Страница:
Когда передовые части американской армии захватили архив абвера, люди Даллеса сразу же начали исследование всех донесений немецкой агентуры, которые были переданы из Соединенных Штатов и Канады на Гамбург.
Наиболее интересную информацию сразу же докладывали Даллесу - это было в порядке вещей и не вызывало чрезмерной ревности Пентагона, потому что к этому времени Аллен по справедливости считался самым знающим человеком изо всех, кто был занят во время войны делами рейха.
Именно он и натолкнулся на странное несоответствие в радиограммах от Кохлера: большая часть была зашифрована теми цифрами, которые голландец передал Макайру (они были записаны симпатическими чернилами между строк в молитвеннике, напечатанном на голландском языке); эти сообщения, отправленные людьми ФБР, научившимися копировать почерк перевербованного агента, рассказывали о том, какие части готовятся к отправке на континент, о новых соединениях флота США, комплектующихся на Западном побережье, и о том, кто из высших офицеров будет возглавлять те или иные дивизии. Информация была вполне корректной, она не могла вызвать подозрений в абвере. Однако те радиограммы, которые хранились в личном деле Кохлера с грифом <О. В.>, то есть <очень важно>, были зашифрованы совершенно иначе, и та информация, которая была отправлена из Нью-Йорка, представляла высший секрет Соединенных Штатов, поскольку она была посвящена не чему-нибудь, но именно <Манхаттэнскому проекту>, то есть атомной бомбе.
Даллес похолодел, когда получил эти материалы, запер их в свой сейф, попросив сотрудников изъять из общих описей, и затребовал у своего помощника Геверница подробную информацию о том, как обстояло дело у Гитлера с проблемой <оружия возмездия>, но не на основании данных американской агентуры, а из первоисточника, благо почти все архивы рейха попали в его, Даллеса, руки.
Люди Геверница провели довольно скрупулезную работу, выяснили, что проблему атомной бомбы в Германии поначалу курировал Геринг, но вермахт относился к информации о работе над п р о е к т о м в Штатах весьма скептически. Агент А-2232 сообщал еще в сороковом году, что химические заводы в Амарилло, на юге Штатов, начали особо интенсивно производить гелий и что власти страны делают все для организации максимальной секретности, связанной с выпуском именно этой продукции.
Генеральный штаб вермахта ответил Канарису, что эта информация не представляет никакого интереса, совершенно преждевременно делать выводы о том, что между производством этого газа и выработкой тяжелого урана может быть хоть какая-то связь, и что информация агентуры представляет определенный интерес лишь в том смысле, насколько вообще интенсифицируется работа промышленных комплексов США.
Однако Канарис продолжал бомбардировать Кейтеля телефонными звонками, считая, что информация его агентуры представляет исключительный интерес и, как он считает, вышла к ключевому вопросу, имеющему политическое, а не только военнопромышленное значение.
Тем не менее штаб вермахта и в сорок первом году ответил Канарису, что <увеличение выработки гелия не имеет никакого отношения к развитию ядерной техники, а объяснить увеличение выпуска этого газа следует увеличением флота дирижаблей, принадлежащих ВМС США>.
Только в сорок втором году, когда начальник разведуправления люфтваффе генерал Шмит после разговора с Герингом сообщил одному из шефов абвера Карлосу, что, по его мнению, подтвержденному справкой СС штурмбанфюрера Вильгельма Риктера, отвечающего за <гелиевый узел атомного проекта рейха>, работы в области ядерной техники в США не стоят на месте, а по мнению <исследователя Рунге, имеющего допуск к американской научной литературе, продвинулись далеко вперед>. Поэтому было признано необходимым внедрить в США агентуру, целью которой было бы проникновение в тайну ядерных исследований США, если таковые действительно имеют место быть.
Именно тогда - явствовало из документов Канариса и Шелленберга Вальтер Кохлер и был внедрен в США, причем его легенда, которую так преступно-легкомысленно принял Макайр, была сработана в абвере и дала возможность гитлеровскому агенту беспрепятственно заниматься сбором особо секретной информации, тогда как люди ФБР и Макайр, главный любимец Донована, гнали в Гамбург сущую ерунду - в надежде на то, что Берлин вышлет на связь с Кохлером целую армию своих агентов.
Даллес понимал, что, сообщи он в Вашингтон эти п о д р о б н о с т и, на карьере Макайра можно ставить крест; если он и открутился бы от военного суда, то ни о какой работе в правительственных организациях не могло быть и речи. После первой встречи с Макайром, тогда еще, в конце сорок второго, Даллес знал, что этот человек вышел из простой семьи, особым образованием не блещет, имеет крепкие челюсти, завидную напористость и мечтает о хорошей карьере. Получив информацию о том, как он, Макайр, - вольно или невольно - способствовал засылке в Штаты немецкого агента, занимавшегося шпионажем по атомной бомбе, Даллес затребовал от своих друзей в Вашингтоне доверительные данные о том, что же такое на самом деле Макайр, чем он сейчас занимается, кто его поддерживает и что его может ждать в ближайшем будущем.
Ответ он получил весьма интересный: <В настоящее время <М> переведен <Диким Биллом> в государственный департамент, где он занимается подбором, оформлением на службу и контактом с теми кадрами разведчиков, которые переведены из ОСС в дипломатическое ведомство и отправлены на работу в посольства. Можно считать, что в ближайшем будущем <М> получит внеочередное повышение; вполне возможно, что именно он возглавит весь отдел, занимающийся кадровой политикой. Новая администрация будет его активно выдвигать, поскольку он пользуется поддержкой директора ФБР Гувера, и притом отменно зарекомендовал себя на работе в нашем консульстве в Мадриде, когда именно он завербовал наиболее серьезного немецкого агента <К>, игра с которым позволила дезинформировать сначала Канариса, а затем и Шелленберга в период подготовки операции вторжения во Францию>.
...Даллес уже тогда имел в голове свой план: разгон ОСС, расфасовка кадров Донована по отделам государственного департамента, министерства юстиции, Пентагона, штабов ВМС и ВВС - с тем, чтобы в последующем не только создать свою, личную разведку, но и ударить по Доновану под предлогом того, что он привел в ОСС огромное количество красных, работавших не столько на Рузвельта, сколько на Сталина.
Даллес уже тогда понимал, что дипломаты, да и политики, не смогут сделать того, что задумал сделать он: не только в Западной Европе, но и на юге Американского континента, а также и в странах, попавших в зону советского влияния. Не было, считал он, таких людей в Вашингтоне, которые бы обладали отчаянным мужеством для того, чтобы вернуть Америке утраченные позиции: и не только в Чили и Аргентине, но и в Венгрии, Югославии и Чехословакии.
Да, конечно, эта работа не вписывается в нормы общепризнанных статей международного права, но именно поэтому ему и были нужны люди, которые бы выполняли его приказы куда более рьяно, чем предписания своего непосредственного начальства. Будучи высоким профессионалом, Даллес, размышляя о категориях отправных, глобальных, никогда не чурался черновой работы; проблему оформления деловых отношений как со своими, так и с противником, который шел на контакт, полагал делом основополагающим; если ты вынужден постоянно думать о том, в какой мере контрагент верен тебе, не ведет ли двойную игру, не о т д а е т ли тебя другим, серьезная комбинация просто-напросто невозможна, ибо она, по идее, должна быть подобна заговору влюбленных, абсолютное доверие друг другу, никаких сомнений в честности партнера...
