Страница:
Лерст изучающе посмотрел в глаза Яну и ответил:
— Я имею в виду наше заочное знакомство: это я звонил вам вчера. Я — секретарь германского посольства.
Москва, 1938, 6 апреля, 12 час. 42 мин.
Лондон, 1936
Москва, 1938, 6 апреля, 13 час. 39 мин.
Советская разведка начала операцию по спасению Дориана — Яна Пальма. Подчас и не ведая о том, разные люди начали работу, конечная цель которой сводилась к тому, чтобы в течение ближайших суток организовать вывоз Пальма в Париж, где он будет помещен в госпиталь, а оттуда, «когда ему станет лучше», он даст телеграмму в Лиссабон, Ригу и Лондон о причинах своей задержки — невольной и оправданной со всех точек зрения.
Берлин, 1938, 6 апреля, 13 час. 43 мин.
Лондон, 1936
— Я имею в виду наше заочное знакомство: это я звонил вам вчера. Я — секретарь германского посольства.
Москва, 1938, 6 апреля, 12 час. 42 мин.
— Какие будут предложения, товарищи? — спросил начальник управления.
— Вариант с подменой самолета, — доложил руководитель отдела, — перспективен со всех точек зрения. Я подготовил семь берлинских адресов, которые могут установить точную дату вылета самолета, его номер и фамилии членов экипажа.
— Я опасаюсь вашего чрезмерного оптимизма, — сказал начальник управления, — они могут отправить этот самолет не с Темпельхофа… Я знаю ваших тамошних людей, это надежные люди, но Гейдрих может отправить самолет с испытательных аэродромов завода Хейнкель, неподалеку от Науэна. Они практикуют это в редких случаях. Канарис, по-моему, именно оттуда летает в Испанию. Что, если самолет они отправят из Науэна? Возможный вариант?
— Вполне.
— У кого есть иные предложения?
— Позвольте, товарищ комиссар?
— Пожалуйста.
— Можно продумать такой вариант. Юстас организует вызов Хагена с их базы в посольство, в центр Бургоса. В это время мы своими возможностями по шифру Гейдриха передаем радиограмму Юстасу с просьбой обеспечить доставку Дориана на аэродром и посылаем туда наш самолет из Барселоны, закамуфлированный под «немца».
— Хорошее предложение, но так мы погубим Юстаса. Он будет скомпрометирован. Мы должны продумать вариант, по которому Хаген, именно Хаген, передаст Дориана нашим людям… А как последний вариант, самый последний — это ваше предложение серьезно.
— Каким следует считать предпоследний вариант, товарищ комиссар?
— Их несколько, предпоследних-то, — ответил начальник управления. — Налет на конспиративную квартиру гестапо — то, что предлагает Вольф. Еще я тут подумывал над самым простым делом: Штирлиц увозит Дориана во время налета республиканских самолетов на Бургос. Самое простое дело… Только нужны две абсолютные гарантии. Первая — самолеты туда прорвутся, и вторая — они точно раздолбят гестаповский домик. Но когда я думал обо всех этих предпоследних вариантах, я каждый раз упирался вот еще во что: как Дориан объяснит своим знакомым столь долгое отсутствие? Хотя, — он тяжело усмехнулся, — сначала его надо вытащить, а потом будем ломать голову над легендой его возвращения. Какие еще мнения, товарищи?
— Разрешите, товарищ комиссар?
— Пожалуйста…
— Вариант с подменой самолета, — доложил руководитель отдела, — перспективен со всех точек зрения. Я подготовил семь берлинских адресов, которые могут установить точную дату вылета самолета, его номер и фамилии членов экипажа.
— Я опасаюсь вашего чрезмерного оптимизма, — сказал начальник управления, — они могут отправить этот самолет не с Темпельхофа… Я знаю ваших тамошних людей, это надежные люди, но Гейдрих может отправить самолет с испытательных аэродромов завода Хейнкель, неподалеку от Науэна. Они практикуют это в редких случаях. Канарис, по-моему, именно оттуда летает в Испанию. Что, если самолет они отправят из Науэна? Возможный вариант?
— Вполне.
— У кого есть иные предложения?
— Позвольте, товарищ комиссар?
— Пожалуйста.
— Можно продумать такой вариант. Юстас организует вызов Хагена с их базы в посольство, в центр Бургоса. В это время мы своими возможностями по шифру Гейдриха передаем радиограмму Юстасу с просьбой обеспечить доставку Дориана на аэродром и посылаем туда наш самолет из Барселоны, закамуфлированный под «немца».
— Хорошее предложение, но так мы погубим Юстаса. Он будет скомпрометирован. Мы должны продумать вариант, по которому Хаген, именно Хаген, передаст Дориана нашим людям… А как последний вариант, самый последний — это ваше предложение серьезно.
— Каким следует считать предпоследний вариант, товарищ комиссар?
— Их несколько, предпоследних-то, — ответил начальник управления. — Налет на конспиративную квартиру гестапо — то, что предлагает Вольф. Еще я тут подумывал над самым простым делом: Штирлиц увозит Дориана во время налета республиканских самолетов на Бургос. Самое простое дело… Только нужны две абсолютные гарантии. Первая — самолеты туда прорвутся, и вторая — они точно раздолбят гестаповский домик. Но когда я думал обо всех этих предпоследних вариантах, я каждый раз упирался вот еще во что: как Дориан объяснит своим знакомым столь долгое отсутствие? Хотя, — он тяжело усмехнулся, — сначала его надо вытащить, а потом будем ломать голову над легендой его возвращения. Какие еще мнения, товарищи?
— Разрешите, товарищ комиссар?
