Страница:
Перед тем как идти по тому адресу, где жила фрау Ева Рубенау, он зашел в ресторан трехзвездочного отеля, попросил приготовить себе яичницу с ветчиной, заказал колбасы и сыра; потом только понял, что это не могут не отметить официанты, какой дурак заказывает такой чудовищный завтрак; чуть мармелада, рогалик и кофе, так завтракают нормальные люди; он, однако, ничего не мог с собою поделать; после того как он перестал быть человеком СС, после того как крах рейха лишил его привычных благ и роскошной еды, упакованной в аккуратные картонные ящики, Барбье испытывал постоянное чувство голода, совершенно незнакомое ему ранее.
Даже после того, как люди Гелена начали подкармливать его, передавая два раза в месяц доллары, он запрещал Регине покупать продукты на черном рынке – «мы не имеем права выделяться хоть в малости, сразу же донесут соседи, эти мыши полны зависти и страха, они мстят по-мышиному, исподтишка».
Быстро позавтракав, спросил официанта, где в городе останавливаются англичане; мы, знаете ли, привыкли к плотному завтраку, без овсяных хлопьев поутру день кажется сломанным; выслушал ответ – официант легко перешел на английский, вот сволочь, ничего не понятно, – поблагодарил и отправился к Рубенау.
Дом он нашел легко, это, к счастью, был большой дом, на той улице, по которой шла автомобильная дорога в горы, на Глион, шумно, много народа; спустись вниз – казино, поставить бы на тридцать один и снять весь банк, вот тебе и дорога в Испанию; не смей думать об этом, сказал себе Барбье, ты что, сошел с ума?! Думай о Регине, Уте и Клаусе, они остались заложниками, их держат под прицелом мерзавцы Гелена – безнравственные, маленькие люди; какие они немцы, продажные твари! Ведут себя так, как могут вести себя только евреи. Или русские животные, у которых нет сердца. Немец не способен на такую жестокость – оставлять семью в заложниках. Но ведь ты брал в заложники детей, ты расстреливал их, услышал он свой голос и сразу же оглянулся, испугавшись. Но ведь они были французами, ответил он себе. Или коммунистами. А это не люди. Это враги. А я говорю о немцах. Если бы французы не начали своего паршивого Сопротивления, мне бы не было нужды брать заложников. Они сами вынуждали меня к этому, действие рождает противодействие... Никто не знает, как я пил по ночам после того, как пришлось расстрелять первую партию заложников, как у меня разрывалось сердце от боли, но я дал присягу на верность, а что может быть недостойнее отступничества?! Война есть война, у нее свои законы.
...Фрау Ева Рубенау жила на третьем этаже; дом был без лифта, лестница деревянная, старая, скрипучая, с каким-то особым запахом – надежности, что ли, именно надежности и спокойствия; соседи знают друг друга, раскланиваются при встрече и обмениваются новостями; очень будет не здорово, если эта еврейская сучка решит обменяться новостями со своими паршивыми соседями, наверняка здесь одни евреи, жаль, что Гитлер не успел всех их сжечь в печи, как было бы прекрасно жить на земле, тогда бы не русские стояли в Берлине, а мы в Москве, этот Сталин перетянул евреев на свою сторону, когда позволил им чувствовать себя равными, вот они и продемонстрировали, что могут, вот они и наладили свой проклятый союз с американцами и англичанами, ну, ничего, американцы еще поплачут, они еще вспомнят нашу правоту, они еще построят свои Освенцимы для этого проклятого племени, они еще вспомнят фюрера, дайте только время...
– Здравствуйте, фрау Рубенау, – сказал Барбье, когда женщина открыла дверь, – позвольте представиться. Я Олаф Бринберг, из Стокгольма, из «Общества жертв нацизма». Вы позволите мне войти?
– Да, но я вас не ждала... Почему вы не позвонили?
– Я не знал вашего телефона...
– Он в справочной книге... В любом кафе, где есть телефон, вы могли навести справку...
– Прошу покорно меня извинить... Если вы заняты, я готов подождать... Речь идет о судьбе вашего покойного мужа, господина Вальтера Рубенау... Или, быть может, вы однофамилица?
– Кто дал вам мой адрес?
– У нас в обществе собраны адреса всех жертв нацизма.
– Вы еврей?
– Я швед иудейского вероисповедания, фрау Рубенау. Но мы занимаемся не только теми жертвами нацизма, кто был евреем. Мы собираем документы на всех тех, кто попал под топор гитлеровских вандалов... Итак, если вы заняты, я готов зайти позже... Или же пригласить вас на обед в ресторан...
– Проходите, пожалуйста... У меня мало времени, господин Бринберг, я печатаю срочные заказы, это единственный источник существования... Полчаса вас устроит?
– Да, я постараюсь уложиться... А где ваши крошки?
– В школе.
– Вам приходится и печатать, и готовить, и учить с малышами уроки?
– Это удел всех матерей. Счастливый удел, господин Бринберг, если ты не боишься, что тебя посадят в тюрьму, а твоих детей отправят в газовую камеру...
– Как долго вы пробыли в тюрьме?
– Недолго... Три месяца... Но потом я все время была в гетто...
– Вы чистая еврейка?
– Я чистая немка.
– Как?!
– Да, это правда. В этой стране, слава богу, можно не скрывать свою национальность. Пока еще здесь меру ценности человека определяют по работе или таланту, а не по национальному признаку.
– Можете поехать в Советскую Россию, – улыбнулся Барбье. – Там гарантировано равенство и негров, не то что евреев...
– Мне и здесь хорошо, господин Бринберг. Мне было очень плохо на моей родине, я ненавижу ее, я ненавижу немцев, мне стыдно, что я рождена немецкими родителями...
– Я понимаю вас, фрау Рубенау, я так вас понимаю...
– Но ведь вы не могли пострадать от гитлеровцев, вы же швед...
– У меня погибла двоюродная сестра, Дагмар Фрайтаг...
– Кто?
– Это была очень талантливая женщина, филолог, умница... Ее погубил тот же человек, который, как мы полагаем, был убийцей и вашего мужа...
– Как его фамилия?
– Вам она неизвестна?
– Нет, мне-то она известна, я уже сообщала о нем здешней полиции, его ищут, этого садиста... Но я хочу, чтобы вы мне назвали это имя, господин Бринберг... Нацисты приучили меня никому не верить. Я даже себе порою перестаю верить, я не всегда верю детям, мне кажется, что и они лгут мне, особенно когда задерживаются после школы...
