— Ты припугни их, — посоветовал мужик в лисьей шапке и с синяком под глазом — муж Анфисы. — Пульни в окошко раза два — они и лапки кверху.
   — Я те пульну! — крикнула Анфиса. — Приду домой, я тебе так пульну!..
   — Ага! Приди только домой.
   — Все равно ворота сейчас собьём!.. — крикнул кто-то из мужиков. — Бревно уже подкатили!
   — Сдавайтесь, бабы, пока не поздно! — крикнул другой мужик.
   — Если ворота собьёте, мы вам покажем! — крикнула Ксения Налетова, молодая задиристая доярка, похожая на бурятку. — У нас оружие поострее вашего. — Она высунула в окно четырёх рогие железные вилы.
   — Они с ума сошли, — сказал Замковский. — Они же круглые идиотки! Вот к чему приводит юридическая неграмотность! Это же двести шестая статья часть вторая. Злостное хулиганство да ещё вооружённое сопротивление властям. Им же по пять лет припаяют. Кто-нибудь их вразумит наконец? — Замковский повернулся и уставился на руководителей колхоза.
   Олейников горько усмехнулся, опустил глаза. Шитиков подошёл к воротам.
   — Дарья! — крикнул зоотехник. — Ты же член правления. Как тебе не стыдно?
   — А где обещанный транспортёр? — крикнула изнутри Дарья. — Обещали поставить новый транспортёр? Обещали. Гордей Игнатьич, ответь! Ты знаешь сколько раз я поднимала этот вопрос на правлении? А? Не знаешь? Зато я знаю. Сто раз! А воз и ныне там.
   — Да где мы сейчас возьмём тебе транспортёр?
   — Где хотите, там берите.
   — Нет их нигде!
   — А почему нет? — возник изнутри чей-то другой голос. — Мы что, каторжные, каждый день таскать на горбу турнепс и брюкву! Одень-ка на себя эту корзину! Потаскай сам! Тогда узнаешь. А мы не ишаки, чтобы вьючили нас корзинами.
   — Ну не может государство сейчас пока обеспечить всем необходимым. Дай срок…
   — Какой?
   — Какой-какой! — передразнил Шитиков и добавил шутливо: — Обещанного три года ждут, сама знаешь.
   — Вот через три года я тебе и открою.
   — Да вы что! Сивухи там обожрались что ли? У вас у одних проблема? У всех проблемы. Везде нехватка. И люди не возникают… Работают…
   — Это их дело. А мы молчать больше не будем.
   — И нечего нас агитировать, — появился новый решительный голос — Я удивляюсь тебе, Гордей Игнатьевич! Удивляюсь как такому солидному умному человеку не надоест каждый день жевать эту жвачку про временные трудности. Семьдесят лет сидим по горло в дерьме, а он все своё — временные трудности.
   — Это ты, Маргарита? Ну, погоди, доберусь до тебя.
   — Ага, сначала доберись.
   — Дарья, угомони баб, пока не поздно!
   — А я тут причём? Они натёрли мозоли на спинах и требуют своё, законное.
   — Да я не про это. Вишь, Маргариту куда занесло?
   — Я про это. Нет нового транспортёра, ремонтируйте старый.
   — Как его ремонтировать? Он уже заржавел. Лежит третий год на свалке.
   — Когда будет транспортёр, тогда и откроем. Кто-то высоким приятным голосом, перекрывая мычание коров, затянул песню «Вологда». Остальные доярки дружно подхватили.
   Шитиков покачал головой, повернулся к председателю, развёл руками.
   — Ну что, начнём? — сказал Бархатов, кивая на осадное орудие. — Ворота крепкие. Ничем больше не пробьёшь.
   — Может быть попробуем пролезть через окна с другой стороны, — сказал Шитиков. — Жалко такие ворота ломать.
   — Пробовали уже через окна и через крышу, — сказал Олейников. — У них там дисциплина как в армии. Организована патрульная служба. Вот, полюбуйся. — Олейников кивнул на мужика в лисьей шапке, у которого под глазом был синий фингал. — Пытался пролезть через окно. Кто тебя звезданул? Твоя благоверная Анфиса? Он же пробовал и через крышу. А ему — вилы в задницу… Кто? Тоже Анфиса?
