Страница:
— Значит, вы отвергаете мое предложение?
— Какое?
— О моем самоотстранении от работы с русской разведчицей?
Шеф гестапо поднялся и сказал:
— Полковник, я не слышал этого предложения.
После того как дезинформация была уточнена и утверждена Бергом по согласованию с шефом гестапо и генералом Нойбутом, полковник и Швальб вышли погулять по двору. Они неторопливо прохаживались по песчаным дорожкам, переговариваясь отрывистыми, ничего не значащими фразами.
«Как ее отсюда надежнее вывести? — думал Берг. — У ворот солдат. У калитки, которая ведет в лес, автоматчик. Через забор она не перелезет, да потом ее сразу же подстрелят».
— К грозе, — сказал Швальб. — Очень парит.
— Небо чистое, — ответил Берг. — Может протянуть мимо.
— Люблю грозы. Это — как очищение души, — сказал Швальб.
«К тому же и лирик, — подумал про себя Берг. — А что это за зеленая будка? Сортир?»
— Все-таки горы — очень красиво, — сказал Швальб, — никогда не устаю любоваться горами.
«В коттедже только один туалет, как же я забыл об этом? Все гениальное — просто и очевидно. Она уйдет через сортир. Он пристроен вплотную к забору. Надо будет клещами выдрать там несколько гвоздей. А как ее отправить туда? Он ведь для охраны... Так... От меня этот приказ исходить не может».
«Наверное, все-таки, — ответила себе Аня и почувствовала, как у нее заледенели пальцы ног, — наверное, все-таки в моем согласии было нечто от желания спасти себя. Я не верю ему даже на тысячную долю процента. Значит? Что же дальше-то? Я откажусь — пусть стреляют. А если он действительно хочет установить с нами контакт? Тогда мне этого не простят. Но и я не прощу себе, если ошибусь и если он окажется обыкновенным немцем — как все, а я стану работать на него, а потом они посмеются надо мной и вышвырнут, как собачонку, которая больше не нужна. Нет. Нет. Пусть стреляют. И все. Не буду я ничего делать для них».
Берг спросил:
— Послушайте, Швальб, где тут комната, оборудованная для прослушивания разговоров?
— Любую можно оборудовать.
— Нет, я спрашиваю о той, что уже готова для прослушивания. Я бы поговорил с русской, а вы бы послушали. Это не от моей гордыни, поверьте: просто вам надо послушать манеру нашего разговора, чтобы вы были моим антиподом в те дни, когда я буду уезжать и вы станете работать с ней один.
— Я сейчас позвоню в Краков, они пришлют из управления нашего мастера.
— Хорошо.
— К вечеру мы все оборудуем.
— Наверное, целесообразней это сделать у нее в комнате.
— По-моему, там не получится: голые стены, причем довольно толстые, подвальные. Под кровать не воткнешь — заметит, сволочь. Надо где-нибудь наверху, а?
— Ну, договорились. Подыщите комнату — я полагаюсь на вас.
Швальб пошел соединяться с Краковым, а Берг спустился к Ане. Он плотно закрыл за собой дверь, медленно запер ее, присел на краешек стула, оглядел потолок и стены — нет ли где отдушины, там всегда можно установить звукозаписывающую аппаратуру, и сказал:
— Слушайте меня внимательно.
— Я не хочу вас слушать.
— То есть?
— Я раздумала.
— Что вы раздумали?
— Я не стану ничего передавать нашим.
Берг устало вздохнул: именно этого он и ждал.
«А может, махнуть на все рукой? Будь что будет? Нельзя... Мне ясно, что будет. Конец неминуем. Зачем гнить в русском лагере, когда можно выскочить из всей этой передряги? Зачем отдаваться течению, если можно выбраться на берег, — думал он, — и путь этот берег мне неприятен, все-таки это берег, а не илистое дно».
Берг достал из кармана сложенную вчетверо власовскую газету, в которой было сообщение о попытке покушения на Гитлера.
— Посмотрите внимательно, — и он указал ей мизинцем на фотографию разрушенного бункера в Растенбурге: выбитые окна, обвалившийся потолок, перевернутые столы, а за разбитыми стеклами — нежная, молодая березовая роща.
Аня была готова к борьбе, она все успела продумать про себя: как она будет отказывать, как она будет терпеть боль и муку, как она примет смерть. Она только по молодости лет и по неопытности своей не подумала о том, как себя будет вести Берг. Она ждала крика, ругани, побоев. Всего, но только не этого короткого сообщения о покушении на Гитлера, которое совершили генералы вермахта, изменники родины.
«Когда он сказал мне, что хочет работать на нас? — вспоминала Аня. — До этого покушения? До двадцатого? Неужели он действительно хочет помогать нам? А может, это они нарочно для меня напечатали? Нет. Этого не может быть. Я для них мелкая сошка. И потом, они бы не посмели — даже для Вихря, если бы он попал к ним, — печатать фальшивку про покушение на Гитлера. Они могли бы напечатать все, что угодно, только не это. Значит, все совсем не так просто, как мне казалось. Значит, я обязана снова принимать решение».
И снова Аня, как тогда, после первой беседы с Бергом, показалась себе маленькой, жалкой, глупой и ничего не понимающей.
— А с тех пор прошло время, — сказал Берг. — И время работает на нас.
Он взял у нее из рук газету, свернул ее, спрятал в карман, тихо, на цыпочках подошел к двери, неслышно повернул ключ и, быстро распахнув ее, вышел из комнаты.
Вечером Швальб сказал Бергу:
— Господин полковник, я покажу вам оборудованную комнату.
— Спасибо. Я думаю, беседу с ней стоит провести сразу же после первого сеанса радиосвязи. Все покажет сегодняшний вечер. Я, знаете ли, боюсь женщин. Вообще — всех, а разведчиц, да еще русских, — особенно.
— Думаете, может запсиховать?
Берг усмехнулся и спросил:
— Вы сами-то женаты?
— Свободен.
— Тогда я прощаю вам этот вопрос, чистый в своей наивности.
— Сколько времени?
— У нас еще есть время. И, пожалуйста, не надевайте при ней черную форму — она боится гестапо.
— Меня это радует.
— Да, да, конечно, приятно, когда тебя боятся враги, но оперативная надобность диктует иные законы.
