Страница:
Константинов приехал в госпиталь, где умирал потомственный сталевар с «Серпа» Василий Феофанович Гавриков, отец старшего лейтенанта Дмитрия Гаврикова. Старик трудно шевелил натруженными, громадными руками, глаза открывал медленно, часто впадал в беспамятство, но, очнувшись, сразу же шептал:
— Димка, ты где?
— Я здесь, папа.
Старик брал руку сына своими ледяными пальцами и клал ее на грудь себе, и так замирал, и на лице его появлялась улыбка; раньше-то руки отца несли в себе постоянство надежности, а что есть прекраснее отцовской надежности, сопутствующей тебе в жизни?! Теперь же старик искал руку сына и успокаивался лишь в тот миг, когда пальцы их чувствовали друг друга.
Когда отец забывался, Дима выходил в коридор, курил и плакал. Он запрещал себе плакать, чтобы не краснели глаза, отец все заметит, на то он и отец, сразу спросит: «Почему плачешь, сын?» А что ответить? И так уж третью неделю он говорил старику, что операция прошла хорошо и что скоро выпишут его домой, и отец благодарно принимал ложь сына и только все время искал его пальцы.
Здесь, в коридоре, Константинов и увидел Гаврикова. Тот стоял возле окна, упершись лбом в холодную металлическую раму, смотрел на цветущий парк и с ужасом думал о том, как повезет он отсюда папу, сквозь цветение и зелень, бездыханного, огромного, повезет на Ваганьково и как похоронщики будут торопливо забивать гвозди, поглядывая на часы, — работы у них много. Как же они торопились, когда два года назад хоронили маму, как деловито торопились, и как от них несло водкой и луком, и как фальшиво было их напускное сострадание…
— Дима, здравствуйте, — тихо сказал Константинов, положив руку на плечо Гаврикова. — Простите, что я не вовремя.
Тот обернулся, узнал генерала, не очень-то удивился его приходу, вытер глаза и сказал:
— Папа еще жив.
— Дима, я пришел к вам с просьбой. Мне совестно просить вас об этом, но больше просить некого. Если бы я мог не приходить к вам, если бы я имел хоть какое-то подобие запасного варианта, право, я бы не посмел.
— Что-нибудь случилось?
— Да. Можете меня выслушать?
— Могу.
…Константинов привез Гаврикова на Мосфильм, в гримерную. Гмыря ждал их здесь сорок минут; в чемодане были два костюма Дубова, его рубашки и галстуки.
Режиссер Карлов (Ухов выехал на натуру) познакомил Гаврикова с Риммой Неустроевой.
— Риммочка, — сказал он, — сделайте из этого красавца другого человека. Никогда еще не снимались, Дима? Бойтесь женщин из массовки, вам вскружат голову. Где фотография?
Гмыря достал из бумажника портрет Дубова.
— Я с ним отдыхала на Пицунде, — бахнулаРимма. — Очень славный мужчина, забыла только, как зовут.
— Игорь, — сказал Гмыря, посмотрев на Константинова ужасающим взглядом: вся конспирация шла к чертовой матери. — Игорь Павлович.
— Нет, — ответила женщина. — Только не Игорь. Я вспомню. Я имена вспоминаю очень трудно, фамилию запоминаю легко. Дубов это.
— Вы ошибаетесь, — сказал Константинов. — Наверняка ошибаетесь, фамилия этого человека Лесников. Игорь Лесников.
— Странно, — заметила женщина и положила голову Гаврикова на спинку кресла. — Ну да бог с ним… Расслабьте лицо, пожалуйста, закройте глаза. Что вы такой напряженный?
Константинов умоляюще посмотрел на Карлова; тот понял, сказал Римме:
— Пташенька моя, нам бы поскорее.
— Если поскорее, тогда я из него не Лесникова сделаю, а Рину Зеленую. Что у вас глаза напухшие? — спросила она Гаврикова. — Пили вчера много?
— Он не пьет, — сказал Константинов. — У него горе, Риммочка.
— Как же тогда идти на площадку? Горе перед камерой не скроешь. Я, помню, как-то делала Любовь Петровну…
— Орлову, — пояснил Карлов. — Любовь Орлову.
— Именно, — продолжала Римма, накладывая на лицо Гаврикова тон, — а у нее уже начались боли, последняя стадия рака, так она, великая женщина, настоящий художник, больше всего боялась, как бы зритель не почувствовал на экране ее страдание. Мы ведь, бабы, ужасные люди, мы не умеем скрывать свое настроение, не то что боль. А говорим: «Вы, мужики, боль терпеть не можете». Именно вы-то и можете терпеть боль и скрывать настроение. Ненавижу женщин, честное слово, ненавижу. Ну-ка, посмейтесь, — обратилась она к Гаврикову. — Посмейтесь, посмейтесь…
— А нельзя без смеха, Риммочка? — спросил Константинов.
