окно Андиян Николаев, мягким светом были наполнены серьезные глаза Комарова.
– Я бы хотел, чтобы вы пошли дальше их, Алексей Павлович, – заключил Мочалов.
– Майор Костров?
– Так точно, – подтвердил Володя и встал.
Старик протянул ему сильную, с узлами вен руку.
– Генерал Трифонов. Будем знакомы.
Володя пораженно заморгал глазами. Перед ним стоял известный ученый. О его редкостных, фантастических на первый взгляд, исследованиях сердца ходили легенды. Старик продолжал внимательно его разглядывать.
– Летчиков через мои руки прошло много. А вот с космонавтами дела еще не имел. Вы первый. Что читаете?
Володя молча закрыл книгу, показал ее серый переплет. Трифонов гулко расхохотался, и свита дополнила его сдержанными смешками.
– «Граф Монте-Кристо». Сочинение господина Дюма… И вас устраивает это чтение?
Володя густо покраснел.
– Простите, попалась под руки. К тому же я не слишком увлекаюсь художественной литературой.
– Чем же вы увлекаетесь, молодой человек?
– Интегральным и дифференциальным исчислением, товарищ генерал.
– Скажите на милость! – развел руками Трифонов. – Тогда тем более непростительно. Запомните, что за свою жизнь человек в состоянии одолеть от трех до пяти тысяч томов. Только редкие индивиды перешагивают это число. А жизнь человеческая ох как коротка! Так что читать подобное второй раз – это обкрадывать самого себя, мой друг. Хватило бы и одного чтения, состоявшегося в детские годы.
Костров спокойно ответил:
– А если в детские годы оно не состоялось?
Главный терапевт снял пенсне и продолжал рассматривать своего собеседника уже… невооруженными глазами.
– То есть как это не состоялось? Ерунда. Что же вы тогда делали в детстве?
– Тушил зажигалки во время налета на город, стоял в очередях за хлебом по карточкам, на заводе после школьных уроков работал.
– Гм… – протянул Трофимов, – это, между прочим, весьма вероятный вариант и оправдывающий подобную неразборчивость в чтении.
– А потом еще и моя система заставила взять в руки «графа», – улыбнулся Володя. – У меня Алька, сынишка, в третий класс ходит. Часто спрашивает про какую-либо книгу: хорошая или нет? А у меня обычай – прежде чем сам не прочту, никогда сыну не скажу – читай.
– Хорошая система, – дружелюбно произнес Трифонов. – Да вы садитесь. Стоять устанете и опять на центрифугу не возьмут. – И сам сел на стул. – Ну-с, а теперь рассказывайте, как это все произошло.
Подробный рассказ Кострова о последней неудачной тренировке на центрифуге он выслушал с пристрастием, часто прерывал вопросами. Потом проворчал в седые пышные усы:
– Экстрасистола, экстрасистола… Любят у нас иногда разбрасываться терминами по поводу и без оного. Смотрел я все ваши показания и анализы. Организм крепкий, без изъянов. А представители вашей космической медицины на своем пытаются настаивать.
– Так и я об этом говорю, – подхватил приободрившийся Володя. – Что такое наша космическая медицина? Это же еще дитя без глаз.
Седая голова главного терапевта вскинулась, и он неодобрительно буркнул:
– Не согласен, майор… Вы сейчас человек, на космическую медицину обиженный, – заговорил он вразумляюще, – а стало быть, и не объективный. Это дитя, и с глазами, дорогой мой, и без рахита. На своих ногах далеко ушло от колыбели. Но что поделаешь, когда рождается новое, возможны и отклонения от правильного пути и оплошности некоторые. Надо их поправлять спокойно и терпеливо. Я как-то, не столь давно, спорил с одним из представителей вашей молодой науки. Человек способный, над кандидатской диссертацией работает. Так он пытался утверждать, что человеческий организм нельзя тренировать для перенесения перегрузок, а можно, мол, только выяснить его возможности к этому. А что такое «нельзя тренировать»? Если этот тезис распространить на вас, то вас и близко нельзя подпускать к центрифуге.
– Вы шутите? – затаив дыхание, спросил Костров.
– Вышел уже из этого возраста, – мрачно посмотрел на него Трофимов, – что-то в последнее время не получается с юмором. Серьезно говорю. Носители этой теории считают, что если человек однажды не выдержал в сурдокамере высокой температуры, значит, так будет всегда. Сорвался на вестибулярных пробах – ищи место в легкомоторной авиации. Я от этой отцветающей теории весьма и весьма далек. А поэтому считаю, что с вами попросту надо возобновить тренировки на центрифуге, но осторожно относиться к перегрузкам, потихоньку их вводить, а не так, как это вы попросили на последней тренировке.
– Значит, вы скажете, что я снова должен быть допущен к занятиям в отряде? – восторженно спросил Костров.
У генерала дрогнули седые усы.
– Ну конечно же скажу. Иначе, кто за вас в космос полетит, молодой человек. Не граф же Монте-Кристо.
– Здравствуй, соседушка! Не разбудил?
– Володя! Уже из госпиталя? Заходи, заходи, дружище.
Они обнялись, и Горелов потащил его в комнаты. Возвращение товарища настолько его обрадовало, что учебник английского языка был моментально заброшен. Алеша побежал на кухню «организовывать» чай.
– Я инкогнито, – улыбнулся Костров, – никому еще, кроме родной женушки, не сказывался. Давай мою победу хотя бы чаепитием отметим. Снова к тренировкам допущен.
Над черной плитой уже шумел фиолетовый огонек газа. Алексей нарезал докторскую колбасу и ноздреватый швейцарский сыр, достал из шкафчика мед, масло, хлеб.
– Видишь, я как настоящая домохозяйка, – похвастался он, – посмотри, как ажурно на стол накрываю.
– Да уж куда там, – лениво потянулся Костров. – Чего проведать меня, лентяи, не приезжали?