Швальб поглядел в окно: Аня ходила вокруг клумбы и нагибалась, разглядывая последние, тронутые ночными холодами цветы.
— У нее дивная фигурка, — сказал Швальб, — и очаровательная морда.
— Вы что, с ума сошли? Она же славянка. Я ими брезгую... Я не могу войти в туалет, если там был славянин...
— Между прочим, у нас только один туалет, — заметил Швальб.
— Значит, вы счастливчик, лишенный брезгливости, — сказал Берг, глянув на часы. — Пора. Я пойду за ней. Через полчаса ее Центр выйдет на связь. Займитесь радистами — пусть они все как следует отладят. Благословите меня.
— Я атеист, полковник, и горжусь этим. Пусть идиоты в сутанах дурят головы славянам и волосатым итальяшкам.
— Каким, каким? — засмеялся Берг. — Занятное определение для союзников! Они бы обиделись...
Он зашел к Ане и сказал ей на ухо, одними губами:
— Сегодня ночью в туалете на улице, куда вас поведет солдат, будут вытащены все гвозди: раздвиньте доски — и убегайте. Идите в горы. До Рыбны тридцать километров. Я буду ждать весточек от вас каждую субботу и воскресенье на скамейке возле ворот Старого города, с девяти до десяти. Пусть ваш человек скажет: «Привет от вашей девочки». Запомнили?
— Да.
— Пошли.
39. ПОДАРОК ШТИРЛИЦА
Вечер был багряный, во всем была тишина и спокойствие. Встречные патрули — он был в форме — вытягивались перед ним по стойке «смирно» и проходили мимо гусиным, длинным шагом.
Увидев Колю, он чуть не побежал ему навстречу. Но сдержал себя, заложил руки за спину и, повернувшись, медленно пошел назад, к отелю, где стоял большой «майбах», который он взял у шефа краковского гестапо, чтобы посмотреть окрестности города.
40. СЕАНС
— Какое?
— О моем самоотстранении от работы с русской разведчицей?
Шеф гестапо поднялся и сказал:
— Полковник, я не слышал этого предложения.
После того как дезинформация была уточнена и утверждена Бергом по согласованию с шефом гестапо и генералом Нойбутом, полковник и Швальб вышли погулять по двору. Они неторопливо прохаживались по песчаным дорожкам, переговариваясь отрывистыми, ничего не значащими фразами.
«Как ее отсюда надежнее вывести? — думал Берг. — У ворот солдат. У калитки, которая ведет в лес, автоматчик. Через забор она не перелезет, да потом ее сразу же подстрелят».
— К грозе, — сказал Швальб. — Очень парит.
— Небо чистое, — ответил Берг. — Может протянуть мимо.
— Люблю грозы. Это — как очищение души, — сказал Швальб.
«К тому же и лирик, — подумал про себя Берг. — А что это за зеленая будка? Сортир?»
— Все-таки горы — очень красиво, — сказал Швальб, — никогда не устаю любоваться горами.
«В коттедже только один туалет, как же я забыл об этом? Все гениальное — просто и очевидно. Она уйдет через сортир. Он пристроен вплотную к забору. Надо будет клещами выдрать там несколько гвоздей. А как ее отправить туда? Он ведь для охраны... Так... От меня этот приказ исходить не может».
«Наверное, все-таки, — ответила себе Аня и почувствовала, как у нее заледенели пальцы ног, — наверное, все-таки в моем согласии было нечто от желания спасти себя. Я не верю ему даже на тысячную долю процента. Значит? Что же дальше-то? Я откажусь — пусть стреляют. А если он действительно хочет установить с нами контакт? Тогда мне этого не простят. Но и я не прощу себе, если ошибусь и если он окажется обыкновенным немцем — как все, а я стану работать на него, а потом они посмеются надо мной и вышвырнут, как собачонку, которая больше не нужна. Нет. Нет. Пусть стреляют. И все. Не буду я ничего делать для них».
Берг спросил:
— Послушайте, Швальб, где тут комната, оборудованная для прослушивания разговоров?
— Любую можно оборудовать.
— Нет, я спрашиваю о той, что уже готова для прослушивания. Я бы поговорил с русской, а вы бы послушали. Это не от моей гордыни, поверьте: просто вам надо послушать манеру нашего разговора, чтобы вы были моим антиподом в те дни, когда я буду уезжать и вы станете работать с ней один.
— Я сейчас позвоню в Краков, они пришлют из управления нашего мастера.
— Хорошо.
— К вечеру мы все оборудуем.
— Наверное, целесообразней это сделать у нее в комнате.
— По-моему, там не получится: голые стены, причем довольно толстые, подвальные. Под кровать не воткнешь — заметит, сволочь. Надо где-нибудь наверху, а?
— Ну, договорились. Подыщите комнату — я полагаюсь на вас.
Швальб пошел соединяться с Краковым, а Берг спустился к Ане. Он плотно закрыл за собой дверь, медленно запер ее, присел на краешек стула, оглядел потолок и стены — нет ли где отдушины, там всегда можно установить звукозаписывающую аппаратуру, и сказал:
— Слушайте меня внимательно.
— Я не хочу вас слушать.
— То есть?
— Я раздумала.
— Что вы раздумали?
— Я не стану ничего передавать нашим.
Берг устало вздохнул: именно этого он и ждал.
«А может, махнуть на все рукой? Будь что будет? Нельзя... Мне ясно, что будет. Конец неминуем. Зачем гнить в русском лагере, когда можно выскочить из всей этой передряги? Зачем отдаваться течению, если можно выбраться на берег, — думал он, — и путь этот берег мне неприятен, все-таки это берег, а не илистое дно».
Берг достал из кармана сложенную вчетверо власовскую газету, в которой было сообщение о попытке покушения на Гитлера.
— Посмотрите внимательно, — и он указал ей мизинцем на фотографию разрушенного бункера в Растенбурге: выбитые окна, обвалившийся потолок, перевернутые столы, а за разбитыми стеклами — нежная, молодая березовая роща.
Аня была готова к борьбе, она все успела продумать про себя: как она будет отказывать, как она будет терпеть боль и муку, как она примет смерть. Она только по молодости лет и по неопытности своей не подумала о том, как себя будет вести Берг. Она ждала крика, ругани, побоев. Всего, но только не этого короткого сообщения о покушении на Гитлера, которое совершили генералы вермахта, изменники родины.