— Пожалуйста…
Лондон, 1936
На приеме у чрезвычайного и полномочного посла Германии Иоахима фон Риббентропа собрались активисты Англо-германского общества, дипломаты, видные английские и иностранные журналисты, актеры, представители делового мира. Угощали, как всегда на приемах в германском посольстве, вкусной колбасой, отменным бело-розовым окороком и — в огромных количествах — лучшим мюнхенским пивом.
Уго Лерст, встречавший гостей у входа, поклонился Мэри Пейдж, пожал руку Яну Пальма и сказал:
— Пойдемте, я буду вас знакомить с моими коллегами. Учтите, я никому не говорил, что вы побежденный, я говорил всем, что вы — победитель.
— Напрасно, — заметил Пальма, — я люблю, когда обо мне говорят правду. Во всяком случае, о моих победах и поражениях в спорте.
Мэри засмеялась:
— Не верьте ему, мистер Лерст. Ян не терпит, когда о нем говорят правду. Он страшный честолюбец, он хочет всегда выигрывать.
— Покажите мне человека, который любит проигрывать, — вздохнул Лерст.
— Думаете, я люблю проигрывать?
Он остановился возле благообразного старикашки и сказал:
— Мистер Роквон, позвольте представить вам мистера Яна Пальма. Он — бриллиантовое перо Риги, пишет и для ваших газет…
Пальма и Роквон пожали друг другу руки. Лерст пояснил Мэри:
— Мистер Роквон — один из организаторов журнала «Англо-германское ревю».
— А я и не слыхал о таком журнале, — шепнул Ян Мэри так, чтобы его шепот услышал Лерст. — Может быть, я не прав?
— Я тоже не слыхала.
— О нем мало кто знает, — улыбнулся Лерст, — а мне бы хотелось, чтобы об этом журнале знало как можно больше людей в Великобритании.
— Да, подпольный журнал в Лондоне пока еще не в моде. Впрочем, кто знает, что будет через год-другой.
— Я хочу познакомить вас с мистером Риббентропом, — сказал Лерст и подвел Пальма и Мэри к послу.
Риббентроп был одет в строгий черный костюм. В петличке поблескивал маленький золотой значок члена партии.
— Господин посол, — сказал Лерст, — позвольте представить вам друга Германии, журналиста Яна Пальма.
— Рад видеть вас, мистер Пальма.
— Очень рад видеть вас, господин посол.
— Мисс Мэри Пейдж, — сказал Лерст, представляя подругу Яна.
— Здравствуйте, мисс Пейдж. Как приятно, что вы нашли время посетить нас.
— Мисс Пейдж, — пояснил Лерст, — не только любит спорт, не только великолепно поет о спорте, но и представляет собой класс английских болельщиц в спорте.
Мэри поправила Лерста:
— Это не класс, это сословие.
— Вероятно, мисс Пейдж увлекается не только спортом и пением, — заметил Риббентроп, — но и общественными науками. Различать класс и сословие — удел философов и социологов, но отнюдь не очаровательных женщин.
— В наш век, — ответила Мэри, — женщины все больше и больше тяготеют к политике. Ничего не поделаешь — это теперь модно.
Риббентроп развел руками:
— Что же делать мужчине? Вероятно, долг рыцаря — уступить место женщине.
Пальма хмыкнул:
— Если мы пустим женщин в политику и уступим им место, господин посол, нам будет очень трудно жить дальше. Начнется худшая форма либерального вандализма.
— Я думаю, — сказал Риббентроп, — что вандализм нам грозит отнюдь не от прекрасных дам. Я думаю, что варварство грозит нам со стороны тех мужчин и женщин, которые живут восточнее Лондона, Берлина и — в определенной мере — Варшавы.
К Риббентропу подошел лорд Редсдейл — сухой, словно бы мумифицированный старик.
— Добрый вечер, милорд, — сказал Риббентроп, шагнув навстречу Редсдейлу. — Я рад, что вы нашли возможность посетить нас.
— Добрый вечер, мистер Риббентроп, я всегда посещаю и буду посещать те места, где собираются люди, симпатичные мне и разделяющие мои взгляды.
Редсдейл посмотрел на Яна и полувопросительно сказал:
— Вы сын старого Пальма?
— Да, сэр.
— Это вы временами пишете для «Пост»?
— Да, сэр.
— У вас воистину бриллиантовое перо.
— Благодарю вас, сэр, но пока что я считаю его железным.
— Ну, уж позвольте мне давать оценку вашей работе, — сказал Редсдейл,
— и запомните, что я не люблю делать комплименты. Впрочем, вы не женщина, вы в них не нуждаетесь. Надеюсь также, что вы и не гомосексуалист, посему не нуждаетесь в них, как дурной мужчина.
Риббентроп смущенно отвел глаза, а Мэри рассмеялась. Это спасло положение.
— Мы сейчас дискутировали проблему, — продолжил Риббентроп, — о том, кто угрожает цивилизации. Мистер Пальма считает прекрасных дам главной угрозой прогрессу. А я полагаю, что главная угроза — это Восток, и в данном случае я солидарен с мистером Киплингом: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, но вместе им не сойтись».
— Как вам сказать, — ответил Редсдейл, — сойтись можно. У нас стало модным забывать традиции «Эмпайр ментелити», традиции имперского самосознания… А ведь в этом мы где-то близки к Востоку, я бы даже конкретизировал — к Китаю. Я анализировал философию китайской императорской власти. Заметьте, Китай называет себя «Срединным царством» и все земли вокруг считает своими владениями. Земли за Амуром и в сторону южных морей — это владения, которые должны принадлежать Китаю, а весь остальной мир — владения, которые могут стать Китаем.
Риббентроп заметил:
— С сожалением должен констатировать, что в Великобритании, в стране, к которой я отношусь с глубочайшим уважением, совершенно не знают о благородных целях фюрера Германии Адольфа Гитлера и принятой им на себя миссии по спасению западной цивилизации.