Горелов остановился посреди комнаты с чашкой в руках, горько вздохнул:
– Один поехал, да не доехал.
– Жалко Сережку, – откликнулся Костров. – Мне Вера уже со всеми подробностями рассказала. Год теперь у старика будет упущен.
– По моим данным – меньше, – возразил Алеша. – Вчера у него полковник Нелидов был. Сказал, к октябрю починят нашего парторга.
– К октябрю починят, а потом догонять будет месяца два. Жаль. Я бы очень хотел, чтобы Сережа в этом году полетел. Даже свою очередь уступил бы.
Они пили чай, закусывали бутербродами, и Костров пространно рассуждал о судьбе Ножикова:
– Ты думаешь, я о нем отчего вздыхаю? Оттого что он парторг или мой добрый друг? Нет. Не только. Тут дело гораздо сложнее, мое милый. Ты, Алеша, еще молодо-зелено. Мне тридцать семь. Сергею – сорок. Нас только двое в отряде таких стариков. А что ты понимаешь в психологии сорокалетних? Вот отчислили меня после этого нелепого случая с центрифугой, и я в госпитале все эти дни только волком не выл до той самой минуты, пока мне генерал Трифонов не сказал, что исследования дали хорошие результаты. А Ножикову еще хуже.
– Он борется, – тихо заметил Горелов.
Костров задумчиво мешал ложечкой в стакане. Черный чубчик свисал на смуглый лоб, покрывшийся морщинами.
– Борьба бывает всякая, Алеша. Бывает борьба гордая, смелая. Когда, например, ты самолет с поврежденным двигателем сажаешь или в какой-то трудной жизненной ситуации правду ищешь. А бывает борьба горькая, вызванная не от тебя зависящими, порою совершенно нелепыми причинами. И самое обидное, когда ты сознаешь, что не столько сам борешься, сколько за тебя борются другие. Вот у Сережи так.
– Он выдержит, – уверенно сказал Горелов, и глаза его блеснули, – он все-таки сам за себя прежде всего борется. И врачи помогают. Да и мы будем все время веру в него вселять. Я знаю, Володя, что еще на своем веку раскрою как-нибудь газету и прочту, что летчик-космонавт коммунист Сергее Ножиков вышел на орбиту.
Утром, еще до начала рабочего дня, городок космонавтов загудел одной единственной короткой радостной вестью – Володя Костров вернулся и снова допущен к подготовке. Солдат второго года службы Вашакидзе, сменившийся на посту у проходной, поцокал языком и, закатив черные глаза, доверительно сказал начальнику караула:
– Ва! Товарищ сержант! Что я вчера вечером видел, еще никто не знает. Я зеленый калитка самому Володе Кострову открыл.
Потом возбужденные женщины стали поздравлять появившуюся в магазине Веру, и стоустый шепоток покатился все дальше и дальше, обрастая новыми подробностями. Самого Кострова, торжественного, затянутого в новый китель, на пороге повстречал майор Дробышев, пожал ему крепко руку.
– Ну, дорогой, задал ты всем нам тревог. Это я как майор майору тебе говорю. Пришлось и мне кое-кому звонить.
Костров, настроенный на веселый лад, пошутил:
– А что? Разве забота о здоровье космонавтов тоже входит в обязанности госбезопасности?
Дробышев шутливо развел руками:
– А то как же!
Подошел полковник Нелидов и утащил Кострова к себе в кабинет. Внимательно вглядываясь в посвежевшее лицо майора, он поприветствовал его все-таки более сдержанно, чем другие:
– Я тоже рад, Владимир. Но победу вам праздновать еще рановато. Главное – впереди: звонила Зара Мамедовна. Она хочет, чтобы вы приехали к ней прямо сейчас. Как говорится, с корабля на бал.
– Так я готов, – беспечно ответил космонавт, и его губы сложились в улыбку.
– Готов-то готов, но смотрите, чтобы не получилось как в прошлый раз, – строго напомнил замполит.
Костров рассмеялся и, как заклинатель, поднял руки вверх:
– Сдаюсь. Не буду больше так самонадеянно рапортовать о готовности. Но не судите меня слишком строго. Семь суток лежал в госпитале, и, честное слово, было время подумать. Лучше, чем кто-нибудь другой, знаю я причину провала. Народная мудрость говорит: знал бы, где придется падать, соломки подложил бы. Так вот на этот раз я к Заре Мамедовне не с букетом роз приду, а с этой самой соломкой. Подложу ее там, где надо.
– Забавно, – протянул замполит, не отводя от Володи пытливых глаз. – И чем же, по вашему мнению, было вызвано фиаско?
– Самоуверенностью, Павел Иванович.
Замполит достал из стола зажигалку, потянулся к папиросной коробке.
– Костров и самоуверенность? Не понимаю. Вы же у нас числитесь самым серьезным человеком. Математик, логик, воплощение собранности, уравновешенности и рассудительности. Я о вас Главному конструктору так и докладывал.
– Вот и промахнулись, дорогой Павел Иванович. В том-то и дело, что в день последнего испытания все названные качества меня покинули и обратились в свою противоположность. Денек-то стоял! Небо, солнце, леса какие зеленые по пути… А накануне меня обрадовали, что допустят к изучению нового космического корабля. И каким же я на тренировку явился! Букет цветов купил для Зары Мамедовны. Ввалился франтом, пижоном, этаким тореодором, черт возьми! Эх, думаю, последняя тренировка. Сойдет. В кресло сел кое-как, позу выбрал неверную, слишком напряженным был… Вот и наказала меня матушка-центрифуга по всем правилам.
Лицо Ножикова потонуло в облаке папиросного дыма. То ли от смеха, то ли от этого дыма он закашлялся.
– И пышный букет не помог?
