Семенов Юлиан Семенович. Испанский вариант

Юлиан Семенович СЕМЕНОВ
Испанский вариант

Бургос, 1938, 6 августа, 6 час. 30 мин.

   — Это его машина, — сказал Хаген.
   — По-моему, у него был «остин», а это «пежо». Нет?
   — Это его машина, — повторил Хаген, — вчера вечером он схватил машину своей бабы после того, как она сбежала в Лиссабон. Это точно.
   — Да не волнуйтесь вы так, приятель, — усмехнулся Штирлиц, — если это он, мы его возьмем. А если не он? Хордана устроит нам серьезные неприятности через Риббентропа. Все молодые министры иностранных дел любят поначалу соблюдать протокол: видите, у этого «пежо» дипломатический номер.
   Хаген высунулся из окна «мерседеса». Он весь замер, наблюдая за тем, как Ян Пальма выскочил из маленькой, выкрашенной в грязно-зеленый цвет машины и бросился к выходу в аэропорт Бургоса.
   — Это он, — сказал Хаген. — Сейчас вы его узнали?
   — Узнал. Сейчас узнал, — ответил Штирлиц, закурив. — Но ведь он улетает…
   Хаген тщательно обгрыз ноготь на мизинце и ответил:
   — Он не улетит.
   — Вы неисправимый оптимист…
   — А вы неисправимый пессимист, штурмбанфюрер, — вдруг широко улыбнулся Хаген, заметив Пальма, выбежавшего из аэровокзала. — Сейчас он полезет в машину и начнет ковыряться в чемодане…
   — Вы провидец?
   — Нет. К сожалению. Просто его паспорт сейчас оказался в кармане моего человека.
   К «мерседесу» подъехал пикап и остановился почти вплотную — с той стороны, где сидел Хаген. Седой старикашка со слезящимися глазами протянул Хагену зеленый паспорт. Хаген, взяв паспорт, дал старикашке пачку денег, и пикап, резко рванув с места, понесся по желто-красной песчаной дороге к горам.
   — Все, — повторил Хаген, — сейчас он ринется к себе в отель. А по дороге мы его возьмем.
   — Вдвоем?
   — Почему? Пикап будет ждать нас за поворотом. В него сядут наши люди. Они подставят этого седого жулика под машину Яна Пальма, и вам не придется улаживать скандал со здешней полицией, если даже он возникнет.
   — Слушайте, приятель, я не люблю играть втемную. Почему я ничего не знал об этой операции?
   — Только потому, что вас не было до утра, и Берлин поручил все провести мне… Вместе с вами…
   — Ох, честолюбец, честолюбец! — проворчал Штирлиц. — Погубит вас честолюбие, Хаген.
   — Едем, — сказал Хаген, — сейчас он двинет в отель.
   Хаген оглянулся: из-за ангара, где стояли самолеты легиона «Кондор», медленно выползала тупая морда военного грузовика.
   — Все, — повторил Хаген и по-мальчишески счастливо засмеялся. — Как по нотам.

* * *

   «Ничего, — думал Ян, выжимая педаль акселератора, — я его оставил в столе. Или на столе. Просто я очень испугался… Не надо так паниковать. Через час будет самолет в Париж. Ничего. Самое главное, постараться быть спокойным. Как вареная телятина. Или как рисовый пудинг. А почему как пудинг?»
   Ян не успел ответить на этот дурацкий вопрос. Вообще-то в минуты опасности он любил ставить себе дурацкие вопросы и давать на них смешные, но обязательно логические ответы — это давало ему какую-то разрядку. Он не успел ответить себе, потому что пикап, который он обгонял, вдруг резко взял влево, и Пальма затормозил, но пикап по-прежнему тянул влево; раздался хрусткий и тугой удар металла о металл, и Пальма почувствовал, как его машину бросило в кювет… На какое-то мгновение он ослеп, потому что вместо укатанной дороги он увидел красно-бурую, поросшую коричневой травой глыбистую глину, а потом инстинктивно зажмурился, когда серый сук распорол ветровое стекло льдистой пеленой, а после стало тихо… Он не помнил, сколько времени продолжалась тишина. Когда он смог снова соображать и чувствовать, он услышал спокойное урчание мотора и решил, что это была мгновенная галлюцинация, и ничего не случилось, и все будет хорошо, и он открыл глаза. Он увидел совсем другую машину и Хагена, который упирался ему пистолетом в грудь, став на колени на переднем сиденье машины, словно шаловливый мальчишка возле отца, сидевшего за рулем. Только вместо отца сидел штурмбанфюрер Штирлиц, который то и дело поглядывал в зеркальце на Яна. Заметив, что тот открыл глаза, Штирлиц сказал с обычной своей ленивой ухмылкой:
   — Считайте, что первый тур вы проиграли. Сейчас начинается второй: он сложней, а потому интереснее. Не так ли, Хаген?
   — Значительно интереснее, — согласился Хаген.
   — И уберите парабеллум от его груди, — посоветовал Штирлиц, — а то господин Пальма решит, что мы хотим его убить. А ведь мы не собираемся его убивать, не так ли?
   Машина въехала во двор маленького особняка в горах. Ян знал, что этот особнячок принадлежит политической разведке Гиммлера, куда работники фалангистской сегуридад не имели права доступа…