«Когда он сказал мне, что хочет работать на нас? — вспоминала Аня. — До этого покушения? До двадцатого? Неужели он действительно хочет помогать нам? А может, это они нарочно для меня напечатали? Нет. Этого не может быть. Я для них мелкая сошка. И потом, они бы не посмели — даже для Вихря, если бы он попал к ним, — печатать фальшивку про покушение на Гитлера. Они могли бы напечатать все, что угодно, только не это. Значит, все совсем не так просто, как мне казалось. Значит, я обязана снова принимать решение».
И снова Аня, как тогда, после первой беседы с Бергом, показалась себе маленькой, жалкой, глупой и ничего не понимающей.
— А с тех пор прошло время, — сказал Берг. — И время работает на нас.
Он взял у нее из рук газету, свернул ее, спрятал в карман, тихо, на цыпочках подошел к двери, неслышно повернул ключ и, быстро распахнув ее, вышел из комнаты.
Вечером Швальб сказал Бергу:
— Господин полковник, я покажу вам оборудованную комнату.
— Спасибо. Я думаю, беседу с ней стоит провести сразу же после первого сеанса радиосвязи. Все покажет сегодняшний вечер. Я, знаете ли, боюсь женщин. Вообще — всех, а разведчиц, да еще русских, — особенно.
— Думаете, может запсиховать?
Берг усмехнулся и спросил:
— Вы сами-то женаты?
— Свободен.
— Тогда я прощаю вам этот вопрос, чистый в своей наивности.
— Сколько времени?
— У нас еще есть время. И, пожалуйста, не надевайте при ней черную форму — она боится гестапо.
— Меня это радует.
— Да, да, конечно, приятно, когда тебя боятся враги, но оперативная надобность диктует иные законы.
Швальб поглядел в окно: Аня ходила вокруг клумбы и нагибалась, разглядывая последние, тронутые ночными холодами цветы.
— У нее дивная фигурка, — сказал Швальб, — и очаровательная морда.
— Вы что, с ума сошли? Она же славянка. Я ими брезгую... Я не могу войти в туалет, если там был славянин...
— Между прочим, у нас только один туалет, — заметил Швальб.
— Значит, вы счастливчик, лишенный брезгливости, — сказал Берг, глянув на часы. — Пора. Я пойду за ней. Через полчаса ее Центр выйдет на связь. Займитесь радистами — пусть они все как следует отладят. Благословите меня.
— Я атеист, полковник, и горжусь этим. Пусть идиоты в сутанах дурят головы славянам и волосатым итальяшкам.
— Каким, каким? — засмеялся Берг. — Занятное определение для союзников! Они бы обиделись...
Он зашел к Ане и сказал ей на ухо, одними губами:
— Сегодня ночью в туалете на улице, куда вас поведет солдат, будут вытащены все гвозди: раздвиньте доски — и убегайте. Идите в горы. До Рыбны тридцать километров. Я буду ждать весточек от вас каждую субботу и воскресенье на скамейке возле ворот Старого города, с девяти до десяти. Пусть ваш человек скажет: «Привет от вашей девочки». Запомнили?
— Да.
— Пошли.
39. ПОДАРОК ШТИРЛИЦА
Рейхсфюреру СС Генриху ГиммлеруС этим документом в кармане фон Штирлиц шел по вечернему городу на встречу с сыном. Он был в липком поту. Он так никогда не волновался — никогда, с той минуты, когда уходил с белыми пароходами из Владивостока.
Строго секретно. Экземпляр № 2
Напечатано в четырех экземплярах.
Краков, управление гестапо.
Хайль Гитлер!
Рейхсфюрер!
Почтительно докладываю: работа по выявлению, отбору и утверждению кандидатов на пост дежурных офицеров СС в форте Пастерник, ответственных за уничтожение Кракова, закончена. Нами были просмотрены личные дела двадцати офицеров. Было запрошено центральное управление кадров в Берлине, на месте мы провели ряд оперативных мероприятий, которые позволяют нам со всей ответственностью рекомендовать для выполнения этого почетного и ответственного задания двух офицеров СС.
Ганс Либенштейн, 1918 года рождения, сын функционера партии Рихарда Либенштейна, известного Вам по великой баварской революции, когда он вместе с фюрером первый раз заявил миру о непреклонном стремлении германской нации к великим идеям национал-социализма. Ганс Либенштейн прошел все ступени развития, которые позволяют судить о нем как о глубоко принципиальном офицере. Он никогда и ни при каких условиях не пытался прятаться за спину отца, но всегда рвался в первую шеренгу борцов, на самые опасные участки великой битвы. Он три раза был ранен, руководил акциями уничтожения в Киеве и Львове. Награжден двумя рыцарскими крестами и солдатским крестом, а также медалью за московский поход. В быту производит впечатление человека, воспитанного в лучших традициях национал-социализма, — скромен, честен, с друзьями общителен, не чурается компании, но не пьет, не курит, физически абсолютно подготовлен, в отношениях с женщинами сдержан.
Густав Либо, 1922 года рождения, офицер СС, родился в семье коммунистов в Гамбурге. Отец погиб во время гамбургского мятежа, мать была заключена в концентрационный лагерь и там расстреляна в 1934 году при попытке к бегству.
Юноша воспитывался в приюте для сирот, затем в организации гитлерюгенд, впоследствии получил блестящие характеристики в молодежной организации «Работа принадлежит народу», окончил офицерскую школу СС и два года воевал на фронте с большевизмом. Награжден рыцарским крестом, двумя солдатскими крестами, медалью за кавказский поход и за победу в Крыму.
Либо не знает своей истории. Он предан идеям великого фюрера, справедливо полагая, что сирота в любой другой стране мира, где господствует еврейская плутократия, большевизм или империализм, обречен на уничтожение и только в рейхе он стал офицером СС, защитником нации, героем, о котором знает народ.
Более убежденного борца за идеалы национал-социализма, чем Густав Либо, не только мы, сотрудники краковского управления, но и коллеги из управления кадров центра не могли бы назвать из плеяды молодых людей, предложенных армейскими инстанциями в качестве кандидатов на выполнение Вашего специального задания по уничтожению очагов славянской культуры.
Прилагая характеристики НСДАП и фотографические карточки Либенштейна и Либо, сообщаю их адреса:
1. Либенштейн — Краков, улица Святого Яна, дом 26, частная квартира Гуго Штрассена.