– Не помог, Павле Иванович. А Зара Мамедовна, вы же сами знаете… Хозяйка Медной горы и та не была такой суровой. Вот и заплясала эта самая экстрасистола. А сегодня, дорогой Павел Иванович, я на центрифугу, как на самую тяжелую работу, поеду. И уж дудки, без васильков-ромашек обойдусь.
– Ну что ж, – подытожил замполит, – вижу, у вас боевое настроение сегодня. Буду ждать успеха. Как говорят, возвращайтесь со щитом.
Голубой автобус вскоре увез Володю Кострова.
День разгорался над городком. Шли занятия в учебных классах и лабораториях. Баринов со взводом солдат из караульной роты приводил в порядок беговые дорожки стадиона и летнюю баскетбольную площадку. Начштаба полковник Иванников составлял расписание летных тренировок. Не так часто, как в строевой части, но все-таки и здесь всем офицерам приходилось совершать учебные полеты, недаром же по штатному расписанию именовались они летчиками-космонавтами, да и невозможно было не летать тем, кого взрастила авиация. В клубе продумывали план субботнего вечера отдыха и дискуссию на тему «Что такое счастье?». Ее предложил замполит Нелидов. А над крышами гарнизонных зданий и над одетым в яркую зелень лесом светило щедрое солнце и голубело майское небо.
Весело было и на душе у майора Дробышева, когда в предобеденный час он перешагнул порог генеральского кабинета.
– Можете поздравить. Отпуск! – весело сказал он Мочалову и находившемуся здесь же полковнику Нелидову. – В конце мая море на Кавказском побережье хотя и не такое теплое, как в июле, но и не такое холодное, как в декабре или январе. А я даже при плюс двенадцати купаюсь.
– Море – это хорошо, – качнул головой генерал, – хуже, когда тебя в болоте плавать заставляют.
Он стоял за своим письменным столом и с каким-то горьким выражением держал двумя пальцами бумагу с фиолетовым разляпанным штампом вверху и черными строчками машинописи. Дробышев понял, что генерал озабочен, крайне чем-то раздражен, и ему ровным счетом нет никакого дела до Черного моря, ни до Кавказского побережья.
Дробышев кивнул на бумагу:
– Что это вы за послание держите, товарищ генерал, если это, конечно, не секрет.
Мочалов вздохнул, и брови его огорченно сдвинулись. Положив бумагу на стол, он озадаченно развел руками:
– История… Ничего не скажешь.
– Ему тоже полезно прочесть, Сергей Степанович, – подсказал полковник Нелидов.
– Да, да, – спохватился Мочалов, – полюбуйтесь-ка.
Дробышев взял бумагу. На ней увидел штамп поселкового Совета. Название украинского городка было хорошо знакомо. Мысленно Дробышев отметил, что штамп этот поставлен косо, очевидно в спешке, а текст на машинке печатал малосведущий в машинописи человек: отступы неровные, в словах несколько пропущенных букв проставлены вверху. Под словами «председатель поселкового Совета Сизов», отпечатанными без заглавных букв, – размашистая подпись. Потом он пробежал глазами короткий текст. Ни один мускул не дрогнул на его лице, и брови над голубыми глазами не сдвинулись и не поднялись вверх, как это бывает у людей, чем-то пораженных и не умеющих скрывать свои чувства. Он вторично углубился в чтение:
– Жарко, – сказал он спокойно и, достав платок, вытер лицо.
– Ты мне не темни, Иван Михайлович, – первым не выдержал Нелидов. – Твое мнение на этот счет?
– Володя Костров – мой хороший товарищ, – уклончиво ответил Дробышев, – и притом сын за отца не отвечает.
– Ты мне тут Сталина не цитируй.
Дробышев невозмутимо отмахнулся:
– Да разве он автор этого изречения? Сын за отца не ответчик – это народ сказал за многие годы до него.
Мочалов тонкими пальцами отодвинул листок от себя.
– Так-то оно так, Иван Михалыч, – произнес он задумчиво, – сын за отца действительно не отвечает, и у нас давно покончено с наслоениями культа личности. Но ты посчитайся и с другим. Ведь это же официальный документ. Но на бумаге штамп поселкового Совета, подпись его председателя. Бумага пришла действительно из тех мест, откуда наш Володя, и речь в ней на самом деле идет о его отце.
– Ну и что же? – холодно спросил Дробышев.
– А то, что оставить подобный сигнал не замеченным мы попросту не имеем права. Я убежден – Костров идеально чистый, честный человек, коммунист, офицер. Но ведь это же здесь… у нас. – Мочалов вздохнул, оперся ладонями о спинку кресла. Напряженно тикали часы. Все трое молчали. – нечего сказать – ситуация. Вот-вот его кандидатуру будут утверждать на очередной полет. И не где-нибудь – на госкомиссии. Он должен стать человеком, имя которого разнесется по всем уголкам земного шара. И вдруг у советского космонавта отец каратель, фашистский преступник. Вы понимаете, какой будет резонанс? Ведь каждый из наших кандидатов на космический рейс должен быть как стеклышко. А тут вроде пятна на солнце. Неважно получается. Тяжелый случай. Может, ты все же что-то подскажешь, Иван Михалыч?
Дробышев не моргая поглядел на генерала, и голубые глаза его остались бесстрастны.
– А Черное море? Путевка? Температура воды плюс двенадцать?
– Ах да! – ледяным голосом воскликнул Мочалов. – Как это я забыл? Тогда желаю поскорее занять нижнее место в мягком вагоне.
Белый телефон на письменном столе зазвонил, и Мочалов рассеянным движением снял трубку:
– Вы угадали, Костров. Это я.
Слышимость по этой линии была превосходной, и, от того что генерал держал трубку на некотором удалении от уха, космонавта слышали все трое.
– Сергей Степанович, – бойко сообщил Костров, – звоню по поручению Зары Мамедовны. Только что сошел с матушки-центрифуги и еще мокрый как мышонок. Двенадцать Ж выдержал на «отлично». Кардиограмма идеальная. Все в норме, Сергей Степанович.