– Мы смогли получить информацию, что человеком, виновным в гибели вашего мужа, был некто Борзен, доктор Борзен из гестапо...
– Это неверно. Бользен, вот как будет правильно. Но у него есть и вторая фамилия. Штандартенфюрер Штирлиц.
– Вы когда-нибудь видели его?
– Да, – ответила женщина.
– Можете опознать?
– Я узнаю его из тысяч. Я узнаю его, даже если он сделал пластическую операцию. Дети получат образование, станут зарабатывать деньги, мы накопим на то, чтобы начать свой поиск, и мы найдем этого Штирлица. Мы его найдем. Я узнаю его и убью. Сама. Без чьей-либо помощи. Его ищут вот уже несколько месяцев. Но я не очень-то верю, что его найдут.
– Почему?
– Так... У меня есть основания думать именно так, господин Бринберг.
– К сожалению, я должен с вами согласиться, фрау Рубенау. У мира короткая память. Все хотят поскорее забыть ужас. Все алчут получить от жизни то, чего не успели получить раньше, в этом сказывается несовершенство человеческой натуры. Но мы не намерены забывать. Мы не забудем. Мы тоже намерены карать сами. Не дожидаясь того времени, когда начнут действовать власти. Мы уже нашли двух мерзавцев... – Барбье достал из кармана фотографии, переданные ему Мерком. – Этот, длинный, был надсмотрщиком в концлагере Треблинка. Мы схватили его и отдали в руки властей. Второй, гестаповец Куль, сейчас транспортируется нами в Германию из Эквадора...
– Ну и что же с ними будет? – женщина вздохнула. – Им дадут возможность оправдываться, как это позволяют Герингу и Штрайхеру? Выделят адвокатов? Будут помещать их фотографии в газетах? Брать у них интервью?
– И снова я согласен с вами, фрау Рубенау. Но ведь сидеть в тюрьме, ожидая приговора... Это казнь более страшная, чем расстрел на месте...
– Не сравнивайте тюрьмы союзников с нацистскими. Вы не знали, что это такое, а я знала...
– Скажите, фрау Рубенау, вы бы не согласились отдать вашего мальчика в нашу школу для особо одаренных детей? Он ведь по-прежнему сочиняет музыку, ваш восьмилетний Моцарт?
Он знал, как работать с матерями, этот Барбье, он знал, как работать с женщинами, сколько раз он выходил через них на их детей и отцов, он умел вести свою линию – неторопливо, вдумчиво, сострадающе...
– Я не смогу жить без него, господин Бринберг. Я тронута вашей заботой о Пауле, но мы больше никогда не будем разлучаться...
– Тогда мы готовы предоставить вам субсидию, чтобы вы могли оплачивать его учителя музыки...
– Что я должна для этого сделать?
– Ничего. Согласиться ее принять, всего лишь, – скорбно улыбнулся Барбье. – Открыть счет в банке, если хотите, мы это сделаем сейчас же, и – все. Мы станем переводить на этот счет деньги. Не бог весть какие, мы живем на частные пожертвования, но все-таки это будет вам хоть каким-то подспорьем.
– Спасибо, – ответила женщина. – Большое спасибо, это очень нам поможет.
– Ах, не стоит благодарности, о чем вы...
– Что-нибудь еще?
– Нет, нет, это все, что я вам хотел сказать. Пойдемте откроем счет, и я откланяюсь...
– Но у меня нет свободных денег...
– Они есть у меня. Они не свободны, впрочем, – Барбье вздохнул, – поскольку принадлежат вам. Кстати, вы вправе подать в суд на этого самого Бользена-Штирлица, пусть в Нюрнберге подумают, как им быть с рядовыми головорезами. Потребуйте, чтобы вам положили пенсию за ущерб, нанесенный СС. Это ведь СС лишило вас кормильца...
– Думаете, такой иск станут рассматривать?
– Смотря как написать, фрау Рубенау. У вас есть хороший адвокат?
– Консультация у хорошего адвоката стоит сто франков. У меня нет таких денег.
– Этот хороший адвокат, – Барбье тронул себя пальцем в грудь, – не берет со своих. Мы вернемся, и я составлю иск...
Они спустились вниз; Барбье чувствовал напряженность, которую испытывала женщина; это хорошо, подумал он, это именно та натура, которую побеждают поэтапностью, она скажет мне все, что я должен от нее получить.
В банке он открыл на ее имя счет, положив пятьдесят франков, потом пригласил ее в магазин и купил детям шоколада, фруктов и жевательных резинок; вовремя себя остановил, потому что сначала был намерен взять чего подешевле – колбасы, масла и сыра; ты же швед, остановил он себя, только немцы сейчас испытывают голод, эта баба сразу же все поймет, она из породы умных, хоть и доверчива; впрочем, недоверчивость – удел бездарных людей, не пойми я этого в Лионе, моя работа не была бы столь результативной.
– Что вы знаете об этом мерзавце? – спросил он, поговорив предварительно о растущей дороговизне и о необходимости отправлять детей на отдых в горы, это же совсем рядом, крестьянское молоко совершенно необходимо, закладываются основы на всю жизнь...
– Ничего, – ответила женщина. – У меня есть его фото и отпечатки пальцев. Подлинники я отдала в полицию, копию храню у себя. Это все, что у меня есть.
– Уже немало. Вы себе не представляете, насколько это важно для криминалистов. Как вы получили его фото и отпечатки пальцев?
– Мне передал его начальник. Он был странным человеком. Наверное, понял, что война проиграна, и делал все, чтобы самому как-то выкрутиться... Он и открыл мне, что Вальтера убил Штирлиц.
– А как звали того человека?
– Он сказал, чтобы я никогда не вздумала называть его имени.
– Но вы знаете его имя?
– Да.
– А если я угадаю? Если вы ответите на мои вопросы и я угадаю, это не будет нарушением вашего слова. Вы согласны?
– Да, – ответила женщина после долгой паузы.
– Где состоялся ваш разговор?
– В его кабинете.
– В Берлине?
– Да.
– В учреждении?
– Да.
– В гестапо?
– Да.
– Где оно помещалось?
– Вы не знаете, где помещалось гестапо?!
– Это не удивительно. Я швед, я никогда не был в Берлине...
– На Принц Альбрехтштрассе...
– Там помещалось не только гестапо, фрау Рубенау. Там была штаб-квартира всего РСХА, – отчеканил Барбье и, только закончив фразу, понял, что допустил промах.
– Откуда вам это известно? Как вы знаете об этом, если никогда не были в Берлине? – сразу же спросила женщина, но он уже был готов к этому вопросу, поняв, что своей осведомленностью отбросил ее к первоначальной настороженности.
