Страница:
Мюллер четко расписал график работы: прежде всего поиск в архивах наиболее секретных документов о связях НСДАП и хозяйственного управления СС, которое отвечало за концентрационные лагеря рейха, с теми аристократами и магнатами Германии, которые наиболее широко использовали каторжный труд заключенных.
Затем - сбор компрометирующих данных на тех политиков, которые тайно поддерживали Гитлера в его борьбе против Веймарской республики, а сейчас по еле заметным признакам, но, однако, вполне симптоматичным - выходят на ту орбиту, путь из которой один - к руководству в воссоздаваемом государственном аппарате Германии.
Третий этап работы был наиболее приятным для Мюллера: подбор картотек на соратников; оказание помощи таким проверенным борцам, как Эйхман, Рауф, Скорцени, Штангль, Менгеле, Бест, - да разве всех упомнишь? Из тех, кто уцелел (неважно, кто сейчас скрывается в подполье или содержится в лагере союзников, это уже техника), можно составить легион блестящих борцов за национальное возрождение.
Судьбы штандартенфюрера СС профессора доктора Танка, тайно возглавившего производство военной авиации для Перона, и вождя хорватских усташей Анте Павелича, который сумел вывезти сюда, в Аргентину, золото и бриллианты, вполне благополучны, они весьма крепко связаны с окружением Перона и поныне. Полковник люфтваффе профессор Губертус Струхгольд, директор берлинского института авиационной медицины (оперировал заключенных в Дахау в интересах научного эксперимента, успехи были вполне обнадеживающими; Геринг как-то сказал рейхсфюреру СС, что Струхгольд стоит на грани мировых открытий), ныне приглашен в США, в медицинский центр ВВС <Рандольф>, штат Техас. Оберштурмбанфюрер СС профессор доктор Вернер фон Браун, создатель ФАУ, также трудится в Штатах. Судьба этих людей, их прежние связи, резолюции на документах, расписки в получении денег на эксперименты, тексты докладов, произнесенных по случаю дня рождения <великого фюрера германской нации, лучшего друга германской науки, пророка новой цивилизации>, - все это, да и многое другое интересовало Мюллера, что называется, в рабочем порядке - с в о и. Вопрос состоит в том, как помочь им в расширении <арийских плацдармов>, подключить их к борьбе за освобождение тех, кто еще томится в лагерях янки, как заставить их в л и я т ь на тех, кто р е ш а е т, чтобы те поступали в интересах дела, но не сухой, абстрактной буквы.
Сложнее было с иностранной агентурой - Мюллер только сейчас понял, сколь специфична эта работа. <Бедный Шелленберг, - подумал он как-то, - мы бы сейчас могли работать, как настоящие друзья, теперь бы мы были равны, и над нами не было бы этих чудовищ Гиммлера и Кальтенбруннера, простор для дружеской работы товарищей по духу>. (О Бормане старался не думать; более всего страшился, что тот однажды появится в его доме; видение это - порой навязчиво близкое, фотографическое - гнал, отправлялся в горы, на охоту, заставляя себя делать тяжелые переходы, мерзнуть в палатке, только б устать, свалиться, уснуть, тогда о т п у с к а л о.)
Он имел в своей картотеке довольно много политиков, которые - в своей честолюбивой, а потому корыстной борьбе за президентские и министерские кресла, особенно здесь, на латиноамериканском континенте, - давно и прочно продали душу дьяволу.
(Впервые употребив эту фразу - естественно, в мыслях, а не прилюдно, - Мюллер споткнулся, спросив себя: <Что же, выходит, я представляю интересы дьявола?> Посмеялся своим колышащимся, мелким смехом, вызвав недоумение Шольца, - помощника доставили сюда в декабре сорок пятого, после тщательной проверки: более всего боялись, не сидел ли у союзников, прежде всего, понятно, русских, - те переломят в два счета, заставят работать на себя, как миленького.)
Мюллера не очень-то интересовали политики такого рода: слишком на п л а в у, связи с ними рискованны, нет ничего более бесполезного в и г р е, чем единожды сыгранная карта; воистину, дорого яичко к христову дню.
Хваткий ум Мюллера подсказал путь значительно более разумный: поискать о п о р у среди тех, кто еще не состоялся, но а л ч е т этого, не з а с в е ч е н связями с рейхсляйтером Боле, вполне лоялен по отношению к существующим правительствам и не принадлежит ни к какой партии, тем более радикального толка.
Поначалу он отсек кандидатов, которых ему представил Шольц; так и должно быть, потому что, дав задание, Мюллер инстинктивно, не отдавая, видимо, отчета себе самому, запутал задачу, чтобы тот ни в коем случае не понял конечной задумки группенфюрера. (Потом уж посмеялся, передразнив самого себя: <Как можно не верить друг другу?! Это падение нравов, недостойное национал-социалистов!>) Затем углубился в изучение архивов партайляйтера Боле, причем не главных, а тех, что сваливались в кучу в подвалах на Вильгельмштрассе, как малоперспективные: Гитлер требовал, чтобы в рапортах, представлявшихся на его имя, фигурировали фамилии лишь тех политиков, которые <имеют вес и могут сказать решающее слово>. Таким образом, чиновники рейха были вынуждены жить сегодняшним днем, никак не заботясь о будущем, ибо перспектива, допускавшая поражение, называлась <изменой>, а тот, кто находил мужество говорить о такого рода возможности, привлекался к партийному суду, если не трибуналу СС - того хуже.
Именно здесь он натолкнулся на фамилию капитана Стресснера, потом после долгих поисков - получил данные о нем из архива Шелленберга; Вальтер занимался этим военным в сорок третьем году, накануне антиправительственного выступления генерала Фарелла и полковника Перона в Аргентине. Как ни странно, вполне перспективный командир был отведен Гиммлером, несмотря на протесты Шелленберга, - тот умел защищать тех, в будущее кого он верил.
Проклиная таинственную пересекаемость архивных документов, их подчас взаимоисключающую категоричность, молчаливую сокровенную значимость, Мюллер поднял данные абвера, - те работали по Латинской Америке очень тонко, материалов своих старались не отдавать ни НСДАП, ни, тем более, РСХА. При Канарисе это удавалось, а после ареста адмирала на все его документы наложил руку Вальтер. (<Пострел везде успел>, - с неожиданной для него самого ласковостью подумал Мюллер о своем сопернике, томящемся у британцев. Он чувствовал, как ему недоставало Шелленберга; куда как сподручнее работать, опровергая мнение самого ближнего, труднее всего раскручивать дело в вакууме. <Если бы он был рядом, мы бы в пять раз быстрее решили то, что нам предстоит. Надо сделать все, чтобы как можно скорее его вызволить, получить у него всю ту информацию, что он хранит в голове, - это надежнее любого сейфа, - а уж потом нейтрализовать>.)