* * *

   — Начнем с самого начала? — спросил Хаген.
   — Что вы считаете началом? — спросил Пальма, осторожно потрогав пальцами марлевую наклейку на лбу.
   — Самым началом я считаю место рождения, дату рождения, имя, — сказал Хаген.
   — Ну, это неинтересно, — ответил Пальма. — В ваших архивах это все зафиксировано не единожды…
   — Нам интересно, чтобы вы все это сказали сами, — сказал Штирлиц. — Не волнуясь, обстоятельно, припоминая детали, имена друзей и врагов…
   — Ян Пальма, гражданин Латвии, рожден 21 мая 1910 года в поместье Клава Пальма, чрезвычайного и полномочного посла Латвии… Если можно, дайте мне таблетку пирамидона, у меня раскалывается голова.
   — Сейчас я попрошу, — сказал Хаген. — И воды, видимо?
   — Лучше глоток тинто, самого сухого.
   — По-моему, в университете у вас красное вино было непопулярно? — спросил Штирлиц, пока Хаген, подойдя к двери, отдавал распоряжение. — Более популярной была красная идеология?
   — В университете у нас было популярно виски, — ответил Пальма, поморщившись, и снова осторожно потрогал лоб, рассеченный в аварии. — Это активнее, чем вино и даже чем идеология…
   — Погодите, погодите, — сказал Хаген, садясь верхом на свой стул, — мы рано перешли на университет. А ваша жизнь у отца в Индии? Ваша дружба с йогами?
   — Он тогда был ребенком, — сказал Штирлиц, — а нас интересует начало его зрелости. А зрелость вам дал университет, нет?
   — А меня больше интересует, как он угонял наш «мессершмитт» и убил Уго Лерста! — сказал Хаген.
   — Погодите, дружище, — Штирлиц нахмурился. — Начнем по порядку — с университета.
   — Все равно. Зрелость, Уго Лерст, университет, ваш «мессершмитт»… Только разговаривать я сейчас не смогу, — тихо сказал Пальма.
   — Вы хотите заявить протест по поводу похищения? — спросил Хаген.
   — Я понимаю, что это бесполезно, — ответил Пальма, — просто голова раскалывается. Дайте мне полежать, что ли, пока не пройдет дурнота…
   — Бросьте вы разыгрывать комедию!
   — Погодите, Хаген, — сказал Штирлиц. — Он же пепельный совсем…

* * *

   «Небо тогда тоже было пепельным, — подумал Ян, лежа на узенькой софе в комнате без мебели. Окно было зарешечено изнутри и забрано плотными деревянными ставнями снаружи. — Пепельное небо у нас бывает ранней весной или в самом конце зимы… Когда же это было точно? Семнадцатого? Или девятнадцатого? Раньше дата считалась со дня, а теперь время так быстролетно, что от даты нам остается лишь год… Изредка месяц. Но это был март. Или февраль?..»