– Этот адрес теперь известен всем, фрау Рубенау. Читайте материалы Нюрнбергского трибунала, ведь они печатают массу документов, и мы их весьма тщательно изучаем...
– Ах, ну да, конечно...
– На каком это было этаже?
– Не помню... Нас очень быстро провели по лестнице, мы были окружены со всех сторон эсэсовцами...
– С вами были дети?
– Со мной была Ева. Пауля этот господин разрешил отправить в швейцарское посольство...
– Опишите этого господина, пожалуйста.
– Это трудно... У него была очень изменчивая внешность...
– Он был в форме?
– Да.
– Сколько у него было квадратов в петлице?
– Я не помню... Нет, нет, я совершенно этого не помню...
– Хорошо... О чем шла речь в его кабинете?
– Он давал поручение мужу... Он хотел, чтобы Вальтер поехал сюда, в Швейцарию, и поговорил с кем-то о возможностях мирных переговоров.
– Это все, что вы помните?
– Да.
– А сколько времени продолжался разговор?
– Минут семь.
– Но он не мог за семь минут сказать только две фразы, фрау Рубенау...
– Сначала он сказал, что и девочку бы спас, он ведь отправил моего Пауля в швейцарское посольство... Он сказал, что он бы и нас спас до отъезда Вальтера, он говорил, что в Лозанне живет какой-то Розенцвейг, которого он выручил в тридцать восьмом, когда евреев начали убивать на улицах... Потом он сказал, что лишь выполнял приказы рейхсфюрера и жил с разорванным сердцем и поэтому в свои-то годы стал седым, как старик...
– В «свои-то годы» он сказал вам?
– Да, он так сказал...
– А в связи с чем он просил вас не называть его имя?
– В тот же день, только ночью, он сказал, что Вальтера убил Бользен... Этот самый Штирлиц... Он передал мне его фото и отпечатки пальцев... И сказал, что Штирлиц может скрываться... В Швейцарии тоже. Он дал мне паспорт и билеты на поезд, который шел в Базель, и сказал, чтобы я молчала, пока Пауль прячется здесь, в посольстве, но как только он окажется рядом со мною, в Швейцарии, я должна пойти в полицию и все рассказать о Штирлице... Знаете, у этого Штирлица были совершенно особые глаза, в них словно бы стояли слезы, когда он вез меня к Мю... к этому человеку, он был добр со мною, а Пауля посадил себе на колени, когда мы отправляли маленького в посольство... Потом, когда прошел шок, я подумала, что он психически болен, садист... Не может человек с такими глазами хладнокровно убить моего Вальтера. А теперь я посмотрела фотографии Геринга в тюрьме, какое благообразное и доброе лицо, как он искренне говорит, что никому не хотел зла и только выполнял приказы фюрера...
– Мерзавец, – сказал Барбье. – Все они мерзавцы. Они были созданы фюрером и предали его, пока петух не прокричал даже в первый раз...
– Разве к понятию Гитлер приложимо слово «предательство»? – спросила женщина.
– Он был личностью, а не понятием, – ответил Барбье. – Как бы не хотелось нам признавать это, но, увы, это так... Человека, который дал вам фотографию Штирлица и отпечатки его пальцев, звали Мюллер, фрау Рубенау... Не отвечайте. Посмотрите мне в глаза, вот так... Спасибо... Как он сказал вам об этом? Какие слова он произнес?
– Тот человек, – упрямо повторила женщина, по-прежнему не называя имени, – сказал, чтобы я забыла его имя. Он сказал, что если я посмею помнить, он мне не позавидует.
Барбье вздохнул:
– Забудьте его имя, – сказал он. – Я могу лишь повторить его слова, потому что сам боюсь нацистов, фрау Рубенау, хотя они разгромлены. Сейчас вы напишете заявление, я вам его продиктую, но не упоминайте там имя Мюллера, я боюсь за жизнь ваших детей, они же будут мстить не нам, а детям...
Женщина покачала головой:
– Нет, господин Бринберг... Я ничего не стану писать. Я все сказала в полиции... Мертвого не вернешь, и я тоже боюсь за детей... Спасибо вам за заботу, но я ничего не стану писать.
– Вы можете показать мне фото этого самого Штирлица и его отпечатки пальцев?
– Да, это я могу сделать.
– Вы позволите мне сфотографировать эти документы?
Женщина ответила не сразу; Барбье не торопил ее, ждал.
– Хорошо... Я позволю... Но я ничего не стану писать...
Он сделал фото крупноформатным объективом, так, что в кадр попала и женщина.
Взяв с нее слово, что она будет осторожной, пообещав приехать еще раз через год, чтобы узнать, что нужно для мальчика, он оставил свой телефон в Швеции (Мерк дал ему номер в Стокгольме) и откланялся.
В Базеле на перроне он увидел связного; тот тоже заметил его, но не двинулся с места.
Когда поезд тронулся, в купе вошли два человека; Барбье почувствовал, как сердце ухнуло куда-то вниз, забилось пульсирующе, трудно.
– Здравствуйте, Барбье, – сказал высокий, крепкого кроя американец. – Ваш знакомый едет в соседнем вагоне. Он, видимо, придет к вам в другой день, так что у нас есть время поговорить. Согласны?
– Вы путаете меня с кем-то, – холодно ответил Барбье. – Вы меня с кем-то путаете...
– Бросьте. Ни с кем мы вас не путаем. Я не хочу утомлять себя лишними телодвижениями, доставать из кармана вашу фотографию той поры, когда вы возглавляли гестапо в Лионе, подписи на ликвидации и письма родственников арестованных вами людей. Или показать? Тогда заодно я покажу фотографии ваших встреч с Мерком. И копию объявления в газетах про обслуживание владельцев мини-фотоаппаратов... Могу показать ваши фальшивые паспорта на имя Мертеса и Беккера. Могу дать выписку из домовой книги, Марбург, Барфюссерштрассе. Хватит? Или продолжить? Могу зачитать выдержку из нюрнбергских документов: разыскивается нацист Барбье, включен в список главных преступников под номером сорок восемь. Ну, продолжить?
– Не надо.
– Итак, фамилия?
– Барбье, Клаус Барбье, – ответил он потухшим голосом, таким тихим, что американец, склонившись к нему, попросил говорить громче.
– Клаус Барбье.
– Звание?
– СС гауптштурмфюрер.
– Прекрасно, все верно, мне нравится, что вы не пытаетесь лгать. Покажите мне документ, с которым вы ездили в Швейцарию?