Пальма сказал:
— Господин посол, по-моему, в Англии не дают себе отчета в том, что расовая теория господина Гитлера в общем-то не противоречит основным принципам британской имперской политики в колониях…
Риббентроп обернулся к лорду Редсдейлу:
— Вот такие люди должны пропагандировать идеи англо-саксонской и арийской общности.
— Господин посол, — Редсдейл пожевал губами, — мистер Пальма воистину блистательный журналист, и я не вижу более подходящей фигуры на пост ведущего политического обозревателя «Англо-германского ревю».
— Милорд, я латыш…
— Дело защиты Европы от большевизма — общее дело всех народов континента… Латыш, представляющий страну, отделившуюся от красных, должен быть рыцарем нашей идеи…
Ян растерянно посмотрел на Мэри, и она, улыбнувшись, чуть заметно кивнула ему головой.
— Я польщен, — сказал Ян, — но…
Риббентроп заключил:
— Давайте без всяких «но». Хотя по-английски «но» звучит «бат», и в этом есть элемент фонетической незавершенности, «абер» произносится более категорично, рвуще, я бы просил исключить «абер» из вашего ответа.
— Мне трудно быть одному в совершенно новом для меня журнале: на кого мне там опираться, кто будет питать меня идеями? Кто сможет предложить мне британский вариант мыслей мистера Гитлера? С моей точки зрения, журнал должен быть не органом германского посольства, а органом друзей англо-германского сближения, этой серьезной и, с моей точки зрения, перспективной идеи.
Редсдейл достал свою карточку и написал дату: «17 июля 1936 года».
— В пятницу мы собираемся у леди Астор в Клайвдене, приезжайте туда…
Редсдейл, наблюдая за партией в гольф, неторопливо шел по огромному, гладко подстриженному лугу к замку, беседуя с Пальма:
— Я скажу вам, Ян, что привлекает меня в этом молодом, необузданном, в чем-то хамском, а в чем-то героическом движении национал-социалистов во главе с Гитлером. С моей точки зрения, само название их партии — национал-социалистская — несет в себе известный вызов практике, каждодневной практике канцлера Гитлера. Я бы не примирился ни с национализмом, ни с социализмом в Германии. И тем не менее я не только примирился с национал-социализмом в Германии, я приветствую это движение. Мой друг и противник Черчилль не хочет понять главного: дети любят играть в странные игры со звучными названиями. Молодое движение, победившее в Германии коммунистов и социал-демократов, сейчас играет в эти взрослые игры с детским названием. Нам нужно держать руку на пульсе этой игры. Когда ребенок повзрослеет и захочет вместо лука взять охотничье ружье, мы, взрослые, должны подготовить ему верную мишень.
— Я понимаю вас, милорд, — сказал Пальма. — Меня только волнует чересчур игривый характер ребенка. Дитя, стрелявшее из лука во все стороны, может точно так же стрелять из ружья, когда повзрослеет… Я уж не говорю о гаубицах…
— Опасения правомочные, — согласился Редсдейл. — Правомочные, если мы не будем работать с этим движением и если мы не поможем движению крепко стать на ноги и осознать свое единство с нашей цивилизацией. Если бы в Германии к власти пришел человек по фамилии… я путаюсь всегда в немецких фамилиях… Господи, да с любой фамилией! И если бы этот человек исповедовал национальный коммунизм или коммунистический интернационализм, но при этом своим главным врагом он называл бы Москву, я бы аплодировал этому движению и старался бы ему всемерно помочь. Надеюсь, вы понимаете, что по своей воле я никогда не сяду за один стол с мистером Гитлером… Это недоучившийся ефрейтор, нувориш без каких-либо устоявшихся моральных принципов… Да и потом он просто дурно воспитан. Но поскольку своим главным врагом он называет Москву, а Москва — это наш главный враг, как я могу не поддерживать Гитлера?
— Я понимаю вас, милорд.
— Я знаю, обо мне шепчутся по углам, — продолжал Редсдейл. — Я знаю, меня называют английским нацистом. Пусть. Наши личные интересы преходящи, интересы Британии незыблемы. Когда-нибудь потомки поблагодарят меня за то, что я стойко переносил оскорбления в прессе, и за то, что я был так спокоен по отношению к тем, кто не понимал моей позиции. Все определяет в нашей жизни будущее, а никто так верно не знает цену будущему, как старики, которым осталось мало времени на этой суматошной земле.
Редсдейл подвел Яна к группе молодых мужчин:
— Господа, позвольте представить вам Яна Пальма. Да-да, это сын того латышского Пальма, который был здесь послом. Молодой Пальма назначен политическим обозревателем журнала «Англо-германское ревю».
Ян пожал всем руки.
— Дик Джоун.
— Очень приятно. Пальма.
— Майкл Фугер.
— Очень приятно. Пальма.
— Дхозеф Коуэлл.
— Очень приятно. Пальма.
— Пойдемте, господа, — сказал лорд, — сейчас леди Астор покажет нам занятный сеанс спиритизма. Она увлечена одним прозорливцем.
Редсдейл пояснил Яну, пока они шли по большой каменной террасе в римском стиле:
— Фугер и Коуэлл связаны с Руром, они часто бывают в Берлине, могут помочь вам в контактах с серьезными людьми рейха, которые отвечают за промышленность Германии. Мистер Джоун близок к премьер-министру, вам следует прибегать к его помощи лишь в исключительных случаях…
Прежде всего Пальма увидел эти маленькие детские пухлые руки, лежавшие на громадном блюде посреди расчерченного мелом стола.