— Нельзя. Смех обнажает лицо, мне тогда легче работать.
Гавриков засмеялся скрипуче.
Константинов раскрутил сигару, пыхнул синим дымом, посмотрел в зеркало:
— По-моему, теперь мы не отличим Диму от Лесникова. Как думаете, Риммочка?
— Я еще не начала работать. Будем делать накладку, или я подниму вашему Диме волосы феном?
— А что скорее?
— Скорее то, что лучше. Поспешишь — людей насмешишь. Вы что, новый ассистент по актерам у Евгения Павловича?
— Консультант, — ответил Карлов. — Это мой консультант.
— Вы не актер, — сказала Неустроева, нанося легкие серые тона на надбровья Димы Гаврикова. — Вы весь зажатый, трудно будет выходить на площадку.
«Будь ты неладна, — подумал с тоскою Константинов. — И сказать ничего нельзя. Рвет ведь парню сердце».
— Римчик, — снова, будто бы почувствовав состояние Константинова, сказал Карлов, — ты, будучи гением перевоплощения, постараешься все же сделать нам Диму минут за десять, да?
— Нет, Женя, десять минут — это утопия. Служенье муз не терпит суеты… Слушайте, как смешно, мне этот самый Дубов, который так похож на Лесникова, просто-таки нравился, хорошо организованное лицо, а сейчас, когда всматриваюсь, диву даюсь, какая-то червоточина в нем…
— Почему? — спросил Константинов.
— Необъяснимо. Физиогномистику мы считали, как и все непонятное, лженаукой. Да и сейчас… Я не смогу объяснить, чувствование необъяснимо.
— У него рот рыхлый, — пробасил Гмыря, — рот у мужчины должен быть четким, а здесь рыхлость.
— Верно, — согласилась Римма. — И глаза странные… Когда близко всматриваешься в глаза человека, познаешь его суть. Надо только суметь всмотреться. Какая-то точка между зрачком и белком, там заключено все, самая чертовина…
Константинов посмотрел на часы: Ольга уже в Москве, надо успеть ее подготовить; последние минуты; все начинает сыпаться из рук, это всегда так, только не надо паниковать, все идет путем, все будет сработано, мы их выманим, только бы она сейчас скорее закончила гримировать Диму, только бы перестала рвать парню сердце.
…Отставной подполковник Сидоренко вернулся из санатория на квартиру; открыв дверь, он увидал Гаврикова в костюме Дубова и Константинова с Гмырей.
— Здравствуйте, Сережа, — сказал он, — что вы так осунулись?
— Это не Сережа, — сказал Константинов. — Здравствуйте, подполковник, спасибо, что приехали ко времени. Это не Дубов — повторил он ошеломленному Сидоренко, — это наш сотрудник, знакомьтесь.
Гавриков посмотрел на Константинова вопрошающе: называть ли свою фамилию.
— Старший лейтенант Гавриков, — помог ему Гмыря. — Из контрразведки.
— А где же… — начал было Сидоренко, потом отступил в коридор, пригласил в свою комнату, похожую больше на жилье женщины: много красивой посуды и подушка укрыта тюлем.
— Нам бы хотелось, подполковник, — сказал Константинов, — чтобы вы помогли товарищу Гаврикову. Подсказали, как Дубов ходил, поднимался со стула, закуривал; быть может, вы помните какие-то его характерные движения… Характер, как и возраст, определяются не тем, как человек ест, ложится, идет, а тем, как садится на стул или поднимается с него.
— Возраст — да, характер — вряд ли… Сережа очень следил за движениями, за речью.
— Товарищ генерал, — тихо сказал Гавриков, — вы не позволите позвонить в госпиталь, а?
— Простите, Дима. Конечно.
Когда Гавриков вышел в коридор, Сидоренко спросил:
— Вы арестовали Дубова?
— Да.
— И вы не можете показать оригиналдублеру?
Константинов раскрутил сигару, пыхнул голубым дымом, ответил:
— Он умер при аресте, подполковник, и об этом, кроме нас, знаете только вы. Я не смею лгать вам, понимаете? Просто-напросто не смею.
— Сере… Дубов был толще. Вам надо подкормить дублера, — сказал Сидоренко. — Хотя — похож очень.
Гавриков вернулся, сел на краешек стула, спросил:
— Разрешите курить, товарищ генерал?
— Пожалуйста, Дима. Как папа?
— Спрашивает, где я…
— Через четыре часа вернетесь.
— Я готов, товарищ генерал.
— Что с отцом? — спросил Сидоренко.