Как раз здесь, в материалах абвера, Мюллер и натолкнулся на один документ, который поначалу промахнул, не задерживаясь толком на машинописных строчках. Лишь при повторном чтении он подчеркнул фразу: <В конце двадцатых годов молодой Альфредо Стресснер был прикомандирован парагвайским генеральным штабом к военному советнику капитану Рэму, когда тот, по приглашению боливийского правительства, руководил созданием регулярной армии. Стресснер был рекомендован герою первой мировой войны Эрнсту Рэму преподавателем высшей военной школы в Рио-де-Жанейро Куртом Штранебахом; в 1936 году Штранебах подал заявление о приеме в члены НСДАП, но принят не был>.
Это удивило Мюллера. Семь дней он копался в архивах, посадил за эту же работу Шольца и, наконец, обнаружил то, что искал: на заявлении Штранебаха стояла резолюция рейхсляйтера Боле: <В приеме отказать, соблюдая высшую форму корректности. Разъяснить, что сейчас - по указанию фюрера - прием в НСДАП временно ограничен; к обсуждению его ходатайства вернемся через год. Однако, если он обратится через год, в приеме так же под благовидным предлогом - отказать, ибо Штранебах скомпрометирован дружескими связями с врагом нации Эрнстом Рэмом, когда тот работал в Латинской Америке>.
Вернувшись к изучению документов, собранных на Стресснера, группенфюрер понял, отчего Боле не порекомендовал генералу Эстигаррибиа, совершившему (по рецептам, разработанным в Берлине) военный переворот, капитана Стресснера, несмотря на то, что этот офицер был связан с нацистами еще с двадцать девятого года, когда учился у Рэма. Военному диктатору были рекомендованы Хосе Агуэро и Винсенте Лопес Падилья, которые был? значительно менее подготовлены, чем Стресснер, но именно этого жесткого, немногословного офицера, внука немца и сына индианки из племени гуарани, упомянуть з а б ы л и.
Его не рекомендовали и генералу Мориниго, ставшему президентом в сороковом году, а именно тогда потребность в Стресснере была очевидной, поскольку Мориниго утверждал новую конституцию, которая предоставляла ему, президенту, авторитарную власть и позволяла по собственному усмотрению распускать политические партии, именно его <новому революционному националистическому Парагваю> были нужны люди типа Стресснера, но по рекомендации из Берлина - впрочем, не категорической, а высказанной вскользь, в сослагательной форме - капитана не советовали выдвигать на руководящий пост.
Лишь в сорок втором году, после того как генерал Мориниго был вынужден - под давлением Соединенных Штатов - разорвать дипломатические отношения с рейхом, отношение к Стресснеру в Берлине изменилось, причем до странного внезапно.
Мюллер докопался до причины. В реестре кратких записей о корреспонденции, поступавшей на имя фюрера из-за границы, он нашел три строки: <Письма офицера парагвайской армии Стресснера, в которых выражается восторг перед гением фюрера и содержится обещание всегда быть его верным солдатом>. (Мюллер тогда подумал: <Бедный Стресснер, наверняка его письмо было очень красиво написано, в истинно креольском стиле, вероятно, не один день сочинял, а чиновник все опошлил, выжав лишь то, что выгодно>).
В графе <Принятые меры> записали: <Капитану А. Стресснеру отправлен акт о его арийстве, подписанный рейхсфюрером СС, и портрет с дарственной надписью фюрера; документы вручены в Асунсьоне во время конспиративной встречи. В случае просьбы г-на Стресснера о приеме в члены НСДАП отказать под тем предлогом, что он более выгоден д в и ж е н и ю и делу национальной справедливости в борьбе против большевистского интернационала и американо-еврейской финансовой олигархии в качестве беспартийного, р а с т у щ е г о военачальника Парагвая. Для сведения: в ряды НСДАП не может быть принят из-за совместной работы с изменником Э. Рэмом>.
Зацепившись за эти строчки, Мюллер приказал своей с е т и начать поиск всех документов на Стресснера, не вошедших в его формуляр; ответы из Мюнхена (связь осуществляется через семь звеньев, каждое звено надежно изолировано, никаких прямых контактов), Лондона и Каира - пришли в <Виллу Хенераль Бельграно> по прошествии долгих четырех месяцев.
Материалы, переданные Мюллеру, были настолько крепкими, что он ощутил в себе уверенность: на этом человеке он может проявиться именно в том качестве, в каком Шелленберг зарекомендовал себя как непревзойденный асс, - в работе с наиболее перспективной зарубежной агентурой.
Однако, прежде чем дать поручение устроить ему контакт со Стресснером, группенфюрер заново изучил папку, касавшуюся взаимоотношений Гитлера и Рэма. Именно эта - столь дорогая Мюллеру - п о д р о б н о с т ь могла помочь ему выстроить стратегию и тактику предстоящей встречи со Стресснером; от нее - первой такого рода на земле Латинской Америки зависело многое.
Мюллер хотел до конца точно понять, в чем же - помимо понятной сшибки честолюбий людей, стоявших у истоков национал-социализма, - был сокрыт главный узел противоречий между Гитлером и Рэмом. Только с двумя ветеранами фюрер был на <ты> - с редактором ведущего антисемитского издания <Штюрмер> Юлиусом Штрайхером и с Эрнстом Рэмом. Даже с Гессом <ты> носило спорадический характер, порой односторонний, а после совместного пребывания в тюремной крепости Ландсберг вообще закончилось. (Мюллер не без злорадства подумал, прочитав полицейское дело на Гесса, заведенное еще во времена Веймарской республики: <Поделом, бровастый дьявол! Если бы ты еще задолго до Гиммлера - не назвал Гитлера на собрании борцов "фюрером", а продолжал бы, как и раньше, обращаться к нему и говорить о нем, как о "партайгеноссе", кто знает, как бы дело повернулось, может, нашлись бы вожжи и на с а м о г о; а ведь когда о тебе повсюду "фюрер" да "фюрер", невольно начнешь отделять символ, то есть "фюрера", от личности Адольфа Гитлера>.)
Проработав архивные документы, которые его люди смогли вывезти, Мюллер пришел к выводу, что могуществу Гитлера как лидера НСДАП Рэм не угрожал никогда. Однако то, о чем он открыто беседовал с фюрером, делясь с ним своими мыслями, как с <братом>, могло при определенной ситуации поколебать л е г е н д у Адольфа Гитлера - <героическую> легенду <фюрера> и <мессии арийского духа>.