   — Я ей, курве, сегодня задам перцу, — сказал мужик, сжимая пудовый кулак. — Она у меня попляшет.
   — Если сегодня возьмём эту крепость, — усмехнулся председатель.
   Доярки кончили петь «Вологду». Шитиков снова подошёл к воротам.
   — Дарья! Последний раз прошу. Открой!
   — Сейчас. Разбежалась. Открою когда транспортёр будет.
   — Все. Переговоры окончены, — сказал зоотехник, обращаясь к председателю. — Командуй дальше сам.
   К воротам подошёл пожилой сухонький мужичок.
   — Марья! — крикнул он. — Ты жива?
   — Жива! — откликнулась Марья Дмитриевна.
   — Ты что, на старости лет спятила? В тюрьму или в психушку захотела?
   — Ага! Давно хочу в психушку. Хоть отдохну маленько от этой каторги.
   — Вот дура старая.
   Председатель посмотрел исподлобья на ворота, покосился на бревно.
   Коровы мычали все громче и громче, надсаждая утробы.
   Председатель повернулся к мужикам, нацелившим бревно на ворота, и взмахнул рукой:
   — Начинайте!
   Мужики только этого и ждали. Смачно поплевали на ладони, взялись дружно, разогнали тележку и с криком «А-а-ах!» — ударили комлем по воротам. Ворота хрустнули, но не сдались.
12
   К огромной толпе улыбающихся зевак, стоявшей рядом с фермой, торопливо подошла Анисья Пустозерова. Отыскала свою соседку Наталью Сорокину.
   — Ты что? — спросила Наталья. — Собаки за тобой гнались что ли?
   — Да вот торопилась. Боялась опоздать. Говорят тут бесплатное представление, — сказала Анисья, переводя дыхание.
   — Концерт так концерт, — сказала Наталья, посмеиваясь. — Такого и по телевизору не увидишь.
13
   Мужики ещё раз разогнали тележку и ударили бревном по воротам. Покоробились, согнулись, но устояли. Лишь с третьего удара они рухнули.
   Доярки во время штурма громко пели частушки, хлопали в ладони и плясали. Они словно взбесились. Когда упали ворота, они как ни в чём не бывало продолжали петь и плясать возле поваленных ворот.
   — Стойте, мужики, — сказал Шитиков, поднимая руку. — Пока не входите.
   Один вошёл внутрь. Доярки, взявшись за руки, устроили вокруг него хоровод.
   — Хватит дурачиться, — сказал он дружелюбно. — Устроили представление. Вот вся деревня собралась. Люди смеются над вами.
   — И над вами, — сказала Маргарита Куликова, — потому что вы виноваты во всём. Тра-ля-ля-ля-ляй-ля! Тра-ля-ля-ляй-ля!
   — Ага. Мы с Олейниковым притащили вам сюда полный бидон пива и ящик водки.
   — Мы — женщины, — сказала Маргарита, прекратив петь, но продолжая танцевать в хороводе. — Нам в свой праздник и погулять не грех. Тра-ля-ля-ля-ляй-ля! Тра-ля-ля-ля-ляй-ля!
   — Праздник-то вчера был. Сегодня будний день. И, между прочим, уже вечер на дворе.
   — Тра-ля-ля-ля-ляй-ля! Тра-ля-ля-ля-ляй-ля! — хором пели доярки.
   Евдокия Муравьёва, долговязая, худосочная, неопрятно одетая, ходила в танце по кругу и повторяла понравившуюся ей реплику Маргариты:
   — Мы — женщины, мы — женщины, мы — женщины…
   Оставила хоровод, подошла к зоотехнику, тронула его за плечо:
   — Мы ведь женщины? Правда?
   — Да, конечно. Женщины, — бормотал Шитиков. — Красавицы. Райские птицы.