2. Либо — Краков, улица Альфреда Розенберга, дом 42, квартира 4.
Начальник Восточного управления гестапо (Краков)
бригадефюрер СС И. Крюгер.
Вечер был багряный, во всем была тишина и спокойствие. Встречные патрули — он был в форме — вытягивались перед ним по стойке «смирно» и проходили мимо гусиным, длинным шагом.
Увидев Колю, он чуть не побежал ему навстречу. Но сдержал себя, заложил руки за спину и, повернувшись, медленно пошел назад, к отелю, где стоял большой «майбах», который он взял у шефа краковского гестапо, чтобы посмотреть окрестности города.
40. СЕАНС
— Слушайте, — сказал Берг Швальбу перед началом первого сеанса, — я волнуюсь, ей-богу, у вас нет водки?
— Сейчас я пошлю.
— Да, да, пошлите, — попросил Берг, — напиться надо в обоих случаях: если она сделает то, что мы для нее зашифровали, и в том даже случае, если она начнет истерику. Давайте быстренько, да?
Швальб спустился в дежурку и сказал унтер-офицеру, который сидел возле телефонов:
— Отправьте кого-нибудь в офицерский клуб: пусть принесут водки и хороший ужин.
— Слушаюсь.
— И обязательно чего-нибудь солененького.
— Обязательно.
— И пусть достанут пива.
— Я постараюсь.
— Да, если русская попросится в туалет, отведите ее на улицу, в зеленый сортир: я брезгую славянами.
— Ясно.
— Будьте с ней вежливы.
— Конечно.
— Чем вы ее кормили сегодня?
— Солдатским ужином.
— Хорошо.
Берг стоял наверху и тихо ликовал: Швальб угробил себя. Если побег русской удастся, тогда при опросе всех здешних солдат-радистов, унтер-офицеров и офицеров этот дежурный унтер даст показания, что Швальб, именно Швальб, и никто другой, дал указание принести водки, пива и чего-нибудь солененького. И что именно Швальб велел водить русскую в солдатскую уборную на улицу.
«Гвозди из досок я вытащу, когда она будет заканчивать сеанс. Хотя нет, видимо, рано. А может быть, как раз? Потому что, если она сразу попросится в туалет и там все будет забито, она может решить, что я с ней играл, и устроит истерику. Да, сейчас я должен это сделать. Уже темнеет, никто не заметит, что гвозди вытащены. Ночью вообще трудно отличить на дереве черную дырочку от заржавевшей головки гвоздя. Клещи у меня. Да, пожалуй, сейчас. А когда я поведу ее после сеанса к ней в комнату, я предупрежу, чтобы она уходила ночью, уже после ужина, но главное — после того, как уеду я. А может быть, вообще сегодня не надо? Может быть, дня через три? Опасно. Они ж могут обнаглеть после первого сеанса. Они решат, что она уже целиком в их руках. Да. Сейчас. Только сейчас», — решил Берг и сказал Швальбу:
— Через пять минут начало. Идите за ней.
Он дождался, пока Швальб скрылся в комнате, и быстро вышел из коттеджа. Было темно и сыро. В горах урчал гром. Берг легко и быстро пошел в маленькую зеленую уборную, сжимая в кармане клещи.
Аня оцепенела у передатчика, услышав далекие позывные Бородина. Перед ней на столе лежала радиограмма, которую она сейчас, на глазах у трех немцев, должна передать Бородину. Она должна передать длинные колонки лжи: о передвижении несуществующих дивизий, о строительстве мифических аэродромов, смене танковых полков, расположенных в прифронтовой полосе, о том, что сюда направляется танковая дивизия СС и что их группа ждет людей из Центра.
Не нужно быть большим военачальником — достаточно быть простым разведчиком, чтобы оценить всю важность этих сообщений. Наверняка сегодня же ночью эта дезинформационная шифровка, составленная фашистами, уйдет в Генштаб: если в прифронтовой полосе советскими разведчиками собраны такие важные данные, то, видимо, здесь, на этом фронте, Гитлер замышляет что-то важное. Если полным ходом в лесах строятся по ночам аэродромы, если подтягиваются новые части танковых дивизий СС, если на передовые позиции двигаются свежие части из резерва ставки Гитлера, то на этом участке тысячекилометрового фронта следует ждать возможных контрнаступлений. Значит, если эта шифровка будет подтверждена — а черт их, немцев, знает, какие они еще хитрости могут придумать, чтобы подтвердить свою дезу, — тогда, возможно, наши части будут переброшены с другого участка фронта именно сюда, а там-то, на ослабленном участке, фашисты и сконцентрируют свой вероятный удар.
Аня думала обо всем этом, искренне полагая, что сразу после этой ее шифровки Бородин доложит начальнику штаба фронта, тот разбудит бритоголового, громадного командующего, маршал в свою очередь немедленно позвонит Сталину и назавтра же сюда, против несуществующих танковых дивизий СС, будут переброшены наши подкрепления и, таким образом, оголен тот участок фронта, который фашисты нацелили для удара.
Видимо, если бы не было этого искреннего убеждения у нашего человека, что его, и только его, поступок, помысел и даже внутреннее желание принесет неисчислимые беды фронту, всей стране, тогда победа далась бы куда как большими жертвами.
...В комнату к радистам Берг вошел с опозданием, внимательно поглядел на Аню, и — странное дело — ей захотелось, чтобы он посмотрел на нее не так холодно и пренебрежительно, но ободряюще: мол, ничего, ничего. Ты уйдешь и передашь своим, что это все — фальшивка, а потом я встречусь с твоими друзьями и стану помогать им, а за одну ночь ничего не случится, не думай.
— Ну, давайте, — сказал Берг, — они там ждут.
Аня сразу же увидела Бородина, который, верно, пришел к радистам, потому что волнуется: сколько дней Вихрь молчит, что стряслось? Аня представила себе, как он обрадуется, услыхав ее в эфире, как он поглядит на капитана Высоковского, как тот цыкнет зубом — когда капитан восторгался чем-то, он обязательно цыкал зубом и опускал уголки рта вниз, словно обиженный ребенок. Она представила себе, как Бородин упрется локтем в колено, закурит и будет внимательно слушать, что ему расшифровывают радисты.
— Ну, ну, — сказал Берг, — мы пропустим время.