Более всего Мюллера интересовало: отдавал ли Рэм себе отчет в том, что, делясь с фюрером своими соображениями о будущем имперского вермахта, он подписывал себе смертный приговор?
Действительно, в конце тридцать третьего года, за восемь месяцев до расстрела, Рэм высказал Гитлеру ряд соображений о будущем германской армии. (Поскольку беседа проходила в апартаменте отеля <Адлон>, что напротив Бранденбургских ворот, - там всегда останавливался фюрер, когда ненадолго приезжал в Берлин, - служба Гиммлера записала беседу <братьев>. Даже став канцлером, большую часть времени фюрер проводил в Мюнхене утром в <Коричневом доме>, штаб-квартире НСДАП, затем в своих любимых ресторанах, чаще всего с молодым архитектором Альбертом Шпеером, разрабатывая планы будущих германских городов; там не п и с а л и, - в Баварии все свои; Берлин - сложный город, его еще надо по-настоящему завоевать, дело не одного года; слишком глубоко здесь засели зловредные бациллы интернационального интеллектуализма, слишком здесь б л и з к а память о Тельмане и Люксембург, Бабеле и Либкнехте; работать еще и работать.)
Судя по расшифрованной записи беседы фюрера с вождем СА - тех нацистских объединений, которые вышли вместе с ветеранами против Веймарской республики в двадцать третьем, когда Гитлер и Рэм стояли плечом к плечу, глядя на строй солдат, целившихся в них, - Рэм настаивал на том, что штурмовиков СА необходимо влить в ряды вермахта как самостоятельную единицу, подчиняющуюся лишь ему, Рэму, - некая г в а р д и я национал-социализма в рядах армии.
Поскольку беседа носила интимный характер, все ее п о в о р о т ы не были внесены в расшифровку беседы, д о к у м е н т должен быть чистым, ибо отныне он принадлежит истории человечества, а не одному лишь архиву НСДАП: фюрер стал канцлером тысячелетнего рейха, каждое его слово будет занесено на скрижали благодарными потомками.
Но из текста явствовало, что Рэм настаивал на главном: <Ты, как и я, отдаешь себе отчет в том, что все эти генералы из главного штаба относятся к нам с тобой как к ефрейтору и капитану. Каждый из этих старцев влачит за собой историю; за каждым из них поместья и счета в банках, у нас же с тобой нет ничего за душой, кроме национальной идеи, которая привела нас к победе. Ты думаешь, мы им будем нужны до конца?>
Ответ фюрера приведен не был, следовала лишь ремарка, в которой было сказано, что фюрер не разделяет скептицизма Рэма, полагая его прогноз чересчур пессимистическим; у генералов много пороков, но вряд ли можно сомневаться, что они, как и Гитлер, думают о величии немцев, попранном в Версале.
- Ты не прав, Адольф, - продолжал между тем Рэм, наивно полагавший, что ветеранам не пристало ничего таить друг от друга. - Рано или поздно, но тебе и мне придется выполнить то, что мы обещали немцам, когда шли к власти. Нам придется потрясти мошну у некоторых финансистов; Геббельс доказал, что блок с ними был временной мерой, но ведь придет время - и нация потребует реализации слов в дела! Именно в эту годину нам и потребуется гвардия в вермахте, которая понудит генералов отдать войскам тот приказ, в котором будем заинтересованы мы, движение национал-социалистов. Я думаю, что инфильтрация СА в вермахт позволит тебе провести мое назначение главнокомандующим вермахта, на худой конец начальником генерального штаба; лишь в этом случае наше с тобой дело окажется в надежных руках.
Гитлер ответил, что слова национал-социалистов никогда не расходились с делом.
- Да, но ведь не кто иной, как генералы, отдают приказ войскам стрелять по толпе, - возразил Рэм.
- Отныне в Германии нет толпы, - ответил фюрер. - Есть немцы.
- Прости меня, - возразил Рэм, - но это смахивает на то, что все мы говорили до того, как стали правительством! Это лозунг для выступления на предвыборном митинге, а не рецепт для управления такой сложной страной, которая нам с тобой досталась. Ты прекрасно знаешь, что уже сейчас среди части старых борцов, особенно на заводах Рура, начались разговоры, что мы пошли на поводу у крупной буржуазии, погрязли в роскоши и все такое прочее! Ты же знаешь, как умеют варьировать словами наши враги - как на Востоке, так и на Западе.
- Я погряз в роскоши?! (Эта тирада - к удивлению Мюллера - была приведена в расшифровке целиком.) Да ты же сам брал мне напрокат фрак и цилиндр, когда я должен был ехать к Гинденбургу! Ветераны знают, как я живу, и верят мне! Никому не удастся поссорить их со мной. Но если когда-либо кто-либо докажет, что мои <партайгеноссен> действительно погрязли в роскоши, разврате или в чем-либо, что позорит звание национал-социалиста, я лично дам приказ о расправе. И сердце мое не содрогнется, Эрнст, ты меня знаешь!
<Он же этим сказал все, - удивился Мюллер, перечитав еще раз, слово за словом, пассаж Гитлера. - Он дал ему понять, что никогда и ни при каких условиях не о т д а с т "старых борцов" даже Рэму, тому именно человеку, который п р и в л е к его в девятнадцатом, сказав молодому австрийскому ефрейтору: "Пойди посмотри, что это за Социалистическая рабочая партия, и, если, как говорят, она того стоит, возьми ее и сделай своей: пригодится в борьбе против большевиков, евреев и масонов". Гитлер же пригрозил ему сейчас, в "Адлоне", намекнув, что р а с п р а в и т с я с тем, кто позорит звание национал-социалиста, а ведь и он, фюрер, и уж тем более все окружающие знали о тайном недуге Рэма - о его гомосексуальных склонностях. Неужели человек, ставший членом т р и у м в и р а т а, не понимал, что речь идет о нем?! Да, видимо, с теми, кто п р о б к о й вырвался наверх, уравнявшись в чем-то с большим капиталом, и в самом деле происходит некая метаморфоза: они перестают идентифицировать себя с той фамилией, которая ежедневно мелькает на страницах газет, и лицом на цветных обложках иллюстрированных журналов. Они начинают верить в то, что о них пишут, забывая, что они из себя представляют на самом деле>.
- Тогда посмотри, как устроился Герман, - смеясь, заметил Рэм. - Даже старый господин' не жил так, как живет он, не говоря уже о всяких там Брюнингах и Штреземанах.
_______________
' В кругах Гелена так называли канцлера Аденауэра.