Рига, 1934

   Небо и вправду было пепельным. Оно было одного цвета с песчаными дюнами, с морем, и поэтому трудно было догадаться, рассвет сейчас или сумерки. И небольшая вилла тоже казалась пепельной, словно бы рисованной размытой акварелью в манере северонемецких мастеров конца восемнадцатого века, и эта иллюзия ушедшего века была бы абсолютной, если бы в доме не гремел джаз, время от времени разрезавшийся высоким, серебряным звуком горна. Двое выпускников университета — Гэс Петерис и Курт Ванг, сидевшие на застекленной веранде, разглядывали танцующих, отхлебывая пиво из грубых глиняных кружек.
   — Как лихо оттанцовывает Пальма! — сказал Ванг. — Скотина…
   — Зачем так грубо? — улыбнулся Петерис.
   — А я люблю его.
   — В самом деле?
   — В самом деле… А ты?
   — Завидую. Я завидую ему. Но очень добро, без зла. Порой с недоумением.
   — Почему?
   — Так… Не интересуется женщинами, а они летят к нему, как мотыльки на огонь; не умеет фехтовать, а выигрывает бои; посещает ваш дискуссионный кружок, а кутит на те деньги, которые ему присылает чрезвычайный и полномочный папа.
   — Это хорошо или плохо?
   — Занятно. Вообще-то он может позволять себе оппозиционность. Папа переводит ему столько денег, что не страшно побаловаться оппозицией.
   — Будь себе на здоровье и ты оппозиционером…
   — Я не могу. Мне никто не переводит денег. Я должен быть с клубом, а не против него…
   — Сильные мира сего не всегда состоят в одном клубе, — сказал Ванг.
   — Клуб против клуба — это не страшно; страшно, когда в клубе сильных появляется отступник.
   — Ту убежден, что клуб не прощает отступничества?
   — Конечно. Во всяком случае, я так думаю.
   — Но ты еще не член нашего клуба, — заметил Ванг. — Я желаю тебе вступить в наш проклятый, скучный и дряхлый клуб как можно скорее. Ты его видишь снаружи, и он кажется тебе прекрасным, а мы рождены в нем и знаем, что он такое изнутри.
   — Ну и что же он такое изнутри? Объясни мне, плебею, ты — сын министра.
   — Я не силен в словесной агитации. У тебя крепкие челюсти, ты войдешь в клуб: нашим старикам нужны свежие кадры.
   К Петерису подошла девушка, опустилась перед ним на колени и сказала:
   — Повелитель, я больше не могу без вас.
   — Ну уж и не можешь, — вздохнул Петерис, поднимаясь. — Пошли попляшем, только напомни, как тебя зовут…
   Он поднялся, и девушка поднялась, и они ушли к танцующим, а к Вангу, появившись из-за шторы, приблизился горбун, прижимавший к груди маленький серебряный горн.
   — Знаете, — сказал он, — я могу продержать гамму туда и обратно семьдесят три секунды.
   — Это прекрасно. Молодчина.
   — Сыграть?
   — Сыграйте, отчего ж не сыграть.
   — Сейчас. Я должен постоять минуту с закрытыми глазами и сосредоточиться. Сейчас.
   И горбун, по-прежнему не открывая глаз, заиграл — серебряно и нежно — тонкую и чистую гамму, и звук, таинственно извлекаемый им из маленького горна, перекрыл рев джаза и пьяные голоса танцующих в холле.
   …«Как же звали французскую стерву, которая тогда со мной танцевала? — вспоминал Ян, наблюдая, как в тонком солнечном луче, пробивавшемся сквозь ставни, медленно плавала пылинка, похожая на рисунок планеты из учебника астрономии. — Будет совсем смешно, если из-за этой катастрофы у меня отшибет память… Бедный Юстас… Ему сейчас труднее, чем мне. Вообще, самое трудное — это ощущение собственного бессилия. А ту французскую стерву звали, между прочим, по-русски — Надя».
   — Хорошо бы, — сказала тогда Надя, перестав танцевать, — чтобы этот трубач дудел раздетым.
   — Он артист, — ответил Ян. — Он замечательный артист.
   — Какой он артист? Трубач…
   — Трубач тоже артист.
   — Ты ничего не понимаешь, — засмеялась Надя. — Артист — это который говорит на сцене, а трубач только делает «ду-ду». Большие легкие — это ведь не талант…