   Евдокия начала вытанцовывать перед ним своими страшными тонкими длинными ногами, обутыми в кирзовые сапоги огромного размера, запачканные навозом. Вдруг прекратила плясать, подошла к нему совсем близко и сказала в полголоса:
   — Никто меня за бабу не считает. Разве не обидно?.. — Жирафой называют. А я такая же как все. Хочешь подол подниму? Докажу, что я баба! И не такая уж страшная. Хочешь? — Евдокия схватилась обеими руками за подол.
   — Не надо. Я итак вижу твою красоту.
   — Ну тогда давай с нами в хоровод. — Доярка схватила его за рукав.
   — Прекрати, Евдокия! Трезвая как человек: а сейчас посмотри на кого ты похожа.
   Вошёл Олейников.
   — Они все пьяные в стельку, — сказал Шитиков.
   — Вижу.
   — Коровы целые сутки не доены и не кормлены. Олейников заглянул в ближайшие кормушки. В них не было ни единой соринки.
   … Животные, выпучив глаза, смотрели на людей и мычали надсадно, протяжно. У некоторых под глазами были влажные полосы и, казалось, что они, целые сутки не доёные, не кормленые, не только ревут от боли и голода, но и плачут.
14
   Поселковый клуб битком набит людьми. Места все заняты. Кому не нашлось места, сгрудились в дверях.
   На сцене — длинный стол, накрытый красным сатином, и три стула.
   Внизу у самой сцены с одной стороны — скамья подсудимых, на которой плотно прижались друг к другу доярки, и охрана в лице участкового уполномоченного старшего лейтенанта милиции Замковского; с другой стороны — прокурор в форме юриста со звёздочками в петлицах и адвокат.
   На сцену вышла девушка-секретарь и объявила:
   — Встать! Суд идёт!
   Зал зашумел, поднимаясь со своих мест.
   Следом за секретарём вышли на сцену женщина и двое мужчин. Женщина встала на своё судейское место, раскрыла папку и начала читать:
   — Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики… Выездная сессия районного суда в составе председателя Соколовой и народных заседателей Варламова и Редькина рассмотрела уголовное дело по обвинению в хулиганстве по статье 206 часть вторая, в неподчинении и вооружённом сопротивлении властям, а также в умышленном нанесении материального ущерба колхозу в размере двух тысяч рублей.
   Изучив все обстоятельства дела и заслушав мнение сторон, суд постановил: всех подсудимых оправдать. Взрыв аплодисментов потряс зал. Судья переждала овацию и продолжала читать:
   — Иск правления колхоза имени Чапаева в размере двух тысяч рублей признать недействительным и судебные издержки отнести за счёт колхоза.
   Опять взрыв аплодисментов и опять судье пришлось пережидать.
   — Суд вынес также несколько частных определений.
   Первое. Районному агропромышленному объединению следует учесть конфликтную ситуацию, возникшую в колхозе, и принять все необходимые меры к тому, чтобы не допустить подобных ситуаций в остальных хозяйствах района.
   Второе. Правлению колхоза необходимо срочно принять меры по механизации трудоёмких процессов на ферме, чтобы предотвратить подобные конфликтные ситуации в будущем, и усилить борьбу с пьянством и алкоголизмом.
   И третье. — Судья подняла голову. — Это относится к мужьям доярок. Товарищи мужчины! Будьте повнимательней к своим жёнам! Ведь не от хорошей жизни они бросили вас в самый любимый свой праздник и ушли на ферму…
   Аплодисменты и хохот не дали ей договорить. Судья закрыла папку и вместе с народными заседателями ушла со сцены…
15
   Дарья Латышева вошла в коровник.
   — Нечестно! Нечестно, Дарья! — кричали доярки, загадочно улыбались и подмигивали друг другу: — И так по надоям идёшь впереди всех, да ещё завела себе помощницу.
   Дарья не понимала в чём дело, пока не увидела Нинку, ходившую возле кормушек с охапкой сена. Девочка помогала скотнику Тарбееву разносить корм животным, норовя побольше других дать Ласточке, которая стояла в группе Латышевой.
   — Ох, Господи! — вздохнула Дарья и подошла к Нинке. — Ты опять здесь?
   — Я уроки выучила, — ответила Нинка слабеньким испуганным голосом и, бросив сено в кормушку, замерла.