— Я чувствую, — говорил мальчик, широко открыв глаза, — я чувствую тебя. Кто ты? Войди в меня и скажи всем. Кто ты? Войди в меня и скажи всем. Ну? — Он обернулся к леди Астор. — Ну, — беспомощно спросил он окружающих, — вы чувствуете? Вот он поднимается. Вы видите его? У него сильное, спокойное лицо. Смотрите все! Семь, тринадцать, семь, одиннадцать, семь! Вы видите Ричарда. Смотрите на него. Перед вами не слепок с Ричарда Львиное Сердце, а он сам, наш Ричард. Слушайте, что он говорит.
— Я слышу, — сказала леди Астор, — я слышу, мой мальчик, я слышу его. Вы слышите, что он говорит? «Туда! Смотрите туда, — говорит он, — бойтесь того и бойтесь его так, как я вам это скажу сейчас».
Ян наклонился к лорду Редсдейлу и шепнул:
— У дитяти была истеричная няня?
— Ничего, истеризм полезен Британии, в определенных, конечно, дозах.
— «Бойся Рима», — слышу я! — продолжал говорить мальчик. — Бойся Третьего Рима. Слышите, вы все? Бойтесь Третьего Рима. Где он? — спросил мальчик, и вдруг руки его стали конвульсивно сжиматься в кулаки, и перестали они быть детскими. — Вот Третий Рим — смотрите, там Третий Рим, слышите вы меня? Слышите, все?
— Россия — Третий Рим, — тихо сказала леди Астор, взяла правую руку мальчика в свои морщинистые, веснушчатые руки, поднесла к лицу и поцеловала.
Уго Лерст, встречавший гостей у входа, поклонился Мэри Пейдж, пожал руку Яну Пальма и сказал:
— Пойдемте, я буду вас знакомить с моими коллегами. Учтите, я никому не говорил, что вы побежденный, я говорил всем, что вы — победитель.
— Напрасно, — заметил Пальма, — я люблю, когда обо мне говорят правду. Во всяком случае, о моих победах и поражениях в спорте.
Мэри засмеялась:
— Не верьте ему, мистер Лерст. Ян не терпит, когда о нем говорят правду. Он страшный честолюбец, он хочет всегда выигрывать.
— Покажите мне человека, который любит проигрывать, — вздохнул Лерст.
— Думаете, я люблю проигрывать?
Он остановился возле благообразного старикашки и сказал:
— Мистер Роквон, позвольте представить вам мистера Яна Пальма. Он — бриллиантовое перо Риги, пишет и для ваших газет…
Пальма и Роквон пожали друг другу руки. Лерст пояснил Мэри:
— Мистер Роквон — один из организаторов журнала «Англо-германское ревю».
— А я и не слыхал о таком журнале, — шепнул Ян Мэри так, чтобы его шепот услышал Лерст. — Может быть, я не прав?
— Я тоже не слыхала.
— О нем мало кто знает, — улыбнулся Лерст, — а мне бы хотелось, чтобы об этом журнале знало как можно больше людей в Великобритании.
— Да, подпольный журнал в Лондоне пока еще не в моде. Впрочем, кто знает, что будет через год-другой.
— Я хочу познакомить вас с мистером Риббентропом, — сказал Лерст и подвел Пальма и Мэри к послу.
Риббентроп был одет в строгий черный костюм. В петличке поблескивал маленький золотой значок члена партии.
— Господин посол, — сказал Лерст, — позвольте представить вам друга Германии, журналиста Яна Пальма.
— Рад видеть вас, мистер Пальма.
— Очень рад видеть вас, господин посол.
— Мисс Мэри Пейдж, — сказал Лерст, представляя подругу Яна.
— Здравствуйте, мисс Пейдж. Как приятно, что вы нашли время посетить нас.
— Мисс Пейдж, — пояснил Лерст, — не только любит спорт, не только великолепно поет о спорте, но и представляет собой класс английских болельщиц в спорте.
Мэри поправила Лерста:
— Это не класс, это сословие.
— Вероятно, мисс Пейдж увлекается не только спортом и пением, — заметил Риббентроп, — но и общественными науками. Различать класс и сословие — удел философов и социологов, но отнюдь не очаровательных женщин.
— В наш век, — ответила Мэри, — женщины все больше и больше тяготеют к политике. Ничего не поделаешь — это теперь модно.
Риббентроп развел руками:
— Что же делать мужчине? Вероятно, долг рыцаря — уступить место женщине.
Пальма хмыкнул:
— Если мы пустим женщин в политику и уступим им место, господин посол, нам будет очень трудно жить дальше. Начнется худшая форма либерального вандализма.
— Я думаю, — сказал Риббентроп, — что вандализм нам грозит отнюдь не от прекрасных дам. Я думаю, что варварство грозит нам со стороны тех мужчин и женщин, которые живут восточнее Лондона, Берлина и — в определенной мере — Варшавы.
К Риббентропу подошел лорд Редсдейл — сухой, словно бы мумифицированный старик.
— Добрый вечер, милорд, — сказал Риббентроп, шагнув навстречу Редсдейлу. — Я рад, что вы нашли возможность посетить нас.
— Добрый вечер, мистер Риббентроп, я всегда посещаю и буду посещать те места, где собираются люди, симпатичные мне и разделяющие мои взгляды.
Редсдейл посмотрел на Яна и полувопросительно сказал:
— Вы сын старого Пальма?
— Да, сэр.
— Это вы временами пишете для «Пост»?
— Да, сэр.
— У вас воистину бриллиантовое перо.
— Благодарю вас, сэр, но пока что я считаю его железным.
— Ну, уж позвольте мне давать оценку вашей работе, — сказал Редсдейл,
— и запомните, что я не люблю делать комплименты. Впрочем, вы не женщина, вы в них не нуждаетесь. Надеюсь также, что вы и не гомосексуалист, посему не нуждаетесь в них, как дурной мужчина.
Риббентроп смущенно отвел глаза, а Мэри рассмеялась. Это спасло положение.