   Кто-то закричал:
   — Цыгане, друзья, цыгане!
   Все бросились в парк. Четыре старые, громоздкие кибитки остановились на асфальтовой дороге, которая пролегла сквозь туманный парк.
   Цыгане вылезли из своих кибиток. Одеты они были подчеркнуто элегантно: в смокингах, полосатых серых брюках; колдовски растрескивая колоды новых холодных карт, шли они навстречу обитателям старинной виллы, и кто-то из них уже пел гортанную песню, наигрывая на банджо; маленькие девочки танцевали с медлительными повадками старух; и все это показалось тогда Яну Пальма таким же нереальным, рисованным, далеким и зыбким, словно рассветный парк и деревья, смотревшиеся как бы сквозь папиросную бумагу.
   Девочка лет тринадцати, разглядывая линии на ладони Ванга, который шел вместе с Яном и Петерисом, быстро говорила:
   — Ах, как много вы повидали любви и несчастья, дружбы и предательства! Вы познали богатство и нужду, вы так много работали в жизни…
   Пальма не выдержал, захохотал в голос, упал — по-клоунски — на газон, закричал:
   — Слушайте все! Наш Ванг, тепличный сын министра, много трудился и познал нужду!
   Петерис обернулся к Пальма и сказал негромко:
   — Она же работает, зачем ты?
   — Прости. Ты прав. Прости. Держи, — Ян поднялся и протянул цыганке монету, — это тебе.
   — Я вам еще не гадала, — ответила девчушка. — Я говорю правду этому господину: я же читаю правду по линиям его руки…
   — Прости его, — сказал Гэс Петерис, — ты хорошо гадаешь, не сердись на моего друга, просто он очень весел сегодня, он не хотел тебя обидеть… Погадай Вилциню, он ждет…
   И они пошли по газону: высокий Вилцинь и маленькая цыганка, которая вела его за руку, а вернее даже не за руку, а за указательный палец, и все время забегала вперед, чтобы заглянуть ему в глаза…
   Петерис долго смотрел вслед ушедшим, а потом обернулся к Вангу:
   — Куда ты?
   — Меня определили в министерство иностранных дел — это наша семейная традиция…
   — А ты, Ян?
   — Черт его знает. Что у тебя, Петерис?
   — Я уезжаю в Индию, в консульство, — ответил Петерис.
   — За рыцарскими шпорами?
   — Почему бы нет?
   — Сейчас не дают золотых шпор за выдающиеся заслуги. Только позолоченные.
   — Меня устроят и позолоченные.
   — Помогай британцам сажать в тюрьму побольше индусов, и тебе очень скоро выдадут шпоры, которые открывают двери нашего клуба.
   — Кому-то ведь надо сажать в тюрьму. Своим рождением ты лишен этой необходимости, Ян.
   — Снова ты ему завидуешь? — спросил Ванг, задумчиво прислушиваясь к цыганской песне.
   — Слушай, Гэс, — предложил Пальма, — хочешь, я дам тебе рекомендательные письма в Индию, а ты мне взамен пришлешь оттуда хорошо отделенную голову бунтаря, а?
   — Мне нужны рекомендательные письма, но мои успехи в боксе больше, чем твои, Ян, и если я тебя ударю, ты упадешь…
   — Не сердись. Я проверял, до какой меры ты подонок. Подонком снова оказался я. Прости.
   — Ты постоянно на всех наскакиваешь, — задумчиво сказал Петерис. — Не могу понять, чего ты хочешь?
   — Сам не могу понять, чего я хочу. Только очень хорошо знаю, чего я не хочу.
   Из дому вышел горбун, протрубил в свой серебряный горн и закричал:
   — Все ко мне! Маргарет дает сеанс сексуального массажа! Все в дом, все в дом!
   Выпускники университета, перешучиваясь, неторопливо двинулись к дому, а Пальма пошел к кибиткам цыган: они рассаживались на траве и доставали из баулов завтрак — бутерброды с ветчиной. Старый цыган поднялся, когда к нему подошел Пальма, и сказал:
   — Вы, верно, против того, чтобы мы здесь перекусили? Но мы недолго, у нас есть приглашение еще в один дом. Это ведь дом господина Пальма? Я не ошибаюсь?
   — Верно. Ешьте себе… Все пьяны, никому ни до кого нет дела. А Пальма к тому же добрый парень.
