Семенов Юлиан Семенович. Экспансия - 1

   - А я и не знаю, где она...
   - Покажите документы на машину.
   - Они остались в ящике.
   - Принесите.
   И фигурка у нее прекрасная, подумал Роумэн, вот повезло. а? Я ощущаю постоянную пустоту вокруг себя; после того как облегчишься с французскими гастролершами, которые обслуживают иностранцев в <Ритце>, делается еще более пусто, хоть воем вой. А с этой веснушкой мне вдруг стало спокойно, я почувствовал себя живым человеком, мне захотелось забыть Брунна, нацистов, Харриса и поехать с ней в деревню, посидеть в маленьком кафе, дождаться вечера, когда люди начнут петь свои прекрасные песни, самому запеть вместе с ними, и ее научить тому, как надо помогать себе слышать ритм, выщелкивая его сухими быстрыми пальцами.
   - Вот, - сказала Криста, протянув ему документы. - Я не понимаю по-испански, мы с хозяином гаража объяснялись жестами.
   - Здесь это опасно, - улыбнулся Роумэн и включил двигатель. Особенно с вашей фигурой.
   - Я занималась японской борьбой.
   - Ладно, продолжайте ею заниматься, - сказал Роумэн, разглядывая помятые бумаги, которые фирма по аренде машин вручила Кристине. - Едем к ним, там все урегулируем. Сколько вы им уплатили?
   - За три дня...
   - Я спрашиваю про деньги, а не про дни.
   - Двадцать долларов.
   - Они взяли у вас доллары?
   - Конечно.
   - Это здесь запрещено. Они обязаны брать только песеты.
   - Почему?
   - Чтобы укреплять престиж собственной валюты и пресекать спекуляцию на черном рынке... Вы чем занимаетесь?
   - Пишу дессертацию.
   - О чем?
   - О ерунде. Интегральные зависимости...
   - Что?!
   - Не хочу я об этом говорить! Мне эта математика опротивела, как ромашковые таблетки! Я не желаю помнить о том, чем мне скоро снова придется заниматься.
   - Зачем же тогда писать диссертацию?
   - Затем, что этого хотела мама. И папа тоже, а он был профессором математики. А я им обещала, когда они были живы. А они приучили меня держать слово.
   - Хорошие у вас были папа и мама.
   - Очень. А вы чем занимаетесь?
   - Бизнесом.
   - Вы не англичанин.
   - Нет.
   - Американец, да?
   - Он. Никогда раньше не были в Мадриде?
   - Никогда.
   - Нравится город?
   - Так ведь я с аэродрома - в бюро аренды, оттуда - вам в бампер и после этого в вашу машину. Я здесь всего два часа.
   - Устроили себе отпуск?
   - Да. Мои друг сказал, что в октябре здесь самые интересные корриды. И билеты не очень дороги.
   - Слушайте больше ваших друзей... Билеты всегда стоят одинаково, здесь нет туристов, закрытая страна, цены регулируются властью... Кто только болтает такую чушь?!
   - Вы рассердились?
   - Ничего я не рассердился, просто не люблю, когда люди болтают чепуху.
   - Вы ревнивый?
   - А вы наблюдательная.
   - Математик, - усмехнулась Криста, - ничего не попишешь, мне без этого нельзя... Как в шахматах... Знаете, как называют шахматы?
   - Как?
   - Еврейский бокс.
   Роумэн снова сломался, даже стукнулся лбом об руль; отсмеявшись, сказал:
   - После того как мы все отрегулируем с вашей машиной, я отвезу вас к себе. У меня большая квартира, можете жить у меня.
   - Сначала позвоните жене, она может быть против.
   - Ладно. Позвоним от меня, она в Нью-Йорке, я спрошу, не будет ли она против, если у меня поживет пару недель очень красивая девушка, вся в веснушках, с длинными голубыми глазами, но при этом черная, как воронье крыло.
   - Я крашеная, - сказала Криста. - Вообще-то я совершенно белая. Вы видели хоть одну черную норвежку?
   - Где вы так выучили английский?
   - Родители отдали меня в английскую школу... Они были англофилами... У нас часть людей любит немцев, но большинство симпатизируют англичанам.