Тонкий рот Дробышева расплылся в доброй улыбке, и на какие-то мгновения майор потерял свою обычную невозмутимость.
– Ай да Володя! Молодец! Жми! – выкрикивал он азартно.
Но Мочалов с тем же хмурым видом опустил трубку на рычаг.
– Чего же хорошего? Только что выбрался парень из серьезного испытания и на тебе – новое. Действительно, беда одна никогда не приходит, другую за собой тащит. Вот она, диалектика жизни, – и он неприязненно оглянулся на майора.
Но Дробышев уже не хотел расставаться с хорошим настроением, овладевшим им после звонка Кострова:
– Ничего, товарищ генерал. Мы диалектику усчили не по Гегелю… или как там образно выразился в свое время товарищ Маяковский. Коммунисты не боятся трудностей. – Он посмотрел на письменный стол и с решительным видом хлопнул себя кулаком в грудь: – Ладно! Была не была! Вы кому-нибудь эту бумагу показывали?.. Нет? Так и не торопитесь. Давайте ее мне. Попробую что-либо предпринять. А вам мой совет таков. Ни бровью, ни глазом не выдавайте Володе, что на него пришел тревожный сигнал.
Может, и были какие-то свои слабости и недостатки у майора Ивана Михайловича Дробышева, они ж многим человеческим характерам свойственны, но болтливостью и легкомыслием он не обладал и никогда не бросал слов на ветер. Еще в кабинете генерала Мочалова, отказываясь поначалу от определенного ответа, он напряженно обдумывал случившееся. «Нечего сказать, хорошенький подарочек преподнес этот председатель поселкового Совета Сизов. Получить такое серьезное сообщение о нашем космонавте… И когда!»
Шагая по аллее городка к проходной, Дробышев продолжал взвешивать обстоятельства, сопутствовавшие этому событию. Постепенно мысли его принимали стройное течение. Садясь в «Победу», он коротко бросил водителю: «В управление». И тот, ни о чем не спрашивая, поняв, что майор торопится, безмолвно погнал машину по шоссе. Дробышев снова мысленно вернулся к бумаге, поступившей на имя Мочалова и теперь лежавшей в его рабочей папке. Чем-то она ему сразу не понравилась. Выполняя множество поручений, он не однажды сталкивался с изготовленными в самых далеких уголках страны документами. Были среди них и не совсем грамотные по стилю, или существо вопроса излагалось так косноязычно и путано, что приходилось по нескольку раз вчитываться, прежде чем становилось ясным содержание. Но это письмо чем-то отличалось от таких документов. «Чем же? – спросил самого себя Дробышев и самому себе ответил: – Развязностью». Таким же развязным, как и косо прилепленный, словно подгулявший, штамп, было и содержание. Эта развязность мелькнула во фразе – «может, он имеет доступ к секретному оружию», которой автор письма словно хотел сказать неизвестному ему командиру: такого нельзя держать там, где секретное оружие, нельзя ему верить. К такой попытке навязать свое мнение другому лицу не мог прибегнуть человек скромный, поставивший перед собой задачу только проинформировать. В конце письма не менее пошло звучала и другая фраза: «Мне думается, что вам, как командиру, эту правду знать надо».
– Правильно. Что и требовалось доказать, как говорит в таких случаях на уроке учитель геометрии. Пока что мы всего-навсего ведем разведку околоземного космического пространства. Все это, конечно, грандиозно и потрясающе. Это обогащает и ракетостроение, и электронику, и метеорологию, и астрономию, и космическую медицину. Когда Гагарин совершил первый виток вокруг Земли, мир убедился, что земное тяготение преодолимо и выход в космическое пространство реален. Мир был ошеломлен и назвал Гагарина Колумбом космоса. Но двенадцатого и тринадцатого космонавта, повторяющего примерно такую же орбиту, Колумбом уже не назовут и лавровым венком не увенчают. Человечество ждет новых, более дерзких вторжений в глубины космоса. Ведутся интересные опыты с плазменными двигателями, не за горами день, когда будем штурмовать радиационные пояса, разрабатывать метод доставки корабля с человеком в окололунное пространство. Видите, сколько космических проблем сулит нам ближайшее будущее… И когда я слышу, что некоторые наши ребята начинают хандрить, что не попадут на очередной запуск, я только руками развожу. Как они могут забыть, что впереди более грандиозные, хотя не скрою, вероятно, и более опасные полеты! Если ты посвятил себя космонавтике, если ты не гонишься за славой – жди их! А вы, Алексей Павлович, сильный, смелый и молодой. Я очень хотел бы поберечь вас для будущего. Вот, почитайте. – Генерал еще раз порылся в разбросанных на столе бумагах и протянул Алеше небольшую вырезку. В короткой информации сообщалось, что два американских космонавта в ближайшее время отправятся исследовать вулканы на Гавайских островах.
– Вулканы… зачем это?
Мочалов расхохотался:
– Чудак. А затем, что строения многих вулканов на Земле аналогичны тем, с которыми первые космонавты встретятся на Луне. И я бы очень хотел, Алексей Павлович, чтобы вы тоже отправились изучать вулканы вместо того, чтобы стать дублером в ближайшем полете.
Горелов положил вырезку на стол и задумчиво вздохнул:
– Луна, неужели это так скоро?
– А разве вы думали, что так скоро будет запущен в космос первый человек? – засмеялся Мочалов. – Сегодня такой полет кажется далеким. А завтра… вот позвонит Главный конструктор и скажет, что намечается полет к Луне. А? Вот почему не хотел бы я вас тревожить в этом году.
– Сергей Степанович, – весело воскликнул Алеша, – так я готов два раза подряд слетать!
Брови Мочалова насмешливо приподнялись.
– А другие космонавты? Разве им можно закрывать дорогу в звездный мир?