Барбье достал шведский паспорт, американец полистал его, удивленно покачал головой, вернул, поинтересовавшись:
– Вручил Мерк?
– Его контакт.
– Маленький, в кожанке?
– Да.
– Как его зовут?
– Не знаю.
– Если понадобится – знайте Генрих. Порою необходимо ставить связника на место, они иногда берут на себя не те функции. С каким заданием вас отправляли в Швейцарию?
– Вы, видимо, следили за мной... Вы же знаете...
– Говорите громче.
– Вы же знаете.
– А если – нет?
– Мне надо было найти в Монтре фрау Рубенау.
– Что везете от нее? – спросил американец, и по этому вопросу Барбье понял, что американцы знают абсолютно все о его визите в Монтре.
– Ничего.
– А пленка?
– Да, я везу пленку.
– Что на ней?
– Я могу отдать ее вам.
– А что вы отдадите Мерку?
– Изымете у него.
– Ну, зачем же? Это неразумно... Вы скажите нам, что на пленке, больше нам ничего не надо.
– Фото Штирлица-Бользена, сотрудника политической разведки Шелленберга. Отпечатки его пальцев...
– Зачем это потребовалось Мерку?
– Не знаю.
– Они вас плохо используют. Жаль. Мы намерены это делать более квалифицированно. Вот он, – американец кивнул на крепыша, стоявшего у двери купе, – работает у нас, в военной контрразведке. Его зовут Дик Лавуа. На следующей неделе он вас арестует. После встречи с Мерком. Но вы выскочите из машины. Он будет стрелять в вас. Из автомата. Пули холостые, но шум будет хороший. Об этом узнает Мерк, следовательно, генерал Гелен будет проинформирован сразу же. Так?
– Да. Видимо.
– А что вы такой опущенный? Что, собственно, случилось? По-моему, вы должны радоваться... Конец неопределенности, начало спокойной работы.
– Что я должен буду делать?
– Выполнять указания Дика. Он скажет вам, что надо делать. Работы много. Воссоздавайте сеть своих соратников по СС. Работайте бесстрашно. Мы изолируем большинство из них, все-таки вы установили связи с монстрами, их имена у всех на памяти...
– А мое?
– Вы не тот уровень.
– Когда я сделаю то, что вам надо, меня тоже арестуют?
– Нет.
– Почему я должен вам верить?
– Потому что у вас нет выбора.
Американец поднялся:
– По поводу задания, которое вы получили от Мерка, напишете мне подробный рапорт. Не на машинке, а собственноручно. Подпишите псевдоним. Меня вполне устроит «Мертес». Есть вопросы?
– Есть.
– Пожалуйста.
– Назовите ваше имя. Вы ж сами сказали, что порою надо зна...
Американец перебил:
– Надо знать имя контакта. А не мое. Имя моего контакта вы знаете. Дик Лавуа. И все. Достаточно, Барбье. Деньги нужны? Или хватает тех, что платит Мерк?
– Нет, не хватит.
– Хорошо, Лавуа будет вам платить. Еще вопросы?
– Мерк работает и на вас?
– Вы работаете на меня и на него. Думайте, как это совмещать. Внесете свои предложения. Мы рассмотрим их благожелательно, это я вам обещаю. Продумайте план работы, мы ценим инициативу. Конкретнее – мы платим за инициативу. А платим мы хорошо, ибо ценим хватку. До свиданья.
Даже после того, как люди Гелена начали подкармливать его, передавая два раза в месяц доллары, он запрещал Регине покупать продукты на черном рынке – «мы не имеем права выделяться хоть в малости, сразу же донесут соседи, эти мыши полны зависти и страха, они мстят по-мышиному, исподтишка».
Быстро позавтракав, спросил официанта, где в городе останавливаются англичане; мы, знаете ли, привыкли к плотному завтраку, без овсяных хлопьев поутру день кажется сломанным; выслушал ответ – официант легко перешел на английский, вот сволочь, ничего не понятно, – поблагодарил и отправился к Рубенау.
Дом он нашел легко, это, к счастью, был большой дом, на той улице, по которой шла автомобильная дорога в горы, на Глион, шумно, много народа; спустись вниз – казино, поставить бы на тридцать один и снять весь банк, вот тебе и дорога в Испанию; не смей думать об этом, сказал себе Барбье, ты что, сошел с ума?! Думай о Регине, Уте и Клаусе, они остались заложниками, их держат под прицелом мерзавцы Гелена – безнравственные, маленькие люди; какие они немцы, продажные твари! Ведут себя так, как могут вести себя только евреи. Или русские животные, у которых нет сердца. Немец не способен на такую жестокость – оставлять семью в заложниках. Но ведь ты брал в заложники детей, ты расстреливал их, услышал он свой голос и сразу же оглянулся, испугавшись. Но ведь они были французами, ответил он себе. Или коммунистами. А это не люди. Это враги. А я говорю о немцах. Если бы французы не начали своего паршивого Сопротивления, мне бы не было нужды брать заложников. Они сами вынуждали меня к этому, действие рождает противодействие... Никто не знает, как я пил по ночам после того, как пришлось расстрелять первую партию заложников, как у меня разрывалось сердце от боли, но я дал присягу на верность, а что может быть недостойнее отступничества?! Война есть война, у нее свои законы.
...Фрау Ева Рубенау жила на третьем этаже; дом был без лифта, лестница деревянная, старая, скрипучая, с каким-то особым запахом – надежности, что ли, именно надежности и спокойствия; соседи знают друг друга, раскланиваются при встрече и обмениваются новостями; очень будет не здорово, если эта еврейская сучка решит обменяться новостями со своими паршивыми соседями, наверняка здесь одни евреи, жаль, что Гитлер не успел всех их сжечь в печи, как было бы прекрасно жить на земле, тогда бы не русские стояли в Берлине, а мы в Москве, этот Сталин перетянул евреев на свою сторону, когда позволил им чувствовать себя равными, вот они и продемонстрировали, что могут, вот они и наладили свой проклятый союз с американцами и англичанами, ну, ничего, американцы еще поплачут, они еще вспомнят нашу правоту, они еще построят свои Освенцимы для этого проклятого племени, они еще вспомнят фюрера, дайте только время...
– Здравствуйте, фрау Рубенау, – сказал Барбье, когда женщина открыла дверь, – позвольте представиться. Я Олаф Бринберг, из Стокгольма, из «Общества жертв нацизма». Вы позволите мне войти?