   Они приехали в бюро проката, Роумэн зашел к шефу, который дремал за стеклянной дверью, расфранченный, в оранжевом пиджаке, невероятном галстуке, с двумя фальшивыми камнями на толстых пальцах, поросших острыми щетинистыми волосками.
   - Хефе, - сказал Роумэн, - ваша клиентка чуть было не погибла в катастрофе. Вы всучили ей автомобиль без тормозов.
   - Кабальеро, - ответил шеф, - все мои автомобили проходят самое тщательное обслуживание. За машинами следят лучшие иностранные специалисты. Я не доверяю мои машины испанцам, вы же знаете наш народ, тяп-ляп, никакой гарантии, все наспех, бездумно. Я дал сеньорите прекрасный <шевролете>, на нем можно проехать всю Европу.
   - Хефе, дрянь этот ваш <шевролете>, - в тон хозяину ответил Роумэн, ох уж эти испанцы, они вроде немцев, не говорят <пежо>, а <пегеоут>, не <рено>, а <ренаулт> и обязательно <шевролете>, а не <шевроле>, тяга к абсолютному порядку, а существует ли он на земле? Мир взлохмачен, безалаберен, может, в этом-то и сокрыта его высшая прелесть. - Давайте уговоримся о следующем: сеньорита не обращается в страховое общество, у нее много ушибов, она может нанести вам серьезный ущерб, <шевролете> стоит возле Сибелес, пусть ваши люди приволокут его сюда и тщательно отремонтируют, а вы предоставите сеньорите малолитражку, если она ей потребуется. Договорились?
   - Кабальеро, это невозможно. Мы должны поехать на место происшествия и вызвать полицию...
   - Которая выпишет вам штраф.
   - Мы с ними сможем договориться по-хорошему.
   - <Мы>? Я не намерен с ними договариваться ни по-хорошему, ни по-плохому. - Роумэн достал из портмоне десять долларов, положил на стол хозяина и вышел; Криста включила приемник, нашла музыку, передавали песни Астурии.
   - Все в порядке, - сказал он, - мы свободны. Знаете, о чем они поют?
   - О любви, - усмехнулась девушка, - о чем же еще.
   - Музыка - это любовь, ее высшая стратегия, а я спрашиваю о тактике, то есть о словах.
   - Наверное, про цветы что-нибудь...
   - Нет, <блюмен> - это немцы, у них все песни про цветы. Испанцы воспевают действие, движение и слово: <о, как горят твои глаза, когда ты говоришь мне про свое сердце, замирающее от сладостного предчувствия>...
   - Вы странно говорите... И ведете себя не по-американски...
   - А как я должен вести себя по-американски?
   - Напористо.
   - Вам об этом говорил друг, который знает цены на здешнюю корриду?
   - Да.
   - Пошлите его к черту. Американцы хорошие люди, не верьте болтовне. Просто нам завидуют, от этого и не любят. Пусть бы все научились так работать, как мы, тогда б и жили хорошо... Мы, может, только слишком пыжимся, чтобы все жили так же, как мы. Пусть и нам не мешают... Плохо о нас говорят только одни завистники... Правда... Вы голодны?
   - Очень.
   - Город будем смотреть потом?
   - Как скажете.
   - А что это вы стали такой покорной?
   - Почувствовала вашу силу. Мы ж как зверушки - сразу чувствуем силу.
   - Уважаете силу?
   - Как сказать. Если это просто сила, мышц много, тогда неинтересно... Я же занимаюсь японской борьбой... А если сила совмещается с умом, тогда женщина поддается... Только сильные люди могут быть добрыми. Сильный врач, сильный математик, сильный литератор - они добрые... А те, кто знает о себе правду, кто понимает, что он слабый и неудачливый - хоть и в эполетах, и восславлен - все равно злой...
   - Бросайте математику, Криста, - посоветовал Роумэн. - Ваше место в философии... Что больше любите? Мясо или рыбу?
   - Больше всего я люблю готовить. Ненавижу рестораны. Если ты не понравилась официанту, он может плюнуть в жареную картошку, ведь никто не видит...