Он чуть кивнул Ане, выбрав тот миг, когда Швальб отошел за пепельницей. Он кивнул Ане и на мгновение прикрыл глаза.
И Аня начала отстукивать цифры: «12, 67, 42, 79, 11, 55...»
И чем дальше — с отчаянной яростью — она отстукивала эти цифры предательства, тем большая в ней поднималась волна удушающей гадливости к себе самой.
В маленькой каминной стол был сервирован на две персоны. Берг сидел спиной к пылающему камину — ночи были холодны тем особым сентябрьским холодом, который сопутствует жарким дням в отрогах гор. По лицу Швальба метались белые блики — то острые, то длинные. Они уже много выпили. Берг от водки бледнел, под глазами у него залегали сиреневые пятна, а Швальб, наоборот, раскраснелся, движения его сделались несуразно быстрыми, и свою берлинскую речь с опущенным звуком "г" он перемежал русскими фразами.
— Я, как никогда раньше, верю в нашу победу, — говорил он. — Как никогда раньше! Япония, Испания, Португалия, вся Европа стиснута нашими союзниками, которые еще не вступили в борьбу, но которые вот-вот вступят. Вы думаете, почему до сих пор не поднялась Ирландия? Не потому, что там ничего не готово! Нет! Рано! Еще рано! А Турция? Я понимаю фюрера: пусть они зарвутся, пусть они понюхают успех. Они не могут пока еще даже представить себе, что у них в тылу. Это не монолит, как у нас, а весенний лед, разъеденный водой. Фюрер приурочит массированный удар, когда в подземельях рейха будет закончена работа над новым сверхсекретным оружием. Этот массированный удар опрокинет Запад, поставит его на колени, а тогда нам ясно, что делать дальше. Нам ясно, что дальше делать.
— Я радуюсь, глядя на вас, — сказал Берг, — меня восторгает ваш великолепный оптимизм. Если бы мне сейчас не ехать к шефу, я бы выпил еще водки.
— Поезжайте завтра. Все равно вы приедете со щитом.
— Со щитом приедем мы. Я никогда не отделяю себя от тех коллег, вместе с которыми провожу операции, а кроме того...
Швальб захохотал:
— Значит, вы не отделяете себя и от вашего друга Канариса?!
— Вы, по-видимому, перепили, — сказал Берг и поднялся из-за стола, почувствовав, что сама судьба помогает ему немедленно уехать. — Вам лучше проспаться, Швальб.
— Я пошутил, полковник...
— Так шутят болваны.
— Что, что?!
Берг поднялся из-за стола и сказал:
— Честь имею.
Швальб что-то кричал ему вслед, но Берг не обернулся: он зашел к радистам, взял папку с шифрованной радиограммой, спустился во двор, сел в автомобиль и уехал.
Все дальнейшее подтвердило его незаурядный ум и настоящий талант разведчика: Швальб действительно вызвал дежурного унтера, после того как дососал бутылку, и сказал:
— Я вернусь часа через два.
И пошел в городок. Ему понадобилась женщина.
Аня постучала в дверь. Когда унтер отпер дверь, она сказала:
— Я должна поговорить с оберстом Бергом.
— Ду-ду, — унтер посигналил голосом, изображая автомобильный гудок. — Нет. Уехал.
Аня походила по своей комнате, а потом снова постучала в дверь и сказала:
— Туалет. В туалет хочу, ферштейст?
Унтер кивнул головой и повел Аню в зеленую дощатую будку. Она закрылась там, а унтер, как ему было приказано Швальбом, остался стеречь ее.
«Почему женщины все это делают значительно дольше, чем мы? — думал он, расхаживая по песчаной дорожке. — Моя Лотта всегда запирается в ванной на полчаса. Они мне велели обходиться с этой девкой заботливо. Не кричать же ей, чтобы она скорее все там заканчивала? Какую же мне посылку отправить отсюда Лотте? Здесь хорошие толстые вязаные чулки. Горцы вообще умеют делать теплые вещи, без них в горах пропадешь. У всех горцев худые ноги, как палки. А у горянок, наоборот, прекрасные жирные ноги. Черт, как же это важно, чтобы у женщины были жирные, сильные, стройные ноги. Французы любят худых. Несчастная, вырождающаяся нация. Почему здесь такие холодные ночи? Роса падает, как поздней осенью. Хотя в Веймаре тоже холодно по ночам в сентябре. Интересно, а о чем я думаю в промежутках, когда ни о чем не думаю? Нет, сейчас тоже думаю про то, что бывает, когда ни о чем не думаю. Давно я не ходил за грибами. Гешке на прошлой неделе собрал два ведра прекрасных грибов. Их можно засушить и отправить домой. Грибной супик зимой — что может быть прекраснее. Черт, а ведь надо поужинать. Сейчас я отведу ее в комнату, а сам поужинаю. Надо будет взять то, что осталось в каминной. Там у них наверняка остались вкусные вещи. Им принесли жареную баранину, кровяную колбасу с чесноком и сыр. Почему эти горцы кладут в колбасу столько чесноку? От них воняет так, что невозможно быть в одной комнате. Попробуй разреши им ездить в одних вагонах с нами, что тогда получится?»
— Пани! — крикнул унтер. — Поскорей, пани!
И пошел по дорожке в обратную сторону.
Шеф гестапо Крюгер сказал:
— Мой дорогой Берг, не обращайте на него внимания. Это не стоит выеденного яйца. Я со своей стороны заставлю его принести вам публичное извинение. Все это ерунда в сравнении с той победой, которую мы с вами одержали. Я немедля отправляю донесение в Берлин.
— Надеюсь, вы понимаете, почему я так щепетилен к этой пьяной шутке, — сказал Берг.
— Почему пьяной?
— Он был пьян.
— Погодите, погодите, он был пьян?
— Да. Мы с ним ужинали, и он так много пил, что немудрено было наговорить бог знает что.
— Хорошо. Он будет наказан, не омрачайте нашу общую радость глупостью пьяницы, который не умеет себя вести. Что делать, если кое-кто из моих сотрудников забывает свой партийный долг и начинает пить, как презренный еврейский плутократ?!
В это время зазвонил телефон. Шеф гестапо сказал:
— Простите, полковник.