Генерал встал и снова заходил по ковру. Остановился, поднял утомленные глаза на портреты первых советских космонавтов. Со стены улыбался, как живой, Юрий Гагарин, хмурился серьезный Титов, о чем-то своем, затаенном думала Валентина, лихо прищуривал глаза Попович, сосредоточенно смотрел в темное окно Андиян Николаев, мягким светом были наполнены серьезные глаза Комарова.
– Я бы хотел, чтобы вы пошли дальше их, Алексей Павлович, – заключил Мочалов.
* * *
Главного терапевта военного госпиталя Володя Костров увидел лишь на четвертые сутки, когда прошел уже серию самых тщательных исследований. Перед обедом в шелковой синей пижаме сидел космонавт на койке, держа в руках раскрытую книгу. Дверь распахнулась, и в ней появился высокий прямой старик с зачесанными назад совершенно седыми волосами и такими же седыми пышными усами. Из-под поблескивающих на солнце стекляшек пенсне на Кострова глянули острые, быстрые глаза. Почему-то подумалось: носит этот старик пенсне просто так, для внушительности, зоркие же глаза его на самом деле прекрасно все видят без них. За спиной у старика стояла свита в белых халатах, и уже по одному этому догадался Володя, что перед ним – большое начальство. Небрежно, словно кота за хвост, держал старик в правой руке длинную пачку лент-кардиограмм. Не отводя глаз от Кострова, он приблизился к его кровати и чистым, молодым голосом, в котором звучали, однако, повелительные нотки, спросил:– Майор Костров?
– Так точно, – подтвердил Володя и встал.
Старик протянул ему сильную, с узлами вен руку.
– Генерал Трифонов. Будем знакомы.
Володя пораженно заморгал глазами. Перед ним стоял известный ученый. О его редкостных, фантастических на первый взгляд, исследованиях сердца ходили легенды. Старик продолжал внимательно его разглядывать.
– Летчиков через мои руки прошло много. А вот с космонавтами дела еще не имел. Вы первый. Что читаете?
Володя молча закрыл книгу, показал ее серый переплет. Трифонов гулко расхохотался, и свита дополнила его сдержанными смешками.
– «Граф Монте-Кристо». Сочинение господина Дюма… И вас устраивает это чтение?
Володя густо покраснел.
– Простите, попалась под руки. К тому же я не слишком увлекаюсь художественной литературой.
– Чем же вы увлекаетесь, молодой человек?
– Интегральным и дифференциальным исчислением, товарищ генерал.
– Скажите на милость! – развел руками Трифонов. – Тогда тем более непростительно. Запомните, что за свою жизнь человек в состоянии одолеть от трех до пяти тысяч томов. Только редкие индивиды перешагивают это число. А жизнь человеческая ох как коротка! Так что читать подобное второй раз – это обкрадывать самого себя, мой друг. Хватило бы и одного чтения, состоявшегося в детские годы.
Костров спокойно ответил:
– А если в детские годы оно не состоялось?
Главный терапевт снял пенсне и продолжал рассматривать своего собеседника уже… невооруженными глазами.
– То есть как это не состоялось? Ерунда. Что же вы тогда делали в детстве?
– Тушил зажигалки во время налета на город, стоял в очередях за хлебом по карточкам, на заводе после школьных уроков работал.
– Гм… – протянул Трофимов, – это, между прочим, весьма вероятный вариант и оправдывающий подобную неразборчивость в чтении.
– А потом еще и моя система заставила взять в руки «графа», – улыбнулся Володя. – У меня Алька, сынишка, в третий класс ходит. Часто спрашивает про какую-либо книгу: хорошая или нет? А у меня обычай – прежде чем сам не прочту, никогда сыну не скажу – читай.
– Хорошая система, – дружелюбно произнес Трифонов. – Да вы садитесь. Стоять устанете и опять на центрифугу не возьмут. – И сам сел на стул. – Ну-с, а теперь рассказывайте, как это все произошло.
Подробный рассказ Кострова о последней неудачной тренировке на центрифуге он выслушал с пристрастием, часто прерывал вопросами. Потом проворчал в седые пышные усы:
– Экстрасистола, экстрасистола… Любят у нас иногда разбрасываться терминами по поводу и без оного. Смотрел я все ваши показания и анализы. Организм крепкий, без изъянов. А представители вашей космической медицины на своем пытаются настаивать.
– Так и я об этом говорю, – подхватил приободрившийся Володя. – Что такое наша космическая медицина? Это же еще дитя без глаз.
Седая голова главного терапевта вскинулась, и он неодобрительно буркнул:
– Не согласен, майор… Вы сейчас человек, на космическую медицину обиженный, – заговорил он вразумляюще, – а стало быть, и не объективный. Это дитя, и с глазами, дорогой мой, и без рахита. На своих ногах далеко ушло от колыбели. Но что поделаешь, когда рождается новое, возможны и отклонения от правильного пути и оплошности некоторые. Надо их поправлять спокойно и терпеливо. Я как-то, не столь давно, спорил с одним из представителей вашей молодой науки. Человек способный, над кандидатской диссертацией работает. Так он пытался утверждать, что человеческий организм нельзя тренировать для перенесения перегрузок, а можно, мол, только выяснить его возможности к этому. А что такое «нельзя тренировать»? Если этот тезис распространить на вас, то вас и близко нельзя подпускать к центрифуге.
– Вы шутите? – затаив дыхание, спросил Костров.
– Вышел уже из этого возраста, – мрачно посмотрел на него Трофимов, – что-то в последнее время не получается с юмором. Серьезно говорю. Носители этой теории считают, что если человек однажды не выдержал в сурдокамере высокой температуры, значит, так будет всегда. Сорвался на вестибулярных пробах – ищи место в легкомоторной авиации. Я от этой отцветающей теории весьма и весьма далек. А поэтому считаю, что с вами попросту надо возобновить тренировки на центрифуге, но осторожно относиться к перегрузкам, потихоньку их вводить, а не так, как это вы попросили на последней тренировке.