- Я отвергаю это, как пустые разговоры! Ты у него был?
- Конечно. Вместе с тобой, - несколько удивленно ответил Рэм.
- Этот дом принадлежит не Герингу, а прусскому правительству! Геринг не несет ответственности за то, что кайзер обожал роскошь. Он не может самовольно ломать традицию власти. Он солдат и ведет себя по-солдатски! Если я прикажу ему переехать в рабочий Веддинг, он переедет туда и поселится в подвале!
<А ведь Гитлер, судя по всему, не сразу решил сделать Рэму бо-бо, подумал Мюллер. - Он помогал ему, намекая на то, что Геринг "по-солдатски выполнит приказ". Он ведь подсказывал "брату": опомнись, Эрнст... Но почему же он ему п о д с к а з ы в а л? Разве друзья не обязаны говорить друг другу правду, выложив на стол все, что им известно?! Почему фюрер, не сказал Рэму открыто и резко: "Мне известно, что ты уже беседовал со Штрассером о своем желании возглавить генеральный штаб и подчинить вермахт штурмовикам СА. Так или нет?" Пусть бы Рэм ответил! Ведь нигде, ни в одном документе это намерение шефа СА не было зафиксировано! Он сам пришел с этим разговором к фюреру! Почему Гитлер не задал ему вопрос: "Тебе известно, что Грегор Штрассер не отвечает на выпады некоторых малодушных из числа тех, кто рискует себя называть ветераном д в и ж е н и я? Тебе известно, что эти "ветераны" смеют открыто говорить о том, что в наших рядах созрела "измена", что мы отступили от принципов национал-социализма и превратились в партию, защищающую тех же Круппов и Тиссенов, как и прежние правители?!" Пусть бы Рэм ответил! Но ведь ни разу за весь полуторачасовой разговор фюрер не задал "брату" ни одного прямого вопроса, не назвал источников информации, не помог ему о т в е т и т ь так, чтобы сохранить б р а т с т в о. Почему? Не верил никому, кроме себя? Или действительно боялся Рэма, который создал СА и пользовался авторитетом среди ветеранов, знавших, что не Гитлер, а именно Рэм оплодотворил саму идею национал-социализма д е й с т в и е м? Значит, все годы, начиная с девятнадцатого, Гитлер боялся его и не любил? Значит, он собирал вокруг себя р а з д а в л е н н ы х, типа Геббельса и Розенберга, а л и ч н о с т и, вроде Рэма и Грегора Штрассера, были опасны ему?! Но что тогда означает "ночь длинных ножей"?! И фарс с "изменой Рэма и Штрассера"?! А вот что, - ответил себе Мюллер: - Гитлеру необходимо было убить п а м я т ь. Расстреляв "изменников", то есть истинных создателей НСДАП, он расстрелял память о прошлом, приписав себе все их лавры. Расстреляв вместе с ними генерала Шлейхера, он расстрелял и дух немецкой армии, пригрозив тем военным, которые с м е л и думать. Он получил еще один политический н а в а р, убив "братьев": он показал генералам, что во имя достоинства и мощи вермахта он, фюрер, готов на личные жертвы: "Вы убедились воочию, что я отдам на заклание даже брата, если он покусится на к а с т у германской армии, которая отныне, присягая на верность рейху, должна будет присягать и мне, лично мне, великому фюреру германской нации Адольфу Гитлеру">.
...Встреча с Альфредо Стресснером была подготовлена весьма тщательно, сугубо конспиративно, лично Шольцем и Пабло Суаресом (Паулем Сиерсом), связным ветерана СС Зандштедте, который уже с середины тридцатых годов представлял интересы РСХА в Аргентине. Пабло, ясное дело, не догадывался, кто такой <сеньор Висенте> (на этот раз Мюллер выступал под таким именем; паспорт на имя <Рикардо Блюма> хранил в тайнике: бесценный документ, абсолютно надежный. О б р о с двумя визами; в Панаму и Венесуэлу летал слегка загримированный Эухенио Роблес, старый друг Людвига Фрейде; использовали его втемную, надо было легализовать документ; Роблес это сделал без труда, а ведь в Венесуэле и - особенно - в Панаме американская секретная служба работала, как у себя дома).
На самолете, присланном из Кордовы профессором Танком (у него на заводе было девять авиеток, распоряжался ими лично он, бесконтрольно. Пилоты подчинялись полковнику Руделю, возглавлявшему эскадрилью испытателей, - двенадцать аргентинцев, получивших образование в рейхе и Италии, и семнадцать офицеров <люфтваффе> - испытанные борцы, подвижники идеи, умеющие не знать того, что им было рекомендовано не знать), Мюллер прилетел в Корриентес; там его ждала другая авиетка, которая доставила его в аэропорт Посадас; оттуда, уже на самолете авиаклуба немецкой колонии Монте-Карло, Мюллера доставили в Эльдорадо - второе по величине немецкое поселение на границе с Парагваем; здесь он отправился в рыбацкий клуб на Паране - маленький ресторан и пять комнат на втором этаже, нечто вроде пансионата. Оттуда на моторной лодке его переправили в Парагвай; на берегу ждал Стресснер и его проводник - оба в хаки, с ружьями. По легенде, Стресснер отправился на пятидневный отдых в сельву; его охотничью страсть знали в Асунсьоне, никакого подозрения это вызвать не могло; проводником был Рикардо Ибанейра (Рихард Ибнер), такой же, как и он, потомок немецких эмигрантов; в НСДАП вступил еще в тридцать седьмом году.
Беседа проходила во время похода вдоль по Паране. От посещения охотничьего домика Мюллер отказался наотрез, хотя знал, что там нет электричества, так что записать беседу не было возможности, допусти он хоть на миг двойную игру Стресснера; тем не менее береженого бог бережет, а дьявол тогда шустрит, когда господь изволит почивать, отдыхая от трудов праведных.
Поначалу Мюллер расспрашивал Стресснера о ситуации в Асунсьоне, интересовался, в какой мере президент Мориниго владеет ситуацией:
- Как я слышал, левые группировки в армии открыто выражают свою ненависть по отношению к тем генералам и офицерам, которые пришли вместе с ним к власти <по подсказке фашистов>. В какой мере это соответствует действительности?
- Это соответствует действительности, - ответил Стресснер, исподволь поглядывая на сильное лицо собеседника, скрытое седоватой бородой и усами, так что разглядывать (да и то украдкой) удавалось только глаза <сеньора Висенте> и высокий лоб, чем-то напоминавший лоб Эрнста Рэма, старшего брата и учителя. - Если бы я получил поддержку из Берлина в сорок первом году, когда Мориниго пришел во дворец, мне было бы легче занять в армии соответствующие позиции; правили бы мы, люди рейха, а не профессионалы генерального штаба...