   Роумэн снова сломался, постучал лбом о руль, вырулил от Сибелес на Пассеа-дель-Прадо, свернул направо, остановился возле крытого рынка; когда Криста начала закрывать окна, повторил, что здесь не воруют, испанцы народ удивительной честности, взял ее за руку (она была теплая и мягкая, сердце у него остановилось от нежности) и повел девушку в мясной павильон.
   - Продаю, - сказал он, кивнул на ряды, полные продуктов. - Выбирайте что душе угодно.
   - Не разорю?
   - Ну и что? Сколотим банду, начнем грабить на дорогах.
   - Тут зайцы есть?
   - Тут есть все. При том условии, что у вас есть деньги.
   - Я умею готовить зайца. С чесноком, луком и помидорами.
   - Мама научила?
   Криста покачала головой:
   - Тот друг, которого вы сразу невзлюбили.
   - В таком случае зайца мы покупать не будем. Что вы еще умеете готовить?
   - Могу сделать тушеную телятину.
   - Кто учил?
   - Вы хотите, чтобы я ответила <мама>?
   - Да.
   - Бабушка.
   - Годится. Покупаем телятину. Умеете выбирать? Или помочь?
   - Что надо ответить?
   - В данном случае можете отвечать, что хотите.
   - Мой друг любит, когда я это делаю сама.
   - Знаете что, давайте-ка говорите, где вы хотели остановиться, я вас отвезу в отель.
   - Я и сама дойду.
   - Чемодан у вас больно тяжелый.
   - Ничего, я приучилась таскать чемоданы во время войны.
   - Вы зачем так играете со мной, а?
   - Потому что вы позволили почувствовать ваш ко мне интерес. Если б вы были равнодушны, я бы из кожи лезла, чтобы вам понравиться.
   - Женщина любит, когда с нею грубы?
   - Нет. Этого никто не любит... Я, конечно, не знаю, может, каким психопаткам это нравится... Но игру любит каждая женщина. Вы, мужчины, отобрали у женщин право на интригу, вы не пускаете нас в дипломатию, не разрешаете руководить шпионским подпольем, не любите, когда мы делаемся профессорами, вы очень властолюбивы по своему крою, и нам остается выявлять свои человеческие качества только в одном: в игре с вами... За вас же, не думайте...
   - Вот хорошая телятина, - сказал Роумэн.
   - Я на нее нацелилась. Квандо? - спросила она продавца.
   Тот недоумевающе посмотрел на Роумэна, испанцы не понимают, когда на их языке говорят плохо, это же так просто, говорить по-испански.
   - Сеньорита спрашивает, сколько стоит? - помог Роумэн. - Взвесьте два хороших куска. Если у вас остались почки и печень, мы тоже заберем.
   - Сколько стоит? - повторила Криста. - Очень дорого?
   - Нет, терпимо, - он протянул ей деньги. - Купите-ка сумку, они здесь удобны, продают в крайнем ряду.
   - Зачем? - девушка пожала плечами. - Я сбегаю в машину, у меня всегда есть с собою сумка, это еще со времен оккупации... Дайте ключ.
   - Так я же не запер дверь.
   - Да, верно, забыла. Я сейчас, - и она побежала к выходу, и Роумэн заметил, как все продавцы, стоявшие за прилавками, проводили ее томными глазами.
   А все-таки мы петухи, подумал Роумэн, настоящие петухи, те тоже очень любят п а с т и своих куриц и так же горделиво обсматривают соперников, и так же чванливо вышагивают по двору, не хватает мне шпор, честное слово, да еще золотистого гребешка. Самые глупые существа на земле - петухи... Вечером я поведу ее в <Лас Брухас>, там поют лучшие фламенко, пусть таращат на нее глаза; это, оказывается, дьявольски приятно... Как это плохо - отвыкать от общества женщин, которым не надо платить, думаешь, как бы это сделать потактичнее, ищешь карман, а у нее нет карманов, в сумку конверт совать неприлично, мало ли что у нее там лежит, противозачаточные таблетки, фотография любимого или аспирин... Черт, неужели я встретил ту, о которой мечтал? Это ж всегда неожиданно, как снег на голову; когда планируешь что-то, обязательно все получается шиворот-навыворот... Но очень плохо то, что я испытываю к ней какую-то хрупкую нежность, я не могу представить ее рядом, близко, моей... Разочарования разбивают человека надвое, - живет мечтою, которая отрешенна, и грубым удовлетворением потребности; переспал с кем, ощутил в себе еще большую пустоту и снова весь во власти мечты, все более и более понимая, что она, как всякая настоящая мечта, неосуществима.