– Значит, вы скажете, что я снова должен быть допущен к занятиям в отряде? – восторженно спросил Костров.
У генерала дрогнули седые усы.
– Ну конечно же скажу. Иначе, кто за вас в космос полетит, молодой человек. Не граф же Монте-Кристо.
* * *
С учебником английского языка в руке вышел Алеша Горелов на осторожный вечерний звонок и обрадованно отступил, увидев на пороге улыбающегося Кострова.– Здравствуй, соседушка! Не разбудил?
– Володя! Уже из госпиталя? Заходи, заходи, дружище.
Они обнялись, и Горелов потащил его в комнаты. Возвращение товарища настолько его обрадовало, что учебник английского языка был моментально заброшен. Алеша побежал на кухню «организовывать» чай.
– Я инкогнито, – улыбнулся Костров, – никому еще, кроме родной женушки, не сказывался. Давай мою победу хотя бы чаепитием отметим. Снова к тренировкам допущен.
Над черной плитой уже шумел фиолетовый огонек газа. Алексей нарезал докторскую колбасу и ноздреватый швейцарский сыр, достал из шкафчика мед, масло, хлеб.
– Видишь, я как настоящая домохозяйка, – похвастался он, – посмотри, как ажурно на стол накрываю.
– Да уж куда там, – лениво потянулся Костров. – Чего проведать меня, лентяи, не приезжали?
Горелов остановился посреди комнаты с чашкой в руках, горько вздохнул:
– Один поехал, да не доехал.
– Жалко Сережку, – откликнулся Костров. – Мне Вера уже со всеми подробностями рассказала. Год теперь у старика будет упущен.
– По моим данным – меньше, – возразил Алеша. – Вчера у него полковник Нелидов был. Сказал, к октябрю починят нашего парторга.
– К октябрю починят, а потом догонять будет месяца два. Жаль. Я бы очень хотел, чтобы Сережа в этом году полетел. Даже свою очередь уступил бы.
Они пили чай, закусывали бутербродами, и Костров пространно рассуждал о судьбе Ножикова:
– Ты думаешь, я о нем отчего вздыхаю? Оттого что он парторг или мой добрый друг? Нет. Не только. Тут дело гораздо сложнее, мое милый. Ты, Алеша, еще молодо-зелено. Мне тридцать семь. Сергею – сорок. Нас только двое в отряде таких стариков. А что ты понимаешь в психологии сорокалетних? Вот отчислили меня после этого нелепого случая с центрифугой, и я в госпитале все эти дни только волком не выл до той самой минуты, пока мне генерал Трифонов не сказал, что исследования дали хорошие результаты. А Ножикову еще хуже.
– Он борется, – тихо заметил Горелов.
Костров задумчиво мешал ложечкой в стакане. Черный чубчик свисал на смуглый лоб, покрывшийся морщинами.
– Борьба бывает всякая, Алеша. Бывает борьба гордая, смелая. Когда, например, ты самолет с поврежденным двигателем сажаешь или в какой-то трудной жизненной ситуации правду ищешь. А бывает борьба горькая, вызванная не от тебя зависящими, порою совершенно нелепыми причинами. И самое обидное, когда ты сознаешь, что не столько сам борешься, сколько за тебя борются другие. Вот у Сережи так.
– Он выдержит, – уверенно сказал Горелов, и глаза его блеснули, – он все-таки сам за себя прежде всего борется. И врачи помогают. Да и мы будем все время веру в него вселять. Я знаю, Володя, что еще на своем веку раскрою как-нибудь газету и прочту, что летчик-космонавт коммунист Сергее Ножиков вышел на орбиту.
Утром, еще до начала рабочего дня, городок космонавтов загудел одной единственной короткой радостной вестью – Володя Костров вернулся и снова допущен к подготовке. Солдат второго года службы Вашакидзе, сменившийся на посту у проходной, поцокал языком и, закатив черные глаза, доверительно сказал начальнику караула:
– Ва! Товарищ сержант! Что я вчера вечером видел, еще никто не знает. Я зеленый калитка самому Володе Кострову открыл.
Потом возбужденные женщины стали поздравлять появившуюся в магазине Веру, и стоустый шепоток покатился все дальше и дальше, обрастая новыми подробностями. Самого Кострова, торжественного, затянутого в новый китель, на пороге повстречал майор Дробышев, пожал ему крепко руку.
– Ну, дорогой, задал ты всем нам тревог. Это я как майор майору тебе говорю. Пришлось и мне кое-кому звонить.
Костров, настроенный на веселый лад, пошутил:
– А что? Разве забота о здоровье космонавтов тоже входит в обязанности госбезопасности?
Дробышев шутливо развел руками:
– А то как же!
Подошел полковник Нелидов и утащил Кострова к себе в кабинет. Внимательно вглядываясь в посвежевшее лицо майора, он поприветствовал его все-таки более сдержанно, чем другие:
– Я тоже рад, Владимир. Но победу вам праздновать еще рановато. Главное – впереди: звонила Зара Мамедовна. Она хочет, чтобы вы приехали к ней прямо сейчас. Как говорится, с корабля на бал.
– Так я готов, – беспечно ответил космонавт, и его губы сложились в улыбку.
– Готов-то готов, но смотрите, чтобы не получилось как в прошлый раз, – строго напомнил замполит.
Костров рассмеялся и, как заклинатель, поднял руки вверх:
– Сдаюсь. Не буду больше так самонадеянно рапортовать о готовности. Но не судите меня слишком строго. Семь суток лежал в госпитале, и, честное слово, было время подумать. Лучше, чем кто-нибудь другой, знаю я причину провала. Народная мудрость говорит: знал бы, где придется падать, соломки подложил бы. Так вот на этот раз я к Заре Мамедовне не с букетом роз приду, а с этой самой соломкой. Подложу ее там, где надо.