— Рак поджелудочной… Я, пожалуй, начну ходить, вставать, закуривать, а вы меня корректируйте, — сказал Гавриков.
— Закуривал Сере… закуривал Дубов очень интересно, — сказал Сидоренко. — Он как-то ловко выбрасывал из пачки сигарету, придерживал ее пальцем, брал в рот — обязательно в левый угол рта и делал очень глубокую затяжку.
— Какие сигареты он курил? — спросил Гмыря.
— «Аполло — Союз».
— Поди их достань, — ответил Гмыря на вопросительный взгляд Константинова. — Только в «Березке».
— Значит, достаньте в «Березке», — сказал Константинов. — И сделать это надо срочно.
Гмыря уехал; Гавриков выбросил сигарету из своей пачки, зажал в левом углу рта, прикурил, сделал глубокую затяжку.
— Похоже, — сказал Сидоренко. — Очень похоже.
— Так курят шерифы, — сказал Гавриков. — Мы игралитакую манеру, когда были школьниками. Он еще должен был, когда поднимался со стула, упираться ладонями в колени…
— Именно так, — сказал Сидоренко, — эк же вы вгрызлись в него…
— Оля, здравствуйте, — сказал Константинов, пропуская девушку в свой кабинет. — Знакомьтесь, пожалуйста.
Девушка смотрела на Гаврикова изумленно, но он был не в тени, как там, в коридоре у Сидоренко, а сидел на солнце, и она — женский глаз тренированный — сразу же увидала грим.
— Сережа? — как-то странно сказала она. — Нет, не Сережа. Он никогда не говорил, что у него есть близнец.
— У него близнеца нет, Оля… Где, в каком месте, на какой улице у Дубова в последний раз барахлил мотор — давайте-ка вспомним еще раз.
— Что? — девушка, видимо, не поняла вопроса, она по-прежнему смотрела на Гаврикова. — О чем вы?
— Ну помните, вы говорили, что у него мотор барахлил, вы садились на его место, включали зажигание, он ковырялся с проводами, а потом вы шли гулять.
— Да, верно.
— Точно помните, что в прошлый вторник вы «заглохли» на колоннаде, около Парка культуры?
— Да, да, именно там! У него раза два там глох мотор. Он еще шутил: «Кажинный раз на том же самом месте». А где Сережа?
— Сережу мы арестовали.
— Что?! — девушка даже зажмурилась, схватилась пальцами за виски.
— Он шпион, этот Сережа.
— Нет!
— Он вам про Ольгу Винтер говорил?
— Про кого?! Кто это?
— Это женщина, которую он убил, когда она догадалась. И через день после ее похорон пригласил вас в бар. Да, да, там, в Пицунде. Я думаю, вы понимаете, что такими словами не кидаются. Мы рассчитываем на вашу помощь, Оля…
— Значит, в тот раз вы на мою помощь не рассчитывали? В тот раз вы мне не верили, а сейчас решили поверить?
— Если бы не поверили вам, если бы у нас были сомнения, я бы не стал с вами говорить.
— Это хорошо, что вы мне верите, — девушка заговорила жестко, глаза ее сузились, сделались холодными. — Я вам очень благодарна за доверие. Но вот только я вам не верю.
Константинов посмотрел на часы: до выезда к колоннаде оставался час, а Гаврикову еще надо было опробовать дубовскую машину: права у парня были, но ездил он только в автошколе, практики — никакой.
— Что может вас заставить поверить? — тихо спросил Гавриков.
— Пусть мне устроят встречу с Дубовым. И я сама задам ему вопрос, и пусть он мне ответит. И тогда я выполню любую вашу просьбу.
— Мне нравится ваша позиция, Оля, — сказал Константинов. — Вы правильно яритесь, вы ведь за себя сейчас сражаетесь, как мне сдается, за свое чувство?
— Это не важно, за что я сражаюсь. Это мое дело. Я сказала свое условие — и все.
— Пойдем в машину, — сказал Гавриков. — Вы убедитесь, что мы говорили правду. Через час. Вы получите доказательство.
— Что, в машину приведут Сережу? В кандалах? — спросила Ольга, и какое-то подобие жестокой улыбки промелькнуло на ее губах.
— Нет, просто увидите, зачем Дубов просил вас садиться на его место у колоннады, — сказал Гавриков.
— То есть?
— Вы убедитесь в этом через час. Мимо вас, очень медленно, от восемнадцати тридцати до девятнадцати проедет машина с дипломатическим номером, — сказал Константинов.
— Машины с дипломатическими номерами ездят по всей Москве.
— Но я вам назвал точное время, когда машина пройдет мимо вас, Оля. Это уже не совпадение, это — система. И вы были куклой, когда Дубов возил вас с собою.
— Я не была куклой!