   Криста (<мне удобнее называть ее <Крис>, - подумал Пол) прибежала с маленькой, но очень вместительной сумочкой; они сложили в нее хамон, овощи, деревенский сыр и желтый скрутень масла из Кастилии - там его присаливают и в коровье молоко добавляют чуть козьего и кобыльего, чудо что за масло (<наверняка ей понравится>).
   Продавцы снова проводили Кристу глазами; не удержались от прищелкиваний языками; мавританское, - это в них неистребимо, да и нужно ли истреблять?!
   - А вино? - спросила она. - Почему вы не купили вина?
   - Потому что у меня дома стоят три бочонка с прекрасным вином, ответил Пол. - Есть виски, джин, немецкие <рислинги> довоенного разлива, коньяк из Марселя - что душе угодно.
   - Ух, какая я голодная, - сказала девушка, - наши покупки чертовски вкусно пахнут. Я могу не есть весь день, но как только чувствую запах еды, во мне просыпается Гаргантюа.
   - Хамон никогда не пробовали?
   - Нет. А что это?
   - Это необъяснимо. Деревенский сыр любите?
   - Ох, не томите, пожалуйста. Пол, давайте скорее поедем, а?..
   Он привез ее к себе, на Серано; в его огромной квартире было хирургически чисто; сеньора Мария убирала у него три раза в неделю; как и все испанки, была невероятно чистоплотна; то, что Лайза делала за час, она совершала как священнодействие почти весь день: пыль протирала трижды, пылесосом не пользовалась - слишком сложный агрегат; ползала на коленях под кроватью - нет ничего надежнее влажной тряпки; обязательно мыла абсолютно чистые окна и яростно колотила одеяла и пледы, выбросив их на подоконники, хотя Роумэн никогда не укрывался ничем, кроме простыни.
   - У вас здесь, как в храме, - сказала Криста. - Кто следит за чистотой в вашем доме?
   - Подруга, - ответил он, поставив чемодан девушки в прихожей на маленький столик возле зеркала, набрал номер Харриса и сказал, что встреча переносится на завтра, возникло срочное дело, пожалуйста, простите. Боб.
   - А как относится к вашей служанке жена? - спросила Кристина.
   - Они терпят друг друга.
   - Вы говорите неправду. И если вы хотите, чтобы я у вас осталась, отнесите мой чемодан в ту комнату, где я буду спать.
   - Выбирайте сами, - сказал он, - я ж не знаю, какая комната вам понравится.
   Он показал ей большой холл с низким диваном возле стеклянной двери на громадный балкон, где был маленький бассейн и солярий, свой кабинет, столовую и спальню.
   - Где нравится?
   - Можно в холле?
   - Конечно.
   - Идеально бы, конечно, устроиться на вашем прекрасном балконе. Сказочная квартира... Вы, наверное, очень богатый, да?
   - Еще какой... Что касается балкона, то не надо дразнить испанцев, они в ночи зорки, как кошки.
   - Слишком что-то вы их любите.
   - Они того заслуживают.
   - А как зовут вашу подругу, которая здесь убирает?
   - Мария.
   - Сколько ей лет?
   - Двадцать пять, - ответил он и позвонил в ИТТ.
   - Сеньор Брунн в архиве, там нет аппарата, можем пригласить сюда, но придется подождать.
   - Нет, спасибо, - ответил Роумэн. - Передайте, что звонил Пол, я свяжусь с ним вечером.
   Кристина еще раз оглядела его квартиру, понюхала, чем пахнет на кухне, и спросила:
   - Мария - хорошенькая?
   - Да.
   - Зачем же вы привезли меня сюда?
   - Жаль стало...