   — Человек, говорящий о господине Пальма «парень», может быть либо еще более богатым, чем он, либо он должен быть его лакеем.
   — Я — лакей, — хмыкнул Ян, — мы все тут его лакеи…
   — Вы говорите неправду. Лакей никогда не признается в своей профессии.
   На железнодорожной станции было пусто. Где-то было включено радио. Диктор читал последние новости: «В Вене на улицах продолжается перестрелка между коммунистами и национал-социалистскими вооруженными отрядами. Есть жертвы среди мирного населения».
   Пальма долго стучал в окошечко кассы, но никто не отвечал ему: кассир, видимо, спал.
   На привокзальной площади остановился низкий «роллс-ройс». Из машины вышла молодая женщина.
   — Не сердись, — сказала она седому человеку, сидевшему за рулем. — Не надо на меня сердиться.
   — Я не сержусь. Просто я бы очень советовал тебе остаться.
   — Зачем? Для кого?
   — Для меня, Мэри…
   — Это жестоко: делать что-нибудь наперекор себе — даже во имя ближнего. Ты мне сам потом этого не простишь. Неужели тебе приятно быть с человеком, если ты знаешь, что он остается с тобой только из жалости?
   — Если этот человек ты — мне все равно, Мэри.
   — Карл, мужчина временами может быть слабым — это порой нравится женщинам, но он не имеет права быть жалким.
   Мэри помахала рукой человеку, сидевшему за рулем громадной машины, и легко взбежала по ступенькам вокзала. Машина, резко взяв с места, словно присев на задние колеса и напружинившись, сразу же набрала скорость.
   Женщина остановилась за спиной Пальма, который по-прежнему стучал костяшкой указательного пальца в окошко кассы. Наконец окошко открылось.
   — Простите, я отлучился, чтобы сварить себе кофе, — сказал кассир, — все считают, что я сплю в эти утренние часы, а я не сплю, я только часто отхожу за кофе.
   — Лучше бы вы спали, — сказал Пальма.
   — Мне тоже так кажется, — вздохнул кассир, — но мы расходимся во мнении с начальством. Куда вам билет?
   — До Вены.
   — Мы продаем билеты только до наших станций, тем более что в Вену сейчас трудно попасть из-за тамошних беспорядков… Я могу продать билет только до Риги.
   — Я знаю. Это я так шучу…
   Женщина, стоявшая за спиной Пальма, усмехнулась.
   Он обернулся.
   — Кто-то должен смеяться над вашей шуткой, — пояснила она, — кассир, по-моему, член общества по борьбе с юмором.
   — Спасибо, вы меня очень выручили. Вы тоже до Риги?
   — Наверное.
   — Вы убежали от того седого рыцаря?
   Женщина кивнула головой.
   — Я тоже убежал, — сказал Пальма.
   — Все сейчас убегают… От врагов, друзей, от самих себя, от мыслей, глупостей, от тоски, счастья… Все хотят просто жить…
   — Вам бы проповедницей в Армию спасения…
   Подошел поезд. В вагоне было пусто: только Пальма и эта женщина. Они сели возле окна. Туман, лежавший над землей еще час назад, сейчас разошелся. Когда поезд набрал скорость, стало рябить в глазах от резкого чередования цветов: белого и зеленого.
   — Меня, между прочим, зовут Ян.
   — А меня, кстати, зовут Мэри.
   — Почему-то я был убежден, что у вас длинное и сложное имя.
   — А у меня на самом деле длинное и сложное имя: Мэри-Глория-Патриция ван Голен Пейдж.
   — На одно больше, чем у меня, но все равно красиво… Я бы с радостью увидел вас сегодня вечером.
   — Я бы тоже с радостью увидела вас сегодня вечером, если бы у меня не было записи на радио, а вы не уезжали в Вену.
   — Да, про Вену я как-то забыл.
   — А я никогда не забываю про свои концерты, и мне поэтому трудно жить. Зачем вы едете в Вену?
   — Мне нравится, когда стреляют.
   — Хотите попрактиковаться в стрельбе?
   — Позвольте, кстати, представиться: Ян Пальма, политический обозреватель нашего могучего правительственного официоза. Вот моя карточка, позвоните, если я оттуда вернусь, а?