Затем - сбор компрометирующих данных на тех политиков, которые тайно поддерживали Гитлера в его борьбе против Веймарской республики, а сейчас по еле заметным признакам, но, однако, вполне симптоматичным - выходят на ту орбиту, путь из которой один - к руководству в воссоздаваемом государственном аппарате Германии.
Третий этап работы был наиболее приятным для Мюллера: подбор картотек на соратников; оказание помощи таким проверенным борцам, как Эйхман, Рауф, Скорцени, Штангль, Менгеле, Бест, - да разве всех упомнишь? Из тех, кто уцелел (неважно, кто сейчас скрывается в подполье или содержится в лагере союзников, это уже техника), можно составить легион блестящих борцов за национальное возрождение.
Судьбы штандартенфюрера СС профессора доктора Танка, тайно возглавившего производство военной авиации для Перона, и вождя хорватских усташей Анте Павелича, который сумел вывезти сюда, в Аргентину, золото и бриллианты, вполне благополучны, они весьма крепко связаны с окружением Перона и поныне. Полковник люфтваффе профессор Губертус Струхгольд, директор берлинского института авиационной медицины (оперировал заключенных в Дахау в интересах научного эксперимента, успехи были вполне обнадеживающими; Геринг как-то сказал рейхсфюреру СС, что Струхгольд стоит на грани мировых открытий), ныне приглашен в США, в медицинский центр ВВС <Рандольф>, штат Техас. Оберштурмбанфюрер СС профессор доктор Вернер фон Браун, создатель ФАУ, также трудится в Штатах. Судьба этих людей, их прежние связи, резолюции на документах, расписки в получении денег на эксперименты, тексты докладов, произнесенных по случаю дня рождения <великого фюрера германской нации, лучшего друга германской науки, пророка новой цивилизации>, - все это, да и многое другое интересовало Мюллера, что называется, в рабочем порядке - с в о и. Вопрос состоит в том, как помочь им в расширении <арийских плацдармов>, подключить их к борьбе за освобождение тех, кто еще томится в лагерях янки, как заставить их в л и я т ь на тех, кто р е ш а е т, чтобы те поступали в интересах дела, но не сухой, абстрактной буквы.
Сложнее было с иностранной агентурой - Мюллер только сейчас понял, сколь специфична эта работа. <Бедный Шелленберг, - подумал он как-то, - мы бы сейчас могли работать, как настоящие друзья, теперь бы мы были равны, и над нами не было бы этих чудовищ Гиммлера и Кальтенбруннера, простор для дружеской работы товарищей по духу>. (О Бормане старался не думать; более всего страшился, что тот однажды появится в его доме; видение это - порой навязчиво близкое, фотографическое - гнал, отправлялся в горы, на охоту, заставляя себя делать тяжелые переходы, мерзнуть в палатке, только б устать, свалиться, уснуть, тогда о т п у с к а л о.)
Он имел в своей картотеке довольно много политиков, которые - в своей честолюбивой, а потому корыстной борьбе за президентские и министерские кресла, особенно здесь, на латиноамериканском континенте, - давно и прочно продали душу дьяволу.
(Впервые употребив эту фразу - естественно, в мыслях, а не прилюдно, - Мюллер споткнулся, спросив себя: <Что же, выходит, я представляю интересы дьявола?> Посмеялся своим колышащимся, мелким смехом, вызвав недоумение Шольца, - помощника доставили сюда в декабре сорок пятого, после тщательной проверки: более всего боялись, не сидел ли у союзников, прежде всего, понятно, русских, - те переломят в два счета, заставят работать на себя, как миленького.)
Мюллера не очень-то интересовали политики такого рода: слишком на п л а в у, связи с ними рискованны, нет ничего более бесполезного в и г р е, чем единожды сыгранная карта; воистину, дорого яичко к христову дню.
Хваткий ум Мюллера подсказал путь значительно более разумный: поискать о п о р у среди тех, кто еще не состоялся, но а л ч е т этого, не з а с в е ч е н связями с рейхсляйтером Боле, вполне лоялен по отношению к существующим правительствам и не принадлежит ни к какой партии, тем более радикального толка.
Поначалу он отсек кандидатов, которых ему представил Шольц; так и должно быть, потому что, дав задание, Мюллер инстинктивно, не отдавая, видимо, отчета себе самому, запутал задачу, чтобы тот ни в коем случае не понял конечной задумки группенфюрера. (Потом уж посмеялся, передразнив самого себя: <Как можно не верить друг другу?! Это падение нравов, недостойное национал-социалистов!>) Затем углубился в изучение архивов партайляйтера Боле, причем не главных, а тех, что сваливались в кучу в подвалах на Вильгельмштрассе, как малоперспективные: Гитлер требовал, чтобы в рапортах, представлявшихся на его имя, фигурировали фамилии лишь тех политиков, которые <имеют вес и могут сказать решающее слово>. Таким образом, чиновники рейха были вынуждены жить сегодняшним днем, никак не заботясь о будущем, ибо перспектива, допускавшая поражение, называлась <изменой>, а тот, кто находил мужество говорить о такого рода возможности, привлекался к партийному суду, если не трибуналу СС - того хуже.
Именно здесь он натолкнулся на фамилию капитана Стресснера, потом после долгих поисков - получил данные о нем из архива Шелленберга; Вальтер занимался этим военным в сорок третьем году, накануне антиправительственного выступления генерала Фарелла и полковника Перона в Аргентине. Как ни странно, вполне перспективный командир был отведен Гиммлером, несмотря на протесты Шелленберга, - тот умел защищать тех, в будущее кого он верил.
Проклиная таинственную пересекаемость архивных документов, их подчас взаимоисключающую категоричность, молчаливую сокровенную значимость, Мюллер поднял данные абвера, - те работали по Латинской Америке очень тонко, материалов своих старались не отдавать ни НСДАП, ни, тем более, РСХА. При Канарисе это удавалось, а после ареста адмирала на все его документы наложил руку Вальтер. (<Пострел везде успел>, - с неожиданной для него самого ласковостью подумал Мюллер о своем сопернике, томящемся у британцев. Он чувствовал, как ему недоставало Шелленберга; куда как сподручнее работать, опровергая мнение самого ближнего, труднее всего раскручивать дело в вакууме. <Если бы он был рядом, мы бы в пять раз быстрее решили то, что нам предстоит. Надо сделать все, чтобы как можно скорее его вызволить, получить у него всю ту информацию, что он хранит в голове, - это надежнее любого сейфа, - а уж потом нейтрализовать>.)