   - Знаете, вызовите-ка такси.
   - Сейчас. Только сначала сделайте мне мясо.
   - Что-то мне расхотелось делать вам мясо.
   - Вы что, ревнуете?
   Криста посмотрела на него с усмешкой.
   - Как это вы делаете? - она повторила его жест, согнувшись пополам. Так? Это значит вам смешно, да? Ну вот и мне так же смешно. Погодите, а не берете ли вы реванш за моего друга?
   Он положил ей руки на плечи, притянул к себе, поцеловал в лоб и ответил:
   - А ты как думаешь?
   Она обняла его за шею, заглянула в глаза и тихо сказала:
   - Пожалуй, на балконе мне будет очень холодно.
   - И я так думаю.
   ...В <Лас Брухас> они приехали в двенадцать; Криста дважды повторила:
   - Уверяю тебя, там уже все кончилось...
   - Кто живет в Мадриде полтора года? Ты или я?
   - Я бы лучше подольше с тобой побыла. Мне никуда не хочется ехать.
   - А я хочу тобой похвастаться.
   - Это приятно?
   - Очень.
   - Но я ведь уродина.
   - Не кокетничай.
   - Я говорю правду. Я-то про себя все знаю... Просто тебе одному скучно, вот ты и придумал меня... Я знаю, у меня так бывало.
   - Как у тебя бывало? Так, как со мной?
   - Тебе надо врать?
   - Ты же математик... Калькулируй.
   - Тебе надо врать. Тебе надо говорить, что мне так хорошо никогда не было... Вообще-то, если говорить о том, как мы познакомились, и про рынок, и как ты меня сюда привез - не было...
   - А потом?
   - Это не так для меня важно... Это для вас очень важно, потому что вы все рыцари, турниры любите, кто кого победит... Не сердись... Я как-то ничего еще не поняла. Просто мне очень надежно рядом с тобою. Если тебе этого достаточно, я готова на какое-то время заменить Марию и помыть за нее стекла.
   - Сколько времени ты намерена мыть здесь стекла?
   - Неделю. Потом поеду в Севилью, нельзя же не съездить в Севилью, если была в Испании, потом вернусь на пару дней, а после улечу к себе.
   - Мне очень больно, когда ты так говоришь.
   - Не обманывай себя.
   - Я так часто обманываю других, что себе обычно говорю правду.
   - Ты же это не себе говорил, а мне... В эти самые <Брухас> надо одеваться в вечернее платье?
   - Не обязательно.
   - А у меня его вообще-то нет.
   - Что хочешь, то и надевай.
   - У меня с собою только три платья. Показать? Скажешь, в каком я должна пойти.
   - Я ничего в этом не понимаю. В чем тебе удобно, в том и пойдем.
   - Что-то мне захотелось выпить еще один глоток джина.
   - Налить соды?
   - Каплю.
   Он капнул ей ровно одну каплю, улыбнулся:
   - Еще? Я привык выполнять указания. Я аккуратист.
   - Еще сорок девять капель, пожалуйста.
   - Я ведь буду капать. Может, плеснуть?
   - Ну уж ладно, плесни.
   Он протянул ей высокий стакан, она выпила, зажмурившись, причмокнула языком и вздохнула:
   - Очень вкусно. Спасибо. Сейчас я буду готова.
   Через полчаса они приехали в маленький кабачок, где выступали самые лучшие фламенко Испании; в тот вечер пела Карменсита и ее новый приятель, Хосе; женщине было за сорок, в последние годы она чуть располнела, но никто в Мадриде не умел так отбивать чечетку, как она, никто не мог так р а б о т а т ь плечами, обмахиваться веером и играть с черно-красной шалью; когда пот посеребрил ее лицо, на смену вышел Хосе; танцевал сосредоточенно, истово, до тех пор, пока его рубаха тончайшего шелка не сделалась темной от пота; в зале громко и разноголосо закричали <оле!>, и это показалось Кристе странным, потому что мужчины были в строгих костюмах, настоящие гранды, а женщины в вечерних нарядах, только она была в легоньком платьице, которое делало ее похожей на девушку из университета; третий курс, не старше.