— Оля, — сказал Константинов и полез за новой сигарой, — вам будет очень совестно смотреть в глаза людям, если вы откажете нашей просьбе — выехать сейчас с товарищем Гавриковым к колоннаде и вернуться обратно. Ни о чем другом мы вас не просим.
— Я не поеду.
— Какой вопрос вы хотели задать Дубову?
— Я бы посмотрела ему в глаза и спросила: «Это правда, Сережа?» И все. И он ответит мне, что все это ложь.
— И вы поверите его слову и не поверите нашим доказательствам?
— Смотря какие доказательства.
— Радиограммы из шпионского центра, например.
— Покажите.
Константинов достал из стола папку, нашел среди расшифрованных ту, в которой Дубова просили выслать данные на Ольгу, протянул ей лист бумаги:
— Это про вас. По-моему, вопрос о девичьей фамилии матери и бабушки не я задал вам первый, а Дубов. Только он это сделал ловчее — пригласил в загс.
В 18.30 мимо «Дубова», который ковырялся в моторе «Волги» возле колоннады Парка культуры, проехал Лунс. Оля медленно посмотрела на часы, потом на номер и заплакала; тело ее и лицо были неподвижны, только из глаз катились горошины слез, по-детски крупные.
Утром во вторник в 7.15 разведцентр ЦРУ вышел на связь. Шифровка, адресованная «Умному», гласила:
«Дорогой друг, мы рады, что видели вас в условленном месте, значит, у вас все в порядке. Объясняем, что мы не вышли в объект „Парк“, потому что не видели вас в машине на „Паркплатце“, и к тому же нам показалось, что в „Парке“ были зрители. Обмен информацией в четверг я наметил в условное время у объекта „Мост“. Мы хотели бы прочесть ваш сигнал, подтверждающий готовность к встрече, у контрольного объекта „Дети“ — полоса губной помадой на столбе, от 18.30 до 19.00.Константинов поднял глаза на Гмырю:
Ваш друг "Д"».
— Выманить-то их мы выманили, а вот где же этот чертов объект «Дети»?
Ольга Вронская ответить на этот вопрос не смогла, сколько ни возил ее по Москве Гавриков.
— Если мы за сегодняшнюю ночь и завтрашний день не вычислимэтот проклятый объект, — сказал Константинов, собрав у себя чекистов в полночь, — грош нам всем цена. Зотова погубим, а уж Виталия — тем более…
Славин
«Часов шестьдесят уже прошло, — думал он, лежа на узенькой койке в темной камере. — Так что часов через двенадцать меня так или иначе поведут на допрос, дольше они не могут держать меня, слишком уж все скандально».
Он пошевелил пальцами — пока еще не затекли, хотя наручники были тонкие, тесные, врезались в кожу.
«Глэбб перебрал, — неторопливо думал Славин. — Он перебрал дважды: с Зотовым, когда насовал ему в дом помимо передатчика еще и шифротаблицы, и со мною, выведя меня на убитого Лоренса. Но неужели Пол Дик заодно с ним? Может быть, все может быть, он спивается, а пьющие люди теряют грань между честностью и грязью, это только гений может выдержать и не превратиться в животное, а Пол не гений. Или они задействовали его, как декоративную фигуру? Ладно, бог с ним, только б все прошло в Москве — тогда будет порядок, тогда они получат такую дулю, что закачаются. Конечно, Дубова они взяли на Пилар. Она, видимо, хорошо работает, расслабляет, обволакивает — и к тому же умна, ей бы на сцену. А тут не проживешь сценой, нищета полнейшая. Лоренса убрал он, Глэбб, он хочет взять лавры себе одному. И себе одному оставить Дубова. Нет, все-таки он человек не умный. Профессионал, работает четко и смело, но перебирает. Как их реклама. Постоянный перебор. Хотя действует: так уж они устроены, привыкли за сто лет. Занятно, что они мне предложат? Они ведь что-то обязаны предложить. Перевербовку? Наивно. Доказательства по убийству Лоренса? Их нет. Я стоял около двери? Да. Стучался? Да. Но моих пальцев на ручке нет. Хотя Глэбб может поменять ручки — снять с моей двери и привернуть к апартаменту Лоренса. Интересно, кто будет оплачивать мой номер? — Славин даже засмеялся этой мысли. — Я предъявлю Глэббу иск. Пусть мой номер оплачивает ЦРУ, я позволю обыграть это их газетчикам. Как, интересно, Глэбб прореагирует на фотографию Пилар с Зотовым? Он испугается, он решит, что я смог записать весь их разговор, хотя они обследовали квартиру Зотова дважды и насовали ему свою аппаратуру. Но они не отпустят Зотова до тех пор, пока все не решится в Москве. Если наши возьмут ЦРУ с поличным, они завертятся, как белки. Надо продержаться. Это ужасно, то, что я думаю сейчас, но слава богу, что Зотов пока еще так плох. Будь ему лучше, они бы устроили шоу, а он не знает, как они это умеют делать, а они бы прокрутили ему наш разговор о том, что здесь о поставках знал только он один, а что он ответит? Я не знаю, что он врежет. Почему же они не ведут меня на допрос, пора ведь. Что они мудрят?»