– Забавно, – протянул замполит, не отводя от Володи пытливых глаз. – И чем же, по вашему мнению, было вызвано фиаско?
– Самоуверенностью, Павел Иванович.
Замполит достал из стола зажигалку, потянулся к папиросной коробке.
– Костров и самоуверенность? Не понимаю. Вы же у нас числитесь самым серьезным человеком. Математик, логик, воплощение собранности, уравновешенности и рассудительности. Я о вас Главному конструктору так и докладывал.
– Вот и промахнулись, дорогой Павел Иванович. В том-то и дело, что в день последнего испытания все названные качества меня покинули и обратились в свою противоположность. Денек-то стоял! Небо, солнце, леса какие зеленые по пути… А накануне меня обрадовали, что допустят к изучению нового космического корабля. И каким же я на тренировку явился! Букет цветов купил для Зары Мамедовны. Ввалился франтом, пижоном, этаким тореодором, черт возьми! Эх, думаю, последняя тренировка. Сойдет. В кресло сел кое-как, позу выбрал неверную, слишком напряженным был… Вот и наказала меня матушка-центрифуга по всем правилам.
Лицо Ножикова потонуло в облаке папиросного дыма. То ли от смеха, то ли от этого дыма он закашлялся.
– И пышный букет не помог?
– Не помог, Павле Иванович. А Зара Мамедовна, вы же сами знаете… Хозяйка Медной горы и та не была такой суровой. Вот и заплясала эта самая экстрасистола. А сегодня, дорогой Павел Иванович, я на центрифугу, как на самую тяжелую работу, поеду. И уж дудки, без васильков-ромашек обойдусь.
– Ну что ж, – подытожил замполит, – вижу, у вас боевое настроение сегодня. Буду ждать успеха. Как говорят, возвращайтесь со щитом.
Голубой автобус вскоре увез Володю Кострова.
День разгорался над городком. Шли занятия в учебных классах и лабораториях. Баринов со взводом солдат из караульной роты приводил в порядок беговые дорожки стадиона и летнюю баскетбольную площадку. Начштаба полковник Иванников составлял расписание летных тренировок. Не так часто, как в строевой части, но все-таки и здесь всем офицерам приходилось совершать учебные полеты, недаром же по штатному расписанию именовались они летчиками-космонавтами, да и невозможно было не летать тем, кого взрастила авиация. В клубе продумывали план субботнего вечера отдыха и дискуссию на тему «Что такое счастье?». Ее предложил замполит Нелидов. А над крышами гарнизонных зданий и над одетым в яркую зелень лесом светило щедрое солнце и голубело майское небо.
Весело было и на душе у майора Дробышева, когда в предобеденный час он перешагнул порог генеральского кабинета.
– Можете поздравить. Отпуск! – весело сказал он Мочалову и находившемуся здесь же полковнику Нелидову. – В конце мая море на Кавказском побережье хотя и не такое теплое, как в июле, но и не такое холодное, как в декабре или январе. А я даже при плюс двенадцати купаюсь.
– Море – это хорошо, – качнул головой генерал, – хуже, когда тебя в болоте плавать заставляют.
Он стоял за своим письменным столом и с каким-то горьким выражением держал двумя пальцами бумагу с фиолетовым разляпанным штампом вверху и черными строчками машинописи. Дробышев понял, что генерал озабочен, крайне чем-то раздражен, и ему ровным счетом нет никакого дела до Черного моря, ни до Кавказского побережья.
Дробышев кивнул на бумагу:
– Что это вы за послание держите, товарищ генерал, если это, конечно, не секрет.
Мочалов вздохнул, и брови его огорченно сдвинулись. Положив бумагу на стол, он озадаченно развел руками:
– История… Ничего не скажешь.
– Ему тоже полезно прочесть, Сергей Степанович, – подсказал полковник Нелидов.
– Да, да, – спохватился Мочалов, – полюбуйтесь-ка.
Дробышев взял бумагу. На ней увидел штамп поселкового Совета. Название украинского городка было хорошо знакомо. Мысленно Дробышев отметил, что штамп этот поставлен косо, очевидно в спешке, а текст на машинке печатал малосведущий в машинописи человек: отступы неровные, в словах несколько пропущенных букв проставлены вверху. Под словами «председатель поселкового Совета Сизов», отпечатанными без заглавных букв, – размашистая подпись. Потом он пробежал глазами короткий текст. Ни один мускул не дрогнул на его лице, и брови над голубыми глазами не сдвинулись и не поднялись вверх, как это бывает у людей, чем-то пораженных и не умеющих скрывать свои чувства. Он вторично углубился в чтение:
«Командиру части.
Нам стало известно, что в вашей части проходит службу Костров Владимир Павлович. Об этом на наш запрос сообщили из Северо-Кавказского военного округа. Мы не знаем, в каком он сейчас звании и в какой должности. Может, он имеет доступ к секретному оружию или самой ответственной боевой технике. Так вот, от имени Советской власти мы вынуждены поставить вас в известность о следующем. В годы оккупации 1942–1943 гг. отец Кострова В.П. Павел Федорович Костров активно сотрудничал с немецко-фашистскими оккупантами, служил в комендатуре г. Горловка, а затем и в гестапо. Он же самый Костров П.Ф. принимал участие в расправах над честными советскими людьми, выслеживании подпольщиков и партизан. При освобождении нашего района и города частями Советской Армии сбежал в неизвестном направлении вместе с оккупантами.
Такова правда о родителе вашего офицера Кострова. Мне думается, что вам, как командиру, знать ее надо.
Председатель поселкового Совета
Сизов».
* * *
Дробышев молча положил бумагу на стол. Он чувствовал, как две пары глаз сверлят его.– Жарко, – сказал он спокойно и, достав платок, вытер лицо.