Поэтому, прилетев с Геленом в Штаты, Даллес пригласил Макайра на ланч, был предельно любезен, вспоминал рисковый полет молодого коллеги в Женеву; люблю отважных людей; дождался, пока Макайр сам т р о н у л Кохлера, и тут-то нанес свой сокрушительный удар, достав из кармана справку о том, кто такой Кохлер, чем занимался в Штатах на самом деле и какой урон мог бы нанести <Манхаттэнскому проекту>, не будь Гитлер истерическим кретином, а его <палладины> - трусливыми марионетками, боявшимися сказать хоть слово, которое бы шло вразрез с ч у в с т в о в а н и я м и <великого фюрера>.
Макайр побледнел до синевы; Даллес заметил, что собеседник, видимо, бреется чуть ли не от самых век - так щетинист; борода бы закрыла все лицо, не скоблись он столь тщательно (видимо, два раза в день).
- Что будем делать? - спросил Даллес, не назвав его ни <мистером Макайром> - если бы понял, что имеет дело с дурнем, ни <Бобом> - как называл его всего пять минут назад.
Макайр хрустнул пальцами, что было противоестественно всему его физическому и духовному строю: тяжелый, сильный, самовлюбленный, уверенный в будущем, он сломался, пальцы крутил, словно девушка на первом приеме у гинеколога, и смотрел на Даллеса испуганными глазами, ставшими похожими на рачьи - так они были выпучены и круглы, безо всякого выражения, один лишь нервический блеск...
- Я не знаю, Аллен... Это такой ужас... Вы должны помочь мне...
- Как? - поинтересовался Даллес. - Каким образом?
- Я не знаю... Не мне вам подсказывать... Я готов на все, я...
- А на что вы можете быть готовы? На то, чтобы мы забросили вас в Японию и вы принесли сведения, что Шелленберг не переслал японцам вашу информацию? Или успокоили Трумэна, что копия ваших шифровок не попала в Кремль? '
- Моих шифровок?!
- А что, Кохлера я привез в Штаты? Или Геверниц?
- Но я даже не мог себе представить...
- Ладно, Боб, - сказал Даллес, понявший за эти мгновения то, что ему хотелось понять, - пишите на мое имя письмо... Абсолютно честное, со всеми подробностями, не стараясь выгородить себя... Изложите дело так, как вы бы его рассказывали богу. Завтра вечером ваша исповедь должна быть у меня. Я попробую погасить пожар. Я на вас ставил. Боб, и мне очень горько, что вы невольно сработали на руку Гитлеру... А сейчас - выше вашу красивую голову с ранней сединой! Храните улыбку и думайте о том, что у вас есть друзья, это помогает жить.
- Но мне, право, не в чем исповедоваться, Аллен! Не думаете же вы, что за этим стояла какая-то корысть?
- Боб, только не делайте ошибки. Вы на грани того, чтобы сделать непоправимую ошибку: то есть сказать мне половину правды. Я знаю, как делают суперагентов. Я наблюдал за работами, подобными вашей с Кохлером, и смотрел на это сквозь пальцы, потому что с самого начала догадывался о случившемся и страховал моих мальчиков. Я понимаю, как страстно вам хотелось в ы с к о ч и т ь. Боб, я все это прекраснейшим образом понимаю... Но как все случилось? На чем вас обошел Кохлер? Почему вы решили безусловно на него поставить - напишите мне об этом... В конце концов я должен убедиться в мере вашей искренности... Вы же, надеюсь, не предполагаете, что я пойду на укрывательство врага, даже если он мне и симпатичен... Я могу простить ошибку, но не предательство.
- Зачем писать? - тихо спросил Макайр. - Вы и так все поняли... Верно поняли... Это была ставка моей жизни... Неужели вы не верите мне?
- Верю, - ответил Даллес, упершись своими мудрыми добрыми глазами в его расширившиеся зрачки. - Но мне нужна гарантия, Боб. Жизнь приучила меня страховать рискованные предприятия.
Через три дня после того, как <исповедь> была получена, Даллес встретил Макайра в государственном департаменте, встретил <совершенно случайно>, обменялся рукопожатием и, не выпуская изо рта свою прямую английскую трубку, сказал так, что это было слышно только им двоим:
- Все хорошо, Боб, живите спокойно, мои друзья в курсе произошедшего... На днях свидимся, я объясню вам то, что надо будет сделать...
Он объяснил ему, что надо было делать: Макайр стал некоего рода тайным курьером между Гувером, министерством юстиции и Даллесом, причем если формально он должен был координировать акции отдела разведки государственного департамента в плане его кадровой политики с пожеланиями, которые ему высказывались Пентагоном (подбор и расстановка военных атташе), ФБР (изучение личных дел дипломатов и разведчиков) и министерством юстиции (надзор за соблюдением законности), - то отныне он фактически работал на Даллеса, не предпринимая ни одного шага без того, чтобы не проговорить заранее все препозиции со своим спасителем.
Именно Макайр и оказался той фигурой, в которой Даллес так нуждался; замышляя свой удар по ОСС еще летом сорок пятого; как всякий талантливый разведчик он понимал, что черновую работу, связанную с риском разоблачения и публичного скандала, должен вести такой человек, который готов на все и никогда не з а л о ж и т босса.
Возможность разоблачения (люди ОСС - зубасты, за себя драться умеют, особенно те, которые пришли сюда в начале войны из левого лагеря, во всем и всегда ориентировались на Рузвельта) и связанного с этим лишения заработка в государственном департаменте была соответствующим образом подстрахована: брат Макайра, вполне надежный человек, никак, ни во что, понятно, не посвященный, был приглашен на работу в ИТТ и готовился к тому, чтобы занять место директора филиала концерна в Монтевидео; помимо заработной платы ему выделили определенное количество акций, которые он положил в банк на свое имя, хотя был уведомлен о том, что распоряжаться этими средствами должен Роберт - <в целях национальных интересов страны>. Когда Макайр узнал, сколько стоят эти акции, ему стало понятно, что за всю свою деятельность в государственном департаменте, да и в любом другом правительственном учреждении, - даже если предположить, что жить он будет до ста лет и столько же лет сидеть в своем кресле, - он не сможет заработать и третьей части того, что оказалось принадлежащим ему в результате благодетельства Аллена Даллеса и тех сил, которые за ним стояли.
ШТИРЛИЦ - VII (Мадрид, октябрь сорок шестого) __________________________________________________________________________
Штирлиц вылез из такси, вызванного ему Кемпом, поднялся в свой номер, удивившись тому, что старика, сидевшего на этаже, не было на месте; обычно он чутко дремал в кресле, укрыв ноги, раздутые водянкой, тяжелым баскским пледом.
Штирлиц включил свет - тусклый, уныло-пыльный, устало снял мятый пиджак, обернулся и сразу же натолкнулся взглядом на человека, который спал на его узенькой кровати, не сняв ботинок; ботинки были тупорылые, американского фасона, как и на Джонсоне. Человек действительно спал; даже хороший профессионал не мог бы так точно сыграть ровного похрапывания, неловкой позы, да и розовые помятости на лице говорили за то, что необычный гость лежит на его кровати не менее часа, а то и двух; сморило, видимо, бедолагу, пока ждал.