— Мы сейчас дискутировали проблему, — продолжил Риббентроп, — о том, кто угрожает цивилизации. Мистер Пальма считает прекрасных дам главной угрозой прогрессу. А я полагаю, что главная угроза — это Восток, и в данном случае я солидарен с мистером Киплингом: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, но вместе им не сойтись».
— Как вам сказать, — ответил Редсдейл, — сойтись можно. У нас стало модным забывать традиции «Эмпайр ментелити», традиции имперского самосознания… А ведь в этом мы где-то близки к Востоку, я бы даже конкретизировал — к Китаю. Я анализировал философию китайской императорской власти. Заметьте, Китай называет себя «Срединным царством» и все земли вокруг считает своими владениями. Земли за Амуром и в сторону южных морей — это владения, которые должны принадлежать Китаю, а весь остальной мир — владения, которые могут стать Китаем.
Риббентроп заметил:
— С сожалением должен констатировать, что в Великобритании, в стране, к которой я отношусь с глубочайшим уважением, совершенно не знают о благородных целях фюрера Германии Адольфа Гитлера и принятой им на себя миссии по спасению западной цивилизации.
Пальма сказал:
— Господин посол, по-моему, в Англии не дают себе отчета в том, что расовая теория господина Гитлера в общем-то не противоречит основным принципам британской имперской политики в колониях…
Риббентроп обернулся к лорду Редсдейлу:
— Вот такие люди должны пропагандировать идеи англо-саксонской и арийской общности.
— Господин посол, — Редсдейл пожевал губами, — мистер Пальма воистину блистательный журналист, и я не вижу более подходящей фигуры на пост ведущего политического обозревателя «Англо-германского ревю».
— Милорд, я латыш…
— Дело защиты Европы от большевизма — общее дело всех народов континента… Латыш, представляющий страну, отделившуюся от красных, должен быть рыцарем нашей идеи…
Ян растерянно посмотрел на Мэри, и она, улыбнувшись, чуть заметно кивнула ему головой.
— Я польщен, — сказал Ян, — но…
Риббентроп заключил:
— Давайте без всяких «но». Хотя по-английски «но» звучит «бат», и в этом есть элемент фонетической незавершенности, «абер» произносится более категорично, рвуще, я бы просил исключить «абер» из вашего ответа.
— Мне трудно быть одному в совершенно новом для меня журнале: на кого мне там опираться, кто будет питать меня идеями? Кто сможет предложить мне британский вариант мыслей мистера Гитлера? С моей точки зрения, журнал должен быть не органом германского посольства, а органом друзей англо-германского сближения, этой серьезной и, с моей точки зрения, перспективной идеи.
Редсдейл достал свою карточку и написал дату: «17 июля 1936 года».
— В пятницу мы собираемся у леди Астор в Клайвдене, приезжайте туда…
* * *
В Клайвдене, в цитадели той части консервативной партии Великобритании, которая шла с Чемберленом за «умиротворение и крестовый поход против большевизма», в замке у леди Астор, владелицы нескольких газет и журналов, держательницы многомиллионных акций, собрался узкий круг ее друзей.Редсдейл, наблюдая за партией в гольф, неторопливо шел по огромному, гладко подстриженному лугу к замку, беседуя с Пальма:
— Я скажу вам, Ян, что привлекает меня в этом молодом, необузданном, в чем-то хамском, а в чем-то героическом движении национал-социалистов во главе с Гитлером. С моей точки зрения, само название их партии — национал-социалистская — несет в себе известный вызов практике, каждодневной практике канцлера Гитлера. Я бы не примирился ни с национализмом, ни с социализмом в Германии. И тем не менее я не только примирился с национал-социализмом в Германии, я приветствую это движение. Мой друг и противник Черчилль не хочет понять главного: дети любят играть в странные игры со звучными названиями. Молодое движение, победившее в Германии коммунистов и социал-демократов, сейчас играет в эти взрослые игры с детским названием. Нам нужно держать руку на пульсе этой игры. Когда ребенок повзрослеет и захочет вместо лука взять охотничье ружье, мы, взрослые, должны подготовить ему верную мишень.
— Я понимаю вас, милорд, — сказал Пальма. — Меня только волнует чересчур игривый характер ребенка. Дитя, стрелявшее из лука во все стороны, может точно так же стрелять из ружья, когда повзрослеет… Я уж не говорю о гаубицах…
— Опасения правомочные, — согласился Редсдейл. — Правомочные, если мы не будем работать с этим движением и если мы не поможем движению крепко стать на ноги и осознать свое единство с нашей цивилизацией. Если бы в Германии к власти пришел человек по фамилии… я путаюсь всегда в немецких фамилиях… Господи, да с любой фамилией! И если бы этот человек исповедовал национальный коммунизм или коммунистический интернационализм, но при этом своим главным врагом он называл бы Москву, я бы аплодировал этому движению и старался бы ему всемерно помочь. Надеюсь, вы понимаете, что по своей воле я никогда не сяду за один стол с мистером Гитлером… Это недоучившийся ефрейтор, нувориш без каких-либо устоявшихся моральных принципов… Да и потом он просто дурно воспитан. Но поскольку своим главным врагом он называет Москву, а Москва — это наш главный враг, как я могу не поддерживать Гитлера?
— Я понимаю вас, милорд.
— Я знаю, обо мне шепчутся по углам, — продолжал Редсдейл. — Я знаю, меня называют английским нацистом. Пусть. Наши личные интересы преходящи, интересы Британии незыблемы. Когда-нибудь потомки поблагодарят меня за то, что я стойко переносил оскорбления в прессе, и за то, что я был так спокоен по отношению к тем, кто не понимал моей позиции. Все определяет в нашей жизни будущее, а никто так верно не знает цену будущему, как старики, которым осталось мало времени на этой суматошной земле.