Снял трубку. По тому, как он слушал то, что ему говорили, Берг понял: русская ушла. Он не ошибся. Шеф гестапо сказал:
— Где Швальб?! Что?! Немедленно найти его! Объявите тревогу! Поднимите войска! Прочешите все окрест! Перепились, паршивые болваны! Тупицы!
И пока шеф гестапо орал по телефону, Берг думал: «Конечно, самое страшное, если ее схватят сегодня или завтра, пока она не нашла своих. Они — а она тогда непременно попадет в гестапо — выпотрошат ее. И что тогда? Ничего. Они сами санкционировали мою к ней вербовку. Только одно — она может показать, что гвозди были выдернуты. Почему это должен был делать именно я? У кого шевельнется такая мысль? Покажет русская? Нельзя начинать дело, заранее решив, что оно проиграно. Больше юмора. И так и эдак — все плохо. А пока хорошо. Сейчас уеду к себе и по-настоящему выпью, а потом лягу спать и буду спать до девяти часов».
Крюгер положил трубку и сказал:
— Вы все поняли?
— Пропал Швальб?
— Плевать я на него хотел мильон раз! Ушла ваша девка!
Берг вскочил со стула.
— Это невозможно, — сказал он. — Это какая-то путаница.
— Ах, перестаньте вы болтать про путаницу! Ушла! Из туалета! Ясно вам?!
— Нет, — твердо сказал Берг. — Я не верю. Швальб сам проверял этот туалет перед тем, как велел водить ее туда, а не в офицерский ватерклозет. Пусть они срочно проверят: девка могла пойти на зверское самоубийство.
— Что? — спросил Крюгер.
— Да, да. Пусть посмотрят!
— Полковник! Полковник, вы что — смеетесь?! Там доски, оказывается, были без гвоздей! Она ушла в, горы!
Берг полез за сигаретами.
Шеф гестапо включил селектор:
— Дежурная группа! Быстро отправить на радиоцентр проводников с собаками. Девку потом немедленно ко мне. — Обернулся к Бергу: — Вся эта история делается занятной, а?
— Более чем занятной, — ответил Берг. — Я думал ехать отдыхать, но теперь мне ясно, что я буду с вами до окончательного исхода поисков.
— Спасибо, — сказал шеф гестапо, — это очень любезно с вашей стороны.
Продираясь сквозь кустарник, Аня думала: «Не пойду я в горы. Я здесь ничего не знаю. С собаками возьмут, ручьи пересохли. Надо идти на дорогу. Была не была! Ведь я в Польше — так что либо пан, либо пропал!»
Бегала она хорошо, поэтому еще до того, как охранники в радиоцентре врубили прожектора и подняли пальбу — немцы до патронов нежадные, а эффекты любят, — Аня уже была возле шоссе. Она решила бежать вдоль по шоссе к Рыбны и, если получится, остановить машину, причем желательно военную; те проходят мимо патрулей без остановки.
И первая же проходившая с синими подслеповатыми фарами рычащая немецкая грузовая машина тормознула, когда Аня подняла руку. Дверца распахнулась, и девушка забралась в теплую кабину.
— А, паненка, — сказал шофер, — во геест ду?
— Дорт, — сказала Аня, махнув перед собой рукой, — нах Краков.
Шофер обрадовался, решив, что она понимает немецкий, и быстро заговорил, поглядывая искоса на Аню.
— Их не фарштее, — сказала Аня, — нур вених.
Шофер засмеялся ее нарочито неграмотному произношению, достал из-под черного солнцезащитного козырька сигарету, ловко бросил ее себе в рот, так же ловко одной рукой прикурил, выбросил спичку в окно, потом перехватил руль левой рукой, а правую положил Ане на ногу.
— Сейчас я пошлю.
— Да, да, пошлите, — попросил Берг, — напиться надо в обоих случаях: если она сделает то, что мы для нее зашифровали, и в том даже случае, если она начнет истерику. Давайте быстренько, да?
Швальб спустился в дежурку и сказал унтер-офицеру, который сидел возле телефонов:
— Отправьте кого-нибудь в офицерский клуб: пусть принесут водки и хороший ужин.
— Слушаюсь.
— И обязательно чего-нибудь солененького.
— Обязательно.
— И пусть достанут пива.
— Я постараюсь.
— Да, если русская попросится в туалет, отведите ее на улицу, в зеленый сортир: я брезгую славянами.
— Ясно.
— Будьте с ней вежливы.
— Конечно.
— Чем вы ее кормили сегодня?
— Солдатским ужином.
— Хорошо.
Берг стоял наверху и тихо ликовал: Швальб угробил себя. Если побег русской удастся, тогда при опросе всех здешних солдат-радистов, унтер-офицеров и офицеров этот дежурный унтер даст показания, что Швальб, именно Швальб, и никто другой, дал указание принести водки, пива и чего-нибудь солененького. И что именно Швальб велел водить русскую в солдатскую уборную на улицу.
«Гвозди из досок я вытащу, когда она будет заканчивать сеанс. Хотя нет, видимо, рано. А может быть, как раз? Потому что, если она сразу попросится в туалет и там все будет забито, она может решить, что я с ней играл, и устроит истерику. Да, сейчас я должен это сделать. Уже темнеет, никто не заметит, что гвозди вытащены. Ночью вообще трудно отличить на дереве черную дырочку от заржавевшей головки гвоздя. Клещи у меня. Да, пожалуй, сейчас. А когда я поведу ее после сеанса к ней в комнату, я предупрежу, чтобы она уходила ночью, уже после ужина, но главное — после того, как уеду я. А может быть, вообще сегодня не надо? Может быть, дня через три? Опасно. Они ж могут обнаглеть после первого сеанса. Они решат, что она уже целиком в их руках. Да. Сейчас. Только сейчас», — решил Берг и сказал Швальбу:
— Через пять минут начало. Идите за ней.
Он дождался, пока Швальб скрылся в комнате, и быстро вышел из коттеджа. Было темно и сыро. В горах урчал гром. Берг легко и быстро пошел в маленькую зеленую уборную, сжимая в кармане клещи.
Аня оцепенела у передатчика, услышав далекие позывные Бородина. Перед ней на столе лежала радиограмма, которую она сейчас, на глазах у трех немцев, должна передать Бородину. Она должна передать длинные колонки лжи: о передвижении несуществующих дивизий, о строительстве мифических аэродромов, смене танковых полков, расположенных в прифронтовой полосе, о том, что сюда направляется танковая дивизия СС и что их группа ждет людей из Центра.