Штирлиц мгновение стоял возле двери, продумывая, как ему следует поступить: то ли разбудить незнакомца, то ли уйти из номера, то ли лечь спать на маленький жесткий диванчик, стоявший в закутке, возле умывальника, - туалета в номере не было, приходилось ходить в самый конец коридора: душевая была на первом этаже, каждое посещение стоило семь песет; вода шла то холодная, то горячая; ничего не попишешь, пансионат с одной звездочкой; раньше в таких жили проститутки, студенты и бедные иностранцы, приехавшие в Мадрид, чтобы изучить язык.
Он выключил свет, аккуратно повесил пиджак на спинку стула и устроился на диванчике, досчитай до ста, сказал он себе, и ты уснешь; ну их всех к черту; ты не понял, чего от тебя хотят, все слишком запутанно, никакой логики; нет, конечно же, логика есть, их логика, непонятная тебе; значит, надо ждать; ничто так не помогает п р е в о з м о ч ь ноющую тягость ожидания, как сон; спи.
И он уснул, словно провалился в темноту.
...На грани пробуждения Штирлиц вдруг увидел громадный луг, совершенно белый из-за того, что весь был усыпан полевыми ромашками, и по этому бело-желтому лугу шли Сашенька и Санька; она совсем еще молодая, он никогда не видел ее иной, а Санька был в немецкой форме без погон, но отчего-то босой, ступни совершенно восковые, с синими прожилками холодных, безжизненных вен; если Сашенька казалась веселой, близкой, живой, то сын из-за этих страшных восковых ног - был весь пепельный, как бы нереальный, и вокруг его головы вился рой красной мошкары.
Он вскинулся с диванчика; было еще темно, значит, спал не больше часа; человек на его кровати сжался в комочек, положил ладонь под щеку, чмокал, словно младенец. Это сладкое чмоканье отчего-то разъярило Штирлица; он достал сигарету, закурил, тяжело затянулся и сказал:
- Слушайте, пора и честь знать, у меня ноги затекли.
Чмоканье прекратилось, человек на кровати затаил дыхание и - Штирлиц почувствовал это - спружинился.
- Вы ведь говорите по-английски, - сказал, наконец, человек, откашлявшись, - я плохо понимаю немецкий.
- Ложитесь на диван, я хочу поспать на своей кровати, - сказал Штирлиц. - Ноги свело.
- Я ждал вас с двенадцати, извините за вторжение... Я менял скат, именно я должен был подобрать вас на дороге, вам ведь говорили мои коллеги про голубой <форд>.
- Говорили... Что ж так долго меняли скат? Я шел минут двадцать по шоссе, все ждал, когда пульнут в спину.
- Я всегда стрелял в лоб, мы ж не гестапо, - человек поднялся с кровати, потянулся так, что Штирлиц услышал, как хрустнули его суставы, включил свет и, улыбнувшись, сел на стул к колченогому маленькому столику. Ранняя седина делала его лицо благородным, глаза были круглые, иссиня-черные, умные, со смешинкой. - Это ведь я должен был накормить вас сказочным обедом. Придется дождаться утра, пойдем сказочно завтракать.
- Вы, наверно, недавно в Испании, - заметил Штирлиц, не поднимаясь с диванчика. - Здесь отсутствует институт сказочных завтраков; в <Ритце> дают кофе и джем с булочкой, скучно; надо ждать десяти утра, когда откроются испанские таверны, только там можно полакомиться осьминогом, колбасками и тортильей...
- А сейчас только семь, - сказал человек, посмотрев на часы. Сдохнешь с голода. Может, пока что обговорим ряд вопросов, представляющих взаимный интерес? Не против?
- Давайте, чего ж не обговорить. Вас как зовут?
- Это неважно. Мало ли как могут звать человека. Шарль. Или Магомет. Иван. Важно, что я пришел к вам с предложением. Я представляю американскую разведку и заинтересован в том, чтобы познакомиться с вами поближе. Я только что получил кое-какие данные из Вашингтона, связанные с вами и вашим прошлым. Присматривался я к вам довольно долго, пришлось поработать в немецких архивах, полнейший хаос; видимо, все-таки много документов погибло, но по фотографиям я пришел к выводу, что доктор Брунн и господин Бользен - одно и то же лицо.
- Слушайте, Магомет, - хмуро усмехнулся Штирлиц, но продолжить не смог, потому что человек вдруг переломился от смеха; смеялся он громко, заливисто, как-то по-детски; такое тоже трудно сыграть, подумал Штирлиц; у него глаза птичьи, а такие бывают у детей; глядя на то, как хохочет незнакомец, Штирлиц тоже улыбнулся, повторив: - Слушайте, Магомет, если вы все про меня знаете, то мне неудобно говорить, ничего не зная про вас. Мне за вчерашний день и сегодняшнюю ночь надоели игры. Хочу ясности.
- Будет ясность. Только сначала ответьте, куда вы исчезли с дороги?
- Сначала я выслушаю вас и в зависимости от этого приму решение: сказать вам правду или утаить ее.
- Нет, мистер Бользен-Брунн, у вас нет альтернативы, и права выбора вы лишены. Решать буду я, а не вы. - Гость достал из кармана конверт, подошел к дивану, протянул Штирлицу. - Поглядите.
Там были отпечатки пальцев, его пальцев; Штирлиц был убежден, что именно эти <пальцы> ему показывал Мюллер, когда привел в подвал гестапо и потребовал ответить на один-единственный вопрос: как эти <пальчики> могли оказаться на чемодане русской радистки; Штирлиц, однако, ошибался; отпечатки пальцев - как это явствовало из надписи на обороте - были копией из дела <Интерпола>, заведенного двадцать третьего марта сорок пятого года в Швеции по делу об <убийстве доктором Бользеном гражданки Германии Дагмар Фрайтаг>.
<Но это же фальшивка, - подумал Штирлиц. - Дагмар присылала мне телеграммы из Швеции>.
Он достал из конверта еще одну фотографию: Дагмар в морге, с номерком на ноге; вспышки магния холодно отражаются в белом кафеле; бесстрастные лица полицейских; рядом с ними два человека в строгих черных костюмах.
- А это кто? - спросил Штирлиц, ткнув в черных пальцем.
- Толстый - германский консул фон Рибау. Второго не знаю... Рибау полагает, что этот человек из резидентуры вашего посольства, то, что немец, не сомневается. Мы его ищем. Найдем, это точно.
- Рибау подтвердил свои слова под присягой?
- По поводу чего?
- По поводу смерти фрау Фрайтаг.
- Посмотрите внимательно все документы, там есть заключение шведов. Мы были уверены, что вы захотите получить этот документ.
- Почему?
- Потому что я собрал на вас кое-какую информацию.
- Где она?
- В нашем досье. Хотите посмотреть?
- Естественно.
- Ладно, кое-что покажем. Ну, я жду ответа.
Штирлиц поднялся с дивана, подошел к умывальнику, ополоснул лицо, чувствуя омерзительный запах хлорки (водопровод ни к черту, трубы старые, а испанцы боятся инфекций,- память о чуме живуча, нет ничего страшнее массового мора или голода, потому что толпа становится неуправляемой), травят микробов, а потом глаза; растер лицо полотенцем, аккуратно повесил его на крючок, вернулся к дивану, сел, забросив ногу на ногу, и сказал:
- Меня подобрал на дороге работник вашего ИТТ мистер Кемп.