…На допрос его не вызвали — в камеру пришел Стау.
— Господин Славин, наш разговор будет носить профессиональный характер.
— Это как понять?
— Это понять так, что вы лучше других отдаете себе отчет: игра проиграна.
— Какая именно?
— Ваша.
— Знаете, я с вами говорить не стану. Я буду объясняться с вами в присутствии нашего консула.
— Убеждены, что поступаете правильно?
— Абсолютно.
— Хорошо, консул ждет в комнате свиданий. Пойдемте. У вас — я последний раз спрашиваю — нет желания обратиться ко мне с просьбой? Я гарантирую выполнение любой вашей просьбы, ибо мои друзья считают вас высоко серьезным человеком, а таких людей ценят, не так ли?
— Именно так. Пошли.
Тюремные коридоры были освещены ярко, до того ярко, что у Славина после заключения в полутемной камере заломило глаза.
— Факт ареста ставит точку на вашей карьере, — сказал Стау. — Вы отдаете себе в этом отчет?
— Почему? Тюрьма — неплохое времяпрепровождение для пишущего человека. Будет о чем поразмыслить на свободе.
— Господин Славин, ваша карьера кончена, мы же знаем, как в КГБ относятся к тем, кто побывал у нас…
— И как же?
— Я отдаю должное вашей манере себя вести, я поэтому еще раз предлагаю вам встречу не с консулом, а с кем-нибудь из ваших умных и деятельных знакомых.
— Сколько они мне положат?
— Простите?
— Сколько я получу денег за то заявление, которого от меня ждут?
— Во-первых, вы еще не знаете, какое заявление от вас ждут. Улики слишком тяжелы, господин Славин, и нам выгоднее ваше молчание. Понятно? Чем плотнее вы будете молчать, тем легче нам провести то, что мы намерены провести. Это очень трудно — вывести вас из игры. Это будет стоить вам памяти, господин Славин, тогда вас увезут отсюда и положатвам, как вы изволили сказать, столько, сколько платят человеку, оказавшему серьезную услугу.
— Примерно? Тысяч сто?
— Можно передать эти ваши слова как условие?
— Господин Стау, даже если вы записали эти мои слова, не торопитесь передавать их как условие — можете оказаться под ударом.
— То есть?
— Я сказал все, что мог сказать.
Консул в комнате был не один — рядом с ним сидели представитель прокуратуры и чиновник министерства иностранных дел.
— Здравствуйте, Виталий Всеволодович, — сказал консул. — Мы уже заявили протест по поводу вашего незаконного задержания. МИД разрешил нам встречу в присутствии прокурорского работника. Что вы можете сказать по поводу случившегося?
— Мне пока нечего заявить.
— То есть?! — удивился консул.
«Не торопись, друг, не торопись, — подумал Славин. — Ты настройся на меня. Не торопись думать свое, ты старайся мое запомнить, тогда-то и получится наше».
— Я не согласен с арестом, — медленно ответил Славин.
— В ряде здешних газет, особенно в «Пост», появились статьи о том, что полиция имеет доказательства вашей вины в деле некоей советской шпионской группы. Что вы можете сказать по этому поводу?
— Пусть докажут.
Прокурор посмотрел на представителя министерства иностранных дел, закурил, вытянул ноги, спросил — давяще:
— Вы хотите заявить протест по поводу вашего ареста?
— А мне никто не показал ордера на арест. Мне объявили о задержании. По-моему, это разные вещи. У вас есть улики? Свидетели? Может быть, в качестве свидетеля был допрошен гражданин Соединенных Штатов Пол Дик? Или Джон Глэбб?
— Мы не вдаемся в подробности разбирательства вашего дела, — отрезал работник прокуратуры. — Вы обвиняетесь в нарушении наших законов, в шпионаже и других преступлениях — этого достаточно.
— Смотря для чего. Я не до конца понимаю, чего добиваются работники полиции всем этим делом, думаю, однако, что их интересы не совпадают в данном случае с интересами других звеньев правительственного аппарата — министерства иностранных дел, в частности.
— Мы уклоняемся от темы, — снова отрезал прокурорский работник. — Ваш консул хотел встречи с вами — он ее получил. Вы не избиты, с вами обращаются гуманно.
— Если не считать кандалов, — заметил консул.