– Ты мне не темни, Иван Михайлович, – первым не выдержал Нелидов. – Твое мнение на этот счет?
– Володя Костров – мой хороший товарищ, – уклончиво ответил Дробышев, – и притом сын за отца не отвечает.
– Ты мне тут Сталина не цитируй.
Дробышев невозмутимо отмахнулся:
– Да разве он автор этого изречения? Сын за отца не ответчик – это народ сказал за многие годы до него.
Мочалов тонкими пальцами отодвинул листок от себя.
– Так-то оно так, Иван Михалыч, – произнес он задумчиво, – сын за отца действительно не отвечает, и у нас давно покончено с наслоениями культа личности. Но ты посчитайся и с другим. Ведь это же официальный документ. Но на бумаге штамп поселкового Совета, подпись его председателя. Бумага пришла действительно из тех мест, откуда наш Володя, и речь в ней на самом деле идет о его отце.
– Ну и что же? – холодно спросил Дробышев.
– А то, что оставить подобный сигнал не замеченным мы попросту не имеем права. Я убежден – Костров идеально чистый, честный человек, коммунист, офицер. Но ведь это же здесь… у нас. – Мочалов вздохнул, оперся ладонями о спинку кресла. Напряженно тикали часы. Все трое молчали. – нечего сказать – ситуация. Вот-вот его кандидатуру будут утверждать на очередной полет. И не где-нибудь – на госкомиссии. Он должен стать человеком, имя которого разнесется по всем уголкам земного шара. И вдруг у советского космонавта отец каратель, фашистский преступник. Вы понимаете, какой будет резонанс? Ведь каждый из наших кандидатов на космический рейс должен быть как стеклышко. А тут вроде пятна на солнце. Неважно получается. Тяжелый случай. Может, ты все же что-то подскажешь, Иван Михалыч?
Дробышев не моргая поглядел на генерала, и голубые глаза его остались бесстрастны.
– А Черное море? Путевка? Температура воды плюс двенадцать?
– Ах да! – ледяным голосом воскликнул Мочалов. – Как это я забыл? Тогда желаю поскорее занять нижнее место в мягком вагоне.
Белый телефон на письменном столе зазвонил, и Мочалов рассеянным движением снял трубку:
– Вы угадали, Костров. Это я.
Слышимость по этой линии была превосходной, и, от того что генерал держал трубку на некотором удалении от уха, космонавта слышали все трое.
– Сергей Степанович, – бойко сообщил Костров, – звоню по поручению Зары Мамедовны. Только что сошел с матушки-центрифуги и еще мокрый как мышонок. Двенадцать Ж выдержал на «отлично». Кардиограмма идеальная. Все в норме, Сергей Степанович.
Тонкий рот Дробышева расплылся в доброй улыбке, и на какие-то мгновения майор потерял свою обычную невозмутимость.
– Ай да Володя! Молодец! Жми! – выкрикивал он азартно.
Но Мочалов с тем же хмурым видом опустил трубку на рычаг.
– Чего же хорошего? Только что выбрался парень из серьезного испытания и на тебе – новое. Действительно, беда одна никогда не приходит, другую за собой тащит. Вот она, диалектика жизни, – и он неприязненно оглянулся на майора.
Но Дробышев уже не хотел расставаться с хорошим настроением, овладевшим им после звонка Кострова:
– Ничего, товарищ генерал. Мы диалектику усчили не по Гегелю… или как там образно выразился в свое время товарищ Маяковский. Коммунисты не боятся трудностей. – Он посмотрел на письменный стол и с решительным видом хлопнул себя кулаком в грудь: – Ладно! Была не была! Вы кому-нибудь эту бумагу показывали?.. Нет? Так и не торопитесь. Давайте ее мне. Попробую что-либо предпринять. А вам мой совет таков. Ни бровью, ни глазом не выдавайте Володе, что на него пришел тревожный сигнал.
Может, и были какие-то свои слабости и недостатки у майора Ивана Михайловича Дробышева, они ж многим человеческим характерам свойственны, но болтливостью и легкомыслием он не обладал и никогда не бросал слов на ветер. Еще в кабинете генерала Мочалова, отказываясь поначалу от определенного ответа, он напряженно обдумывал случившееся. «Нечего сказать, хорошенький подарочек преподнес этот председатель поселкового Совета Сизов. Получить такое серьезное сообщение о нашем космонавте… И когда!»
Шагая по аллее городка к проходной, Дробышев продолжал взвешивать обстоятельства, сопутствовавшие этому событию. Постепенно мысли его принимали стройное течение. Садясь в «Победу», он коротко бросил водителю: «В управление». И тот, ни о чем не спрашивая, поняв, что майор торопится, безмолвно погнал машину по шоссе. Дробышев снова мысленно вернулся к бумаге, поступившей на имя Мочалова и теперь лежавшей в его рабочей папке. Чем-то она ему сразу не понравилась. Выполняя множество поручений, он не однажды сталкивался с изготовленными в самых далеких уголках страны документами. Были среди них и не совсем грамотные по стилю, или существо вопроса излагалось так косноязычно и путано, что приходилось по нескольку раз вчитываться, прежде чем становилось ясным содержание. Но это письмо чем-то отличалось от таких документов. «Чем же? – спросил самого себя Дробышев и самому себе ответил: – Развязностью». Таким же развязным, как и косо прилепленный, словно подгулявший, штамп, было и содержание. Эта развязность мелькнула во фразе – «может, он имеет доступ к секретному оружию», которой автор письма словно хотел сказать неизвестному ему командиру: такого нельзя держать там, где секретное оружие, нельзя ему верить. К такой попытке навязать свое мнение другому лицу не мог прибегнуть человек скромный, поставивший перед собой задачу только проинформировать. В конце письма не менее пошло звучала и другая фраза: «Мне думается, что вам, как командиру, эту правду знать надо».