Не нужно быть большим военачальником — достаточно быть простым разведчиком, чтобы оценить всю важность этих сообщений. Наверняка сегодня же ночью эта дезинформационная шифровка, составленная фашистами, уйдет в Генштаб: если в прифронтовой полосе советскими разведчиками собраны такие важные данные, то, видимо, здесь, на этом фронте, Гитлер замышляет что-то важное. Если полным ходом в лесах строятся по ночам аэродромы, если подтягиваются новые части танковых дивизий СС, если на передовые позиции двигаются свежие части из резерва ставки Гитлера, то на этом участке тысячекилометрового фронта следует ждать возможных контрнаступлений. Значит, если эта шифровка будет подтверждена — а черт их, немцев, знает, какие они еще хитрости могут придумать, чтобы подтвердить свою дезу, — тогда, возможно, наши части будут переброшены с другого участка фронта именно сюда, а там-то, на ослабленном участке, фашисты и сконцентрируют свой вероятный удар.
Аня думала обо всем этом, искренне полагая, что сразу после этой ее шифровки Бородин доложит начальнику штаба фронта, тот разбудит бритоголового, громадного командующего, маршал в свою очередь немедленно позвонит Сталину и назавтра же сюда, против несуществующих танковых дивизий СС, будут переброшены наши подкрепления и, таким образом, оголен тот участок фронта, который фашисты нацелили для удара.
Видимо, если бы не было этого искреннего убеждения у нашего человека, что его, и только его, поступок, помысел и даже внутреннее желание принесет неисчислимые беды фронту, всей стране, тогда победа далась бы куда как большими жертвами.
...В комнату к радистам Берг вошел с опозданием, внимательно поглядел на Аню, и — странное дело — ей захотелось, чтобы он посмотрел на нее не так холодно и пренебрежительно, но ободряюще: мол, ничего, ничего. Ты уйдешь и передашь своим, что это все — фальшивка, а потом я встречусь с твоими друзьями и стану помогать им, а за одну ночь ничего не случится, не думай.
— Ну, давайте, — сказал Берг, — они там ждут.
Аня сразу же увидела Бородина, который, верно, пришел к радистам, потому что волнуется: сколько дней Вихрь молчит, что стряслось? Аня представила себе, как он обрадуется, услыхав ее в эфире, как он поглядит на капитана Высоковского, как тот цыкнет зубом — когда капитан восторгался чем-то, он обязательно цыкал зубом и опускал уголки рта вниз, словно обиженный ребенок. Она представила себе, как Бородин упрется локтем в колено, закурит и будет внимательно слушать, что ему расшифровывают радисты.
— Ну, ну, — сказал Берг, — мы пропустим время.
Он чуть кивнул Ане, выбрав тот миг, когда Швальб отошел за пепельницей. Он кивнул Ане и на мгновение прикрыл глаза.
И Аня начала отстукивать цифры: «12, 67, 42, 79, 11, 55...»
И чем дальше — с отчаянной яростью — она отстукивала эти цифры предательства, тем большая в ней поднималась волна удушающей гадливости к себе самой.
В маленькой каминной стол был сервирован на две персоны. Берг сидел спиной к пылающему камину — ночи были холодны тем особым сентябрьским холодом, который сопутствует жарким дням в отрогах гор. По лицу Швальба метались белые блики — то острые, то длинные. Они уже много выпили. Берг от водки бледнел, под глазами у него залегали сиреневые пятна, а Швальб, наоборот, раскраснелся, движения его сделались несуразно быстрыми, и свою берлинскую речь с опущенным звуком "г" он перемежал русскими фразами.
— Я, как никогда раньше, верю в нашу победу, — говорил он. — Как никогда раньше! Япония, Испания, Португалия, вся Европа стиснута нашими союзниками, которые еще не вступили в борьбу, но которые вот-вот вступят. Вы думаете, почему до сих пор не поднялась Ирландия? Не потому, что там ничего не готово! Нет! Рано! Еще рано! А Турция? Я понимаю фюрера: пусть они зарвутся, пусть они понюхают успех. Они не могут пока еще даже представить себе, что у них в тылу. Это не монолит, как у нас, а весенний лед, разъеденный водой. Фюрер приурочит массированный удар, когда в подземельях рейха будет закончена работа над новым сверхсекретным оружием. Этот массированный удар опрокинет Запад, поставит его на колени, а тогда нам ясно, что делать дальше. Нам ясно, что дальше делать.
— Я радуюсь, глядя на вас, — сказал Берг, — меня восторгает ваш великолепный оптимизм. Если бы мне сейчас не ехать к шефу, я бы выпил еще водки.
— Поезжайте завтра. Все равно вы приедете со щитом.
— Со щитом приедем мы. Я никогда не отделяю себя от тех коллег, вместе с которыми провожу операции, а кроме того...
Швальб захохотал:
— Значит, вы не отделяете себя и от вашего друга Канариса?!
— Вы, по-видимому, перепили, — сказал Берг и поднялся из-за стола, почувствовав, что сама судьба помогает ему немедленно уехать. — Вам лучше проспаться, Швальб.
— Я пошутил, полковник...
— Так шутят болваны.
— Что, что?!
Берг поднялся из-за стола и сказал:
— Честь имею.
Швальб что-то кричал ему вслед, но Берг не обернулся: он зашел к радистам, взял папку с шифрованной радиограммой, спустился во двор, сел в автомобиль и уехал.
Все дальнейшее подтвердило его незаурядный ум и настоящий талант разведчика: Швальб действительно вызвал дежурного унтера, после того как дососал бутылку, и сказал:
— Я вернусь часа через два.
И пошел в городок. Ему понадобилась женщина.
Аня постучала в дверь. Когда унтер отпер дверь, она сказала:
— Я должна поговорить с оберстом Бергом.
— Ду-ду, — унтер посигналил голосом, изображая автомобильный гудок. — Нет. Уехал.
Аня походила по своей комнате, а потом снова постучала в дверь и сказала:
— Туалет. В туалет хочу, ферштейст?
Унтер кивнул головой и повел Аню в зеленую дощатую будку. Она закрылась там, а унтер, как ему было приказано Швальбом, остался стеречь ее.