- Американец?
- Он представился немцем. Может, натурализовавшийся немец, не знаю. Вам проверить легче, чем мне.
- Мы проверим. Что он от вас хотел?
- Того же, чего и вы. Честности и моей дружбы.
- Я вашей дружбы не. хочу. Я ею брезгую, простите за откровенность. Я очень не люблю нацистов, но мне поручили встретиться с вами, накормить вас обедом и поговорить обо всех ваших прежних знакомых.
- Зачем вы показали мне эти фальшивки? - спросил Штирлиц, кивнув на фотографии и заявление консула; посмотрев, он неловко бросил их на стол, они рассыпались, лежали веером, как новенькие игральные карты.
- Чтоб вы знали, как вас ищут. Я-то бы вас выдал трибуналу, честное слово, но мои шефы считают возможным использовать вас в качестве рассказчика... Они хотят услышать ваши рассказы о былом, понимаете?
- Понимаю.
- Если вы не согласитесь, пенять придется на себя.
- Выдадите трибуналу?
- После нашего разговора, - если он будет носить вербовочный характер - это уже невозможно.
- Что же тогда делать? Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой?
- Что, что?
- Есть такая сказочка про бедного зайца, ее хорошо перевели на немецкий, а я постарался дословно пересказать на вашем языке...
- Дословно - не получится. В дословном переводе отсутствует личное начало, а без личности любое дело обречено на гибель.
- Верно.
- Что вам предлагал Кемп?
- Предлагал работу в ИТТ.
- В качестве кого?
- Переводчика.
- Хм... странно... Кто он такой?
Если у Кемпа воткнута аппаратура прослушивания, подумал Штирлиц, они будут иметь расшифрованный разговор к девяти утра, ребята умеют ценить время. Если же у него дома ч и с т о, тогда мне невыгодно говорить все; две силы - не одна, есть возможность маневра, если только он не продолжает игру, заранее проговоренную с тем же Кемпом.
- Немец. Как я. Вроде бы инженер...
- Давно он здесь?
- Спросите в ИТТ, возможно, он мне все врал.
- В ИТТ мы спросим, конечно же, только вот что странно: работу переводчика на этой фирме должен был предложить вам я, а никакой не Кемп. Где тут у вас телефон? У деда?
- Да.
- Я должен позвонить.
- Не будите своего шефа, еще рано... Рассердится...
- Шеф я. Будить намерен помощника. Портье понимает по-английски?
- А вы его сами спросите.
Человек снова переломился от смеха - он как-то внезапно переламывался, словно натыкался на невидимый шнур; продолжая беззвучно смеяться, вышел из номера, положив на стол еще один конверт.
Штирлиц раскрыл его: там лежал паспорт гражданина Никарагуа на имя Максимо Брунна с видом на жительство в Испании; триста долларов; визитная карточка, на которой было имя Эрла Джекобса, Мадрид, ИТТ, генеральный директор. Ватиканской липы, которую вчера отобрал полицейский на улице, в конверте не было; странно.
<Что им от меня надо? - устало подумал Штирлиц. - Являются ли Кемп, этот хохотун и вчерашний Джонсон звеньями одной цепи? Да, бесспорно. А зачем уловки? Условия игры? Так, считают они, полагается? Надо меня запутать? Но ведь я понимаю, что они меня путают. Верно, я понимаю, только они могут не понимать этого. Они же не знают меня. Они получили какие-то архивы, но разве можно до конца понять человека на основании одних только архивных данных? Нет, конечно. Хорошо, но ведь им мог рассказать про меня Шелленберг. Мог, но англичане никому не отдадут свою информацию, даже самым близким союзникам, да в общем-то и правильно поступят; что знают двое, то знает и свинья. Не пытайся облегчить жизнь, сказал себе Штирлиц, к американцам могли попасть Айсман, Холтофф, Хеттль, эти работали со мной, у них нет против меня улик, но они имеют представление о моей манере думать, говорить и делать; три разных характера, вполне достаточно для того, чтобы набросать мой психологический портрет... Хотя почему только три? А люди, которые работали с Кэт на конспиративной квартире? А Троль, который знал ее и меня? А Шлаг, с которым мы расстались друзьями и который знает, кто я есть на самом деле. А может быть, все же рискнуть? И сказать прямо и открыто: <Хватит, ребята, в конце концов мы союзники, сообщите вашему послу в Москву для передачи Кремлю, что полковник Максим Максимович Исаев жив и ждет возвращения домой>. Нет, это можно было сделать в прошлом году, летом еще, когда я был недвижим, а сейчас, особенно после того, как они затеяли ш т у к у с Фрайтаг, такое невозможно... Соглашайся, со всем соглашайся, но за одну лишь плату: требуй расследования обстоятельств убийства Фрайтаг. Докажи, что это работа Мюллера, чья же еще, ему надо было обезопасить себя на случай моего бегства к нейтралам, ясно, зачем он это сделал. Он мог не верить Фрайтаг, мог бояться, что я сделал ее своей, но главное, что его пугало, - это мой уход из рейха. Он страховался. Они умели страховаться кровью невинных людей, возлагая вину за это на того, кто им нужен. Если этот американец откажется выполнить это условие, тогда надо слать все к черту; здесь, в пансионате, они меня вряд ли станут убирать, слишком шумно; есть час-два на п о с т у п о к. Идти в метро, отрываться от слежки, любым путем оторваться от слежки и бежать к французской границе. Как угодно, только туда. Где подбросит попутная машина, где автобус. Идти проселками, подальше от шоссе. Главное - идти, движение есть то единственное, что может спасти от ощущения безнадежности. Во всяком случае, это выход. Г р я з н ы м даваться нельзя, они тогда могут сунуть меня в любую гадость, не отмоешься. И не успокаивай себя Лойолой, его словами, что цель оправдывает средства... Да, но как ты, именно ты докажешь свою непричастность к убийству Фрайтаг? В архивах не может быть рапорта и с п о л н и т е л я. Такое вряд ли фиксируется. Но в архиве могут быть отчеты шофера Ганса, которого потом убили люди Мюллера, чтобы замазать меня кровью несчастного парня... В архиве должен быть его рапорт о том, что мыс ним отправили Фрайтаг в Швецию и она стояла на борту парома и махала мне рукою, долго, как-то беззащитно, очень нежно; все-таки в людях, осужденных на гибель, заранее прочитывается обреченность... Да, это один путь. Второй путь для доказательства моего алиби - экипаж парома; судно шведское, те, кто работал там полтора года назад, должны по-прежнему плавать из Германии к себе домой. Пусть американцы опросят тех, кто видел, как я ходил по пирсу, там еще стояла моя машина, как я прощался с женщиной, которая плакала, стоя на борту. Я тогда был один на пирсе, шел дождь, машина стояла вдалеке, но с парома ее видели; тогда из рейха практически никто не уезжал в Швецию, границы были перекрыты, весь народ сделался заложником, чтобы фюреру было не так страшно погибать одному... Наверняка меня запомнили. Я назову точную дату. Я заставлю себя вспомнить лица тех членов экипажа, мимо которых я проходил из каюты первого класса к сходням... Я должен настроиться на тот день, собраться, п о с м о т р е т ь это кино в моей памяти. И описать тех, кто там был тогда>.