Редсдейл подвел Яна к группе молодых мужчин:
— Господа, позвольте представить вам Яна Пальма. Да-да, это сын того латышского Пальма, который был здесь послом. Молодой Пальма назначен политическим обозревателем журнала «Англо-германское ревю».
Ян пожал всем руки.
— Дик Джоун.
— Очень приятно. Пальма.
— Майкл Фугер.
— Очень приятно. Пальма.
— Дхозеф Коуэлл.
— Очень приятно. Пальма.
— Пойдемте, господа, — сказал лорд, — сейчас леди Астор покажет нам занятный сеанс спиритизма. Она увлечена одним прозорливцем.
Редсдейл пояснил Яну, пока они шли по большой каменной террасе в римском стиле:
— Фугер и Коуэлл связаны с Руром, они часто бывают в Берлине, могут помочь вам в контактах с серьезными людьми рейха, которые отвечают за промышленность Германии. Мистер Джоун близок к премьер-министру, вам следует прибегать к его помощи лишь в исключительных случаях…
* * *
…В темной комнате, уставленной старинной, нарочито грубой черной мебелью, сухонькая леди Астор, единственная женщина среди стариков и спортивного кроя юношей, сидела во главе овального стола. Рядом с ней был мальчик лет тринадцати. Лицо у него было синюшное, нездорово-одутловатое. Мальчик был мал ростом. Руки совсем еще детские, в ямочках, припухлые.Прежде всего Пальма увидел эти маленькие детские пухлые руки, лежавшие на громадном блюде посреди расчерченного мелом стола.
— Я чувствую, — говорил мальчик, широко открыв глаза, — я чувствую тебя. Кто ты? Войди в меня и скажи всем. Кто ты? Войди в меня и скажи всем. Ну? — Он обернулся к леди Астор. — Ну, — беспомощно спросил он окружающих, — вы чувствуете? Вот он поднимается. Вы видите его? У него сильное, спокойное лицо. Смотрите все! Семь, тринадцать, семь, одиннадцать, семь! Вы видите Ричарда. Смотрите на него. Перед вами не слепок с Ричарда Львиное Сердце, а он сам, наш Ричард. Слушайте, что он говорит.
— Я слышу, — сказала леди Астор, — я слышу, мой мальчик, я слышу его. Вы слышите, что он говорит? «Туда! Смотрите туда, — говорит он, — бойтесь того и бойтесь его так, как я вам это скажу сейчас».
Ян наклонился к лорду Редсдейлу и шепнул:
— У дитяти была истеричная няня?
— Ничего, истеризм полезен Британии, в определенных, конечно, дозах.
— «Бойся Рима», — слышу я! — продолжал говорить мальчик. — Бойся Третьего Рима. Слышите, вы все? Бойтесь Третьего Рима. Где он? — спросил мальчик, и вдруг руки его стали конвульсивно сжиматься в кулаки, и перестали они быть детскими. — Вот Третий Рим — смотрите, там Третий Рим, слышите вы меня? Слышите, все?
— Россия — Третий Рим, — тихо сказала леди Астор, взяла правую руку мальчика в свои морщинистые, веснушчатые руки, поднесла к лицу и поцеловала.
(«Германия всегда будет рассматриваться как основной центр западного мира при отражении большевистского натиска. Я вовсе не считаю это отрадной миссией, а рассматриваю как обстоятельство, усложняющее и обременяющее жизнь нашего народа, которое, к сожалению, обусловлено нашим неудачным географическим положением в Европе. Но мы не можем уйти в этом отношении от судьбы.
Наше политическое положение обусловливается следующими моментами.
В Европе имеются лишь два государства, которые серьезно могут противостоять большевизму, — это Германия и Италия. Что касается остальных стран, то одни оказались разложенными вследствие демократических форм жизни, зараженными марксистской идеологией и поэтому в ближайшее время рухнут сами по себе, а во главе других стоят авторитарные правительства, прочность которых определяется единственно военной силой, а это означает, что они, будучи вынужденными поддерживать свое господство внутри страны лишь с помощью средств насилия, не в состоянии использовать эти средства для обеспечения внешнеполитических интересов государства. Все эти страны никогда не будут в состоянии вести войну против Советской России с видами на успех.
И вообще, кроме Германии и Италии, только Японию можно считать силой, способной противостоять мировой угрозе.
В задачи настоящего меморандума не входит предсказание того, когда нынешнее шаткое положение в Европе перейдет в открытый кризис. Я хочу лишь выразить в данных строках мое убеждение, что этого кризиса невозможно избежать, ибо он обязательно наступит, и что Германия обязана всеми силами и средствами обеспечить свое существование перед лицом этой катастрофы, защитить себя, и что из этой неотвратимой перспективы вытекает ряд выводов, касающихся важнейших задач, когда-либо стоявших перед нашим народом. Ибо победа большевизма над Германией привела бы не к чему-либо вроде Версальского договора, а к окончательному уничтожению и истреблению германской нации.
Невозможно предвидеть всех последствий такой катастрофы. И вообще густонаселенной Западной Европе (включая Германию) пришлось бы пережить в результате победы большевизма, пожалуй, самую страшную социальную катастрофу, какой никогда не переживало человечество со времени гибели античных государств…
Я ставлю следующие задачи:
1) через четыре года мы должны иметь боеспособную армию,
2) через четыре года экономика Германии должна быть готова к войне».)
(Из меморандума Гитлера.)
Москва, 1938, 6 апреля, 13 час. 39 мин.
«Ю с т а с у. Вам надлежит сообщить о вылете самолета из Берлина
Вольфу и проследить за тем, чтобы Хаген передал Дориана тем людям,
которые прилетят за ним из Берлина. Это будет наша операция.
Ц е н т р».
«С о в к о н с у л ь с т в о в Б а р с е л о н е. И в а н у.