   — Горюшко ты моё — луковое, — улыбнулась доярка. — Мне ведь не жалко. Ходи. Только зачем же ты такую шапочку на ферму носишь? Смотри, ухализила всю.
   Нинка сняла белую пуховую шапочку и убедилась, что кругом — насыпался на неё сор.
   — А я завтра платок надену, — сказала она.
   — Вот-вот, — ответила доярка. — Так я и знала. Завтра, чего доброго, на утреннюю дойку прибежишь — ни свет, ни заря. Тебе когда в школу?
   — С утра.
   — Слава Богу, — сказала Дарья и пошла искать флягу под молоко.
16
   Галина Максимовна положила несколько вымытых картофелин в кастрюлю с водой нечищенными и поставила варить на плиту.
   — Где Нина? — спросила она у младшей дочери. — Ты не знаешь, куда она ходит каждый день?
   — Знаю, — ответила Любка.
   — Куда?
   — На ферму.
   — На ферму?! — удивилась Галина Максимовна. — Зачем?
   — Доить коров.
   Галина Максимовна широко открыла глаза и села на диван.
17
   Доярки собрались в красном уголке. По обыкновению лузгали семечки. На столе горы шелухи.
   — Нинки сегодня что-то не видать, — сказала Анфиса. Посмотрела на Дарью: — Не приходила?
   — Нет.
   — Удивительно.
   — А что она обязана сюда ходить каждый день? — громко сказала Евдокия Муравьёва. И ещё презрительно фыркнула. Дескать, какая глупая Анфиса.
   — Не кричи, — сказала Анфиса. — Не обязана, конечно. Но две недели путалась тут под ногами, изо дня в день, а сегодня нос не кажет. Вот я об чём.
   Доярки умолкли.
   — Может на вечернюю дойку заявится? — сказала Маргарита.
   — Может и заявится, — вздохнула Дарья, закончив лузгать семечки и не спеша отодвигая свою шелуху в общую кучу.
   — Спроси-ка её, если придёт, — сказала Анфиса, обратившись к Дарье, — чего её с этих лет на ферму потянуло?
   — Я уж спрашивала. Молчит.
   — Странно. Непонятно мне все это.
   — А чего тут понимать, — сказала Марья Дмитриевна, которая по годам была старше всех на ферме и собиралась на пенсию. — Мой Венька когда маленький был, все лето, бывало, с пахарями. От зари до зари. Хлебом не корми, лишь бы самому борозду пройти за плугом да верхом прокатиться.
   — На чём верхом? — спросила Анфиса.
   — На тракторе, — съязвила Евдокия.
   — В войну дело было, — пояснила Марья Дмитриевна, — в войну больше на лошадях пахали.
   — А-а, — Анфиса закусила губу, усиленно соображая: — А чего это Нинка такая худющая? По-моему она не была такой.
   — Точно, кожа да кости. В чём душа держится.
   — Хворает, наверно.
   — Хворала бы так не бегала бы сюда, а дома сидела.
   — А кто видел Максимовну? Я как-то встретила её на улице. Ой! — страшно смотреть. Один скелет.
   — Переживает, наверно.
   — Да уж, переживать-то есть о чём. … Вечерняя дойка кончилась. Доярки расходились по домам. Анфиса спросила Дарью, когда они вышли на улицу с электрическими фонарями на столбах.
   — Так и не пришла?
   — Нет.
   — Не нравится мне все это. Ой, не нравится! Чует моё сердце…
   — Да я уж сама чую, — ответила Дарья.
   — Давай завтра сходим к Максимовне и поговорим, — предложила Анфиса.
   — Надо зайти и в самом деле, — согласилась Дарья. — Утром, сразу после дойки.
   Но сходить к Верхозиным они не успели. События их опередили.
18
   В тот день, когда Нинка не пришла на ферму, погода стояла неустойчивая. С утра было тихо, свежо. Потом сильно пригрело солнце. Мутные ручейки покрыли густой сетью окрестные поля и распадки, вытекая из огородов, ложбин и отовсюду, где ещё оставался заледенелый покров, соединялись в бурные потоки; матовое небо наполнилось трелями жаворонков и гулом колхозных тракторов, первый раз вышедших в поле на задержание влаги, а к вечеру поднялся холодный ветер, заморочало, и пошёл снег, — сначала мелкий, крупкой, потом хлопьями, и закружила метель.