Наиболее интересную информацию сразу же докладывали Даллесу - это было в порядке вещей и не вызывало чрезмерной ревности Пентагона, потому что к этому времени Аллен по справедливости считался самым знающим человеком изо всех, кто был занят во время войны делами рейха.
Именно он и натолкнулся на странное несоответствие в радиограммах от Кохлера: большая часть была зашифрована теми цифрами, которые голландец передал Макайру (они были записаны симпатическими чернилами между строк в молитвеннике, напечатанном на голландском языке); эти сообщения, отправленные людьми ФБР, научившимися копировать почерк перевербованного агента, рассказывали о том, какие части готовятся к отправке на континент, о новых соединениях флота США, комплектующихся на Западном побережье, и о том, кто из высших офицеров будет возглавлять те или иные дивизии. Информация была вполне корректной, она не могла вызвать подозрений в абвере. Однако те радиограммы, которые хранились в личном деле Кохлера с грифом <О. В.>, то есть <очень важно>, были зашифрованы совершенно иначе, и та информация, которая была отправлена из Нью-Йорка, представляла высший секрет Соединенных Штатов, поскольку она была посвящена не чему-нибудь, но именно <Манхаттэнскому проекту>, то есть атомной бомбе.
Даллес похолодел, когда получил эти материалы, запер их в свой сейф, попросив сотрудников изъять из общих описей, и затребовал у своего помощника Геверница подробную информацию о том, как обстояло дело у Гитлера с проблемой <оружия возмездия>, но не на основании данных американской агентуры, а из первоисточника, благо почти все архивы рейха попали в его, Даллеса, руки.
Люди Геверница провели довольно скрупулезную работу, выяснили, что проблему атомной бомбы в Германии поначалу курировал Геринг, но вермахт относился к информации о работе над п р о е к т о м в Штатах весьма скептически. Агент А-2232 сообщал еще в сороковом году, что химические заводы в Амарилло, на юге Штатов, начали особо интенсивно производить гелий и что власти страны делают все для организации максимальной секретности, связанной с выпуском именно этой продукции.
Генеральный штаб вермахта ответил Канарису, что эта информация не представляет никакого интереса, совершенно преждевременно делать выводы о том, что между производством этого газа и выработкой тяжелого урана может быть хоть какая-то связь, и что информация агентуры представляет определенный интерес лишь в том смысле, насколько вообще интенсифицируется работа промышленных комплексов США.
Однако Канарис продолжал бомбардировать Кейтеля телефонными звонками, считая, что информация его агентуры представляет исключительный интерес и, как он считает, вышла к ключевому вопросу, имеющему политическое, а не только военнопромышленное значение.
Тем не менее штаб вермахта и в сорок первом году ответил Канарису, что <увеличение выработки гелия не имеет никакого отношения к развитию ядерной техники, а объяснить увеличение выпуска этого газа следует увеличением флота дирижаблей, принадлежащих ВМС США>.
Только в сорок втором году, когда начальник разведуправления люфтваффе генерал Шмит после разговора с Герингом сообщил одному из шефов абвера Карлосу, что, по его мнению, подтвержденному справкой СС штурмбанфюрера Вильгельма Риктера, отвечающего за <гелиевый узел атомного проекта рейха>, работы в области ядерной техники в США не стоят на месте, а по мнению <исследователя Рунге, имеющего допуск к американской научной литературе, продвинулись далеко вперед>. Поэтому было признано необходимым внедрить в США агентуру, целью которой было бы проникновение в тайну ядерных исследований США, если таковые действительно имеют место быть.
Именно тогда - явствовало из документов Канариса и Шелленберга Вальтер Кохлер и был внедрен в США, причем его легенда, которую так преступно-легкомысленно принял Макайр, была сработана в абвере и дала возможность гитлеровскому агенту беспрепятственно заниматься сбором особо секретной информации, тогда как люди ФБР и Макайр, главный любимец Донована, гнали в Гамбург сущую ерунду - в надежде на то, что Берлин вышлет на связь с Кохлером целую армию своих агентов.
Даллес понимал, что, сообщи он в Вашингтон эти п о д р о б н о с т и, на карьере Макайра можно ставить крест; если он и открутился бы от военного суда, то ни о какой работе в правительственных организациях не могло быть и речи. После первой встречи с Макайром, тогда еще, в конце сорок второго, Даллес знал, что этот человек вышел из простой семьи, особым образованием не блещет, имеет крепкие челюсти, завидную напористость и мечтает о хорошей карьере. Получив информацию о том, как он, Макайр, - вольно или невольно - способствовал засылке в Штаты немецкого агента, занимавшегося шпионажем по атомной бомбе, Даллес затребовал от своих друзей в Вашингтоне доверительные данные о том, что же такое на самом деле Макайр, чем он сейчас занимается, кто его поддерживает и что его может ждать в ближайшем будущем.
Ответ он получил весьма интересный: <В настоящее время <М> переведен <Диким Биллом> в государственный департамент, где он занимается подбором, оформлением на службу и контактом с теми кадрами разведчиков, которые переведены из ОСС в дипломатическое ведомство и отправлены на работу в посольства. Можно считать, что в ближайшем будущем <М> получит внеочередное повышение; вполне возможно, что именно он возглавит весь отдел, занимающийся кадровой политикой. Новая администрация будет его активно выдвигать, поскольку он пользуется поддержкой директора ФБР Гувера, и притом отменно зарекомендовал себя на работе в нашем консульстве в Мадриде, когда именно он завербовал наиболее серьезного немецкого агента <К>, игра с которым позволила дезинформировать сначала Канариса, а затем и Шелленберга в период подготовки операции вторжения во Францию>.
...Даллес уже тогда имел в голове свой план: разгон ОСС, расфасовка кадров Донована по отделам государственного департамента, министерства юстиции, Пентагона, штабов ВМС и ВВС - с тем, чтобы в последующем не только создать свою, личную разведку, но и ударить по Доновану под предлогом того, что он привел в ОСС огромное количество красных, работавших не столько на Рузвельта, сколько на Сталина.
Даллес уже тогда понимал, что дипломаты, да и политики, не смогут сделать того, что задумал сделать он: не только в Западной Европе, но и на юге Американского континента, а также и в странах, попавших в зону советского влияния. Не было, считал он, таких людей в Вашингтоне, которые бы обладали отчаянным мужеством для того, чтобы вернуть Америке утраченные позиции: и не только в Чили и Аргентине, но и в Венгрии, Югославии и Чехословакии.
Да, конечно, эта работа не вписывается в нормы общепризнанных статей международного права, но именно поэтому ему и были нужны люди, которые бы выполняли его приказы куда более рьяно, чем предписания своего непосредственного начальства. Будучи высоким профессионалом, Даллес, размышляя о категориях отправных, глобальных, никогда не чурался черновой работы; проблему оформления деловых отношений как со своими, так и с противником, который шел на контакт, полагал делом основополагающим; если ты вынужден постоянно думать о том, в какой мере контрагент верен тебе, не ведет ли двойную игру, не о т д а е т ли тебя другим, серьезная комбинация просто-напросто невозможна, ибо она, по идее, должна быть подобна заговору влюбленных, абсолютное доверие друг другу, никаких сомнений в честности партнера...