Как раз здесь, в материалах абвера, Мюллер и натолкнулся на один документ, который поначалу промахнул, не задерживаясь толком на машинописных строчках. Лишь при повторном чтении он подчеркнул фразу: <В конце двадцатых годов молодой Альфредо Стресснер был прикомандирован парагвайским генеральным штабом к военному советнику капитану Рэму, когда тот, по приглашению боливийского правительства, руководил созданием регулярной армии. Стресснер был рекомендован герою первой мировой войны Эрнсту Рэму преподавателем высшей военной школы в Рио-де-Жанейро Куртом Штранебахом; в 1936 году Штранебах подал заявление о приеме в члены НСДАП, но принят не был>.
Это удивило Мюллера. Семь дней он копался в архивах, посадил за эту же работу Шольца и, наконец, обнаружил то, что искал: на заявлении Штранебаха стояла резолюция рейхсляйтера Боле: <В приеме отказать, соблюдая высшую форму корректности. Разъяснить, что сейчас - по указанию фюрера - прием в НСДАП временно ограничен; к обсуждению его ходатайства вернемся через год. Однако, если он обратится через год, в приеме так же под благовидным предлогом - отказать, ибо Штранебах скомпрометирован дружескими связями с врагом нации Эрнстом Рэмом, когда тот работал в Латинской Америке>.
Вернувшись к изучению документов, собранных на Стресснера, группенфюрер понял, отчего Боле не порекомендовал генералу Эстигаррибиа, совершившему (по рецептам, разработанным в Берлине) военный переворот, капитана Стресснера, несмотря на то, что этот офицер был связан с нацистами еще с двадцать девятого года, когда учился у Рэма. Военному диктатору были рекомендованы Хосе Агуэро и Винсенте Лопес Падилья, которые был? значительно менее подготовлены, чем Стресснер, но именно этого жесткого, немногословного офицера, внука немца и сына индианки из племени гуарани, упомянуть з а б ы л и.
Его не рекомендовали и генералу Мориниго, ставшему президентом в сороковом году, а именно тогда потребность в Стресснере была очевидной, поскольку Мориниго утверждал новую конституцию, которая предоставляла ему, президенту, авторитарную власть и позволяла по собственному усмотрению распускать политические партии, именно его <новому революционному националистическому Парагваю> были нужны люди типа Стресснера, но по рекомендации из Берлина - впрочем, не категорической, а высказанной вскользь, в сослагательной форме - капитана не советовали выдвигать на руководящий пост.
Лишь в сорок втором году, после того как генерал Мориниго был вынужден - под давлением Соединенных Штатов - разорвать дипломатические отношения с рейхом, отношение к Стресснеру в Берлине изменилось, причем до странного внезапно.
Мюллер докопался до причины. В реестре кратких записей о корреспонденции, поступавшей на имя фюрера из-за границы, он нашел три строки: <Письма офицера парагвайской армии Стресснера, в которых выражается восторг перед гением фюрера и содержится обещание всегда быть его верным солдатом>. (Мюллер тогда подумал: <Бедный Стресснер, наверняка его письмо было очень красиво написано, в истинно креольском стиле, вероятно, не один день сочинял, а чиновник все опошлил, выжав лишь то, что выгодно>).
В графе <Принятые меры> записали: <Капитану А. Стресснеру отправлен акт о его арийстве, подписанный рейхсфюрером СС, и портрет с дарственной надписью фюрера; документы вручены в Асунсьоне во время конспиративной встречи. В случае просьбы г-на Стресснера о приеме в члены НСДАП отказать под тем предлогом, что он более выгоден д в и ж е н и ю и делу национальной справедливости в борьбе против большевистского интернационала и американо-еврейской финансовой олигархии в качестве беспартийного, р а с т у щ е г о военачальника Парагвая. Для сведения: в ряды НСДАП не может быть принят из-за совместной работы с изменником Э. Рэмом>.
Зацепившись за эти строчки, Мюллер приказал своей с е т и начать поиск всех документов на Стресснера, не вошедших в его формуляр; ответы из Мюнхена (связь осуществляется через семь звеньев, каждое звено надежно изолировано, никаких прямых контактов), Лондона и Каира - пришли в <Виллу Хенераль Бельграно> по прошествии долгих четырех месяцев.
Материалы, переданные Мюллеру, были настолько крепкими, что он ощутил в себе уверенность: на этом человеке он может проявиться именно в том качестве, в каком Шелленберг зарекомендовал себя как непревзойденный асс, - в работе с наиболее перспективной зарубежной агентурой.
Однако, прежде чем дать поручение устроить ему контакт со Стресснером, группенфюрер заново изучил папку, касавшуюся взаимоотношений Гитлера и Рэма. Именно эта - столь дорогая Мюллеру - п о д р о б н о с т ь могла помочь ему выстроить стратегию и тактику предстоящей встречи со Стресснером; от нее - первой такого рода на земле Латинской Америки зависело многое.
Мюллер хотел до конца точно понять, в чем же - помимо понятной сшибки честолюбий людей, стоявших у истоков национал-социализма, - был сокрыт главный узел противоречий между Гитлером и Рэмом. Только с двумя ветеранами фюрер был на <ты> - с редактором ведущего антисемитского издания <Штюрмер> Юлиусом Штрайхером и с Эрнстом Рэмом. Даже с Гессом <ты> носило спорадический характер, порой односторонний, а после совместного пребывания в тюремной крепости Ландсберг вообще закончилось. (Мюллер не без злорадства подумал, прочитав полицейское дело на Гесса, заведенное еще во времена Веймарской республики: <Поделом, бровастый дьявол! Если бы ты еще задолго до Гиммлера - не назвал Гитлера на собрании борцов "фюрером", а продолжал бы, как и раньше, обращаться к нему и говорить о нем, как о "партайгеноссе", кто знает, как бы дело повернулось, может, нашлись бы вожжи и на с а м о г о; а ведь когда о тебе повсюду "фюрер" да "фюрер", невольно начнешь отделять символ, то есть "фюрера", от личности Адольфа Гитлера>.)
Проработав архивные документы, которые его люди смогли вывезти, Мюллер пришел к выводу, что могуществу Гитлера как лидера НСДАП Рэм не угрожал никогда. Однако то, о чем он открыто беседовал с фюрером, делясь с ним своими мыслями, как с <братом>, могло при определенной ситуации поколебать л е г е н д у Адольфа Гитлера - <героическую> легенду <фюрера> и <мессии арийского духа>.