   - Нравится? - тихо спросил Пол, склонившись к ней; привычного для женщин запаха духов не было, кожа пахла естеством, совершенно особый запах чистоты и свежести.
   - Очень, - так же шепотом ответила Криста, - только они не поют и не танцуют, а работают.
   - Это плохо?
   - Странно.
   - Здесь не любят работать, - улыбнулся Пол, - жарко, да и земля благодатная, брось косточку - персик вырастет. Зато здесь очень любят, когда показывают труд в песне и танце.
   - Как у негров.
   - Откуда ты знаешь?
   - Я не знаю. Просто мне так кажется. Я видела ваш джаз... Там были негры... Они тоже работали, очень потели, бедненькие...
   - Не будь такой суровой... Неужели тебе нравится, когда танцор холоден?
   - Не знаю. Вообще-то танец должен быть отделен от тела... Ведь тело лишь способ выразить замысел балетмейстера...
   - Слушай, я всегда боялся красивых и умных женщин... Ты слишком умная.
   - А почему ты их боялся?
   - Влюблялся.
   - Чего же бояться? Это приятно - влюбленность.
   - Ты молодая. Ты себе можешь это позволить. А у меня каждая влюбленность - последняя.
   - Сколько тебе?
   - В этом году будет сорок.
   - Это не возраст для мужчины.
   - А что для мужчины возраст?
   - Ну, я не знаю... Лет шестьдесят...
   - Значит, ты даешь мне двадцать лет форы?
   - Тебе? Больше.
   - Почему?
   - Ты недолюбил...
   Пол приблизил ее к себе, поцеловал в висок и в это время ощутил у себя на плече чью-то руку. Он обернулся: над ним навис огромный, крепко пьяный Франц Ауссем из швейцарского посольства:
   - Советник, - сказал он, - почему вы не были у нас на приеме? И отчего не знакомите меня с самой красивой женщиной <Лас Брухас>?
   - Самую красивую женщину зовут Кристина. Это Ауссем, секретарь швейцарского посольства, Криста.
   Ауссем поцеловал ее руку:
   - Могу я к вам сесть?
   - Нет, - Роумэн покачал головой. - Не надо, Франц.
   - Я не стану вам мешать. Мне просто приятно побыть возле такой прекрасной дамы.
   - Мне еще больше, - сказал Роумэн. - И потом мы обсуждаем важное дело: когда и где состоится наша свадьба. Да, Криста?
   - Садитесь, мистер Ауссем, - сказала Криста. - Пол относится к тому типу мужчин, которые умирают холостяками.
   - Нет, - повторил Пол, - не надо к нам садиться, Франц. Я решил умереть женатым. Очень хочу, чтобы на моей могиле плакала прекрасная женщина. Правда. Не сердитесь, Франц, ладно?
   ШТИРЛИЦ - ХIII (октябрь сорок шестого) __________________________________________________________________________
   Кемп принял Штирлица ровно в десять, Штирлиц не успел даже побриться, приехал в ИТТ прямо с вокзала; Кемп поинтересовался, как чувствует себя доктор Брунн на новой квартире, заговорщически подмигнул, спросив, не слишком ли бурными были дни отдыха, больно уж явственны синяки под глазами, угостил стаканом холодного оранжада и пригласил подняться в справочно-архивный отдел корпорации.
   Там три комнаты соединялись между собою белыми, с серебряными разводами старинными дверями. Кемп кивнул на стол возле окна и сказал:
   - Это ваше место.
   - Прекрасно, - ответил Штирлиц. - Только я не умею работать на малых пространствах.
   - То есть? - не понял Кемп.
   Штирлиц подошел ко второму столу, легко подвинул его к своему, организовав некое подобие русской буквы <г>, и, обернувшись к Кемпу, сказал:
   - Так можно?
   - Вполне.
   - Ну и хорошо. Что делать?
   - Работать. - Кемп улыбнулся своей обычной, широкой и располагающей, улыбкой. - Показывать класс. Вон там, - он кивнул на дверь, - сидит наш цербер, сеньор Анхел. Пойдемте, я вас познакомлю.