   Было уже совсем темно, и ветер выл всё сильнее, кружа возле труб и охлупней, забиваясь в щели, заметая снег к канавам и подворотням, когда Нинка и её младшая сестра Любка подошли к дому продавщицы Ольги Мартыновой. Девочки были одеты налегке, в демисезонных пальтишках. Любка тащила большую хозяйственную сумку. Сестры остановились у калитки и * молча стояли несколько минут, поглядывая то на ремешок от щеколды, качающейся на ветру, как маятник, то друг на дружку. Обе начинали уже дрожать от холода.
   — Ты иди, — вдруг сказала Нинка, — а я подожду здесь.
   — Ага! Какая хитрая! Иди сама.
   Громко хлопнула доска на крыше и задребезжала мелкой дробью. Возле ног с шумом пронеслась скомканная газета. Снег хлопьями летел в лицо. Девочки встали спиной к ветру. Стояли рядом и молчали, пока не стихло.
   — Хочешь, в ограде подожду или в сенях, — снова сказала Нинка.
   — Иди сама, — повторила Любка.
   — Меня заругают и выгонят. А ты маленькая, тебя не заругают.
   Любка отвернулась, не желая слушать.
   — Ну, если хочешь, пойдём домой, — равнодушно сказала Нинка, и, отойдя на два шага, добавила: — Мама умрёт — будешь знать.
   Любка уставилась на сестру и долго молча таращила на неё глаза.
   — Если мама умрёт, я сразу утоплюсь, а ты останешься одна, вот тогда будешь знать, — продолжала пугать Нинка.
   Скривив губы в плаксивой гримасе, Любка подошла вплотную к калитке и стала дёргать за ремешок. Щеколда не поднималась. Нинка подошла и дёрнула ремешок со всей силы, открыла калитку. Вошли в ограду, робко осмотрелись по сторонам. Дверь в сени была открыта, внутри — темно. Девочки поднялись на крыльцо, и Нинка сказала:
   — Иди. Попроси тётю Олю, как я тебя учила, и всё будет.
   Любка, явно не желая иметь дело с тётей Олей и не желая возвращаться домой с пустыми руками, через силу сделала один шаг в темноту и остановилась. Нинка толкнула её в спину.
   — Иди же. Ну чего ты?
   … Ольга сидела на стуле в прихожей и вязала свитер из грубой серой пряжи. Рядом за столом сидел её сын Стасик, лет десяти вихрастый светловолосый мальчуган, — читал книжку. Ольга первая услышала подозрительный шум в сенях и прислушалась.
   — Кошка скребётся, что ли? — сказала она и обратилась к сыну: — Посмотри-ка кто там.
   Стасик вышел из-за стола и открыл дверь. Увидел бледную девочку всю в снегу с хозяйственной сумкой в руках, шире распахнул дверь. Любка перешагнула порог и остановилась.
   — Батюшки мои! — воскликнула Ольга и положила на стол моток пряжи и недоконченный свитер со спицами. Встала и подошла к девочке: — Ты что, за покупками? А чего ж в магазин не пришла?
   Любка вместо ответа склонила голову так низко, что лица её не видно стало совсем.
   — Магазин уже закрыт и опечатан. Я сейчас не буду открывать, — сказала продавщица.
   Девочка молчала, втягивая голову в плечи.
   — Ты что, язык проглотила? — Ольга осмотрела девочку с головы до ног. — В такую метель пришла и сказать ничего не хочешь?
   Любка чуть-чуть приподняла голову, стряхнула варежкой рыхлый снег с плеч, с груди, с живота; на сером шерстяном платке он начал таять, и влага собралась капельками между ворсинок; на хозяйственной сумке, на чулках и красных поношенных ботинках лежал и висел белыми хлопьями, но Любка не стала его стряхивать.