— Это наручники, — уточнил Стау.
— Так что, думаю, встречу мы этим закончим, — сказал прокурорский работник. — Обвинение вам будет предъявлено в течение ближайших пяти дней.
«Должны раньше, — подумал Славин. — Почему они отложили на пять дней? Если хотят громкого скандала, надо срочно обвинять меня и высылать наших. А может, есть кто-то в правительстве, кто хочет подождать начала выступления Огано?»
— Господин прокурор, — сказал Славин, поднимаясь с табуретки, ввинченной в пол посредине комнаты для свиданий, — когда я смогу передать вашим людям мои доказательства? У меня ведь есть доказательства, и они укрыты в надежном месте. Мои доказательства прольют несколько иной свет на все это дело. Каждое дело должно быть доведено до абсолюта, господин прокурор, даже провокация. А ваши иностранные консультан… а ваши друзья многого не доработали. И поскольку мое дело связано нерасторжимо с делом Зотова, хотелось бы, чтобы вся проблема рассматривалась в комплексе: очень уж все тенденциозно и однолинейно, не находите? Это все, что я хотел добавить…
«Пусть побегают, — подумал Славин, когда дверь камеры закрылась за ним, — пусть посидят и поразмышляют над моими словами, это даст нам выгоду во времени. Пусть почешется их МИД — им же придется объявлять решение, принятое за них Глэббом, а не все хотят быть обезьянками, которые таскают каштаны из огня. Пусть, пусть, это хорошо, что наши пробили встречу такого рода, решится все в Москве, только б решилось…»
Вечером «Пост» вышла со статьей:
Ночью по телевидению выступил Пол Дик. Лицо его казалось пепельным, голос срывался:
— Я только что узнал о вздорном обвинении, которое выдвинуто против Виталия Славина. Хочу, чтобы все узнали правду: именно я был тем человеком, который предложил ему пойти к Лоренсу. Именно я был тем человеком, который к Лоренсу позвонил. Именно я должен был идти вместе с ним к покойному.
Меня вызвал к телетайпам бой, которого я теперь не могу разыскать, а там дежурный передал телефонограмму из посольства: «Срочно вызывает посол по делу особой важности».
Я понесся в посольство. Однако посол меня не вызывал, никакого дела особой важности не было.
Я настаиваю на том, что кому-то надо было ввестимистера Славина в номер покойного Роберта Лоренса. Я настаиваю на том, что Славин не имеет никакого отношения к тому обвинению, которое против него выдвигают.
Я не согласен с той идеологией, которую исповедует Славин, я всегда был его противником, — говоря «всегда», я имею в виду послевоенные годы, в сорок пятом мы были боевыми союзниками, — но я настаиваю на том, чтобы в нашем нынешнем противостоянии соблюдались нормы игры, третьего не дано, мы упремся лбами в броню танков, это говорю я, Пол Дик, специальный корреспондент, который готов повторить эти показания под присягой.
Рано утром к нему в номер пришел Глэбб.
— Пол, не сходите с ума, — сказал он, не поздоровавшись даже. — В перестрелке угрохали двух ребят из Нагонии — они шли на связь к Славину с секретными документами, это его агенты. Я еще не знаю подробностей, но похоже, они везли ему отчет о тех материалах, которые были похищены у Лоренса. Пусть бы вы сказали все, что сказали, свобода слова и все такое прочее, но при чем здесь показание под присягой?
Он пошевелил пальцами — пока еще не затекли, хотя наручники были тонкие, тесные, врезались в кожу.