Подготовьте экипаж из двух антифашистов-немцев для полета в Бургос.
Подробный инструктаж получите с Марком, отправленным к вам для
руководства операцией. Самолет должен быть немецким. Экипажу с
аэродрома не отлучаться. Ц е н т р».
«Б е р л и н. Л у и з е. Вам надлежит выяснить, когда и кто
готовит к вылету самолеты Гейдриха, совершающие рейсы на Бургос с
аэродрома Темпельхоф. По выяснении немедленно сообщить Фридриху.
Ц е н т р».
«М а д р и д. С т е п а н у. Вам поручается возглавить звено
истребителей для выполнения специального задания. Согласуйте операцию
с республиканскими ВВС. Главная задача: сбить немецкий самолет,
который будет следовать из Берлина в Бургос. Д и р е к т о р».
«М а д р и д. С т и в у. Просьба установить местонахождение Мэри
Пейдж. По нашим последним данным, она находится в Лиссабоне, отель
«Эксельсиор». Ц е н т р».
«П а р и ж. Л у и Ж а н у. Вам следует подготовить место в
частном госпитале, где содержатся больные инфекционной желтухой.
Палата должна быть отдельной. По нашему сигналу запишите там больного
под фамилией Пальма. Дальнейшие указания получите от Жюля.
Ц е н т р».
Советская разведка начала операцию по спасению Дориана — Яна Пальма. Подчас и не ведая о том, разные люди начали работу, конечная цель которой сводилась к тому, чтобы в течение ближайших суток организовать вывоз Пальма в Париж, где он будет помещен в госпиталь, а оттуда, «когда ему станет лучше», он даст телеграмму в Лиссабон, Ригу и Лондон о причинах своей задержки — невольной и оправданной со всех точек зрения.
Берлин, 1938, 6 апреля, 13 час. 43 мин.
Гейдрих позвонил Шелленбергу.
— Вальтер, — сказал он, — мне что-то не хочется везти к нам латыша самолетом. Может быть, целесообразнее отправить его морем, а? Зайдите ко мне, Вальтер, побеседуем.
Помощник Гейдриха по политической разведке Шелленберг был красив и молод. Ему только что исполнилось двадцать семь лет, но «у этого мальчика
— голова седого мыслителя» — так говорил о нем рейхсфюрер. Поэтому Гейдрих, нашедший Шелленберга в университете и приведший его в разведку, любил оттачивать концепцию той или иной своей идеи в спорах с помощником. На этот раз они спорили недолго.
— Вы не правы… Везти его мимо Британии целых пять дней, учитывая нрав Бискайского залива, нецелесообразно, — сказал Шелленберг. — Он странный, медлительный парень, а я боюсь медлительных латышей в море.
— Почему?
— Тут уж мне подсказывает интуиция, — улыбнулся Шелленберг. — Если что-либо произойдет с самолетом — шансов спастись никаких: они летят над горами, а случись что на море…
— Можно дать приказ убрать его в случае опасности.
— Эту возможность я как-то упустил, — рассмеялся Шелленберг, — видимо, из жадности: полученную вещь так обидно терять…
— В общем, надо его вывозить оттуда если не сегодня, то завтра: я очень боюсь, что англичане и латыши поднимут визг, и тогда нам придется долго и нудно беседовать с Риббентропом — он будет требовать доказательств. Он не хочет ссориться с иностранцами. Как будто я хочу этого…
— Хаген прислал радиограмму, что латыш плох и везти его сейчас невозможно.
— Это ерунда. Пусть продолжает болеть в каюте…
— В порт мы его повезем на машине?
— Ничего страшного. Дадут снотворного… Он проснется на море — это хорошая прогулка.
— Можно дать приказ шифровальщикам?
— Да. Пусть он подышит морским воздухом.
— Я выясню, какие суда стоят в портах Испании, группенфюрер.
— Вы дьявол, Шелленберг… Вы опрокидываете мое предложение… Мы потеряем шесть дней, пока отправим туда наше судно. С первым попавшимся отправлять его глупо, вы правы…
— Почему? Пусть его везут пятеро-шестеро наших… Им дадут большую каюту, и все.
— Нет. Нам тогда придется входить в контакт с ведомством морских торговцев: вдруг они завернут корабль в другой порт? В Британию, например, бункероваться?
— Значит, самолет? — спросил Шелленберг.
— Какой-то вы сегодня вялый и неконструктивный. Я хотел спора, а вы играете в поддавки.
— Просто меня мучит изжога, — мягко улыбнулся Шелленберг, — поэтому я так вял. Надо проверить поджелудочную железу: меня очень мучит изжога.
— При чем тут поджелудочная железа? — поморщился Гейдрих. — Вы хитрый и умный, даже когда вялый и с изжогой. Кто, кстати, готовит материалы о «лондонском периоде» Пальма?
— Вальтер, — сказал он, — мне что-то не хочется везти к нам латыша самолетом. Может быть, целесообразнее отправить его морем, а? Зайдите ко мне, Вальтер, побеседуем.
Помощник Гейдриха по политической разведке Шелленберг был красив и молод. Ему только что исполнилось двадцать семь лет, но «у этого мальчика
— голова седого мыслителя» — так говорил о нем рейхсфюрер. Поэтому Гейдрих, нашедший Шелленберга в университете и приведший его в разведку, любил оттачивать концепцию той или иной своей идеи в спорах с помощником. На этот раз они спорили недолго.
— Вы не правы… Везти его мимо Британии целых пять дней, учитывая нрав Бискайского залива, нецелесообразно, — сказал Шелленберг. — Он странный, медлительный парень, а я боюсь медлительных латышей в море.
— Почему?