Более всего Мюллера интересовало: отдавал ли Рэм себе отчет в том, что, делясь с фюрером своими соображениями о будущем имперского вермахта, он подписывал себе смертный приговор?
Действительно, в конце тридцать третьего года, за восемь месяцев до расстрела, Рэм высказал Гитлеру ряд соображений о будущем германской армии. (Поскольку беседа проходила в апартаменте отеля <Адлон>, что напротив Бранденбургских ворот, - там всегда останавливался фюрер, когда ненадолго приезжал в Берлин, - служба Гиммлера записала беседу <братьев>. Даже став канцлером, большую часть времени фюрер проводил в Мюнхене утром в <Коричневом доме>, штаб-квартире НСДАП, затем в своих любимых ресторанах, чаще всего с молодым архитектором Альбертом Шпеером, разрабатывая планы будущих германских городов; там не п и с а л и, - в Баварии все свои; Берлин - сложный город, его еще надо по-настоящему завоевать, дело не одного года; слишком глубоко здесь засели зловредные бациллы интернационального интеллектуализма, слишком здесь б л и з к а память о Тельмане и Люксембург, Бабеле и Либкнехте; работать еще и работать.)
Судя по расшифрованной записи беседы фюрера с вождем СА - тех нацистских объединений, которые вышли вместе с ветеранами против Веймарской республики в двадцать третьем, когда Гитлер и Рэм стояли плечом к плечу, глядя на строй солдат, целившихся в них, - Рэм настаивал на том, что штурмовиков СА необходимо влить в ряды вермахта как самостоятельную единицу, подчиняющуюся лишь ему, Рэму, - некая г в а р д и я национал-социализма в рядах армии.
Поскольку беседа носила интимный характер, все ее п о в о р о т ы не были внесены в расшифровку беседы, д о к у м е н т должен быть чистым, ибо отныне он принадлежит истории человечества, а не одному лишь архиву НСДАП: фюрер стал канцлером тысячелетнего рейха, каждое его слово будет занесено на скрижали благодарными потомками.
Но из текста явствовало, что Рэм настаивал на главном: <Ты, как и я, отдаешь себе отчет в том, что все эти генералы из главного штаба относятся к нам с тобой как к ефрейтору и капитану. Каждый из этих старцев влачит за собой историю; за каждым из них поместья и счета в банках, у нас же с тобой нет ничего за душой, кроме национальной идеи, которая привела нас к победе. Ты думаешь, мы им будем нужны до конца?>
Ответ фюрера приведен не был, следовала лишь ремарка, в которой было сказано, что фюрер не разделяет скептицизма Рэма, полагая его прогноз чересчур пессимистическим; у генералов много пороков, но вряд ли можно сомневаться, что они, как и Гитлер, думают о величии немцев, попранном в Версале.
- Ты не прав, Адольф, - продолжал между тем Рэм, наивно полагавший, что ветеранам не пристало ничего таить друг от друга. - Рано или поздно, но тебе и мне придется выполнить то, что мы обещали немцам, когда шли к власти. Нам придется потрясти мошну у некоторых финансистов; Геббельс доказал, что блок с ними был временной мерой, но ведь придет время - и нация потребует реализации слов в дела! Именно в эту годину нам и потребуется гвардия в вермахте, которая понудит генералов отдать войскам тот приказ, в котором будем заинтересованы мы, движение национал-социалистов. Я думаю, что инфильтрация СА в вермахт позволит тебе провести мое назначение главнокомандующим вермахта, на худой конец начальником генерального штаба; лишь в этом случае наше с тобой дело окажется в надежных руках.
Гитлер ответил, что слова национал-социалистов никогда не расходились с делом.
- Да, но ведь не кто иной, как генералы, отдают приказ войскам стрелять по толпе, - возразил Рэм.
- Отныне в Германии нет толпы, - ответил фюрер. - Есть немцы.
- Прости меня, - возразил Рэм, - но это смахивает на то, что все мы говорили до того, как стали правительством! Это лозунг для выступления на предвыборном митинге, а не рецепт для управления такой сложной страной, которая нам с тобой досталась. Ты прекрасно знаешь, что уже сейчас среди части старых борцов, особенно на заводах Рура, начались разговоры, что мы пошли на поводу у крупной буржуазии, погрязли в роскоши и все такое прочее! Ты же знаешь, как умеют варьировать словами наши враги - как на Востоке, так и на Западе.
- Я погряз в роскоши?! (Эта тирада - к удивлению Мюллера - была приведена в расшифровке целиком.) Да ты же сам брал мне напрокат фрак и цилиндр, когда я должен был ехать к Гинденбургу! Ветераны знают, как я живу, и верят мне! Никому не удастся поссорить их со мной. Но если когда-либо кто-либо докажет, что мои <партайгеноссен> действительно погрязли в роскоши, разврате или в чем-либо, что позорит звание национал-социалиста, я лично дам приказ о расправе. И сердце мое не содрогнется, Эрнст, ты меня знаешь!
<Он же этим сказал все, - удивился Мюллер, перечитав еще раз, слово за словом, пассаж Гитлера. - Он дал ему понять, что никогда и ни при каких условиях не о т д а с т "старых борцов" даже Рэму, тому именно человеку, который п р и в л е к его в девятнадцатом, сказав молодому австрийскому ефрейтору: "Пойди посмотри, что это за Социалистическая рабочая партия, и, если, как говорят, она того стоит, возьми ее и сделай своей: пригодится в борьбе против большевиков, евреев и масонов". Гитлер же пригрозил ему сейчас, в "Адлоне", намекнув, что р а с п р а в и т с я с тем, кто позорит звание национал-социалиста, а ведь и он, фюрер, и уж тем более все окружающие знали о тайном недуге Рэма - о его гомосексуальных склонностях. Неужели человек, ставший членом т р и у м в и р а т а, не понимал, что речь идет о нем?! Да, видимо, с теми, кто п р о б к о й вырвался наверх, уравнявшись в чем-то с большим капиталом, и в самом деле происходит некая метаморфоза: они перестают идентифицировать себя с той фамилией, которая ежедневно мелькает на страницах газет, и лицом на цветных обложках иллюстрированных журналов. Они начинают верить в то, что о них пишут, забывая, что они из себя представляют на самом деле>.
- Тогда посмотри, как устроился Герман, - смеясь, заметил Рэм. - Даже старый господин' не жил так, как живет он, не говоря уже о всяких там Брюнингах и Штреземанах.
_______________
' В кругах Гелена так называли канцлера Аденауэра.
- Я отвергаю это, как пустые разговоры! Ты у него был?
- Конечно. Вместе с тобой, - несколько удивленно ответил Рэм.