Поэтому, прилетев с Геленом в Штаты, Даллес пригласил Макайра на ланч, был предельно любезен, вспоминал рисковый полет молодого коллеги в Женеву; люблю отважных людей; дождался, пока Макайр сам т р о н у л Кохлера, и тут-то нанес свой сокрушительный удар, достав из кармана справку о том, кто такой Кохлер, чем занимался в Штатах на самом деле и какой урон мог бы нанести <Манхаттэнскому проекту>, не будь Гитлер истерическим кретином, а его <палладины> - трусливыми марионетками, боявшимися сказать хоть слово, которое бы шло вразрез с ч у в с т в о в а н и я м и <великого фюрера>.
Макайр побледнел до синевы; Даллес заметил, что собеседник, видимо, бреется чуть ли не от самых век - так щетинист; борода бы закрыла все лицо, не скоблись он столь тщательно (видимо, два раза в день).
- Что будем делать? - спросил Даллес, не назвав его ни <мистером Макайром> - если бы понял, что имеет дело с дурнем, ни <Бобом> - как называл его всего пять минут назад.
Макайр хрустнул пальцами, что было противоестественно всему его физическому и духовному строю: тяжелый, сильный, самовлюбленный, уверенный в будущем, он сломался, пальцы крутил, словно девушка на первом приеме у гинеколога, и смотрел на Даллеса испуганными глазами, ставшими похожими на рачьи - так они были выпучены и круглы, безо всякого выражения, один лишь нервический блеск...
- Я не знаю, Аллен... Это такой ужас... Вы должны помочь мне...
- Как? - поинтересовался Даллес. - Каким образом?
- Я не знаю... Не мне вам подсказывать... Я готов на все, я...
- А на что вы можете быть готовы? На то, чтобы мы забросили вас в Японию и вы принесли сведения, что Шелленберг не переслал японцам вашу информацию? Или успокоили Трумэна, что копия ваших шифровок не попала в Кремль? '
- Моих шифровок?!
- А что, Кохлера я привез в Штаты? Или Геверниц?
- Но я даже не мог себе представить...
- Ладно, Боб, - сказал Даллес, понявший за эти мгновения то, что ему хотелось понять, - пишите на мое имя письмо... Абсолютно честное, со всеми подробностями, не стараясь выгородить себя... Изложите дело так, как вы бы его рассказывали богу. Завтра вечером ваша исповедь должна быть у меня. Я попробую погасить пожар. Я на вас ставил. Боб, и мне очень горько, что вы невольно сработали на руку Гитлеру... А сейчас - выше вашу красивую голову с ранней сединой! Храните улыбку и думайте о том, что у вас есть друзья, это помогает жить.
- Но мне, право, не в чем исповедоваться, Аллен! Не думаете же вы, что за этим стояла какая-то корысть?
- Боб, только не делайте ошибки. Вы на грани того, чтобы сделать непоправимую ошибку: то есть сказать мне половину правды. Я знаю, как делают суперагентов. Я наблюдал за работами, подобными вашей с Кохлером, и смотрел на это сквозь пальцы, потому что с самого начала догадывался о случившемся и страховал моих мальчиков. Я понимаю, как страстно вам хотелось в ы с к о ч и т ь. Боб, я все это прекраснейшим образом понимаю... Но как все случилось? На чем вас обошел Кохлер? Почему вы решили безусловно на него поставить - напишите мне об этом... В конце концов я должен убедиться в мере вашей искренности... Вы же, надеюсь, не предполагаете, что я пойду на укрывательство врага, даже если он мне и симпатичен... Я могу простить ошибку, но не предательство.
- Зачем писать? - тихо спросил Макайр. - Вы и так все поняли... Верно поняли... Это была ставка моей жизни... Неужели вы не верите мне?
- Верю, - ответил Даллес, упершись своими мудрыми добрыми глазами в его расширившиеся зрачки. - Но мне нужна гарантия, Боб. Жизнь приучила меня страховать рискованные предприятия.
Через три дня после того, как <исповедь> была получена, Даллес встретил Макайра в государственном департаменте, встретил <совершенно случайно>, обменялся рукопожатием и, не выпуская изо рта свою прямую английскую трубку, сказал так, что это было слышно только им двоим:
- Все хорошо, Боб, живите спокойно, мои друзья в курсе произошедшего... На днях свидимся, я объясню вам то, что надо будет сделать...
Он объяснил ему, что надо было делать: Макайр стал некоего рода тайным курьером между Гувером, министерством юстиции и Даллесом, причем если формально он должен был координировать акции отдела разведки государственного департамента в плане его кадровой политики с пожеланиями, которые ему высказывались Пентагоном (подбор и расстановка военных атташе), ФБР (изучение личных дел дипломатов и разведчиков) и министерством юстиции (надзор за соблюдением законности), - то отныне он фактически работал на Даллеса, не предпринимая ни одного шага без того, чтобы не проговорить заранее все препозиции со своим спасителем.
Именно Макайр и оказался той фигурой, в которой Даллес так нуждался; замышляя свой удар по ОСС еще летом сорок пятого; как всякий талантливый разведчик он понимал, что черновую работу, связанную с риском разоблачения и публичного скандала, должен вести такой человек, который готов на все и никогда не з а л о ж и т босса.
Возможность разоблачения (люди ОСС - зубасты, за себя драться умеют, особенно те, которые пришли сюда в начале войны из левого лагеря, во всем и всегда ориентировались на Рузвельта) и связанного с этим лишения заработка в государственном департаменте была соответствующим образом подстрахована: брат Макайра, вполне надежный человек, никак, ни во что, понятно, не посвященный, был приглашен на работу в ИТТ и готовился к тому, чтобы занять место директора филиала концерна в Монтевидео; помимо заработной платы ему выделили определенное количество акций, которые он положил в банк на свое имя, хотя был уведомлен о том, что распоряжаться этими средствами должен Роберт - <в целях национальных интересов страны>. Когда Макайр узнал, сколько стоят эти акции, ему стало понятно, что за всю свою деятельность в государственном департаменте, да и в любом другом правительственном учреждении, - даже если предположить, что жить он будет до ста лет и столько же лет сидеть в своем кресле, - он не сможет заработать и третьей части того, что оказалось принадлежащим ему в результате благодетельства Аллена Даллеса и тех сил, которые за ним стояли.
ШТИРЛИЦ - VII (Мадрид, октябрь сорок шестого) __________________________________________________________________________
Штирлиц вылез из такси, вызванного ему Кемпом, поднялся в свой номер, удивившись тому, что старика, сидевшего на этаже, не было на месте; обычно он чутко дремал в кресле, укрыв ноги, раздутые водянкой, тяжелым баскским пледом.
Штирлиц включил свет - тусклый, уныло-пыльный, устало снял мятый пиджак, обернулся и сразу же натолкнулся взглядом на человека, который спал на его узенькой кровати, не сняв ботинок; ботинки были тупорылые, американского фасона, как и на Джонсоне. Человек действительно спал; даже хороший профессионал не мог бы так точно сыграть ровного похрапывания, неловкой позы, да и розовые помятости на лице говорили за то, что необычный гость лежит на его кровати не менее часа, а то и двух; сморило, видимо, бедолагу, пока ждал.