   Они вошли во вторую комнату; она была еще больше первой, сплошь заставлена шкафами со справочниками, подшивками газет, финансовыми отчетами корпорации, испанских министерств и подборкой журналов. В углу, за маленьким столиком орехового дерева, очень ажурным, на тоненьком, с жеребячьими ножками, стуле сидел хрупкий, похожий на девушку человек, лет пятидесяти, в фиолетовом бархатном пиджаке, вместо галстука странное жабо очень тонкого шелка; брюки кремовые, носочки белые, а туфли с золоченными пряжками.
   Он легко поднялся навстречу Штирлицу, показалось, что взлетает, так худ, пожал руку экзальтированно, предложил кофе и сигару, похлопал Кемпа по плечу так, как положено в Испании, и сказал на прекрасном немецком:
   - Дорогой Брунн, я счастлив, что вы станете работать вместе со мной. Будет с кем отвести душу. Я чахну в этом стеклянном бункере. Чтобы мы могли спокойно пить кофе, я сначала познакомлю вас с правилами работы в этом заведении. Собственно, особых правил нет, вы заявляете, какой материал взяли, тему, над которой работаете, декларируете, по чьему заданию проводите анализ, и указываете время, которое вам отпущено на исследование той или иной ситуации. Я фиксирую это в моем дневнике, и мы начинаем пить кофе. Все ясно?
   - Предельно, - ответил Штирлиц.
   - Ну и прекрасно. Да, еще одна формальность. Вам придется расписаться в обязательстве не выносить документацию из отдела. Поймите меня правильно: в Испании запрещено распространение литературы, в которой подвергается критике внутренняя политика каудильо, а наши хозяева весьма несдержанны в печатном слове, поэтому, как вам известно, далеко не все издания, выходящие в Штатах, продаются здесь, на пенинсуле'. Надеюсь, вы поймете меня верно, я гражданин этой страны и вынужден делать все, чтобы помешать осложнениям в отношениях между корпорацией и Пуэрта-дель-Соль.
   _______________
   ' П е н и н с у л а - полуостров (исп.).
   - Чтобы воспрепятствовать осложнениям в отношениях, - заметил Штирлиц, - надо дать умным людям на Пуэрта-дель-Соль хорошую взятку. Это лучший способ завязать добрые отношения.
   Анхел как-то сник, растерянно посмотрел на Кемпа; тот вальяжно посмеялся:
   - Привыкайте к шуткам доктора Брунна, дорогой Анхел, ничего не попишешь, каждый человек отмечен странностями. Он так свободно говорит о взятке именно потому, что никогда и никому ее не давал. Если б давал, как это приходилось делать мне, помалкивал бы. Верно, Брунн?
   - А чем вы платили? - спросил Штирлиц.
   - Живописью. Здесь в ходу живопись. Как-никак родина Веласкеса, Мурильо, Эль Греко и Гойи...
   - Не забывайте Сурбарана, - заметил Штирлиц. - Он - эпоха, не понятая еще до конца эпоха.
   - Непонятых эпох не бывает, - возразил Анхел, несколько успокоившийся после слов Кемпа.
   - Бывают, - сказал Штирлиц. - Я, например, не могу себе объяснить инквизицию вообще, а испанскую - связанную с изгнанием арабов и евреев из Испании - в частности. Бить тех, кого надо было использовать на свою пользу? Это противно духу истории.
   - Кабальерос, - сказал Кемп, - у вас есть время на разговор, я вам завидую, а у меня через полчаса встреча с партнерами. Живописью от них не отделаешься, надо показывать зубы. Доктор, - он обернулся к Брунну, - было бы славно, составь вы некий реестр проблем, которые бы могли заинтересовать наш отдел конъюнктуры. Конкретно, какие фирмы в мире ждут нашего предложения о кооперации, а какие полны желания поточить зубы о наши белые кости.
   - Это все? - спросил Штирлиц, подумав, отчего Кемп дает ему совершенно другое задание, совершенно не связанное с тем, о котором говорил Эрл Джекобс. - Больше ничего?
   - Это очень много, доктор.
   - Но это все? - повторил Штирлиц.
   - Пока - да, - ответил Кемп.