Бургос, 1938, 6 августа, 8 час. 10 мин.

   Хаген неслышно вошел в комнату. Он вообще умел ходить неслышно и пружинисто, несмотря на свои девяносто килограммов. Пальма почувствовал в комнате второго человека лишь потому, что тонкий, жаркий и колючий луч солнца исчез с его века и в этом глазу наступила звенящая, зеленая темнота — так бывает после хорошего удара на ринге.
   «У кого это был рассказ „Солнечный удар“? — подумал он. — Кажется, у кого-то из русских».
   Он открыл глаза и увидел склоненное над собой лицо Хагена.
   — Ну как? — спросил тот. — Легче?
   — Несколько…
   — Доктора мы, к сожалению, пригласить не можем… Пока что…
   — Это как «пока что»? — спросил Пальма. — Вы пригласите доктора, когда надо будет зарегистрировать мою смерть?
   — Ну, эту формальность соблюдают только в тюрьме, после приговора суда. Мы просто делаем контрольный выстрел за левое ухо.
   — Почему именно за левое?
   — Не знаю… Между прочим, я сам интересовался: отчего именно за левое? Экий вы цепкий, господин Пальма. Пойдемте, я покажу наше хозяйство. Подняться можете?
   — Наверное.
   — Ну, вот и прекрасно. Давайте руку…
   Они вышли на маленькую галерею, окружавшую дом.
   — Забор не обнесен колючей проволокой, но через эту мелкую металлическую сетку пропущен ток. У нас свой генератор. Убить не убьет, но шок будет сильный. Включаем днем, когда у нас только двое дежурных на территории. Ночью мы спускаем собак, и у нас дежурят четыре человека.
   — Это вы к тому, чтобы я не думал о побеге?
   — Мой долг хозяина — показать вам дом, где вы теперь живете.
   — Но если мне этот дом не понравится, я же не смогу отсюда выйти…
   — Приятно работать с латышами, — сказал Хаген. — Реакция на юмор у вас боксерская.
   — И со многими латышами вы уже успели поработать?
   — Вы спрашиваете не просто как журналист, но скорей как цепкий разведчик.
   — Разве вы не знаете, что я — шеф латышской разведки?
   Хаген рассмеялся:
   — Я знаком с шефом латышской разведки, милый Пальма, да и не латышская разведка нас в настоящее время интересует.
   — Какая же?
   — Этот вопрос вам задаст Гейдрих в Берлине. Лично. Я здесь только провожу предварительный опрос. Так сказать, прелюд в стиле фа-мажор.
   Пальма поморщился:
   — Никогда не говорите «в стиле фа-мажор». Вас станут чураться, как верхогляда. Где, кстати, ваш мрачный коллега?
   — Он будет работать с вами вечером. Когда я устану.
   — Я что-то не очень понимаю: вы меня похитили?
   — Похитили.
   — И не отпустите?
   — Ни в коем случае.
   — Но ведь будет скандал, в котором вы не заинтересованы.
   — Никакого скандала не будет. Машина-то ваша разбилась… Вот мы вас и похоронили — обезображенного.
   — Я забыл ваше имя… Ха… Харен?
   — Называйте просто «мой дорогой друг»…
   — Хорошо, мой дорогой друг… Разбилась машина британской подданной Мэри-Глорин-Патриции ван Годен Пейдж. Моя машина в полной сохранности. А Мэри Пейдж ждет меня в условленном городе, и, если я там не появлюсь, она будет волноваться вместе с моими друзьями. — Пальма лениво поглядел на сильное лицо Хагена и осторожно притронулся пальцами к марлевой наклейке на лбу. — Так у нас условлено с друзьями…
   «Может быть, я зря выложил ему это? — подумал он. — Или нет? Он растерялся. Значит, не зря. Посмотрим, как он будет вертеться дальше. Если я выиграл время, значит, я выиграл себя. А он растерялся. Это точно… А придумал я про Мэри хорошо. Обидно, что мы с ней об этом не сговорились на самом деле».