«Глэбб перебрал, — неторопливо думал Славин. — Он перебрал дважды: с Зотовым, когда насовал ему в дом помимо передатчика еще и шифротаблицы, и со мною, выведя меня на убитого Лоренса. Но неужели Пол Дик заодно с ним? Может быть, все может быть, он спивается, а пьющие люди теряют грань между честностью и грязью, это только гений может выдержать и не превратиться в животное, а Пол не гений. Или они задействовали его, как декоративную фигуру? Ладно, бог с ним, только б все прошло в Москве — тогда будет порядок, тогда они получат такую дулю, что закачаются. Конечно, Дубова они взяли на Пилар. Она, видимо, хорошо работает, расслабляет, обволакивает — и к тому же умна, ей бы на сцену. А тут не проживешь сценой, нищета полнейшая. Лоренса убрал он, Глэбб, он хочет взять лавры себе одному. И себе одному оставить Дубова. Нет, все-таки он человек не умный. Профессионал, работает четко и смело, но перебирает. Как их реклама. Постоянный перебор. Хотя действует: так уж они устроены, привыкли за сто лет. Занятно, что они мне предложат? Они ведь что-то обязаны предложить. Перевербовку? Наивно. Доказательства по убийству Лоренса? Их нет. Я стоял около двери? Да. Стучался? Да. Но моих пальцев на ручке нет. Хотя Глэбб может поменять ручки — снять с моей двери и привернуть к апартаменту Лоренса. Интересно, кто будет оплачивать мой номер? — Славин даже засмеялся этой мысли. — Я предъявлю Глэббу иск. Пусть мой номер оплачивает ЦРУ, я позволю обыграть это их газетчикам. Как, интересно, Глэбб прореагирует на фотографию Пилар с Зотовым? Он испугается, он решит, что я смог записать весь их разговор, хотя они обследовали квартиру Зотова дважды и насовали ему свою аппаратуру. Но они не отпустят Зотова до тех пор, пока все не решится в Москве. Если наши возьмут ЦРУ с поличным, они завертятся, как белки. Надо продержаться. Это ужасно, то, что я думаю сейчас, но слава богу, что Зотов пока еще так плох. Будь ему лучше, они бы устроили шоу, а он не знает, как они это умеют делать, а они бы прокрутили ему наш разговор о том, что здесь о поставках знал только он один, а что он ответит? Я не знаю, что он врежет. Почему же они не ведут меня на допрос, пора ведь. Что они мудрят?»
…На допрос его не вызвали — в камеру пришел Стау.
— Господин Славин, наш разговор будет носить профессиональный характер.
— Это как понять?
— Это понять так, что вы лучше других отдаете себе отчет: игра проиграна.
— Какая именно?
— Ваша.
— Знаете, я с вами говорить не стану. Я буду объясняться с вами в присутствии нашего консула.
— Убеждены, что поступаете правильно?
— Абсолютно.
— Хорошо, консул ждет в комнате свиданий. Пойдемте. У вас — я последний раз спрашиваю — нет желания обратиться ко мне с просьбой? Я гарантирую выполнение любой вашей просьбы, ибо мои друзья считают вас высоко серьезным человеком, а таких людей ценят, не так ли?
— Именно так. Пошли.
Тюремные коридоры были освещены ярко, до того ярко, что у Славина после заключения в полутемной камере заломило глаза.
— Факт ареста ставит точку на вашей карьере, — сказал Стау. — Вы отдаете себе в этом отчет?
— Почему? Тюрьма — неплохое времяпрепровождение для пишущего человека. Будет о чем поразмыслить на свободе.
— Господин Славин, ваша карьера кончена, мы же знаем, как в КГБ относятся к тем, кто побывал у нас…
— И как же?
— Я отдаю должное вашей манере себя вести, я поэтому еще раз предлагаю вам встречу не с консулом, а с кем-нибудь из ваших умных и деятельных знакомых.
— Сколько они мне положат?
— Простите?
— Сколько я получу денег за то заявление, которого от меня ждут?
— Во-первых, вы еще не знаете, какое заявление от вас ждут. Улики слишком тяжелы, господин Славин, и нам выгоднее ваше молчание. Понятно? Чем плотнее вы будете молчать, тем легче нам провести то, что мы намерены провести. Это очень трудно — вывести вас из игры. Это будет стоить вам памяти, господин Славин, тогда вас увезут отсюда и положатвам, как вы изволили сказать, столько, сколько платят человеку, оказавшему серьезную услугу.
— Примерно? Тысяч сто?
— Можно передать эти ваши слова как условие?
— Господин Стау, даже если вы записали эти мои слова, не торопитесь передавать их как условие — можете оказаться под ударом.
— То есть?
— Я сказал все, что мог сказать.
Консул в комнате был не один — рядом с ним сидели представитель прокуратуры и чиновник министерства иностранных дел.
— Здравствуйте, Виталий Всеволодович, — сказал консул. — Мы уже заявили протест по поводу вашего незаконного задержания. МИД разрешил нам встречу в присутствии прокурорского работника. Что вы можете сказать по поводу случившегося?
— Мне пока нечего заявить.
— То есть?! — удивился консул.
«Не торопись, друг, не торопись, — подумал Славин. — Ты настройся на меня. Не торопись думать свое, ты старайся мое запомнить, тогда-то и получится наше».
— Я не согласен с арестом, — медленно ответил Славин.
— В ряде здешних газет, особенно в «Пост», появились статьи о том, что полиция имеет доказательства вашей вины в деле некоей советской шпионской группы. Что вы можете сказать по этому поводу?
— Пусть докажут.
Прокурор посмотрел на представителя министерства иностранных дел, закурил, вытянул ноги, спросил — давяще:
— Вы хотите заявить протест по поводу вашего ареста?
— А мне никто не показал ордера на арест. Мне объявили о задержании. По-моему, это разные вещи. У вас есть улики? Свидетели? Может быть, в качестве свидетеля был допрошен гражданин Соединенных Штатов Пол Дик? Или Джон Глэбб?