   Снова воцарилось молчание. Ольга и Стасик смотрели на незваную гостью, а гостья смотрела себе под ноги на вязаный из пряжи коврик, на котором уже образовалось пятно от растаявшего снега.
   — Вот так миленькая, приходи завтра в магазин, да пораньше.
   Но Любка лишь покосилась на дверь, а уходить не думала. Это. порядком удивило продавщицу и озадачило.
   — Вот так номер, — сказала она и повернулась к сыну. — Чего ей надо?
   Стасик пожал плечами.
   — Чего тебе надо? — спросила Ольга, наклонившись и стараясь заглянуть ей в лицо, но Любка отвела в сторону глаза. Ольга выпрямилась и, вконец растерявшись, смотрела с мольбой то на сына, то на упрямую девочку.
   С минуту длилась мёртвая тишина. Слышно было лишь как повизгивает на валике диск электрического счётчика.
   — Пойдём, Стасик, спать, — сказала Ольга, а она пусть стоит хоть до утра.
   Люба встрепенулась и подняла голову.
   — Ну! — понукала Ольга. — Говори скорее, что тебе нужно.
   Любка проглотила подкатившийся к горлу комок и с трудом выдавила из себя, пролепетав еле слышно:
   — Подайте Христа ради.
   Ольга чуточку подалась вперёд и окаменела. В потемневших глазах её застыл ужас.
   — Что… Что ты сказала? Стасик повернулся к матери.
   — Она сказала…
   Мать резко подняла руку и жестом приказала сыну замолчать, чтобы не слышать этих страшных слов. Теперь ей понадобилось время, чтобы прийти в себя. Опомнившись, все ещё с трудом верила своим глазам и ушам. Наклонившись и стараясь дать своему голосу как можно больше ласки, спросила:
   — Есть хочешь?
   Любка утвердительно кивнула, и слезинки, прозрачные и круглые как бусинки, покатились по её бледным щекам.
   — Господи, Боже мой, — сказала Ольга и засуетилась, хватаясь за голову. — Иван! — вдруг закричала она, глядя в комнату, из которой стал доноситься храп: — Иван! Вставай! Стасик, буди отца. Сейчас, сейчас… Что же делать-то?.. Ой, Господи, — она подошла к Любке и наспех стала раздевать её. Сняла варежки, платок, пальто, и всё это вместе с хозяйственной сумкой бросила на диван.
   — Нинка-то где?
   Любка снова покосилась на дверь. Ольга поняла и в одном платье выскочила в ограду. Там было пусто. Снег кружил как в вихре. Прижав одной рукой разметавшиеся волосы, Ольга внимательно осмотрела все углы, прислушалась к свисту ветра и вышла из ограды. Нинка была на противоположной стороне улицы и как только увидела продавщицу, отвернулась и пошла прочь.
   — Нина! — крикнула Ольга. — Постой!
   Нинка остановилась. Ольга подбежала к ней и позвала домой.
   — С ума сойти, в такой ветер стоять на улице, — сказала она, и, переходя через дорогу, пожурила слегка: — Что ж ты, голубушка, младшенькую посылаешь, а сама за углом прячешься. Нехорошо.
   Войдя в прихожую, хозяйка помогла старшей раздеться, приговаривая:
   — Сейчас, мои родненькие, сейчас разогрею чай, щи остались от ужина. Сейчас… Как же всё это случилось-то? Господи Боже мой! Кто бы мог подумать?
   Иван! — крикнула она, повернувшись лицом к спальне. — Встал, нет? Пьяная харя. Налил шары, — сказала Ольга в сердцах и пошла в спальню.
   Иван оказывается уже встал, разбуженный сыном, и натягивал брюки, сидя на кровати. Пока хозяйка наливала в тарелки щи, в прихожую вошёл хозяин в помятых брюках, в майке и босиком. Он сел на стул возле печки и, склонив кудлатую голову с тёмными густыми вьющимися волосами, уставился исподлобья на девчонок, часто моргая красными заспанными глазами. К нему подошёл и стал рядом Стасик, совсем непохожий на отца, — и светлыми волосами, и лицом, — весь в мать.