– Да, но я вас не ждала... Почему вы не позвонили?
– Я не знал вашего телефона...
– Он в справочной книге... В любом кафе, где есть телефон, вы могли навести справку...
– Прошу покорно меня извинить... Если вы заняты, я готов подождать... Речь идет о судьбе вашего покойного мужа, господина Вальтера Рубенау... Или, быть может, вы однофамилица?
– Кто дал вам мой адрес?
– У нас в обществе собраны адреса всех жертв нацизма.
– Вы еврей?
– Я швед иудейского вероисповедания, фрау Рубенау. Но мы занимаемся не только теми жертвами нацизма, кто был евреем. Мы собираем документы на всех тех, кто попал под топор гитлеровских вандалов... Итак, если вы заняты, я готов зайти позже... Или же пригласить вас на обед в ресторан...
– Проходите, пожалуйста... У меня мало времени, господин Бринберг, я печатаю срочные заказы, это единственный источник существования... Полчаса вас устроит?
– Да, я постараюсь уложиться... А где ваши крошки?
– В школе.
– Вам приходится и печатать, и готовить, и учить с малышами уроки?
– Это удел всех матерей. Счастливый удел, господин Бринберг, если ты не боишься, что тебя посадят в тюрьму, а твоих детей отправят в газовую камеру...
– Как долго вы пробыли в тюрьме?
– Недолго... Три месяца... Но потом я все время была в гетто...
– Вы чистая еврейка?
– Я чистая немка.
– Как?!
– Да, это правда. В этой стране, слава богу, можно не скрывать свою национальность. Пока еще здесь меру ценности человека определяют по работе или таланту, а не по национальному признаку.
– Можете поехать в Советскую Россию, – улыбнулся Барбье. – Там гарантировано равенство и негров, не то что евреев...
– Мне и здесь хорошо, господин Бринберг. Мне было очень плохо на моей родине, я ненавижу ее, я ненавижу немцев, мне стыдно, что я рождена немецкими родителями...
– Я понимаю вас, фрау Рубенау, я так вас понимаю...
– Но ведь вы не могли пострадать от гитлеровцев, вы же швед...
– У меня погибла двоюродная сестра, Дагмар Фрайтаг...
– Кто?
– Это была очень талантливая женщина, филолог, умница... Ее погубил тот же человек, который, как мы полагаем, был убийцей и вашего мужа...
– Как его фамилия?
– Вам она неизвестна?
– Нет, мне-то она известна, я уже сообщала о нем здешней полиции, его ищут, этого садиста... Но я хочу, чтобы вы мне назвали это имя, господин Бринберг... Нацисты приучили меня никому не верить. Я даже себе порою перестаю верить, я не всегда верю детям, мне кажется, что и они лгут мне, особенно когда задерживаются после школы...
– Мы смогли получить информацию, что человеком, виновным в гибели вашего мужа, был некто Борзен, доктор Борзен из гестапо...
– Это неверно. Бользен, вот как будет правильно. Но у него есть и вторая фамилия. Штандартенфюрер Штирлиц.
– Вы когда-нибудь видели его?
– Да, – ответила женщина.
– Можете опознать?
– Я узнаю его из тысяч. Я узнаю его, даже если он сделал пластическую операцию. Дети получат образование, станут зарабатывать деньги, мы накопим на то, чтобы начать свой поиск, и мы найдем этого Штирлица. Мы его найдем. Я узнаю его и убью. Сама. Без чьей-либо помощи. Его ищут вот уже несколько месяцев. Но я не очень-то верю, что его найдут.
– Почему?
– Так... У меня есть основания думать именно так, господин Бринберг.
– К сожалению, я должен с вами согласиться, фрау Рубенау. У мира короткая память. Все хотят поскорее забыть ужас. Все алчут получить от жизни то, чего не успели получить раньше, в этом сказывается несовершенство человеческой натуры. Но мы не намерены забывать. Мы не забудем. Мы тоже намерены карать сами. Не дожидаясь того времени, когда начнут действовать власти. Мы уже нашли двух мерзавцев... – Барбье достал из кармана фотографии, переданные ему Мерком. – Этот, длинный, был надсмотрщиком в концлагере Треблинка. Мы схватили его и отдали в руки властей. Второй, гестаповец Куль, сейчас транспортируется нами в Германию из Эквадора...
– Ну и что же с ними будет? – женщина вздохнула. – Им дадут возможность оправдываться, как это позволяют Герингу и Штрайхеру? Выделят адвокатов? Будут помещать их фотографии в газетах? Брать у них интервью?
– И снова я согласен с вами, фрау Рубенау. Но ведь сидеть в тюрьме, ожидая приговора... Это казнь более страшная, чем расстрел на месте...
– Не сравнивайте тюрьмы союзников с нацистскими. Вы не знали, что это такое, а я знала...
– Скажите, фрау Рубенау, вы бы не согласились отдать вашего мальчика в нашу школу для особо одаренных детей? Он ведь по-прежнему сочиняет музыку, ваш восьмилетний Моцарт?
Он знал, как работать с матерями, этот Барбье, он знал, как работать с женщинами, сколько раз он выходил через них на их детей и отцов, он умел вести свою линию – неторопливо, вдумчиво, сострадающе...
– Я не смогу жить без него, господин Бринберг. Я тронута вашей заботой о Пауле, но мы больше никогда не будем разлучаться...
– Тогда мы готовы предоставить вам субсидию, чтобы вы могли оплачивать его учителя музыки...
– Что я должна для этого сделать?
– Ничего. Согласиться ее принять, всего лишь, – скорбно улыбнулся Барбье. – Открыть счет в банке, если хотите, мы это сделаем сейчас же, и – все. Мы станем переводить на этот счет деньги. Не бог весть какие, мы живем на частные пожертвования, но все-таки это будет вам хоть каким-то подспорьем.
– Спасибо, – ответила женщина. – Большое спасибо, это очень нам поможет.
– Ах, не стоит благодарности, о чем вы...
– Что-нибудь еще?
– Нет, нет, это все, что я вам хотел сказать. Пойдемте откроем счет, и я откланяюсь...
– Но у меня нет свободных денег...
– Они есть у меня. Они не свободны, впрочем, – Барбье вздохнул, – поскольку принадлежат вам. Кстати, вы вправе подать в суд на этого самого Бользена-Штирлица, пусть в Нюрнберге подумают, как им быть с рядовыми головорезами. Потребуйте, чтобы вам положили пенсию за ущерб, нанесенный СС. Это ведь СС лишило вас кормильца...
– Думаете, такой иск станут рассматривать?