— Мы не вдаемся в подробности разбирательства вашего дела, — отрезал работник прокуратуры. — Вы обвиняетесь в нарушении наших законов, в шпионаже и других преступлениях — этого достаточно.
— Смотря для чего. Я не до конца понимаю, чего добиваются работники полиции всем этим делом, думаю, однако, что их интересы не совпадают в данном случае с интересами других звеньев правительственного аппарата — министерства иностранных дел, в частности.
— Мы уклоняемся от темы, — снова отрезал прокурорский работник. — Ваш консул хотел встречи с вами — он ее получил. Вы не избиты, с вами обращаются гуманно.
— Если не считать кандалов, — заметил консул.
— Это наручники, — уточнил Стау.
— Так что, думаю, встречу мы этим закончим, — сказал прокурорский работник. — Обвинение вам будет предъявлено в течение ближайших пяти дней.
«Должны раньше, — подумал Славин. — Почему они отложили на пять дней? Если хотят громкого скандала, надо срочно обвинять меня и высылать наших. А может, есть кто-то в правительстве, кто хочет подождать начала выступления Огано?»
— Господин прокурор, — сказал Славин, поднимаясь с табуретки, ввинченной в пол посредине комнаты для свиданий, — когда я смогу передать вашим людям мои доказательства? У меня ведь есть доказательства, и они укрыты в надежном месте. Мои доказательства прольют несколько иной свет на все это дело. Каждое дело должно быть доведено до абсолюта, господин прокурор, даже провокация. А ваши иностранные консультан… а ваши друзья многого не доработали. И поскольку мое дело связано нерасторжимо с делом Зотова, хотелось бы, чтобы вся проблема рассматривалась в комплексе: очень уж все тенденциозно и однолинейно, не находите? Это все, что я хотел добавить…
«Пусть побегают, — подумал Славин, когда дверь камеры закрылась за ним, — пусть посидят и поразмышляют над моими словами, это даст нам выгоду во времени. Пусть почешется их МИД — им же придется объявлять решение, принятое за них Глэббом, а не все хотят быть обезьянками, которые таскают каштаны из огня. Пусть, пусть, это хорошо, что наши пробили встречу такого рода, решится все в Москве, только б решилось…»
Вечером «Пост» вышла со статьей:
«До каких пор мы будем терпеть тотальный шпионаж русских? До каких пор русские агенты будут караулить раненого инженера Зотова? Почему до сих пор прессе не открыли подробности дела Славина, который, как полагают, был одним из организаторов убийства американского коммерсанта Лоренса? Кто ответит на все эти вопросы? Почему правительство не скажет прямо и недвусмысленно: „Либо абсолютное уважение нашего суверенитета, либо, господа из Кремля, заберите отсюда своих людей, мы не хотим терпеть тех, кто нарушает наши законы“».
Ночью по телевидению выступил Пол Дик. Лицо его казалось пепельным, голос срывался:
— Я только что узнал о вздорном обвинении, которое выдвинуто против Виталия Славина. Хочу, чтобы все узнали правду: именно я был тем человеком, который предложил ему пойти к Лоренсу. Именно я был тем человеком, который к Лоренсу позвонил. Именно я должен был идти вместе с ним к покойному.
Меня вызвал к телетайпам бой, которого я теперь не могу разыскать, а там дежурный передал телефонограмму из посольства: «Срочно вызывает посол по делу особой важности».
Я понесся в посольство. Однако посол меня не вызывал, никакого дела особой важности не было.
Я настаиваю на том, что кому-то надо было ввестимистера Славина в номер покойного Роберта Лоренса. Я настаиваю на том, что Славин не имеет никакого отношения к тому обвинению, которое против него выдвигают.
Я не согласен с той идеологией, которую исповедует Славин, я всегда был его противником, — говоря «всегда», я имею в виду послевоенные годы, в сорок пятом мы были боевыми союзниками, — но я настаиваю на том, чтобы в нашем нынешнем противостоянии соблюдались нормы игры, третьего не дано, мы упремся лбами в броню танков, это говорю я, Пол Дик, специальный корреспондент, который готов повторить эти показания под присягой.
Рано утром к нему в номер пришел Глэбб.
— Пол, не сходите с ума, — сказал он, не поздоровавшись даже. — В перестрелке угрохали двух ребят из Нагонии — они шли на связь к Славину с секретными документами, это его агенты. Я еще не знаю подробностей, но похоже, они везли ему отчет о тех материалах, которые были похищены у Лоренса. Пусть бы вы сказали все, что сказали, свобода слова и все такое прочее, но при чем здесь показание под присягой?