* * *

   …За полчаса перед этим Штирлиц сказал Хагену:
   — Приятель, возьмите его в оборот. Пусть он все расскажет про университет, и начните его мотать про Вену. Я в жару не могу работать. Я приеду к вечеру и подменю вас, если устанете. А нет, станем работать вместе. Вдвоем всегда сподручнее. Только чтобы все корректно, ясно?
   — Хорошо, штурмбанфюрер.
   — Скажите еще, «благодарю, штурмбанфюрер»… Вы что, с ума сошли?! Я ненавижу официальщину в отношениях между товарищами. И вообще стоит этого латыша записать за вами: вы организовали его похищение, вы его доставили сюда. Это ваш первый серьезный иностранец?
   — В общем-то да.
   — Ну и держите его за собой. Я пошлю рапорт о вашей работе.
   — Спасибо… Я, право, не ожидал этого…
   — Чего не ожидали?
   — Ну… Такой щедрости, что ли…
   — Какая там к черту щедрость, Хаген! Во-первых, жара, а во-вторых, вы еще с ним напрыгаетесь — он из крепких, да и, по-моему, Лерст напридумывал, бедняга. Я ведь не очень верил в его версию.
   — Я убежден, что в Берлине с ним до конца разберутся.
   — Конечно, разберутся. Когда будем отправлять?
   — Вы же читали шифровку: там сказано — «в ближайшее время будет переправлен в Берлин».
   — Да, верно. Верно, приятель. Ладно. Я двину в город — отдыхать, а вы с ним начинайте.
   — Где вас найти в случае чего?
   — А что может случиться? Ничего не может случиться. Ищите меня в отеле или в баре «Кордова».
   С этим Штирлиц и уехал.

* * *

   Когда Пальма сказал Хагену о своей договоренности с Мэри, тот понял, какую промашку он допустил, начав операцию с захоронением «Пальма, погибшего при автомобильной катастрофе», — лицо седому старикашке-жулику, мастерски воровавшему из карманов бумажники, изуродовали до полнейшей неузнаваемости, — но совсем забыл про машину латыша, которая стояла в отеле. Хаген, сдав Пальма на попечение своих помощников из охраны, немедленно начал обзванивать отель и бар «Кордову» в надежде найти Штирлица. Но его нигде не было. Штирлиц, естественно, не рассчитывал на звонок Хагена. Он знал честолюбие гауптштурмфюрера. Он был убежден, что Хаген счастлив, оставшись наедине с Яном. Штирлиц никак не мог предположить, что тот станет его разыскивать, — Хаген обожал допросы. Он вел их в провинциальной манере: с большими, многозначительными паузами и зловещими расхаживаниями за спиной арестованного, и Штирлицу было занятно наблюдать несколько мальчишеское самолюбование Хагена. «Видимо, в детстве его здорово лупили приятели, — как-то подумал Штирлиц. — Слабые люди очень дорожат правом стать сильными, которое не завоевано ими, а получено в подарок».
   Как раз потому, что он достаточно хорошо знал Хагена, Штирлиц и решил не обеспечивать себе алиби на случай отсутствия в тех местах, которые он ему назвал перед отъездом в город. Но ни в один из названных адресов он не поехал. И алиби у него на эту поездку не было.
   А ему надо было всегда обеспечивать себе алиби: Максим Исаев лучше других знал, как это трудно — быть все время штурмбанфюрером Штирлицем.
   …Командировка Штирлица в Испанию была для него — при том, что он ощущал н е ч т о надвигающееся — неожиданностью. После того как Гитлер ввел свои войска в Рейнскую область, растоптав, таким образом, Версальский договор, и ни Франция, ни Англия не выступили против него, в Германии наметилась определенного рода раздвоенность: министерство иностранных дел, возглавлявшееся старым дипломатом Нейратом, и генеральный штаб, продолжавший считать, что Гитлер служит им, военным, а не они ему, предлагали тактику выжидания. Гитлер, наоборот, вкусив пьянящую сладость первой внешнеполитической победы, подкрепленной силой оружия, закусил удила.