– Смотря как написать, фрау Рубенау. У вас есть хороший адвокат?
– Консультация у хорошего адвоката стоит сто франков. У меня нет таких денег.
– Этот хороший адвокат, – Барбье тронул себя пальцем в грудь, – не берет со своих. Мы вернемся, и я составлю иск...
Они спустились вниз; Барбье чувствовал напряженность, которую испытывала женщина; это хорошо, подумал он, это именно та натура, которую побеждают поэтапностью, она скажет мне все, что я должен от нее получить.
В банке он открыл на ее имя счет, положив пятьдесят франков, потом пригласил ее в магазин и купил детям шоколада, фруктов и жевательных резинок; вовремя себя остановил, потому что сначала был намерен взять чего подешевле – колбасы, масла и сыра; ты же швед, остановил он себя, только немцы сейчас испытывают голод, эта баба сразу же все поймет, она из породы умных, хоть и доверчива; впрочем, недоверчивость – удел бездарных людей, не пойми я этого в Лионе, моя работа не была бы столь результативной.
– Что вы знаете об этом мерзавце? – спросил он, поговорив предварительно о растущей дороговизне и о необходимости отправлять детей на отдых в горы, это же совсем рядом, крестьянское молоко совершенно необходимо, закладываются основы на всю жизнь...
– Ничего, – ответила женщина. – У меня есть его фото и отпечатки пальцев. Подлинники я отдала в полицию, копию храню у себя. Это все, что у меня есть.
– Уже немало. Вы себе не представляете, насколько это важно для криминалистов. Как вы получили его фото и отпечатки пальцев?
– Мне передал его начальник. Он был странным человеком. Наверное, понял, что война проиграна, и делал все, чтобы самому как-то выкрутиться... Он и открыл мне, что Вальтера убил Штирлиц.
– А как звали того человека?
– Он сказал, чтобы я никогда не вздумала называть его имени.
– Но вы знаете его имя?
– Да.
– А если я угадаю? Если вы ответите на мои вопросы и я угадаю, это не будет нарушением вашего слова. Вы согласны?
– Да, – ответила женщина после долгой паузы.
– Где состоялся ваш разговор?
– В его кабинете.
– В Берлине?
– Да.
– В учреждении?
– Да.
– В гестапо?
– Да.
– Где оно помещалось?
– Вы не знаете, где помещалось гестапо?!
– Это не удивительно. Я швед, я никогда не был в Берлине...
– На Принц Альбрехтштрассе...
– Там помещалось не только гестапо, фрау Рубенау. Там была штаб-квартира всего РСХА, – отчеканил Барбье и, только закончив фразу, понял, что допустил промах.
– Откуда вам это известно? Как вы знаете об этом, если никогда не были в Берлине? – сразу же спросила женщина, но он уже был готов к этому вопросу, поняв, что своей осведомленностью отбросил ее к первоначальной настороженности.
– Этот адрес теперь известен всем, фрау Рубенау. Читайте материалы Нюрнбергского трибунала, ведь они печатают массу документов, и мы их весьма тщательно изучаем...
– Ах, ну да, конечно...
– На каком это было этаже?
– Не помню... Нас очень быстро провели по лестнице, мы были окружены со всех сторон эсэсовцами...
– С вами были дети?
– Со мной была Ева. Пауля этот господин разрешил отправить в швейцарское посольство...
– Опишите этого господина, пожалуйста.
– Это трудно... У него была очень изменчивая внешность...
– Он был в форме?
– Да.
– Сколько у него было квадратов в петлице?
– Я не помню... Нет, нет, я совершенно этого не помню...
– Хорошо... О чем шла речь в его кабинете?
– Он давал поручение мужу... Он хотел, чтобы Вальтер поехал сюда, в Швейцарию, и поговорил с кем-то о возможностях мирных переговоров.
– Это все, что вы помните?
– Да.
– А сколько времени продолжался разговор?
– Минут семь.
– Но он не мог за семь минут сказать только две фразы, фрау Рубенау...
– Сначала он сказал, что и девочку бы спас, он ведь отправил моего Пауля в швейцарское посольство... Он сказал, что он бы и нас спас до отъезда Вальтера, он говорил, что в Лозанне живет какой-то Розенцвейг, которого он выручил в тридцать восьмом, когда евреев начали убивать на улицах... Потом он сказал, что лишь выполнял приказы рейхсфюрера и жил с разорванным сердцем и поэтому в свои-то годы стал седым, как старик...
– В «свои-то годы» он сказал вам?
– Да, он так сказал...
– А в связи с чем он просил вас не называть его имя?
– В тот же день, только ночью, он сказал, что Вальтера убил Бользен... Этот самый Штирлиц... Он передал мне его фото и отпечатки пальцев... И сказал, что Штирлиц может скрываться... В Швейцарии тоже. Он дал мне паспорт и билеты на поезд, который шел в Базель, и сказал, чтобы я молчала, пока Пауль прячется здесь, в посольстве, но как только он окажется рядом со мною, в Швейцарии, я должна пойти в полицию и все рассказать о Штирлице... Знаете, у этого Штирлица были совершенно особые глаза, в них словно бы стояли слезы, когда он вез меня к Мю... к этому человеку, он был добр со мною, а Пауля посадил себе на колени, когда мы отправляли маленького в посольство... Потом, когда прошел шок, я подумала, что он психически болен, садист... Не может человек с такими глазами хладнокровно убить моего Вальтера. А теперь я посмотрела фотографии Геринга в тюрьме, какое благообразное и доброе лицо, как он искренне говорит, что никому не хотел зла и только выполнял приказы фюрера...
– Мерзавец, – сказал Барбье. – Все они мерзавцы. Они были созданы фюрером и предали его, пока петух не прокричал даже в первый раз...
– Разве к понятию Гитлер приложимо слово «предательство»? – спросила женщина.
– Он был личностью, а не понятием, – ответил Барбье. – Как бы не хотелось нам признавать это, но, увы, это так... Человека, который дал вам фотографию Штирлица и отпечатки его пальцев, звали Мюллер, фрау Рубенау... Не отвечайте. Посмотрите мне в глаза, вот так... Спасибо... Как он сказал вам об этом? Какие слова он произнес?
– Тот человек, – упрямо повторила женщина, по-прежнему не называя имени, – сказал, чтобы я забыла его имя. Он сказал, что если я посмею помнить, он мне не позавидует.