«Почему женщины все это делают значительно дольше, чем мы? — думал он, расхаживая по песчаной дорожке. — Моя Лотта всегда запирается в ванной на полчаса. Они мне велели обходиться с этой девкой заботливо. Не кричать же ей, чтобы она скорее все там заканчивала? Какую же мне посылку отправить отсюда Лотте? Здесь хорошие толстые вязаные чулки. Горцы вообще умеют делать теплые вещи, без них в горах пропадешь. У всех горцев худые ноги, как палки. А у горянок, наоборот, прекрасные жирные ноги. Черт, как же это важно, чтобы у женщины были жирные, сильные, стройные ноги. Французы любят худых. Несчастная, вырождающаяся нация. Почему здесь такие холодные ночи? Роса падает, как поздней осенью. Хотя в Веймаре тоже холодно по ночам в сентябре. Интересно, а о чем я думаю в промежутках, когда ни о чем не думаю? Нет, сейчас тоже думаю про то, что бывает, когда ни о чем не думаю. Давно я не ходил за грибами. Гешке на прошлой неделе собрал два ведра прекрасных грибов. Их можно засушить и отправить домой. Грибной супик зимой — что может быть прекраснее. Черт, а ведь надо поужинать. Сейчас я отведу ее в комнату, а сам поужинаю. Надо будет взять то, что осталось в каминной. Там у них наверняка остались вкусные вещи. Им принесли жареную баранину, кровяную колбасу с чесноком и сыр. Почему эти горцы кладут в колбасу столько чесноку? От них воняет так, что невозможно быть в одной комнате. Попробуй разреши им ездить в одних вагонах с нами, что тогда получится?»
— Пани! — крикнул унтер. — Поскорей, пани!
И пошел по дорожке в обратную сторону.
Шеф гестапо Крюгер сказал:
— Мой дорогой Берг, не обращайте на него внимания. Это не стоит выеденного яйца. Я со своей стороны заставлю его принести вам публичное извинение. Все это ерунда в сравнении с той победой, которую мы с вами одержали. Я немедля отправляю донесение в Берлин.
— Надеюсь, вы понимаете, почему я так щепетилен к этой пьяной шутке, — сказал Берг.
— Почему пьяной?
— Он был пьян.
— Погодите, погодите, он был пьян?
— Да. Мы с ним ужинали, и он так много пил, что немудрено было наговорить бог знает что.
— Хорошо. Он будет наказан, не омрачайте нашу общую радость глупостью пьяницы, который не умеет себя вести. Что делать, если кое-кто из моих сотрудников забывает свой партийный долг и начинает пить, как презренный еврейский плутократ?!
В это время зазвонил телефон. Шеф гестапо сказал:
— Простите, полковник.
Снял трубку. По тому, как он слушал то, что ему говорили, Берг понял: русская ушла. Он не ошибся. Шеф гестапо сказал:
— Где Швальб?! Что?! Немедленно найти его! Объявите тревогу! Поднимите войска! Прочешите все окрест! Перепились, паршивые болваны! Тупицы!
И пока шеф гестапо орал по телефону, Берг думал: «Конечно, самое страшное, если ее схватят сегодня или завтра, пока она не нашла своих. Они — а она тогда непременно попадет в гестапо — выпотрошат ее. И что тогда? Ничего. Они сами санкционировали мою к ней вербовку. Только одно — она может показать, что гвозди были выдернуты. Почему это должен был делать именно я? У кого шевельнется такая мысль? Покажет русская? Нельзя начинать дело, заранее решив, что оно проиграно. Больше юмора. И так и эдак — все плохо. А пока хорошо. Сейчас уеду к себе и по-настоящему выпью, а потом лягу спать и буду спать до девяти часов».
Крюгер положил трубку и сказал:
— Вы все поняли?
— Пропал Швальб?
— Плевать я на него хотел мильон раз! Ушла ваша девка!
Берг вскочил со стула.
— Это невозможно, — сказал он. — Это какая-то путаница.
— Ах, перестаньте вы болтать про путаницу! Ушла! Из туалета! Ясно вам?!
— Нет, — твердо сказал Берг. — Я не верю. Швальб сам проверял этот туалет перед тем, как велел водить ее туда, а не в офицерский ватерклозет. Пусть они срочно проверят: девка могла пойти на зверское самоубийство.
— Что? — спросил Крюгер.
— Да, да. Пусть посмотрят!
— Полковник! Полковник, вы что — смеетесь?! Там доски, оказывается, были без гвоздей! Она ушла в, горы!
Берг полез за сигаретами.
Шеф гестапо включил селектор:
— Дежурная группа! Быстро отправить на радиоцентр проводников с собаками. Девку потом немедленно ко мне. — Обернулся к Бергу: — Вся эта история делается занятной, а?
— Более чем занятной, — ответил Берг. — Я думал ехать отдыхать, но теперь мне ясно, что я буду с вами до окончательного исхода поисков.
— Спасибо, — сказал шеф гестапо, — это очень любезно с вашей стороны.
Продираясь сквозь кустарник, Аня думала: «Не пойду я в горы. Я здесь ничего не знаю. С собаками возьмут, ручьи пересохли. Надо идти на дорогу. Была не была! Ведь я в Польше — так что либо пан, либо пропал!»
Бегала она хорошо, поэтому еще до того, как охранники в радиоцентре врубили прожектора и подняли пальбу — немцы до патронов нежадные, а эффекты любят, — Аня уже была возле шоссе. Она решила бежать вдоль по шоссе к Рыбны и, если получится, остановить машину, причем желательно военную; те проходят мимо патрулей без остановки.
И первая же проходившая с синими подслеповатыми фарами рычащая немецкая грузовая машина тормознула, когда Аня подняла руку. Дверца распахнулась, и девушка забралась в теплую кабину.
— А, паненка, — сказал шофер, — во геест ду?
— Дорт, — сказала Аня, махнув перед собой рукой, — нах Краков.
Шофер обрадовался, решив, что она понимает немецкий, и быстро заговорил, поглядывая искоса на Аню.
— Их не фарштее, — сказала Аня, — нур вених.
Шофер засмеялся ее нарочито неграмотному произношению, достал из-под черного солнцезащитного козырька сигарету, ловко бросил ее себе в рот, так же ловко одной рукой прикурил, выбросил спичку в окно, потом перехватил руль левой рукой, а правую положил Ане на ногу.