- Этот дом принадлежит не Герингу, а прусскому правительству! Геринг не несет ответственности за то, что кайзер обожал роскошь. Он не может самовольно ломать традицию власти. Он солдат и ведет себя по-солдатски! Если я прикажу ему переехать в рабочий Веддинг, он переедет туда и поселится в подвале!
<А ведь Гитлер, судя по всему, не сразу решил сделать Рэму бо-бо, подумал Мюллер. - Он помогал ему, намекая на то, что Геринг "по-солдатски выполнит приказ". Он ведь подсказывал "брату": опомнись, Эрнст... Но почему же он ему п о д с к а з ы в а л? Разве друзья не обязаны говорить друг другу правду, выложив на стол все, что им известно?! Почему фюрер, не сказал Рэму открыто и резко: "Мне известно, что ты уже беседовал со Штрассером о своем желании возглавить генеральный штаб и подчинить вермахт штурмовикам СА. Так или нет?" Пусть бы Рэм ответил! Ведь нигде, ни в одном документе это намерение шефа СА не было зафиксировано! Он сам пришел с этим разговором к фюреру! Почему Гитлер не задал ему вопрос: "Тебе известно, что Грегор Штрассер не отвечает на выпады некоторых малодушных из числа тех, кто рискует себя называть ветераном д в и ж е н и я? Тебе известно, что эти "ветераны" смеют открыто говорить о том, что в наших рядах созрела "измена", что мы отступили от принципов национал-социализма и превратились в партию, защищающую тех же Круппов и Тиссенов, как и прежние правители?!" Пусть бы Рэм ответил! Но ведь ни разу за весь полуторачасовой разговор фюрер не задал "брату" ни одного прямого вопроса, не назвал источников информации, не помог ему о т в е т и т ь так, чтобы сохранить б р а т с т в о. Почему? Не верил никому, кроме себя? Или действительно боялся Рэма, который создал СА и пользовался авторитетом среди ветеранов, знавших, что не Гитлер, а именно Рэм оплодотворил саму идею национал-социализма д е й с т в и е м? Значит, все годы, начиная с девятнадцатого, Гитлер боялся его и не любил? Значит, он собирал вокруг себя р а з д а в л е н н ы х, типа Геббельса и Розенберга, а л и ч н о с т и, вроде Рэма и Грегора Штрассера, были опасны ему?! Но что тогда означает "ночь длинных ножей"?! И фарс с "изменой Рэма и Штрассера"?! А вот что, - ответил себе Мюллер: - Гитлеру необходимо было убить п а м я т ь. Расстреляв "изменников", то есть истинных создателей НСДАП, он расстрелял память о прошлом, приписав себе все их лавры. Расстреляв вместе с ними генерала Шлейхера, он расстрелял и дух немецкой армии, пригрозив тем военным, которые с м е л и думать. Он получил еще один политический н а в а р, убив "братьев": он показал генералам, что во имя достоинства и мощи вермахта он, фюрер, готов на личные жертвы: "Вы убедились воочию, что я отдам на заклание даже брата, если он покусится на к а с т у германской армии, которая отныне, присягая на верность рейху, должна будет присягать и мне, лично мне, великому фюреру германской нации Адольфу Гитлеру">.
...Встреча с Альфредо Стресснером была подготовлена весьма тщательно, сугубо конспиративно, лично Шольцем и Пабло Суаресом (Паулем Сиерсом), связным ветерана СС Зандштедте, который уже с середины тридцатых годов представлял интересы РСХА в Аргентине. Пабло, ясное дело, не догадывался, кто такой <сеньор Висенте> (на этот раз Мюллер выступал под таким именем; паспорт на имя <Рикардо Блюма> хранил в тайнике: бесценный документ, абсолютно надежный. О б р о с двумя визами; в Панаму и Венесуэлу летал слегка загримированный Эухенио Роблес, старый друг Людвига Фрейде; использовали его втемную, надо было легализовать документ; Роблес это сделал без труда, а ведь в Венесуэле и - особенно - в Панаме американская секретная служба работала, как у себя дома).
На самолете, присланном из Кордовы профессором Танком (у него на заводе было девять авиеток, распоряжался ими лично он, бесконтрольно. Пилоты подчинялись полковнику Руделю, возглавлявшему эскадрилью испытателей, - двенадцать аргентинцев, получивших образование в рейхе и Италии, и семнадцать офицеров <люфтваффе> - испытанные борцы, подвижники идеи, умеющие не знать того, что им было рекомендовано не знать), Мюллер прилетел в Корриентес; там его ждала другая авиетка, которая доставила его в аэропорт Посадас; оттуда, уже на самолете авиаклуба немецкой колонии Монте-Карло, Мюллера доставили в Эльдорадо - второе по величине немецкое поселение на границе с Парагваем; здесь он отправился в рыбацкий клуб на Паране - маленький ресторан и пять комнат на втором этаже, нечто вроде пансионата. Оттуда на моторной лодке его переправили в Парагвай; на берегу ждал Стресснер и его проводник - оба в хаки, с ружьями. По легенде, Стресснер отправился на пятидневный отдых в сельву; его охотничью страсть знали в Асунсьоне, никакого подозрения это вызвать не могло; проводником был Рикардо Ибанейра (Рихард Ибнер), такой же, как и он, потомок немецких эмигрантов; в НСДАП вступил еще в тридцать седьмом году.
Беседа проходила во время похода вдоль по Паране. От посещения охотничьего домика Мюллер отказался наотрез, хотя знал, что там нет электричества, так что записать беседу не было возможности, допусти он хоть на миг двойную игру Стресснера; тем не менее береженого бог бережет, а дьявол тогда шустрит, когда господь изволит почивать, отдыхая от трудов праведных.
Поначалу Мюллер расспрашивал Стресснера о ситуации в Асунсьоне, интересовался, в какой мере президент Мориниго владеет ситуацией:
- Как я слышал, левые группировки в армии открыто выражают свою ненависть по отношению к тем генералам и офицерам, которые пришли вместе с ним к власти <по подсказке фашистов>. В какой мере это соответствует действительности?
- Это соответствует действительности, - ответил Стресснер, исподволь поглядывая на сильное лицо собеседника, скрытое седоватой бородой и усами, так что разглядывать (да и то украдкой) удавалось только глаза <сеньора Висенте> и высокий лоб, чем-то напоминавший лоб Эрнста Рэма, старшего брата и учителя. - Если бы я получил поддержку из Берлина в сорок первом году, когда Мориниго пришел во дворец, мне было бы легче занять в армии соответствующие позиции; правили бы мы, люди рейха, а не профессионалы генерального штаба...