Барбье вздохнул:
– Забудьте его имя, – сказал он. – Я могу лишь повторить его слова, потому что сам боюсь нацистов, фрау Рубенау, хотя они разгромлены. Сейчас вы напишете заявление, я вам его продиктую, но не упоминайте там имя Мюллера, я боюсь за жизнь ваших детей, они же будут мстить не нам, а детям...
Женщина покачала головой:
– Нет, господин Бринберг... Я ничего не стану писать. Я все сказала в полиции... Мертвого не вернешь, и я тоже боюсь за детей... Спасибо вам за заботу, но я ничего не стану писать.
– Вы можете показать мне фото этого самого Штирлица и его отпечатки пальцев?
– Да, это я могу сделать.
– Вы позволите мне сфотографировать эти документы?
Женщина ответила не сразу; Барбье не торопил ее, ждал.
– Хорошо... Я позволю... Но я ничего не стану писать...
Он сделал фото крупноформатным объективом, так, что в кадр попала и женщина.
Взяв с нее слово, что она будет осторожной, пообещав приехать еще раз через год, чтобы узнать, что нужно для мальчика, он оставил свой телефон в Швеции (Мерк дал ему номер в Стокгольме) и откланялся.
В Базеле на перроне он увидел связного; тот тоже заметил его, но не двинулся с места.
Когда поезд тронулся, в купе вошли два человека; Барбье почувствовал, как сердце ухнуло куда-то вниз, забилось пульсирующе, трудно.
– Здравствуйте, Барбье, – сказал высокий, крепкого кроя американец. – Ваш знакомый едет в соседнем вагоне. Он, видимо, придет к вам в другой день, так что у нас есть время поговорить. Согласны?
– Вы путаете меня с кем-то, – холодно ответил Барбье. – Вы меня с кем-то путаете...
– Бросьте. Ни с кем мы вас не путаем. Я не хочу утомлять себя лишними телодвижениями, доставать из кармана вашу фотографию той поры, когда вы возглавляли гестапо в Лионе, подписи на ликвидации и письма родственников арестованных вами людей. Или показать? Тогда заодно я покажу фотографии ваших встреч с Мерком. И копию объявления в газетах про обслуживание владельцев мини-фотоаппаратов... Могу показать ваши фальшивые паспорта на имя Мертеса и Беккера. Могу дать выписку из домовой книги, Марбург, Барфюссерштрассе. Хватит? Или продолжить? Могу зачитать выдержку из нюрнбергских документов: разыскивается нацист Барбье, включен в список главных преступников под номером сорок восемь. Ну, продолжить?
– Не надо.
– Итак, фамилия?
– Барбье, Клаус Барбье, – ответил он потухшим голосом, таким тихим, что американец, склонившись к нему, попросил говорить громче.
– Клаус Барбье.
– Звание?
– СС гауптштурмфюрер.
– Прекрасно, все верно, мне нравится, что вы не пытаетесь лгать. Покажите мне документ, с которым вы ездили в Швейцарию?
Барбье достал шведский паспорт, американец полистал его, удивленно покачал головой, вернул, поинтересовавшись:
– Вручил Мерк?
– Его контакт.
– Маленький, в кожанке?
– Да.
– Как его зовут?
– Не знаю.
– Если понадобится – знайте Генрих. Порою необходимо ставить связника на место, они иногда берут на себя не те функции. С каким заданием вас отправляли в Швейцарию?
– Вы, видимо, следили за мной... Вы же знаете...
– Говорите громче.
– Вы же знаете.
– А если – нет?
– Мне надо было найти в Монтре фрау Рубенау.
– Что везете от нее? – спросил американец, и по этому вопросу Барбье понял, что американцы знают абсолютно все о его визите в Монтре.
– Ничего.
– А пленка?
– Да, я везу пленку.
– Что на ней?
– Я могу отдать ее вам.
– А что вы отдадите Мерку?
– Изымете у него.
– Ну, зачем же? Это неразумно... Вы скажите нам, что на пленке, больше нам ничего не надо.
– Фото Штирлица-Бользена, сотрудника политической разведки Шелленберга. Отпечатки его пальцев...
– Зачем это потребовалось Мерку?
– Не знаю.
– Они вас плохо используют. Жаль. Мы намерены это делать более квалифицированно. Вот он, – американец кивнул на крепыша, стоявшего у двери купе, – работает у нас, в военной контрразведке. Его зовут Дик Лавуа. На следующей неделе он вас арестует. После встречи с Мерком. Но вы выскочите из машины. Он будет стрелять в вас. Из автомата. Пули холостые, но шум будет хороший. Об этом узнает Мерк, следовательно, генерал Гелен будет проинформирован сразу же. Так?
– Да. Видимо.
– А что вы такой опущенный? Что, собственно, случилось? По-моему, вы должны радоваться... Конец неопределенности, начало спокойной работы.
– Что я должен буду делать?
– Выполнять указания Дика. Он скажет вам, что надо делать. Работы много. Воссоздавайте сеть своих соратников по СС. Работайте бесстрашно. Мы изолируем большинство из них, все-таки вы установили связи с монстрами, их имена у всех на памяти...
– А мое?
– Вы не тот уровень.
– Когда я сделаю то, что вам надо, меня тоже арестуют?
– Нет.
– Почему я должен вам верить?
– Потому что у вас нет выбора.
Американец поднялся:
– По поводу задания, которое вы получили от Мерка, напишете мне подробный рапорт. Не на машинке, а собственноручно. Подпишите псевдоним. Меня вполне устроит «Мертес». Есть вопросы?
– Есть.
– Пожалуйста.
– Назовите ваше имя. Вы ж сами сказали, что порою надо зна...
Американец перебил:
– Надо знать имя контакта. А не мое. Имя моего контакта вы знаете. Дик Лавуа. И все. Достаточно, Барбье. Деньги нужны? Или хватает тех, что платит Мерк?
– Нет, не хватит.
– Хорошо, Лавуа будет вам платить. Еще вопросы?
– Мерк работает и на вас?
– Вы работаете на меня и на него. Думайте, как это совмещать. Внесете свои предложения. Мы рассмотрим их благожелательно, это я вам обещаю. Продумайте план работы, мы ценим инициативу. Конкретнее – мы платим за инициативу. А платим мы хорошо, ибо ценим хватку. До свиданья.
Даллес (август сорок шестого)
Даллес, незримо стоявший за спиной всех комбинаций, задумывавшихся не только в Вашингтоне, но и в Германии, поначалу не обратил внимание на фамилию «Штирлиц», дважды промелькнувшую в сообщениях Гелена, переправленных ему в приватном порядке.