— Тут уж мне подсказывает интуиция, — улыбнулся Шелленберг. — Если что-либо произойдет с самолетом — шансов спастись никаких: они летят над горами, а случись что на море…
— Можно дать приказ убрать его в случае опасности.
— Эту возможность я как-то упустил, — рассмеялся Шелленберг, — видимо, из жадности: полученную вещь так обидно терять…
— В общем, надо его вывозить оттуда если не сегодня, то завтра: я очень боюсь, что англичане и латыши поднимут визг, и тогда нам придется долго и нудно беседовать с Риббентропом — он будет требовать доказательств. Он не хочет ссориться с иностранцами. Как будто я хочу этого…
— Хаген прислал радиограмму, что латыш плох и везти его сейчас невозможно.
— Это ерунда. Пусть продолжает болеть в каюте…
— В порт мы его повезем на машине?
— Ничего страшного. Дадут снотворного… Он проснется на море — это хорошая прогулка.
— Можно дать приказ шифровальщикам?
— Да. Пусть он подышит морским воздухом.
— Я выясню, какие суда стоят в портах Испании, группенфюрер.
— Вы дьявол, Шелленберг… Вы опрокидываете мое предложение… Мы потеряем шесть дней, пока отправим туда наше судно. С первым попавшимся отправлять его глупо, вы правы…
— Почему? Пусть его везут пятеро-шестеро наших… Им дадут большую каюту, и все.
— Нет. Нам тогда придется входить в контакт с ведомством морских торговцев: вдруг они завернут корабль в другой порт? В Британию, например, бункероваться?
— Значит, самолет? — спросил Шелленберг.
— Какой-то вы сегодня вялый и неконструктивный. Я хотел спора, а вы играете в поддавки.
— Просто меня мучит изжога, — мягко улыбнулся Шелленберг, — поэтому я так вял. Надо проверить поджелудочную железу: меня очень мучит изжога.
— При чем тут поджелудочная железа? — поморщился Гейдрих. — Вы хитрый и умный, даже когда вялый и с изжогой. Кто, кстати, готовит материалы о «лондонском периоде» Пальма?
Лондон, 1936
На следующий день после выхода журнала, редактируемого Пальма, шеф британской контрразведки генерал Гортон пригласил на завтрак Гэса Петериса, переведенного из Индии в здешнее латышское посольство советником. Гортон, имевший визитную карточку генерала в отставке, часто завтракал с дипломатами — он предпочитал личные контакты и в серьезных делах, особенно поначалу, когда они только завязывались, никогда не доверял сотрудникам, особенно молодым. «Своим чрезмерным старанием, подозрительностью и желанием принести мне в зубах информацию, — говаривал Гортон, — и не просто информацию, а обязательно написанную и подписанную собеседником, они крушат все окрест себя, как слоны в лавке. Агент должен быть окружен уважительной любовью и доверием, а они сверлят его глазами и пытаются ловить на мелочах: не перевербован ли. Я пять лет лелеял одного актера, это очень ценная находка — известный актер, который дружит с нами. Стоило мне поручить во время каникул беседу с ним моим мальчикам — и я потерял агента. Он мне потом объяснил, что его заставили писать свои впечатления и требовали назвать имена тех леди, с которыми он спит…»
С Петерисом генерал познакомился через полгода после того, как тот перевелся в Лондон. Неторопливо присматривался к нему; понял здоровое честолюбие умного молодого дипломата и сошелся с ним легко, чувствуя, что Петерис относится к числу тех, кто никогда не изменит присяге, но всегда поможет тем, кто — встречно — может оказать содействие: не столько в карьере, сколько в деле, ибо Петерис понимал, что лишь дело может выдвинуть его в первые ряды, дело, а никак не попытки «сделать карьеру».
— Послушайте, Гэс, — спросил Гортон, — вы хорошо помните Яна Пальма?
— Да, генерал. Мы вместе учились в университете.
— Что вы можете сказать об этом человеке?
— Ничего плохого, кроме того, что мы вместе учились.
Гортон улыбнулся:
— Хороший ответ. Я бы просил, если это не противоречит вашему пониманию чести, проанализировать его пламенную дружбу с германским посольством, с Уго Лерстом и с мистером Риббентропом.
— Надеюсь, никаких конкретных подозрений у вас нет?
— А как вам кажется?
— Мне кажется, их не должно быть. Мы, во всяком случае, верим ему.
— Я рад… Ну а если?
— Я хотел бы отвести возможные «если».
— Это похвально, — кивнул головой генерал, — мне нравится, как вы оберегаете честь вашего друга.
С Петерисом генерал познакомился через полгода после того, как тот перевелся в Лондон. Неторопливо присматривался к нему; понял здоровое честолюбие умного молодого дипломата и сошелся с ним легко, чувствуя, что Петерис относится к числу тех, кто никогда не изменит присяге, но всегда поможет тем, кто — встречно — может оказать содействие: не столько в карьере, сколько в деле, ибо Петерис понимал, что лишь дело может выдвинуть его в первые ряды, дело, а никак не попытки «сделать карьеру».
— Послушайте, Гэс, — спросил Гортон, — вы хорошо помните Яна Пальма?
— Да, генерал. Мы вместе учились в университете.
— Что вы можете сказать об этом человеке?
— Ничего плохого, кроме того, что мы вместе учились.
Гортон улыбнулся:
— Хороший ответ. Я бы просил, если это не противоречит вашему пониманию чести, проанализировать его пламенную дружбу с германским посольством, с Уго Лерстом и с мистером Риббентропом.
— Надеюсь, никаких конкретных подозрений у вас нет?
— А как вам кажется?
— Мне кажется, их не должно быть. Мы, во всяком случае, верим ему.
— Я рад… Ну а если?
— Я хотел бы отвести возможные «если».
— Это похвально, — кивнул головой генерал, — мне нравится, как вы оберегаете честь вашего друга.