Штирлиц мгновение стоял возле двери, продумывая, как ему следует поступить: то ли разбудить незнакомца, то ли уйти из номера, то ли лечь спать на маленький жесткий диванчик, стоявший в закутке, возле умывальника, - туалета в номере не было, приходилось ходить в самый конец коридора: душевая была на первом этаже, каждое посещение стоило семь песет; вода шла то холодная, то горячая; ничего не попишешь, пансионат с одной звездочкой; раньше в таких жили проститутки, студенты и бедные иностранцы, приехавшие в Мадрид, чтобы изучить язык.
Он выключил свет, аккуратно повесил пиджак на спинку стула и устроился на диванчике, досчитай до ста, сказал он себе, и ты уснешь; ну их всех к черту; ты не понял, чего от тебя хотят, все слишком запутанно, никакой логики; нет, конечно же, логика есть, их логика, непонятная тебе; значит, надо ждать; ничто так не помогает п р е в о з м о ч ь ноющую тягость ожидания, как сон; спи.
И он уснул, словно провалился в темноту.
...На грани пробуждения Штирлиц вдруг увидел громадный луг, совершенно белый из-за того, что весь был усыпан полевыми ромашками, и по этому бело-желтому лугу шли Сашенька и Санька; она совсем еще молодая, он никогда не видел ее иной, а Санька был в немецкой форме без погон, но отчего-то босой, ступни совершенно восковые, с синими прожилками холодных, безжизненных вен; если Сашенька казалась веселой, близкой, живой, то сын из-за этих страшных восковых ног - был весь пепельный, как бы нереальный, и вокруг его головы вился рой красной мошкары.
Он вскинулся с диванчика; было еще темно, значит, спал не больше часа; человек на его кровати сжался в комочек, положил ладонь под щеку, чмокал, словно младенец. Это сладкое чмоканье отчего-то разъярило Штирлица; он достал сигарету, закурил, тяжело затянулся и сказал:
- Слушайте, пора и честь знать, у меня ноги затекли.
Чмоканье прекратилось, человек на кровати затаил дыхание и - Штирлиц почувствовал это - спружинился.
- Вы ведь говорите по-английски, - сказал, наконец, человек, откашлявшись, - я плохо понимаю немецкий.
- Ложитесь на диван, я хочу поспать на своей кровати, - сказал Штирлиц. - Ноги свело.
- Я ждал вас с двенадцати, извините за вторжение... Я менял скат, именно я должен был подобрать вас на дороге, вам ведь говорили мои коллеги про голубой <форд>.
- Говорили... Что ж так долго меняли скат? Я шел минут двадцать по шоссе, все ждал, когда пульнут в спину.
- Я всегда стрелял в лоб, мы ж не гестапо, - человек поднялся с кровати, потянулся так, что Штирлиц услышал, как хрустнули его суставы, включил свет и, улыбнувшись, сел на стул к колченогому маленькому столику. Ранняя седина делала его лицо благородным, глаза были круглые, иссиня-черные, умные, со смешинкой. - Это ведь я должен был накормить вас сказочным обедом. Придется дождаться утра, пойдем сказочно завтракать.
- Вы, наверно, недавно в Испании, - заметил Штирлиц, не поднимаясь с диванчика. - Здесь отсутствует институт сказочных завтраков; в <Ритце> дают кофе и джем с булочкой, скучно; надо ждать десяти утра, когда откроются испанские таверны, только там можно полакомиться осьминогом, колбасками и тортильей...
- А сейчас только семь, - сказал человек, посмотрев на часы. Сдохнешь с голода. Может, пока что обговорим ряд вопросов, представляющих взаимный интерес? Не против?
- Давайте, чего ж не обговорить. Вас как зовут?
- Это неважно. Мало ли как могут звать человека. Шарль. Или Магомет. Иван. Важно, что я пришел к вам с предложением. Я представляю американскую разведку и заинтересован в том, чтобы познакомиться с вами поближе. Я только что получил кое-какие данные из Вашингтона, связанные с вами и вашим прошлым. Присматривался я к вам довольно долго, пришлось поработать в немецких архивах, полнейший хаос; видимо, все-таки много документов погибло, но по фотографиям я пришел к выводу, что доктор Брунн и господин Бользен - одно и то же лицо.
- Слушайте, Магомет, - хмуро усмехнулся Штирлиц, но продолжить не смог, потому что человек вдруг переломился от смеха; смеялся он громко, заливисто, как-то по-детски; такое тоже трудно сыграть, подумал Штирлиц; у него глаза птичьи, а такие бывают у детей; глядя на то, как хохочет незнакомец, Штирлиц тоже улыбнулся, повторив: - Слушайте, Магомет, если вы все про меня знаете, то мне неудобно говорить, ничего не зная про вас. Мне за вчерашний день и сегодняшнюю ночь надоели игры. Хочу ясности.
- Будет ясность. Только сначала ответьте, куда вы исчезли с дороги?
- Сначала я выслушаю вас и в зависимости от этого приму решение: сказать вам правду или утаить ее.
- Нет, мистер Бользен-Брунн, у вас нет альтернативы, и права выбора вы лишены. Решать буду я, а не вы. - Гость достал из кармана конверт, подошел к дивану, протянул Штирлицу. - Поглядите.
Там были отпечатки пальцев, его пальцев; Штирлиц был убежден, что именно эти <пальцы> ему показывал Мюллер, когда привел в подвал гестапо и потребовал ответить на один-единственный вопрос: как эти <пальчики> могли оказаться на чемодане русской радистки; Штирлиц, однако, ошибался; отпечатки пальцев - как это явствовало из надписи на обороте - были копией из дела <Интерпола>, заведенного двадцать третьего марта сорок пятого года в Швеции по делу об <убийстве доктором Бользеном гражданки Германии Дагмар Фрайтаг>.
<Но это же фальшивка, - подумал Штирлиц. - Дагмар присылала мне телеграммы из Швеции>.
Он достал из конверта еще одну фотографию: Дагмар в морге, с номерком на ноге; вспышки магния холодно отражаются в белом кафеле; бесстрастные лица полицейских; рядом с ними два человека в строгих черных костюмах.
- А это кто? - спросил Штирлиц, ткнув в черных пальцем.
- Толстый - германский консул фон Рибау. Второго не знаю... Рибау полагает, что этот человек из резидентуры вашего посольства, то, что немец, не сомневается. Мы его ищем. Найдем, это точно.
- Рибау подтвердил свои слова под присягой?
- По поводу чего?
- По поводу смерти фрау Фрайтаг.
- Посмотрите внимательно все документы, там есть заключение шведов. Мы были уверены, что вы захотите получить этот документ.
- Почему?
- Потому что я собрал на вас кое-какую информацию.
- Где она?
- В нашем досье. Хотите посмотреть?
- Естественно.
- Ладно, кое-что покажем. Ну, я жду ответа.
Штирлиц поднялся с дивана, подошел к умывальнику, ополоснул лицо, чувствуя омерзительный запах хлорки (водопровод ни к черту, трубы старые, а испанцы боятся инфекций,- память о чуме живуча, нет ничего страшнее массового мора или голода, потому что толпа становится неуправляемой), травят микробов, а потом глаза; растер лицо полотенцем, аккуратно повесил его на крючок, вернулся к дивану, сел, забросив ногу на ногу, и сказал:
- Меня подобрал на дороге работник вашего ИТТ мистер Кемп.