Как правило, взгляд его, цепкий и холодный, прежде всего фиксировал имена, имевшие шанс сыграть какую-то роль в комбинациях, которые можно было спланировать в верхах; частности, второстепенные персонажи, подробности, столь угодные нижним этажам разведки, не интересовали его, мешали думать о главном, о том, кого, где и как провести в кресло премьера, военного министра или руководителя внешнеполитической службы той или иной страны.
Его адвокатская фирма «Салливэн энд Кромвэлл» была средоточием интересов крупнейших корпораций Уолл-стрита, так что он был подстрахован в своей деятельности не только незримым финансированием со стороны ИТТ, которая все более и более превращалась в подразделение политической разведки Соединенных Штатов, неким государством в государстве, но и другими сильнейшими финансовыми и промышленными империями страны; их поддержка определяла его стратегию; речь тогда еще не шла об орехах35; такая форма достижения искомого в ту пору еще не была в таком ходу, как ныне; нищая, обескровленная Европа позволяла передвигать фигуры на шахматном поле политики с помощью иных рычагов; затраты на создание лидеров были куда как дешевы; архивы гитлеровских спецслужб позволяли применять другие формы влияния; человек, замазанный коллаборантством с нацистами, готов был на все, только чтобы тайное не сделалось явным, – не было тогда большего позора, чем обнародование факта сотрудничества с гитлеровцами.
Однако же после изучения архивов НСДАП Даллес обратил внимание на то, что женщины, которые были влюблены в Гитлера, когда он еще не был фюрером, помогали ему не деньгами, все ж таки обидно, но (первой это сделала фрау Бехштейн, жена фабриканта роялей,) ценными подарками.
– Вы можете поручить вашим друзьям, – сказала фрау Бехштейн фюреру, – продать пару картин, они не вписываются в мой салон, не считайте, что это нанесет мне хоть какой-то материальный урон. Деньги вы вправе обратить на нужды вашего чистого и мужественного движения.
Поэтому еще в июне сорок пятого Даллес дал указание своим сотрудникам в Германии сохранять (в соответствующих замках нацистских бонз, реквизированных оккупационными войсками) картины, скульптуры, золотую и серебряную посуду, музейный фарфор, коллекции марок и монет, чтобы в нужное время обратить их на подарки тем, на кого он и его команда решат ставить.
Больше всего времени уходило на создание контрсил независимой политике де Голля; Франция обязана быть надежно интегрирована в сообщество антирусской устремленности Запада, традиции франко-русского сотрудничества не имеют права быть возобновленными.
Постоянное внимание Даллеса привлекала Италия; наличие коммунистов в правительстве, мощь их партии казалась ему угрожающей, надо было готовить новый кабинет, который вышвырнет Тольятти; работа шла по масонам (будучи членом ложи, курировал лично) в армии и среди руководства карабинеров.
Поэтому какой-то Штирлиц не интересовал, да, понятно, и не мог интересовать Даллеса; будущее Германии следовало решать по-настоящему лишь после того, как стабилизируется положение во Франции и Италии и когда «организация» Гелена в достаточной мере подготовит поле деятельности на Востоке, рекрутировав на антибольшевистскую борьбу серьезные силы в Праге, Будапеште, Варшаве, Бухаресте, Тиране, Софии, Белграде, да и в том же Восточном Берлине.
Как правило, взгляд его, цепкий и холодный, прежде всего фиксировал имена, имевшие шанс сыграть какую-то роль в комбинациях, которые можно было спланировать в верхах; частности, второстепенные персонажи, подробности, столь угодные нижним этажам разведки, не интересовали его, мешали думать о главном, о том, кого, где и как провести в кресло премьера, военного министра или руководителя внешнеполитической службы той или иной страны.
Его адвокатская фирма «Салливэн энд Кромвэлл» была средоточием интересов крупнейших корпораций Уолл-стрита, так что он был подстрахован в своей деятельности не только незримым финансированием со стороны ИТТ, которая все более и более превращалась в подразделение политической разведки Соединенных Штатов, неким государством в государстве, но и другими сильнейшими финансовыми и промышленными империями страны; их поддержка определяла его стратегию; речь тогда еще не шла об орехах35; такая форма достижения искомого в ту пору еще не была в таком ходу, как ныне; нищая, обескровленная Европа позволяла передвигать фигуры на шахматном поле политики с помощью иных рычагов; затраты на создание лидеров были куда как дешевы; архивы гитлеровских спецслужб позволяли применять другие формы влияния; человек, замазанный коллаборантством с нацистами, готов был на все, только чтобы тайное не сделалось явным, – не было тогда большего позора, чем обнародование факта сотрудничества с гитлеровцами.
Однако же после изучения архивов НСДАП Даллес обратил внимание на то, что женщины, которые были влюблены в Гитлера, когда он еще не был фюрером, помогали ему не деньгами, все ж таки обидно, но (первой это сделала фрау Бехштейн, жена фабриканта роялей,) ценными подарками.
– Вы можете поручить вашим друзьям, – сказала фрау Бехштейн фюреру, – продать пару картин, они не вписываются в мой салон, не считайте, что это нанесет мне хоть какой-то материальный урон. Деньги вы вправе обратить на нужды вашего чистого и мужественного движения.
Поэтому еще в июне сорок пятого Даллес дал указание своим сотрудникам в Германии сохранять (в соответствующих замках нацистских бонз, реквизированных оккупационными войсками) картины, скульптуры, золотую и серебряную посуду, музейный фарфор, коллекции марок и монет, чтобы в нужное время обратить их на подарки тем, на кого он и его команда решат ставить.
Больше всего времени уходило на создание контрсил независимой политике де Голля; Франция обязана быть надежно интегрирована в сообщество антирусской устремленности Запада, традиции франко-русского сотрудничества не имеют права быть возобновленными.
Постоянное внимание Даллеса привлекала Италия; наличие коммунистов в правительстве, мощь их партии казалась ему угрожающей, надо было готовить новый кабинет, который вышвырнет Тольятти; работа шла по масонам (будучи членом ложи, курировал лично) в армии и среди руководства карабинеров.
Поэтому какой-то Штирлиц не интересовал, да, понятно, и не мог интересовать Даллеса; будущее Германии следовало решать по-настоящему лишь после того, как стабилизируется положение во Франции и Италии и когда «организация» Гелена в достаточной мере подготовит поле деятельности на Востоке, рекрутировав на антибольшевистскую борьбу серьезные силы в Праге, Будапеште, Варшаве, Бухаресте, Тиране, Софии, Белграде, да и в том же Восточном Берлине.