   Ольга суетливо поставила щи на стол, нарезала хлеб, принесла из сеней тарелку с творогом и вазу с вареньем, обильно полила творог сметаной и посыпала сахаром. Пригласила девочек к столу, а сама быстро оделась, наказывая мужу и сыну никуда их не отпускать до её прихода и выключить чайник, когда закипит. Застёгивая на ходу пальто, выбежала из квартиры.
   Она вернулась довольно скоро и привела с собой толпу женщин, человек десять, в основном пожилых домохозяек, живших по-соседству. Они ввалились как на святках, гурьбой, напустили холоду и были в крайнем возбуждении. Рассматривая дочерей уважаемой всеми Галины Максимовны и теснясь на диване и на стульях, стали рассаживаться. Девочки съёжились под пристальными взглядами и отложили ложки, которыми доедали творог.
   — Худущие-то, мать моя родная! — воскликнула Наталья Сорокина, отпыхиваясь и расстёгивая пуговицы фуфайки. Она выпростала концы платка, чтобы было свободнее круглому оплывшему лицу и прибавила: — Я удивляюсь, как это всё могло получиться. Картошку вроде садили как все.
   — Картошки они мало садили — на жарево да суп заправить, — сказала Анисья. — Ну ещё поросёнку немножко…
   — Так ведь и хозяйство было — поросёнок, птицы всякой полон двор.
   — На поминках все подобрали дочиста. Афанасий всех кур зарубил, индюков и уток и поросёнка зарезал.
   — Про Максимовну-то разве пришло бы кому в голову, — вдруг громко сказала Ольга: — Водолазам тыщами фуговала.
   — А сколько угрохала на поминки, на ограду с памятником! — подхватила Марина Макарова: — Говорят, в городе на заводе заказывала.
   — Потратила все денежки, — добавила Анисья, качая головой. — Наверно, на руки надеялась, что заживут скоро… Что работать начнёт. Оно вон как вышло.
   — Сели на одну картошку, и вот результат, — сказала Наталья.
   — Да, — согласилась Анисья, — если в доме ни копейки. Ни хлеба, ни мяса, ни молока… Одной картошки надолго ли хватит? В общем, гадай теперь как получилось.
   — Ну, детки, отмочили номер.
   — Максимовна, наверно, ни сном ни духом. Знает мать-то или нет? — спросила Марина Макарова, которая сидела ближе всех к девочкам.
   — Нет, — ответила Нинка.
   — А разве не видела, что вы пошли?
   — Она хворает, на кровати лежит. Мы потихоньку. — Потихоньку, — усмехнулась Марина. — Задаст она вам перцу.
   Нинка, чувствуя, что заварила кашу на всю деревню, повесила нос.
   — В наше-то время! — сказала Анисья, сокрушённо качая головой. — Сорок лет Победы готовимся праздновать.
   — А что тут особенного, — сказала одна из женщин. — Голод — не тётка.
   — А что дома-то совсем нечего есть? — спросила девочек Анисья. — Шаром покати?
   — Лук и морковку давно съели, а картошку позавчера, — ответила старшая.
   — И два дня ничего не ели? — допытывалась Анисья.
   Нинка молчала.
   — Господи! Кто бы мог подумать! Про Максимовну-то!..
   — Зато памятник отгрохала — залюбуешься.
   — Не могла обождать с этим памятником.
   — Обождать, конечно, надо было, но её и понять можно. Любимый человек не просто погиб на глазах, а ради неё погиб. Тут уж ни о чём не думала — лишь бы найти, похоронить и воздать почести как полагается, чтобы люди не могли упрекнуть ни в чём.
   — Да уж, похороны-то были — — мать моя родная, — сказала Наталья, — у нас в селе таких отродясь не было. С музыкой, со знамёнами. Знамени однако два было.
   — Два, два, — поддакнула женщина, забившаяся в самый угол возле вешалки. — Одно от колхоза, другое от леспромхоза.
   — А народу-то сколько! — как сейчас помню — еле протискалась. Всю улицу запрудили.
   — Почитай все село хоронило от мала до велика.
   — Речи говорили. Куда там! Сам директор, потом Дементьев, потом ещё кто-то от колхоза. Кто третий-то?