- Американец?
- Он представился немцем. Может, натурализовавшийся немец, не знаю. Вам проверить легче, чем мне.
- Мы проверим. Что он от вас хотел?
- Того же, чего и вы. Честности и моей дружбы.
- Я вашей дружбы не. хочу. Я ею брезгую, простите за откровенность. Я очень не люблю нацистов, но мне поручили встретиться с вами, накормить вас обедом и поговорить обо всех ваших прежних знакомых.
- Зачем вы показали мне эти фальшивки? - спросил Штирлиц, кивнув на фотографии и заявление консула; посмотрев, он неловко бросил их на стол, они рассыпались, лежали веером, как новенькие игральные карты.
- Чтоб вы знали, как вас ищут. Я-то бы вас выдал трибуналу, честное слово, но мои шефы считают возможным использовать вас в качестве рассказчика... Они хотят услышать ваши рассказы о былом, понимаете?
- Понимаю.
- Если вы не согласитесь, пенять придется на себя.
- Выдадите трибуналу?
- После нашего разговора, - если он будет носить вербовочный характер - это уже невозможно.
- Что же тогда делать? Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой?
- Что, что?
- Есть такая сказочка про бедного зайца, ее хорошо перевели на немецкий, а я постарался дословно пересказать на вашем языке...
- Дословно - не получится. В дословном переводе отсутствует личное начало, а без личности любое дело обречено на гибель.
- Верно.
- Что вам предлагал Кемп?
- Предлагал работу в ИТТ.
- В качестве кого?
- Переводчика.
- Хм... странно... Кто он такой?
Если у Кемпа воткнута аппаратура прослушивания, подумал Штирлиц, они будут иметь расшифрованный разговор к девяти утра, ребята умеют ценить время. Если же у него дома ч и с т о, тогда мне невыгодно говорить все; две силы - не одна, есть возможность маневра, если только он не продолжает игру, заранее проговоренную с тем же Кемпом.
- Немец. Как я. Вроде бы инженер...
- Давно он здесь?
- Спросите в ИТТ, возможно, он мне все врал.
- В ИТТ мы спросим, конечно же, только вот что странно: работу переводчика на этой фирме должен был предложить вам я, а никакой не Кемп. Где тут у вас телефон? У деда?
- Да.
- Я должен позвонить.
- Не будите своего шефа, еще рано... Рассердится...
- Шеф я. Будить намерен помощника. Портье понимает по-английски?
- А вы его сами спросите.
Человек снова переломился от смеха - он как-то внезапно переламывался, словно натыкался на невидимый шнур; продолжая беззвучно смеяться, вышел из номера, положив на стол еще один конверт.
Штирлиц раскрыл его: там лежал паспорт гражданина Никарагуа на имя Максимо Брунна с видом на жительство в Испании; триста долларов; визитная карточка, на которой было имя Эрла Джекобса, Мадрид, ИТТ, генеральный директор. Ватиканской липы, которую вчера отобрал полицейский на улице, в конверте не было; странно.
<Что им от меня надо? - устало подумал Штирлиц. - Являются ли Кемп, этот хохотун и вчерашний Джонсон звеньями одной цепи? Да, бесспорно. А зачем уловки? Условия игры? Так, считают они, полагается? Надо меня запутать? Но ведь я понимаю, что они меня путают. Верно, я понимаю, только они могут не понимать этого. Они же не знают меня. Они получили какие-то архивы, но разве можно до конца понять человека на основании одних только архивных данных? Нет, конечно. Хорошо, но ведь им мог рассказать про меня Шелленберг. Мог, но англичане никому не отдадут свою информацию, даже самым близким союзникам, да в общем-то и правильно поступят; что знают двое, то знает и свинья. Не пытайся облегчить жизнь, сказал себе Штирлиц, к американцам могли попасть Айсман, Холтофф, Хеттль, эти работали со мной, у них нет против меня улик, но они имеют представление о моей манере думать, говорить и делать; три разных характера, вполне достаточно для того, чтобы набросать мой психологический портрет... Хотя почему только три? А люди, которые работали с Кэт на конспиративной квартире? А Троль, который знал ее и меня? А Шлаг, с которым мы расстались друзьями и который знает, кто я есть на самом деле. А может быть, все же рискнуть? И сказать прямо и открыто: <Хватит, ребята, в конце концов мы союзники, сообщите вашему послу в Москву для передачи Кремлю, что полковник Максим Максимович Исаев жив и ждет возвращения домой>. Нет, это можно было сделать в прошлом году, летом еще, когда я был недвижим, а сейчас, особенно после того, как они затеяли ш т у к у с Фрайтаг, такое невозможно... Соглашайся, со всем соглашайся, но за одну лишь плату: требуй расследования обстоятельств убийства Фрайтаг. Докажи, что это работа Мюллера, чья же еще, ему надо было обезопасить себя на случай моего бегства к нейтралам, ясно, зачем он это сделал. Он мог не верить Фрайтаг, мог бояться, что я сделал ее своей, но главное, что его пугало, - это мой уход из рейха. Он страховался. Они умели страховаться кровью невинных людей, возлагая вину за это на того, кто им нужен. Если этот американец откажется выполнить это условие, тогда надо слать все к черту; здесь, в пансионате, они меня вряд ли станут убирать, слишком шумно; есть час-два на п о с т у п о к. Идти в метро, отрываться от слежки, любым путем оторваться от слежки и бежать к французской границе. Как угодно, только туда. Где подбросит попутная машина, где автобус. Идти проселками, подальше от шоссе. Главное - идти, движение есть то единственное, что может спасти от ощущения безнадежности. Во всяком случае, это выход. Г р я з н ы м даваться нельзя, они тогда могут сунуть меня в любую гадость, не отмоешься. И не успокаивай себя Лойолой, его словами, что цель оправдывает средства... Да, но как ты, именно ты докажешь свою непричастность к убийству Фрайтаг? В архивах не может быть рапорта и с п о л н и т е л я. Такое вряд ли фиксируется. Но в архиве могут быть отчеты шофера Ганса, которого потом убили люди Мюллера, чтобы замазать меня кровью несчастного парня... В архиве должен быть его рапорт о том, что мыс ним отправили Фрайтаг в Швецию и она стояла на борту парома и махала мне рукою, долго, как-то беззащитно, очень нежно; все-таки в людях, осужденных на гибель, заранее прочитывается обреченность... Да, это один путь. Второй путь для доказательства моего алиби - экипаж парома; судно шведское, те, кто работал там полтора года назад, должны по-прежнему плавать из Германии к себе домой. Пусть американцы опросят тех, кто видел, как я ходил по пирсу, там еще стояла моя машина, как я прощался с женщиной, которая плакала, стоя на борту. Я тогда был один на пирсе, шел дождь, машина стояла вдалеке, но с парома ее видели; тогда из рейха практически никто не уезжал в Швецию, границы были перекрыты, весь народ сделался заложником, чтобы фюреру было не так страшно погибать одному... Наверняка меня запомнили. Я назову точную дату. Я заставлю себя вспомнить лица тех членов экипажа, мимо которых я проходил из каюты первого класса к сходням... Я должен настроиться на тот день, собраться, п о с м о т р е т ь это кино в моей памяти. И описать тех, кто там был тогда>.